...На закате я стою у реки с велосипедом и вместе с парой местных жителей жду паром. На подплывающей к нам сколоченной из досок посудине нет ни одного взрослого – она полностью управляется 8-12-летними детьми. Связь – и, соответственно, переводчик – давно не работает, но мне он уже не особо нужен – контакт с жителями прекрасно устанавливается с помощью жестов. С другого берега раздаётся громкая музыка с народным оттенком, едущий со мной парень на мотоцикле везёт какой-то древний ящик, чтобы проапгрейдить эту вечеринку.
Пока плывём, я достаю фотоаппарат, сразу привлекающий его внимание. Показываю как пользоваться, отдаю ему на свой страх и риск. Он радостно снимает всё вокруг – матросы и пассажиры нашего фрегата спешно прячутся и отворачиваются. Паром подплывает к пристани, у которой собралось пол-деревни – стирают одежду (режим интенсивной стирки – ударами об камни), моются – дети голышом, мужчины зачастую прямо в джинсах, но некоторые в плавках, девушки в длинных платках, но некоторые только по пояс. Парень с моим фотоаппаратом внезапно щупает меня за грудь и возбуждённо тычет пальцем в пристань, намекая на главный желанный объект фотосессии.
Провинции Молдулкири и Ратанакири, в которой я сейчас нахожусь, примечательны помимо прочего тем, что практически всех живущих здесь можно считать потомками чудом выживших: полвека назад здесь проходила пресловутая "тропа Хошимина", и такое количество концентрированной американской демократии, как восточные Лаос и Камбоджа, не получала больше ни одна страна в истории. Когда-то Камбоджа экспортировала рис во все страны Юго-Восточной Азии, но после бомбёжек здесь остались только сотни тысяч трупов и выжженные поля, ещё десятилетия после этих событий неспособные приносить хоть какой-то урожай.
~
Поначалу здесь не реагируют, как обычно в Камбодже, громким "хэллоу" сходу – дети глядят на улице удивлённо и настороженно. Я быстро, пока не стемнело, произвожу разведку на предмет места для палатки, если не найду жильё – и возвращаюсь в деревню, чтобы найти еды. Находятся только жареные бананы – на 1000 риелей (15₽) мне отсыпают с десяток. Пока я поглощаю их, вокруг моего далеко не самого нового велосипеда собирается экспертный совет из пары десятков детей. Смотрят на него, что-то обсуждают, иногда трогают ручные тормоза и особенно интересуются фарой. Зрелище вызывает щемящее чувство: из всех детей на велосипедах, которых я успел увидеть, здесь почти ни у кого нет шин. И, вдобавок, более прозаическое: велосипед здесь пристёгивать обязательно.
Жильё тем временем находится само: всё так же, без единого английского слова, мне показывают на большущий пустой дом. Денег не берут.
Через 5 минут подъезжает мужчина на мотоцикле – единственный в этой деревне знающий английский, представляется полицейским коммуны. Он, конечно, единственный полицейский здесь, что-то вроде шерифа. Добропожалует меня в деревню, рассказывает что старается практиковать английский с иностранцами, фотографируется со мной и просит паспорт. Я говорю, что паспорт остался в Банлунге, и предлагаю ему скачать копию, если найдём место со связью: его оператор здесь плохо, но ловит, а мой совсем нет. Без проблем – мы дворами выходим в поле и удаляемся от деревни, пытаясь найти то самое место. Задней мыслью понимаю, что ситуация вызывает у меня какие-то неприятные ассоциации: в абсолютной глуши иду с полицейским среди ночи в поле... кхм.
Желанный квадратный метр с одной палочкой отыскивается, и я посылаю ему в телеграм копию паспорта, попутно замечая, что его там зовут To Ny, – отлично сочетается с его кепкой "NY". Говорю ему: хочу больше понять и узнать об анимизме, которого придерживаются жители вашей деревни, только скажите: есть ли что-то, что мне ни в коем случае не стоит здесь делать? Что-то, что я могу ненароком нарушить?
«А! Да!» – ТоНи встрепенулся, явно осознав, что забыл исполнить свои обязанности и рассказать мне что-то важное. «У нас запрещены наркотики и... и оружие. Если у Вас есть оружие – я попрошу Вас уехать».
Я пристёгиваю велосипед и иду на звуки ближайшей из вечеринок – не единственной! – углубляясь в гущу домов. Вскоре натыкаюсь на двор, переполненный колбасящимися под музыку людьми – в основном детьми, но встречаются и лет по 20-25 и старше. Один из старших подходит ко мне в столь опасно личную зону, что будь это дискотека в русской глубинке – я бы уже или бежал, или лежал. Он требует у меня денег за вход на дискотеку, назначая после некоторых размышлений, если я правильно его понял, цену в 3$. Я чешу в затылке и даю понять, что чёт слегка многовато для сельской дискотеки и я пока не уверен, может снаружи пока посмотрю. Тогда он лезет обниматься и зовёт меня спать к себе домой, прося только пожертвовать ему 1$. Так даже интереснее – мы идём за моим велосипедом и перевозим к нему, попутно покупая ему популярный здесь энергетик. Парня зовут Тенна, ему 23. Он втаскивает мой велосипед по приставной лестнице внутрь, и место в доме почти заканчивается. Внутри обнаруживается лампочка, запитанная от мотоциклетного аккумулятора, спящий ребенок – не реагирующий ни на тарахтящий где-то за стеной генератор, ни на громкие крики, ни на потенциальные падения метеоритов, – и жена моего сегодняшнего хоста Лита – очень дружелюбная, но с печальным взглядом. Тенна предлагает мне сходить на дискотеку с его женой, но здесь отсутствие языка подводит: мне сложно понять его мотивацию, а без понимания я предпочитаю не ввязываться. Мы прошвыриваемся до дискотеки с Тенной, я принимаю участие в происходящем и знакомлюсь с окружающими насколько позволяет язык жестов. О, да они каждый день такое устраивают, оказывается! Обращаю внимание, что мальчики чётко сгруппированы отдельно от девочек (хотя девочки, танцуя спиной к нам, все как одна мониторят через плечо). Через пару композиций, в 21:00, туса заканчивается и все расходятся.
На ужин – рис со смешанной с чили какой-то мелкой и очень костлявой рыбой, запивают водой. Тенна предлагает мне лечь с его женой, я делаю вид что не понимаю. Он показывает ещё менее двусмысленными жестами. Я вежливо отказываюсь.
Во сне и ребёнок, и Тенна постоянно кашляют – здесь сложно жить, не наглатываясь пыли с дороги.
~
Утром выглядываю в окно: там у костра собрались несколько окружающих домов, готовят рис. В Камбодже многие деревни называются коммунами, но здесь чувствуется реальный дух коммуны: частная собственность почти отсутствует, у домов нет не только дверей, но зачастую и стен не хватает – получаются этакие автобусные остановки на сваях. Хотя в принципе единственная функция этих стен, плетеных из бамбуковой стружки – создание небольшого отгороженного личного пространство без посторонних взглядов, больше ничего.
Очень много детей, но они как будто общие, на коллективном воспитании, бегают везде и всюду; к нашему костру примыкают многие откуда-то из дальних домов. Игрушки детей – вырезанные из дерева колёсики на бамбуковой палке, или раздолбанное примотанное к палке велосипедное колесо, или верёвочки, консервные банки, сломанная мебель – всё, что найдут. Электричество в деревне только от генераторов, а от них, судя по всему, люди заряжают авто- и мотоаккумуляторы и разносят по домам.
Лита, сидя у костра, кормит ребенка грудью – я набираюсь смелости, спрашиваю разрешения снять её портрет в этот интимный момент – и получаю согласие. Тенна, в отличие от участников многих ярко выраженно патриархальных обществ, активно участвует в жизни своего ребёнка, играет с ним, носит на спине с помощью платка.
(выложил другую фотографию, чтобы не посчитали клубничкой)
Завтрак тот же, что и ужин, только теперь хорошо можно разобрать что это на самом деле не "мелкая рыба", а лягушки.
Тенна работает на тракторе, но, судя по всему, по очень свободному расписанию – он показывает, что деньги ему нужны на электричество (5$) и на что-то ещё, я не понял (1$). Но сегодня день нерабочий, и он собирается пить. Я переезжаю от Тенны обратно в первый дом, на прощание покупая в лавке целый пакет сладостей для живущих рядом детей.
~
На главной площади в середине дня – пара сотен человек, не уверен что кто-то вообще сегодня, в пятницу, работает. Меня сразу зовут к столу и дают крепкую настойку, разливаемую из коммунальной 10-литровой канистры. За соседним столом дети лет 10 режутся в карты. Внезапно по дороге проходит группа молодых европейцев. Я догоняю их и спрашиваю, какая у них здесь программа и что они знают о местных верованиях, но они какие-то скучные и индифферентные ко всему: "мы приехали на кладбище и в школу, но школа, оказывается, закрыта (ну да, 4 часа дня), и вообще вот наш англоговорящий гид, у него спрашивай". Из речи гида я понимаю примерно два слова и скучаю по ТоНи. Зато хотя бы узнаю название деревни, в которой нахожусь: Koh Peak — оно написано у входа в школу.
Отряды детей, группами человек по 5, преследуют меня по всей деревне и смотрят, что я буду делать дальше. Я выхожу в поля и пишу ТоНи, что хотел бы воспользоваться им как переводчиком и проводником за умеренную плату, когда он будет свободен – и где он может меня найти. На отправку сообщения уходит минут 10. Тот пишет "ок".
Пока я думаю, где достать обед, если здесь почти ничего не продаётся, семья, владеющая "домом для всех", приглашает меня к столу (которого, конечно, нет). Я упорно пытаюсь заплатить, но они опять не берут денег. Я чувствую себя всеобщим коммунальным ребёнком-сиротой: кто-то обязательно накормит, кто-нибудь да напоит. К рису, жареной на костре (прямо внутри дома) рыбе и специально принесённой для меня консервой сардин прилагается вода в бутылке из-под... моторного масла.
На причале вечером всё так же: вся деревня купается, стирается, пара человек моет мотоциклы. Девушки в корзинах на спине затаскивают на пригорок бутылки с водой – набранные, конечно, здесь же.
С приехавшего парома сходит ТоНи в форме, узнаёт, что у меня всё в порядке, на моё желание узнать больше о вере отвечает "up to you!" и быстро сливается. Миссия "анимизм" всё-таки провалена.
Впрочем, насколько я успел узнать из других источников, какие-то особые ритуалы мне и не довелось бы увидеть своими глазами: они местными анимистами не демонстрируются посторонним. Например, в апреле, во время жертвоприношений, деревня закрывается для входа и выхода для всех, включая и кхмеров. Обозначается это листом, висящим на входе в деревню, и войти на её территорию в этот период означает нанести страшное оскорбление всем её жителям. Никаких ежедневных молитв и подобных ритуалов у них вроде бы нет, зато религиозным они считают сам образ жизни: аскетизм, единение с природой, только своя собственная еда и почти полное отсутствие импортированного извне. Ну, кроме музыки!
~
Бедность – не повод лишать себя ежедневного праздника. Новый вечер – новая дискотека!
ЛЮТО БЕШЕНО НЕИСТОВО под электронщину, запущенную с мобильного, вытанцовывает пара сотен детишек. Кажется, практически единственное, на что тратит деньги коммуна – это музыкальное оборудование. Меня зовут в компанию, употребляющую по кругу густое рисовое вино, напоминающее по вкусу сакэ, из огромной вазы через трубочку. Здесь я отлично вписываюсь, и отсутствие языка совсем не мешает. По правилам, нужно набрать кружку воды и лить в вазу одновременно с высасыванием "сакэ", чтобы уровень его не опускался, но и через край не переливалось.
Через пару кругов два-три человека из нашего круга блюют по углам. Я держусь стойко, но понимаю, что неистово тусующие дети в этой ситуации кажутся мне гораздо интереснее, чем пытающиеся перепить друг друга взрослые. Пара уже набравшихся товарищей ведут меня к диджею, чтобы я пел с ними в караоке кхмерские песни, но тут обнаруживается нюанс.
Когда пьяное караоке исчерпывает себя, я сбегаю в младшую группу.
На танцполе я подскакиваю к тем группам детей, которые пляшут особенно эффектно, и энергично поддерживаю их своими движениями. При моём появлении девочки обычно с визгом разбегаются, а мальчики начинают колбаситься ещё более отвязно. Я произвожу эффект боженьки: поднимаю руки – и четверть особо энергично отплясывающих кхмерят передо мной превращаются в три четверти машущих руками и прыгающих во все доступные стороны. Потихоньку я чувствую, что мои движения становятся всё менее контролируемыми. На попытки со стороны взрослых вернуть меня в круг пьющих я не поддаюсь.
Песни через три во мне внезапно заканчивается энергия и как будто включается автопилот. Я отвешиваю молодёжи подчёркнуто широкий поклон, и ноги целенаправленно несут меня в сторону моего пристанища. Движениями чуть более размашистыми, чем обычно, руки заносят меня вверх по приставной лестнице, я забираюсь в спальник (успев порадоваться тому, какой я молодец, что надул коврик и постелился заранее) и отрубаюсь.
По крайней мере, вникнуть в религию этой деревни оказалось не единственным доступным здесь квестом.