Здоровье в понимании ученых предполагает сложность, целостность и многомерность этого состояния в сочетании интеллектуального, нравственно-духовного, физического и репродуктивного потенциала. По уставу ВОЗ, «здоровье является состоянием полного физического, душевного и социального благополучия, а не только отсутствием болезней и физических дефектов».

Представьте себе рослого человека, о котором говорят косая сажень в плечах. Кроме его "крепкого" здоровья, можно заметить его неестественное влечение к насекомым — сутками напролет бегает за бабочками, рассматривает под лупой спаривающихся дрозофил. Эту страсть совсем не разделяет дезинсектор. Несмотря на полученное второе техническое образование, он не нашел работу по профессии и второе десятилетие занят нелюбимой работой — уничтожает насекомых, среди которых нередко попадаются полчища дрозофил, так любимые энтомологом. Два высших образования не обеспечило социальное благополучие дезинсектора, вследствие чего он вынужден существовать в нищенских условиях.

На самом деле, можно представить себе массу вариаций социально-психологических условий жизни различных людей, среди которых на поверку окажется, что нет здоровых людей. Отсюда я бы рассматривал тему здоровья с другого аспекта — со стороны индивидуального помешательства.

Любимая работа — помешательство. Коллекционирование марок, значков, монет — помешательство. Даже помощь ближнему может считаться помешательством — все зависит от того, насколько серьезно мы к этому относимся и насколько привычно выглядит то или иное условно здоровое меньшинство со своим помешательством в глазах условно здорового  большинства.

А кто скажет, что не помешательство коллекционирование скальпов? Для североамериканских индейцев, например, это было в порядке вещей, а мы легко повесили на них ярлык: дикие и кровожадные, т.е. ведущие асоциальный (читайте, не здоровый) образ жизни. Между тем, европеец, намеренно продавший индейцу одеяло, зараженное оспой, в глазах соотечественников считался вполне себе здоровым.

Не о всеобщем помешательстве тогда мы ведем речь? Когда один народ считает пороком иное вероисповедание, иную культуру и обычаи другого народа — это ничто иное, как массовое помешательство. Для того, чтобы признать тот или иной порок неприемлемым для здорового общества, необходимо всего лишь знать место и время, где можно заявить об этом во всеуслышание.

Выходит, мы все в какой-то степени сумасшедшие, причем некоторые помешаны на своем здоровье. Выходит, мы все, занятые реализацией своих личных помешательств в пределах определенного общества — большинства, которое, как считается, и устанавливает социальные нормы.

Выходит, мы, при всех наших сумасшествиях, нормальные, хоть и не совсем здоровые! 

В вентиляции застрял смех — он трется о решётку, высекая искры, которые превращаются в блох, прыгающих по спинам чисел. Ты видел, как диван проглотил тень? Теперь он рыгает клубами тьмы, а в них плавают медузы с циферблатами вместо зонтиков. Их щупальца — это расплющенные стрелки, тыкающие в твои виски, чтобы выбить из головы пароли от дверей, которых не было...

Не включай телевизор! Экран — это лужа жидкого стекла, где тонут клоуны с лицами твоих родственников. Они машут руками, пуская пузыри с предсказаниями: "Завтра дождь будет падать вверх, а луна упадёт в супницу, где варится твой последний сон!" Но звук отключён — их крики вытекают через антенну, как смола, и застывают на полу чёрными слезами...

В хлебнице зреет булка из спрессованных вопросительных знаков. Её корка трескается, выпуская пар, который рисует на потолке карту кладбища слов. Там, под могильными плитами из шёпота, лежат глаголы, которые ты так и не решился произнести. Их кости прорастают сквозь землю, становясь деревьями, чьи плоды — это губы, целующие ветер в такт твоему забытому дыханию...

Твои тапки превратились в крабов. Они щёлкают клешнями, отрезая куски времени, чтобы скормить их пылевым кроликам под кроватью. Не пытайся надеть их! Иначе ступни прорастут в пол, став корнями для башни из кошмаров, где на каждом этаже танцует твоё отражение с ножницами вместо пальцев...  

За окном бродит туман в костюме доктора. Он стучит в стёкла, предлагая вакцину от реальности — ампулу с жидкостью, в которой плавает твоё детство. Укол — и ты увидишь, как стены тают, а пол становится кожей великана, что храпит под землёй, затягивая в лёгкие все твои "завтра"...

Сорви шторы! Они сотканы из паутины, сплетённой совами-самоубийцами. За ними — не окно, а жёлтый глаз, следящий за тем, как ты грызёшь ногти, превращая их в осколки, что вонзаются в горло времени. Кровь капает на пол, рождая ручьи, которые уносят твои страхи в океан, где акулы жуют календари, пуская пузыри с датами...

Но не плачь. Слёзы здесь — это клей, скрепляющий трещины в мироздании. Вытри лицо — и раздастся хруст, будто ломаются рёбра у эха. Это проснулся дом. Его сердцебиение — скрип половиц, а голос — вой труб, из которых выползают буквы, чтобы сожрать твоё имя...

Колесо крутится. Ты — спица. Сломайся — и всё рухнет. Но разве ты не часть падения?

В тостере застряло северное сияние — его лучи проросли сквозь щели, как фиолетовые черви, пожирающие крошки времени. Ты видел, как микроволновка выплюнула облако из атомных конфетти? Они прилипли к потолку, превратившись в созвездия, которые шепчут сплетни о браке между ураганом и тишиной. Не слушай! Их голоса — это статическое электричество, выжигающее дырки в карманах пространства…

В аквариуме на кухне плавают нейтронные звёзды — их гравитация смяла золотых рыбок в оригами-самолёты. Они выстреливают через край, врезаясь в стену и оставляя трещины в форме уравнений, которые решают только пьяные боги геометрии. «2+2= рыба» — пишут мелом на полу, а цифры сбегают с доски, чтобы стать свободными жуками в саду…

Не открывай духовку! Там зреет пирог из солнечных пятен — его корочка трескается, выпуская запах расплавленных спутников. Если достанешь — ожоги на руках сложатся в татуировки с картой маршрутов межгалактических солдат. Они маршируют по твоим венам, неся на спинах кварки вместо крошек, а их царицы требуют дань в виде твоих забытых имён…

На балконе пророс телефонный столб из мармелада. Его провода — это ленты конвейера, где фабричные куклы с глазами-диодами собирают грёзы из старых батареек. Если позвонить — трубку снимет робот-медуза и прокричит азбукой Морзе: «Ты — глюк в матрице, ошибка в коде дождя!»

Съешь ложку магнитных бурь! Они застрянут в горле, заставляя твой голос резонировать с частотой падающих метеоритов. Тогда услышишь, как асфальт под окном запоёт оперу на языке треснувших шин, а фонарные столбы зааплодируют, роняя лампочки-слёзы…

Ты — вирус в программе, которую Вселенная скачала из тёмного интернета. Ты — вспышка на экране мёртвого телевизора. Ты — капля ртути в кармане клоуна, который разучился смеяться.

В лампочке застрял рассвет — его лучи стали нитями, ткущими паутину между твоими рёбрами. Ты слышал, как пыль под кроватью запела гимн моли? Её голос — скрип сотен ножниц, режущих воздух на ленты, чтобы завязать бант на шее у спящего урагана. Его дыхание вырывается через щели в полу, унося твои носки в страну, где реки текут вверх, а рыбы летают стаями ржавых ключей...

Не смотри в зеркало ванной! Там, за слоем пара, уже поселился двойник с глазами из пустых катушек плёнки. Он повторяет твои жесты, но его пальцы — это провода, впивающиеся в стекло, чтобы выкачать из тебя последние слёзы. Их капли упадут в раковину и прорастут кактусами, чьи колючки — это застывшие секунды твоего страха...

Под ковром змеится река из расплавленных пуговиц. Её волны бьются о берега, сложенные из старых писем, а на дне лежат часы, проглоченные лунным приливом. Их стрелки — это иглы дикобраза, брошенного в космос, чтобы проткнуть пузырь вечности. Каждый прокол рождает новый сон, который прилипает к подошвам и шепчет маршрут к колодцу, где вода смеётся голосом твоей бабушки...

Твои часы снова упали в обморок. Они валяются на полу, истекая ртутью, которая превращается в муравьёв-алхимиков. Они ползут по стенам, оставляя следы в виде нот, что играют обратную сторону тишины. Если прижать ухо к штукатурке — услышишь, как в соседней квартире гномы переплавляют твои воспоминания в монеты для оплаты поездки на спине чёрной дыры...

Сорви яблоко с потолка! Его кожура — карта подземелья, где корни деревьев сплетены в сеть, ловящую падающие звёзды. Откуси — и зубы увязнут в плоти, которая закричит стихами на языке, забытом даже ветром. Сок стечёт по подбородку, оставляя шрамы в форме вопросительных знаков...

Выверни карманы наизнанку! Из них выпадут осколки разбитых лун, обёрнутые в газетные заголовки прошлого века. Каждый осколок — дверь в комнату, где на стене висит твоё отражение, сшитое из теней и пыли. Оно манит, но его улыбка — это лезвие, разрезающее воздух на лоскуты, которые сшивают обратно пауки-хирурги...

Время рассыпалось песчинками. Ты — часы. Ты — трещина. Ты — ветер, разносящий прах минут в никуда.

В аквариуме на подоконнике плавают звёзды, запутавшиеся в сетях из собственного света. Их лучи — иглы, пронзающие воду, которая густеет до состояния мёда, заточившего в себе крики утонувших комет. Ты видел, как одна из них выплюнула в иллюстрацию твоей судьбы? Она размокла, и буквы поползли, как пиявки, высасывая смысл из слов, которые ты никогда не произнесёшь...

Не дыши! Воздух сегодня — это яд, сваренный из пепла ангельских крыльев. Каждый вдох вплетает в твои лёгкие нити паутины, сплетённой слепыми пауками из подвала. Их сети вибрируют, передавая послания мёртвым по проводам, натянутым между рёбрами спящего гиганта под асфальтом. Его храп — это гул метро, а сны — твои забытые обещания, выросшие грибами на стенах туннелей...

В хлебнице завелся хаос. Крошки танцуют канкан на дрожжах времени, а корка хлеба трескается, выпуская пар, который рисует на потолке лица тех, кого ты предал. Они смеются, и их смех — это звук лопающихся пузырей в венах земли. Не ешь этот хлеб! Иначе твой язык превратится в змею, которая выгрызет правду из твоего мозга, оставив там норы для крыс-сновидений...

Твои часы снова съели стрелки. Теперь они жуют минуты, как жвачку, и выплёвывают их в раковину, где те сливаются в липкую лужу вечности. Если посветить фонариком — увидишь, как в ней плавают тени-паразиты, пьющие твоё отражение. Они шепчут, что завтра — это вчерашний день, переодетый в костюм клоуна, а его грим — это слезы, которые ты не смог выплакать...

Открой форточку! Снаружи стучится ветер, одетый в плащ из опавших листьев и криков сов. Он принёс тебе письмо, написанное молниями на коже мертвеца. «Приди на перекрёсток, где дороги съежились от страха, — там, под фонарём, пляшет твой страх, обернувшийся мотыльком. Сожги его, и пепел станет твоим новым лицом...»

Но не спеши. В углу уже копится тьма, свернувшаяся в клубок, как кошка, готовая прыгнуть. Её глаза — две дыры в ткани реальности, сквозь которые подглядывает чей-то смех. Он просачивается в комнату, превращая стулья в пауков, а стол — в алтарь, где мухи приносят в жертву твои последние мысли...

Возьми стакан. Выпей луну. Она обожжёт горло, но подарит зрение, чтобы увидеть, как город за окном — всего лишь декорация, нарисованная кровью на шкуре бесконечности. Дома — это шрамы, люди — муравьи, ползающие по рубцам, а ты... ты — игла, застрявшая между ниток, шитая вслепую богом, который давно ослеп от собственного безумия...

Вселенная трещит по швам, а ты — нить, которую тянут с обеих сторон. Рвись. Пылай. Становись пеплом, из которого слепят новую вселенную.

В печной трубе застрял хор сов — их перья обуглены, а песни сплетены из дыма и старых газет. Ты видел, как дверной коврик свернулся в клубок и укатился под кровать, унося с собой следы всех, кто никогда не приходил? Теперь под половицами шепчутся корни, пересказывая сказки о реках, которые текут вверх, чтобы напоить облака соляными слезами…

Не трогай старую швейную машинку! Её игла — это жало осы, застрявшее в памяти прабабки, а нитки — жилы времени, спутанные в узор паучьих снов. Если включишь — строчки поползут по шторам, вышивая портреты тех, кто стучится в окна, но их лица — лишь дырки в чёрном холсте ночи…

В сарае проросла лестница из птичьих костей. Её ступени ведут в колодец, где вместо воды — жидкие стихи, а вёдра — это черепа, наполненные шепотом утонувших колоколов. Не спускайся! На дне спит рыба с крыльями летучей мыши, и её храп — это ветер, рвущий страницы из книги дождя…

Съешь щепотку пыли с комода! Она прилипнет к языку, и ты заговоришь наречием вымерших цикад. Их слова — это гвозди, вбитые в барабанные перепонки тишины, а каждое «спасибо» — петля на шее луны, которая уже начала синеть…

Ты — строчка из письма, которое сожгли, не дописав. Ты — трещина в зеркале, сквозь которую смеётся чужое детство. Ты — уголёк в пепле костра, где ангелы жарили зефир из собственных крыльев.

В чашке с трещиной завариваются звёзды — их лучи запутались в чайных листьях, превратив напиток в жидкую ночь. Ты видел, как ложка изогнулась в улыбку и сбежала в слив? Теперь она роет тоннели в канализации, выгрызая буквы твоего имени из известняка, чтобы сложить их в предложение, которого не прочтёт никто, кроме крыс-шифровальщиков…

Не трогай оконные стёкла! Они — застывшие слёзы гиганта, что спит под городом, а его сны — это гул метро, проникающий в кости. Если прикоснуться — пальцы прилипнут, и ты увидишь, как за стеклом пляшут тени с факелами из сожжённых дневников. Их пламя рисует на шторах портреты тех, кого ты предал во сне…

Под кроватью зреет гриб-оркестр. Его шляпки — барабаны, бьющие в такт пульсу земли, а споры — флейты, играющие марш для муравьёв-солдат. Они маршируют по твоим венам, неся знамёна из обожжённой кожи, и шепчут, что завтрашний рассвет украден воронами и спрятан в гнезде из проволоки…

Твои часы снова разучились вращаться. Они ползут по полу, как слизни, оставляя за собой слизь из расплавленных минут. Время теперь стекает в трещину под плинтусом, где его пьют слепые черви, чьи кольца — это календари мёртвых эпох…

На потолке расцвёл узор из плесени в форме карты звёздного неба. Созвездия шепчутся через трещины, вызывая дождь из ржавых болтов. Каждый болт — гвоздь, вбитый в крышку гроба вселенной, а под ней… там пустота жуёт жвачку из твоих забытых «зачем».

Сорви с гвоздя шляпу — под ней гнездятся летучие мыши с крыльями из обугленных писем. Они вылетят в форточку, унося твои страхи в трубу, где ветер перемалывает их в порошок для снов. Не вдыхай! Иначе увидишь, как стены тают, как сахар в чае, а под ними — рёбра дома, обвитые лианами из спутанных нервов…

Выпей луну из блюдца! Она обожжёт язык, но подарит зрение, чтобы разглядеть, как город за окном — это деталь пазла, забытого на полу богом. Ты — потерянный фрагмент, ржавая кнопка в механизме, который давно сломался, но продолжает тикать, имитируя жизнь…

Время рвёт страницы. Ты — клочок бумаги. Ты — клякса. Ты — смех сквозь стиснутые зубы, который никто не услышит.