Каждая хорошая идея, которая когда-то приходила вам на ум, уже кому-то до этого тоже приходила. Это касается и похорон. Люди и в корабли трупы клали, и в амфоры запихивали, и в деревянные ящики заколачивали; топили и сжигали, зарывали и откапывали. И это только магистральная линия, параллельно существует неизведанный мир под названием Регион. Там свои порядки и законы: захотели покойнику на лицо блин положить — положили, проволокой обмотать — обмотали. Тема похорон табуирована, к ней не так просто подступиться. Хотелось говорить о том, о чем говорить не принято, зачем под покойника клали мешочек с ногтями, где дети сами хоронили детей и нужны ли нам новые обряды в цифровую эпоху.

— Откуда берутся нелепые похоронные традиции, которые соблюдают до сих пор, и в чем их смысл — зачем приглашать плакальщиц, занавешивать зеркала?

— Похоронные обряды, да и обряды в целом — это механизмы перехода, они оформляют изменения, которые происходят в социуме. Например, в современном понимании, если пара женится, то это их личное дело. В традиционной же культуре такое действие меняет социальный статус множества людей: родители становятся тестем, тещей, десятки людей приобретают новые роли. Свадебные церемонии должны всех подготовить к этому переходу.

Моменты, для которых существуют обряды, — это травматичные моральные ситуации. Они могут быть позитивными, как свадьба, но все равно это моменты высокого напряжения, их нужно проходить с психологической поддержкой, которой и становятся обряды.

Они очень важны в ситуациях, когда никто не знает, что делать. Во время смерти близкого у всех наступает фрустрация. Тогда человек может взять предложенную культурой роль и играть ее, не думать о том, что ему делать, не чувствовать себя уместным или неуместным, а просто действовать: сейчас нужно плакать, сейчас нужно снять шапку, сейчас нужно нарезать ведро салата; ты не хочешь его есть, но ты все равно будешь его резать, потому что такова процедура. То, что сегодня выглядит как бессмыслица, — закрывание зеркал, открывание окон, подметание, плакальщицы — все это помогает справиться с утратой. Традиционный похоронный обряд — долгий процесс, он продолжается неделю, плюс поминальные дни. Это время помогает человеку стабилизироваться.

Каждая традиция имеет смысл, даже если он не очевиден. Например, приходя с кладбища, моют руки. На кладбище мало чем можно заразиться, если не разрывать могилы недельной давности, но эта традиция и сегодня жива, как и омовение покойника. Он не грязный, но его важно омыть специальной губкой, крестообразными движениями, читая определенные молитвы. Все это ритуальные действия, ритуальная чистота. Кладбище — это пространство смерти, и нужно оградить себя от нее.

— Почему гроб никогда не лежит на полу?

— Потому что земля — это жизнь, а труп — это смерть. Гроб стоит на табуретках, потом его несут на руках, на специальных полотнищах выносят с территории усадьбы или деревни. Губка, которой омывают труп; солома, на которой он лежал; одежда — все это нужно обязательно уничтожить в месте, где они не представляют опасности. Как правило, сжигают за границами полей поселений и до границ следующего — на ничьей земле. Сегодня все эти элементы, конечно, не соблюдаются, но отдельные рудименты все еще есть.

Многие похоронные и поминальные обряды связаны с пониманием того, что будет происходить с душой после смерти. «Хождение Богородицы по мукам» — наиболее близкий к церковным догматам текст на эту тему. По многим преданиям, в загробном мире душа преодолевает путь и достигает некоего места.

Путь часто включает в себя переправу через воду, после нее нужно совершить подъем на гору, часто хрустальную. Забраться на нее непросто, и для этого душе могут пригодиться различные вещи: нитки, волосы, ногти.

У некоторых консервативных групп, например старообрядцев, эти представления до сих пор актуальны. В некоторых общинах принято до конца жизни сохранять свои ногти и остриженные волосы. Их собирают в мешочек, а потом, когда человек скончается, мешочек кладут под голову.

— Это традиционная культура. В постреволюционной России все перевернулось. Например, похороны популярных людей стали использоваться как повод для манифестаций.

— Да, их использовали для политических целей. Похороны Льва Толстого имели достаточно большой резонанс. Правительство очень боялось народных выступлений, студенческих в первую очередь, но реально это ни к чему не привело. Из более поздних историй — похороны жертв Февральской революции на Марсовом поле. И красные гробы, и принципиальный отказ от церковного участия — все это считывалось как манифест новой власти в Петрограде. Хотя это было задолго до большевиков, Ленин еще даже не сел в пломбированный вагон. Но эти паттерны затем использовались большевиками.

Важная история — это еще и похороны Иоффе, советского дипломата, который покончил с собой в момент наступления сталинизма. Именно здесь Троцкий произнес свою последнюю политическую речь перед ссылкой. Он уже не имел доступа к другим трибунам, печатным в том числе. Эта политическая акция имела колоссальный эффект. Безусловно, и политические оппоненты Троцкого также воспринимали это как политическую акцию. Именно поэтому все речи на траурном митинге тщательно стенографировались сотрудниками НКВД.

— Когда большевики взяли власть в свои руки, они стали вводить и красные крестины, и красные свадьбы, и красные похороны, то есть целую обрядовую систему. Как они это объясняли?

— Большевики строили новое общество на научных основаниях, заданных работами Маркса и Энгельса. В них можно найти высказывания по разным аспектам жизни, но о смерти там мало.

В «Диалектике природы» у Энгельса указано, что есть, упрощая, два вида смерти. В одном случае человек умирает и распадается на составные элементы, а в другом — оставляет после себя некий принцип, который продолжает изменять мир после его смерти.

У Маяковского это хорошо выражено в поэме «Владимир Ильич Ленин», где он говорит, что Ленин и сейчас живее всех живых.

Во время Гражданской войны эти идеи приобрели особую актуальность, поскольку похороны революционеров были хорошим поводом для пропаганды. Существовал негласный канон красных похорон. Они обязательно включали в себя гражданскую панихиду, то есть рассказ о том, как проявил себя человек, каков его принцип и каким он останется в памяти потомков.

— Под «Марсельезу»?

— Могла быть «Марсельеза», мог быть и марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Текст этого траурного марша до революции был серьезной уликой. Если его находили при обыске, это означало, что человек придерживается революционных взглядов.

Также важным атрибутом был красный цвет, что нетипично, поскольку в православной традиции красный — цвет Пасхи, воскресения, никак не связанный с похоронами. В Пасху в традиционной культуре вообще не хоронят, а здесь этот цвет использовали в оформлении гробов. В эмигрантской мемуарной литературе все это отмечали. Очень бросалось в глаза, так же как и отсутствие священников.

— А пионерские похороны не бросались? Почему в 1920-х годах дети сами хоронили детей?

— Подробное исследование проводила моя коллега, Светлана Маслинска, не могу претендовать на ее лавры, но такая практика действительно была. Во многом это отзвук истории о детском самоуправлении, которое было распространено в 20-е годы.

В детских трудовых коммунах дети осуществляли все самостоятельно, в том числе и похороны. Структура была та же самая, что и у взрослых: красный гроб, панихида.

Интересно, что в традиционной культуре дети обычно исключаются из похорон как наиболее уязвимые с точки зрения ритуальной нечистоты.

— Как интеллигенция, городские жители, относились к введению новых обрядов?

— Большую часть народа эта система не касалась, так как большая часть людей не могла оставить после себя какой-то принцип и умирала, в терминологии Энгельса, распадаясь на микроэлементы. Многие тогда каждый день боролись за выживание, они заботились о том, чтобы организовать хоть какие-то похороны. Это касалось и интеллигенции, может быть, даже в большей степени. В 1921 году ввели классовый принцип оплаты погребения, и они оказались в довольно уязвимой позиции: их классифицировали как лиц свободных профессий, а то и вовсе нетрудовые элементы. За то же самое фактическое отсутствие услуг они должны были дополнительно платить. Поэтому интеллигенция особенно не высовывалась со своими идеями.

— Почему кремацию так и не удалось сделать популярной в Советском Союзе?

— Банальная причина: очень дорого. Похороны в землю не стоили практически ничего: оплата гроба и рытья могилы. Кремация же стоила от 10 до 20 рублей. А поскольку избытка денег ни у кого не было, никто и не стремился к альтернативным способам погребения. Культурных предпосылок любить кремацию также не было, страна огромная и крайне неравномерная по плотности населения, люди просто не шли, хотя пропаганда велась активная. Было «Общество распространения и развития идей кремации», которое много работало над популяризацией идеи, даже предлагало включить в план первой пятилетки строительство 40 крематориев.

Первый крематорий строился в Петрограде в 1918-м году. Был такой энтузиаст кремации Борис Каплун, который в этом направлении приложил много усилий. Сначала он хотел жечь тела в Александро-Невской лавре, а когда не вышло, перестраивал под крематорий публичные бани. Работы были законсервированы по причине нерентабельности. С московскими крематориями та же ситуация. В 1925 году, когда начали строить Донской крематорий, кремационные печи закупили в Германии, и это еще больше увеличило себестоимость проекта.

Кончилось тем, что там сжигали бездомных и людей без родственников, потому что оборудование нужно было использовать, а платить никто не был готов. Активное строительство крематориев в Советском Союзе началось только в 1970-е, поскольку топить газом стало гораздо дешевле, чем углем

— Для популяризации идеи в крематориях устраивали публичные сожжения?

— Публичных сожжений, конечно, не было, но были экскурсии.

— Прямо переносимся в мир Хаксли, где дети резвились в крематориях и ели шоколадки. В одном из дневников Чуковского написано, что люди со смехом смотрели, как трещит череп, легкие взрываются…

— Нужно понимать, что это связано со специфической культурой 20-х годов. Хотя да, представить, что Чуковский, достаточно позитивный человек, детский писатель, занимался такими вещами, довольно странно.

Или что Исаак Бабель, которого мы знаем по юмористическим рассказам про Беню Крика, с целью познания мира ходил в НКВД, смотрел, как расстреливают людей. А поэт Демьян Бедный наблюдал, как сжигают в бочке труп Фанни Каплан.

— В бочке? Через казнь вряд ли можно было транслировать кремацию как позитивное явление.

— Да, это так. Но в основе была идея, что кремация — это гигиенично, технологично, она позволяет увеличивать посевные площади. Идея теоретически привлекательная, но она во всех странах вводилась с трудом.

— Если власти поначалу пропагандировали кремацию, почему не сожгли Ленина?

— Здесь я поддерживаю идеи, которые высказывает в своих новых работах Алексей Юрчак. Они коррелируют с идеей о двух типах смертей.

Юрчак пишет, что тело Ленина — это тело партии, именно поэтому было так важно, чтобы оно оставалось функциональным. У него ведь работают все сухожилия, суставы, это не египетская мумия.

В этом и заключается технологическое ноу-хау. Мне кажется, что это и есть сохраненный принцип, который должен был помогать преобразовывать общество и после смерти вождя мирового пролетариата. Конечно, для самого Ленина кремация, по всей видимости, была предпочтительнее. Крупская выступала за кремацию. Но нужно учитывать, что в 1924 году крематории все еще не были построены.

— В том же дневнике Чуковского написано, что трупам перед кремацией подрезали сухожилия, чтобы руки не взлетали. Так на самом деле было?

— Никто ничего не подрезал, но было такое народное представление, что в процессе кремации покойник совершает конвульсивные движения. И это тоже играло свою роль. Существовало много предрассудков по поводу кремации. Преодолевались они с трудом.

— А на мыло люди действительно завещали себя отдать?

— Были единичные истории. Сказать, что это было массово, конечно, нельзя.

— Какая похоронная обрядность больше всего поразила вас в регионах?

— Из того, что мне рассказывали… Для того чтобы сохранить тело в кондиции, чтобы не начинался процесс разложения, к нему приматывали медную проволоку и какую-ту железку, и опускали в таз.

Но моя любимая история — это рассказ Андрея Кураева о приходе, в котором была следующая традиция: когда человека отпевали, ему на лицо клали блин, а священник должен этот блин съесть со словами: «Эх, понеслась душа в рай».

— Неплохо! Но вот что еще интересно. Раньше носили ладанки с иконками, а сейчас разрешение на передачу своих органов. Или, к примеру, появились урны, в которых из твоего праха выращивают деревья. Может, люди в принципе стали относиться к смерти немного проще?

— Мне кажется, наше отношение к смерти изменилось в том смысле, что мы не готовы каждый день умереть. Мы нацелены на долгую жизнь, уверены, что врачи нас вылечат. Недаром рак и СПИД представляют для нас такой ужас.

Осознание того, что даже с ВИЧ можно жить довольно долго и счастливо, приходит с трудом. Мы настроены не умирать как можно дольше. Донорство органов и выращивание деревьев как раз об этом.

Может быть, мы и умрем, но хотя бы в такой форме мы продолжим свое существование.

А сами похороны во многом отражают нашу социальную реальность. Сильное влияние оказала урбанизация. Одно дело, когда ты пашешь в поле и можешь отвлечься на несколько дней, чтобы совершить все похоронные обряды, другое — если ты работаешь на заводе и живешь в коммуналке, где тебе не до церемоний. Сегодня мы меньше времени готовы проводить с покойником один на один.

— Сейчас появляются виртуальные кладбища. Многие люди, когда-то зарегистрировавшиеся в социальных сетях, умерли, а аккаунты остались. Как вы думаете, на основе этого могут появится новые обряды?

— Сложно сказать, поскольку это только начинающаяся история. Есть прекрасные проекты генераторов аккаунтов, которые после смерти человека продолжают создавать контент на основе его прежних постов и симулируют его бессмертие. Думаю, это связано именно с той же неготовностью к смерти — ни физической, ни виртуальной.

— Нужны ли людям новые обряды?

— Есть события, которых не было в традиционной культуре, к примеру развод. Это травматично, люди меняют свой социальный статус, не очень понятно, как жить дальше, как презентовать себя окружающим, а обряда нет, хотя нужен.

В Америке уже пропагандируются разводные кольца — такие специфические знаки, указывающие, что человек находится в процессе развода.

— А выписка из роддома — обряд?

— Да, пример обряда, целиком сконструированного в советское время. Моя подруга попыталась уйти из роддома, минуя процедуру выписки, ее остановили и сказали, что так нельзя. «Сейчас дайте мне ребенка, вы войдете через эту дверь, я войду через другую, отдам ребенка отцу на руки», — не получилось всего этого миновать.

— Тройная защита обряда.

— Да-да-да. Все это существует пока, с одной стороны, существует ситуация, а с другой, специалисты, которые могут обряд воспроизвести. Как и детский утренник. Тоже обряд. Ты туда приходишь и чувствуешь себя крайне странно. Но это важный ритуал, через который нужно пройти, и тебе об этом скажут.