"Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
— Этака кляча да повезет!
— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!
— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
— Запрыгает!
— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
— И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся парень из толпы.
— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!
— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы.
— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, — прибавляет другой.
— Заморишь! — кричит третий.
— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает всё: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.
— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает всё это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
— Разразит! — кричат кругом.
— Убьет!
— Мое добро! — кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.
— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
— Живуча! — кричат кругом.
— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! — кричит из толпы один любитель.
— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.
— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
— Доконал! — кричат в толпе.
— А зачем вскачь не шла!
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!
— Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.
— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
— Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание."
Ф. М. Достоевский "Преступление и наказание" (1866).
В свое время Макс Граф (1873-1958) был известным музыкальным критиком и видным исследователем в области истории и теории музыки. В наши дни он, пожалуй, более известен как близкий друг Зигмунда Фрейда (1856-1939). Он был отцом маленького Ганса.
Граф познакомился с Фрейдом благодаря тому, что его жена была одной из первых пациенток, лечившихся методом психоанализа. Она стала пациенткой Фрейда еще до свадьбы с Графом, и считается, что именно Фрейд способствовал заключению их союза. Эта пара часто посещала вечерние групповые исследования, проводившиеся каждую среду в венском доме Фрейда. Другими известными членами этой группы были Альфред Адлер и Карл Юнг. Всех их можно было бы назвать ранними учениками Фрейда. Позднее эта группа составила костяк Венского общества психоанализа. Фрейд надеялся, что психоанализ сможет преодолеть междисциплинарные барьеры, и поэтому особенно приветствовал таких людей, как Граф, который работал в области музыкального искусства.
Маленький Ганс родился в Вене 10 апреля 1903 года. Его описывали как жизнерадостного и откровенного ребенка, которого заботливо воспитывали родители — типичные представители среднего класса. Он был веселым и разговорчивым мальчиком, одинаково любившим отца и мать. Родители Ганса были близкими друзьями Фрейда.
Граф знал по собственному опыту, как ненавидели евреев в Вене в начале двадцатого века, и пытался получить от Фрейда совет о том, как ему надежнее защитить своего маленького сына. Хотя Фрейд и осознавал возможные негативные последствия своего совета, он все же заявил, что воспитание в иудейской вере в условиях религиозной дискриминации поможет выработать у Герберта (прим. настоящее имя Ганса) внутренний динамизм, который очень пригодится ему в дальнейшей жизни; в результате, мальчик так и не перешел в католичество.
Сам Фрейд лишь однажды принял непосредственное участие в лечении Ганса, проведя с ним получасовую беседу в марте 1908 года, когда анализ состояния мальчика уже подходил к концу. Аналитические методы включали в себя анализ фантазий, анализ общего поведения Ганса и его фобий, а также анализ сновидений.
Однажды в течение всего лета отцу Ганса приходилось часто и подолгу отсутствовать дома, и Ганс понял, что ему нравится, когда его мать принадлежит только ему. Сначала Ганс хотел, чтобы отец просто «уехал», но затем он захотел, чтобы отец уехал навсегда, т. е. умер.
Однажды, находясь на улице, он испытал внезапный приступ беспокойства. Хотя он не мог назвать источник охватившего его страха, впоследствии оказалось, что поводом для возникновения этого болезненного состояния стало желание находиться дома и быть ближе к своей матери. Временами его страх усиливался до такой степени, что он ощущал его даже тогда, когда находился рядом с матерью. Ганс рассказывал также и о своем довольно специфическом страхе: он боялся, что его укусит белая лошадь. Сегодня такой источник страха может показаться довольно экзотическим, но в Вене, которую знал Ганс, было полно лошадей, перевозивших по городу людей и всевозможные грузы.
Ганс сообщал и другие детали своей фобии (которые он называл «чепухой»). Он боялся, что лошадь «не потянет» груз, и поэтому у него вызывали страх тяжело нагруженные телеги и повозки. Однажды он увидел, как упавшая лошадь судорожно перебирает ногами. Он был страшно напуган и решил, что лошадь агонизирует.
https://psy.wikireading.ru/66658
Творческая деятельность Ницше оборвалась в начале 1889 года в связи с помутнением рассудка. Оно произошло после припадка, вызванного избиением лошади на глазах у Ницше.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B8%D1%86%D1%88%D0%B5...
Культ Зервана (Зурвана, Зрвана), изначального несотворённого бога, властелина времени и судьбы, родившего братьев — Ормазда и Ахримана, сложился к концу VIII или в первой половине VII в. до н. э. в Мидии, в жреческой среде магов. Большинство исследователей связывают возникновение этого культа с «гатическим» мифом о двух Духах-близнецах, так, например, строки 2—3 заратуштровской гаты:
...Оба Духа, которые уже изначально в сновидении
были подобны близнецам,
И поныне пребывают во всех мыслях, словах и делах,
суть Добро и Зло,
— М. Бойс считает исходным посылом зерванитского учения. «Размышляя над этим стихом, — пишет она, — [зерваниты] со схоластической изобретательностью пришли к выводу, что у близнецов должен быть и отец, а раз это так, то единственным возможным отцом Ахура Мазды и Ангхро Майнью, заявили они, может быть Зерван. Сначала, видимо, это было лишь умозрительным заключением, но впоследствии предположение развилось в откровенную ересь».
Термин «ересь» в отношении зерванизма общепринят в иранистике, однако» употребляя его, надо помнить, что он во многом условен. Безоговорочно он справедлив лишь для позднесасанидской эпохи, когда зерванитов было уже очень мало, ортодоксальное богословие было настроено к ним враждебно, резко их осуждало и может быть даже преследовало, — но для ахеменидского, парфянского и раннесасанидского времени слово «ересь» применительно к зерванизму — это скорей дань традиции, или даже сразу двум традициям, поздней зороастрийской и — общечеловеческой: именовать еретиками тех, кто потерпел поражение при расколе...
В «Авесте» Зерван почти всегда фигурирует нарицательно — как «бесконечное время» (зерван акарана) и «конечное время» (в течение которого свершается мировой исторический цикл — зерван даргахвадата), и только дважды упоминается как божество — олицетворение времени (или, возможно, некая «божественная субстанция» — Время), причём в «Ясне» он упоминается в паре с Твашей (Тхвашей) — олицетворением мирового пространства, но не характеризуется ни как родитель Духов- близнецов, ни как могущественный бог. В пехлевийских источниках, восходящих к традиции III — IV вв. н. э. — времени становления зороастрийской ортодоксии, когда зерванизм переживал свой расцвет, — фрагменты с упоминаем Зервана встречаются, но их ничтожно мало: собранные вместе, они, пожалуй, не заполнили б и трёх машинописных страниц.
Зерванитский миф известен только один (очевидно, центральный в учении); его сюжет восстанавливается по источникам неиранского происхождения главным образом, по сочинениям христианских священнослужителей и монахов, враждебных всем «омерзительным учениям персов и Зарадеса [Заратуштры]». Прямые цитаты (курсивом) — из сочинений V в. н. э.: армянского философа и просветителя, монаха Езника Кохбади и сирийского автора Феодора Бар Конаи; в круглых скобках — употребляемые этими авторами написания имён Зервана, Ормазда и Ахримана.
В начале, когда не существовало ничего: ни неба, ни Земли, ни каких-либо тварей на небе или на земле, — во Вселенной уже был и царил вечный изначальный Зерван, бог судьбы и времени. Но никто не почитал его и не называл Творцом — ибо мир был пуст. Поэтому Зерван решил родить сына, бога-Творца, который создаст небо и Землю и всё, что есть на них. Зерван знал, что имя его сыну должно быть — Ахура Мазда (Ормизд).
Век за веком бог времени совершал жертвоприношения, чтобы Судьба даровала ему сына, но Ахура Мазда не появлялся на свет. Минула тысяча лет, а всё оставалось как прежде. И Зерван стал сомневаться.
— Есть ли какая-нибудь польза в этих жертвоприношениях, которые я совершаю? — подумал он. — Вот уже тысячу лет я совершаю их, и сколько же мне ждать ещё? И ждать ли вообще? Может быть, я стараюсь понапрасну? — размышлял Зерван, и от этого сомнения в чреве бога вместе с Ахура Маздой зародился Ангхро Майнью (Ахриман) ( Мотив о жертвоприношениях и сомнениях засвидетельствован и в индийской мифологии (в одном из мифов о боге Праджапати).).
Когда Зерван узнал, что у него будет два сына, а не один, он решил, что отдаст власть над миром тому из них, кто родится первым, и поклялся в этом нерушимой клятвой.
Всеведущий Ахура Мазда предугадал мысли отца и несколько простодушно рассказал всё Ангхро Майнью.
Ангхро Майнью слушал брата — и торжествовал. Ещё не наступил срок им обоим выйти из чрева Зервана. Первым должен был родиться Ахура Мазда — ему и предназначалось сделаться владыкой мира. Но Ангхро Майнью решил, что наперекор Судьбе владыкой будет — он.
Он разорвал чрево, вышел наружу и явил своё отвратительное обличье своему отцу Зервану.
Сравн. в древнеегипетской мифологии: Сет рождается в неположенный срок и выходит через бок матери, богини неба (версия Плутарха). Сюжет, впрочем, «бродячий», зафиксированный даже у народов, не имевших никаких контактов ни с европейскими, ни с азиатскими культурами: например, в одном из космогонических мифов североамериканских индейцев добрый и злой братья спорят в утробе богини-праматери, кому выйти первым, и первым выходит злой, разорвав материнский бок и погубив богиню.
— Я твой сын Ахура Мазда! — объявил он.
Зерван отшатнулся в гневе.
— Сгинь, нечистый! — закричал он. — Ты не мой сын Ахура Мазда! Ты — часть Тьмы, смердишь и любишь творить зло! Сгинь, я отвергаю тебя!
Бог зарыдал. И тут родился Ахура Мазда, светлый и благоухан ный. И Зерван понял, что это его сын.
— Изыди! — крикнул он Ангхро Майнью. — Вот мой сын Ахура Мазда, благословенный, владыка мира, а тебя я не знаю!
Ангхро Майнью приблизился к Зервану.
— Берегись! — пригрозил он. Ты ведь поклялся нерушимой клятвой, что отдашь власть над миром тому, кто родится первым.
Зерван содрогнулся. Он всё вспомнил. Kлятва была дана, и нарушить её нельзя.
— Я сделаю тебя владыкой, — проговорил он. — Но царствовать ты будешь только девять тысяч лет. А потом ты сгинешь в небытие, и тогда навечно воцарится мой сын Ахура Мазда, который исправит всё зло, содеянное тобой.
С тех пор мир находится во власти Ангхро Майнью, и Зло будет править миром, покуда не истечёт назначенный Зерваном срок — девять тысяч лет, по прошествии которых Дух Зла сгинет и воцарится Ахура Мазда.
Зафиксировано несколько вариантов этого мифа — вариантов не столько сюжетного, сколько идейного характера, — убедительное свидетельство, что зерванитское учение не канонизировалось (либо все попытки утвердить догмы потерпели неуспех) и представляло собой нечто вроде конгломерата сект.
Религии, в которой первоважными объектами поклонения стали Судьба и Время, естественно было перенять у Вавилона то, что с таким трудом и может быть даже сопротивлением усваивал ортодоксальный зороастризм — астрологию. Вавилонское звёздное искусство издревле делилось на два направления, две школы: одна исповедовала, что небесными знамениями боги лишь предвозвещают возможность тех или иных событий, но эти события могут и не свершится, ибо людям дано отвращать рок, менять судьбу; приверженцы второй школы учили, что — нет, земную историю творят не люди и боги совместно, а только боги; с помощью небесных знамений они являют свою волю, и человек не может избегнуть того, что предначертали бессмертные: сколько бы люди ни противились, а судьба всё равно свершится (как в мифе об Эдипе). Зерванитское учение впитало, главным образом, вторую — догматическую идею: отсутствие свободы воли, полная зависимость от судьбы, от звёзд и планет, Великий год и повторяемость мировой истории.
Великий (или Мировой) год (эпоха) — в вавилонской астрологии период времени, по прошествии которого все планеты занимают в Зодиаке свои «исходные положения» (какие они занимали в момент сотворения мира), и все исторические события начинают повторяться вновь. Представление о Великом годе как о периоде обращения равноденственной точки по Зодиаку (= период прецессии) вошло в астрологию значительно позднее — в первые века н. э.
Большинство исследователей считает, что зерваниты первыми ввели в астрологическое обращение Зодиак (так называемая «примитивная зодиакальная астрология»). Отголоски зерванитских взглядов, проникшие в пехлевийские ортодоксальные тексты, почти всегда сопровождаются астрально-фаталистическими воззрениями: Творец Ормазд создал творения, мир, Амахраспандов <...> с помощью своего собственного величия и с благословения бесконечного времени [Зервана], поскольку бесконечное время нетленно, не знает боли и голода, жажды и тревог, и во веки вечные никто не сможет восторжествовать над ним или сделать так, что оно перестанет господствовать <...> Всё благое и недоброе, что происходит с родом людским, а также с прочихни творениями, происходит из-за семи [планет] и двенадцати [созвездий].
Лояльное отношение к зерванизму при Ахеменидах и Аршакидах во многом объясняется веротерпимостью, свойственной языческим религиям вообще. Но не только: в парфянское время, при полном разброде вер и культур, трудно представить религиозные гонения, организованные и поддерживаемые властями — психологическая атмосфера могла способствовать лишь стихийным неподконтрольным междуусобным стычкам на религиозной почве. Как уже говорилось, зороастрийские общины при ранних Аршакидах существовали обособленно, почти не вступая в контакты друг с другом, и каждая вырабатывала свои собственные теологические доктрины, — именно в это время и должны были укрепиться в империи первые форпосты зерванитского культа. Во всяком случае, к воцарению Сасанидов (III в. н. э.) зерванизм уже — мощное течение.
Но при Шапуре I и его преемниках, когда вырабатывался зороастрийекий ортодоксальный канон и жестоко искоренялись все «ереси», терпимость столичной власти к зерванизму кажется весьма странной.
М. Бойс объясняет терпимость к зерванизму тем, что сами Сасаниды якобы были зерванитами. Вряд ли есть основания утверждать это столь категорично. Судя по тому, что Зерван не упоминается ни в одной из декларативных надписей; что представление о божественном происхождении власти шаханшахов никак с этим богом не связывалось и что его имя не входило в официальную титулатуру иранских владык, — Сасаниды почитали Зервана не верховным богом, а просто одним из язатов.
«Эта ересь значительно ослабила зороастризм в его дальнейших столкновениях с христианством и исламом. Ведь объявляя <...> что „Ормазд и Ахриман - братья“, зерваниты исказили основную идею Заратуштры, утверждавшего, что Добро и Зло совершенно обособленны и отличны и по своему происхождению, и по своей природе. Они также преуменьшали величие Ахура Мазды, провозглашённого Заратуштрой несотворённым Богом, единственным божественным существом, достойным поклонения, существующим вечно. Зерваниты смешали ясное вероучение с нудными теоретизированиями и низменными мифами. Кроме того, зерванитские заблуждения относительно судьбы и неумолимой власти времени затемнили главное в зороастрийском учении — идею о свободе воли, о возможности для каждого человека решить свою собственную судьбу путём выбора между Добром и Злом».
Возможно, одной из причин «уживчивости» двух вер было то, что в годы, когда складывалась и утверждалась зороастрийская ортодоксия, весь запал гонений и борьбы с ересями выплеснулся на манихейство — расходящиеся друг с другом зороастризм и зерванизм «объединились» в этой борьбе. Размежеванию суждено было наступить поздней — и под закат сасанидского Ирана оно наступило; но покуда канон вырабатывался, придворная знать успела напитаться зерванитскими идеями, а ещё больше, наверно, зерванитской практикой: заманчивой возможностью предсказывать будущее по звёздному небу.
«Благосклонное отношение правителей, а также наличие преданных приверженцев помогли зерванизму выжить. Однако другие члены общины продолжали стойко отвергать его, что нашло отражение в одном из пехлевийских сочинений («Денкарт» IX. 30.4). Спустя несколько столетий после появления ислама зерванизм исчез окончательно».
Влияние зерванизма прослеживается в некоторых средневековых христианских ересях.
https://www.zoroastrian.ru/node/1857
Манихе́йство или манихеи́зм — синкретическое религиозное учение, возникшее в III веке в государстве Сасанидов. Названо по имени своего основателя — Мани с добавлением эпитета «живой». Учение Мани было составлено в основном из христианско-гностических представлений, опиравшихся на специфическое понимание Библии, однако со временем впитало большое число заимствований из других религий — зороастризма и буддизма — по мере проповеди в странах их распространения.
К IV веку манихейские общины существовали почти на всей территории Римской и Сасанидской империй и в окрестных странах.
Первое исследование манихейства выпустил в 1578 году К. Шпагенберг— лютеранский теолог, который задался целью опровергнуть обвинения в адрес Лютера, что он возрождает к жизни манихейскую ересь. В XVIII веке французский протестант Исаак де Бособр выпустил фундаментальную работу, основанную на западной ересиологической традиции, но преследовал при этом прямо противоположную цель: он попытался доказать, что манихейство не противоречило христианской доктрине и являлось своего рода «протестантизмом древности» — сознательной оппозицией ортодоксальной церкви.
В 1949 году в своей монографии французский историк ранней церкви и раннехристианской литературы Анри Шарль Пюэш показал, что манихейство имеет три характеристики:
Манихейство претендовало на статус универсальной религии, объединяющей всё то, что было и есть в других религиях;
Манихейство — миссионерская религия, которая в идеале стремилась стать единственной в мире;
Манихейство — «религия книги» par excellence, которая осуществляла переводческую деятельность в масштабах, неведомых ни одной современной ей религии.
Шведский исследователь Гео Виденгрен последовательно отстаивал иранское происхождение манихейства. Он доказывал, что в основе доктрины Мани лежал зурванизм, который в свою очередь многое позаимствовал из древнемесопотамской религии. Серьёзной его инновацией было то, что старые идеи Мани выражал языком, почерпнутым из современной ему гностической литературы.
Согласно арабским источникам, в V—VI веках в манихейской церкви произошёл раскол, который удалось преодолеть с большим трудом. В начале V века усилиями римских властей и епископата Египетской церкви, манихейская община прекратила своё существование, а большинство её членов было обращено в христианство.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%85...
Большинство коптов исповедуют христианство, составляя крупнейшую христианскую общину на Ближнем Востоке; принадлежат, главным образом, к Коптской православной церкви из числа дохалкидонских церквей. Часть коптов принадлежит к Коптской католической церкви. Копты — египетские христиане, представители одной из самых древних ветвей христианства, сохранившие в своей истории и культуре черты, уходящие корнями в глубину веков.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Копты
