Чуждый
Ночью всякая местность обретает душу. Можно днями напролет слоняться по, казалось бы, изведанным и полностью изученным тропам, но с приходом сумерек заново их для себя открывать.
Специально оставил часы в багажнике, телефон выбросил за борт. Наконец перестал чувствовать над своей головой эту, повисшую в воздухе, гильотину времени. Раньше я часов не снимал, все время чувствовал, как методично стрелка часов отнимает у меня секунды жизни. Все время смотрел на них и ждал. Ждал окончания чего бы то ни было, и, постоянно, в голове моей роилась еле уловимая надежда, что, вот-вот, и закончится очередной рабочий день, и добрая судьба подарит мне новый, неизведанный поворот в жизни, откроет мои глаза. Все мы готовы безмолвно преклоняться перед ней, слепо доверять и бездействовать в ожидании заветной подачки. Многим удается пронести этот огонек надежды в своих сердцах вплоть до гробовой плиты, и такая жизнь не будет напрасной. Хотя есть те немногие, что плюнули в лицо этой коварной богине, поплыли против течения, ведомые одной только своей волей. Но вы таких людей не видели, ведь они не гниют в офисных сотах, а бродят где-то там, за дремучими лесами и пологими берегами.
Телефон выкинул за ненадобностью. Он ведь нужен, чтобы с людьми общаться, а с людьми у меня как-то не завязалось. Одних терпеть не мог, других любил, но делал больно, да так, что лучше бы и презирал. Только с матерью мне было трудно проститься, одна она не виновата в сыновьем бессилии, лишь она обречена страдать из-за него. Видно такова её тяжкая доля.
Так долго я возводил вокруг себя стены, надеясь укрыться внутри от остального мира, как птица, которая то и дело стремится загнать себя в открытую клетку. Но чем выше становился мой частокол, тем чаще я стал чувствовать, как его границы стали давить на меня. Трудно подумать, сколько лет я напрасно верил в выдуманную собой небылицу.
Чтобы проверить, какого качества строение, надо попытаться его разрушить. Славная постройка никогда не загнется от дуновения слабого ветерка.
С какой же легкостью вся прошлая жизнь пала на моих глазах…
***
Я медленно проезжал по ночному шоссе. Один свет фонарей, долго маячивший впереди и так быстро пролетающий мимо, направлял меня. Так долго дорога не сворачивала и не давала мне никого увидеть, что я на секунду поверил, будто лечу посреди пустоты, и только свет, то появляющийся, то исчезающий во тьме, создавал пространство.
На секунду, лишь на секунду, испытал чувство, о котором за долгие годы успел позабыть. Вы ведь знаете, воспоминания иногда могут обрести форму, иметь свой запах, вкус, они словно обволакивают тебя и погружают в давно забытые времена. И вот на мгновение я уже не сижу за баранкой дрянного авто. Я сижу на заднем сидении дедушкиной “нивы”, прижавшись к плечу моей мамы. Шапка лезет на лоб, веки потихоньку слипаются, но я совсем не хочу засыпать, кажется, что так я пропущу что-то очень важное, и потому цепляюсь за каждый пролетающий мимо фонарь, среди вьюги пытаюсь отыскать ту самую, нужную мне снежинку. Но сон-таки побеждает и глаза закрываются. И вот снова, но теперь, я впервые иду в новогоднюю ночь по улице, дедушка держит меня за руку, всё так тускло и таинственно, но при этом по-детски невинно. Воздух как будто впитал в себя волшебство. Мы заходим в теплый дом, чувствую, как у меня горят щеки и нос. Бабушка встречает нас, кормит меня оладушками, потом я бегу по комнате, достаю из шкафа старые советские игрушки, в которые играл еще мой отец. Смотрю выступление какой-то эстрадной певицы из огромного квадратного телевизора, вижу, как бабушка в такт ей подпевает. И меня, пятилетнего мальчишку, окутывает таким нежным и теплым одеялом уюта, доброты, заботы и невинного детского счастья, что никуда не хочется деваться, хочется только остаться тут на всю жизнь.
И опять я за рулем. Эти воспоминания, эти чувства были так близко, протяни руку, и ты бы снова там очутился. Но дорога все продолжается, сказка закончилась, и я снова не понимаю ни правил, ни берегов. Мрак уже не скрывает за собой никакой тайны, знаю, что за ним одна большая пус-то-та… И как жить, если всё волшебство осталось там, за спиной.
***
Долго волочилась моя “копейка” по неизменной трассе. Вскоре, неподалеку, рядом с дорогой начал мерцать яркий фиолетовый свет, какая-то неоновая вывеска. Может это очередной захудалый мотель. Уже давно мечтаю о ночлеге, теплой постели и дерьмовой похлебке, что подают в таких местах.
Как усталый дальнобойщик включает радио, чтобы заглушить назойливые мысли, так и я стараюсь думать о насущном, не давая проходу жутким голосам в голове. Вот сейчас я думаю, как лягу на дрянную койку, как она покажется мне дивной и такой приятной, лучше всяких ортопедических матрасов, о которых реклама прожужжала все уши. Купите, мать его, матрас, это сделает вас счастливым. А еще супер-тостер, он тоже обязательно сделает вас счастливым. А в подарок получите набор ножей на магнитной подставке, и тогда счастья хватит на всю жизнь! Господи боже… Вот видите. Стоит на секунду приглядеться к этой жизни, и тут же начинает ото всюду мерещится мерзость. А с такими приземленными мыслями, мне кажется, я крепче связан с землей, как будто ощущаю место в этом мирке. Не понимаю, лишь чувствую. Любые мысли на этот счет всегда только сводили людей с ума, оставляли их наедине с безразличностью и мраком пустоты. Не подумай, милый читатель, что мы с моим братом-дальнобойщиком бежим от своих мыслей. Славные мысли, те что делают нас лучше, не сверлят тебе душу годами напролет, они на лишь на миг проникают в твою голову и заставляют, нет, не мыслить, а действовать, меняться, двигаться. А того дерьма, что лезет в само сердце, находит там незатянутые раны и разрывает их пуще прежнего, нужно сторониться. Любые муки, в том числе и совести, очень непродуктивные чувства.
Всякое движение достойнее стагнации, даже движение назад.
Здание из себя ничего особого не представляло. Мерцающая вывеска гласила: “Пиво. 24 часа”. Поспать значит сегодня не удастся, ну, может хоть выпью. А спать придётся опять на искореженном сидении “копейки”. Ну ничего.
Дверь была немного приоткрыта. Стоило к ней прикоснуться, и она с жутким скрипом отворилась. В круглосуточном пивном баре было темно, хоть глаза выкалывай. Желание лезть туда как-то резко пропало. Вдруг, где-то там в глубине темноты кто-то закряхтел, и начал приближаться ко мне. Чувство не из самых приятных охватило меня, захотелось быстренько ретироваться к своей машине и свалить куда глаза глядят, ну или вернуться, но уже с монтировкой. Но тут во тьме загорелась лампада, и мне открылось лицо седобородого старичка. Мы с минуту глазели друг на друга. Потом усталый старый голос спросил у меня:
– Ты чего? Ворюга что ли?
– Да я…Нет-нет, я тут просто.. дверь открытая была, вот я и…
– Ну так и правильно, что открыта. Это чтобы собачки ходили. А ты-то что припёрся?
– Ну-у, написано же “пиво круглосуточно” …
– Ты что, за пивом пришел?
– Да нет, просто с дороги вывеску увидел, решил посмотреть.
Он еще немного посверлил меня взглядом.
– Ну да, ты тут кроме этой вывески ничего светящегося за сто вёрст не увидишь. Ладно, заходи, дай только свет включу. Пива нет, мне его лет десять уже не завозили, зато могу чаю предложить. Будешь?
Я молча кивнул.
В комнате включился свет, я увидел пыльную, нагроможденную какими-то коробками, барную стойку, столики, кучу антикварного барахла на них. Нигде не было места, где можно присесть. Как бар в час-пик только наоборот. Людей здесь явно давно не было. Зато под стойкой лежала, свернувшись клубком, серая дворняга.
– Ну проходи, не стесняйся. Чайник я поставил, можем пока потрындеть.
Мы уселись на подоконнике.
– Рассказывай, как тут оказался.
– Да я проездом, так.
– Проездом куда? Тут днем с огнём живой души не сыщешь, и так еще несколько дней езды.
– Ну, вас повстречал, уже что-то.
– Да я разве живая душа? Меня уж хоронить пора, да только некому. Вот и сижу кукую.
– А может мне живые души и не нужны как раз…
– А-а, вон оно что. Теперь все ясно. Решил значит в пустынь уйти. Люди надоели?
– Больно от них.
– От людей-то? Это верно. Ты думаешь, что я тут сижу уж который год. Тоже когда-то люди надоели, так я взял котомочку и побрел себе на все четыре стороны. Сюда как добрался, понял, уходить не хочу. Так и остался… Ты кем хоть будешь, парень?
Такие простые вопросы, а заводят в полный ступор. Я смотрел на этого старичка и думал, неужто я сейчас на себя смотрю. Вдруг, он тоже когда-то любил, страдал, не выдержал жизни и оказался здесь. Я что, тоже тут буду, в таком же самодельном склепе.. Что-то я отвлекся. Кем же я все-таки буду?
– Писателем, – ответил ему и сам усмехнулся.
– Такой молодой, а уже писатель. Экой паренек. И о чем пишешь?
– Да так…О снежинках, о фонарях иногда.
Снова уставился на меня. Потом облокотился на руку и начал:
– Н-да... Снежинки это хорошо. Здорово… Я вот сколько книжек читаю, столько грязи вижу, страданий, так и думаю про себя: «Братцы, кто ж вас на такие мучения-то обрёк, неужто сам Господь». А ведь кто написал-поди все это, значит и прочувствовать должен был. Эх… Больной, убогонькой вы народ, писатели… Сохрани вас Бог всю эту грязь терпеть.
Гляжу на него, не знаю, что и сказать. Решил ответить за весть честной писательский народ:
– Спасибо.
– Да не за что… О! чайник закипел.
Старик поднёс черный от гари чайник, поставил две глиняные кружки, насыпал туда каких-то трав и ягод и залил горячим кипятком, и вдруг затянул какую-то грустную, одинокую балладу:
Горчит полночный чай
От жаркого костра.
И будто невзначай
В нем тайна диких трав.
Из горного ключа в нем чистая вода,
Да в хохоте сыча – далекая беда…
Он поставил передо мной кружку, а со своей уселся напротив.
– Там мята, липа и облепиховый мед. Попробуй, – старичок отхлебнул из своей кружки и расплылся в улыбке.
– А откуда стихотворение?
– Да черт его знает. Тепло от него на душе. Одиноко, но тепло.
Аромат и тепло чая сделали всё вокруг таким близким сердцу. Я смотрел по сторонам, а на лице невольно возникала улыбка. Говорить тогда уже не было смысла. Так и просидели.
***
– Засиделся я у тебя, отец. Пора и честь знать. Поеду.
– У тебя хоть бензину-то есть? Я же говорил, тут полтора дня до заправки ехать.
В лучшем случае у меня хватило бы на день. Надо было выходить из положения.
– Пойдем, может у меня найдется канистра, – его и не нужно было о чем-то спрашивать или наоборот, отвечать ему, старик видел все написанным на моем лице.
Мы спустились в подвал. Пыльного хламу там было в два раза больше, чем наверху. Дед полез в гущу, откапывать заветную канистру, но вдруг остановился и долго на что-то смотрел.
– Поди сюда.
Я подошел. В руках старик держал пыльный глиняный кувшинчик, ничем особенным не примечательный.
– На держи. Меня, когда я таким же идиотом как ты был, занесло на Кавказ. Там мне эту вещицу и подарили. Говорят, если в неё сказать какое-нибудь свое заветное желание и оно… ну в общем понял.
– И на что оно мне?
– Да вот знаю. Хочешь, просто оставь, а можешь и сказать что-нибудь. Раньше, когда шоссе новое не построили, и все дальнобойщики мимо меня проезжали, тут много народу было. Смотрел я на этих мужиков, и думал, всучу я им эту штуку, а они себе либо бабу новую, либо машину загадают. А ты, сразу видно, что-то иное выберешь. Вы писатели, что-нибудь эдакое придумаете. Как там было-то…Ах да, точно! «Счастье для всех, и пусть никто не уйдет обиженным» – во, что придумывали, чертяки.
– А сам-то что ничего не пожелал?
– А мне-то зачем? Да я практически счастлив. Только пришел бы кто, это самое, похоронить. Был бы круглым счастливцем!
И закатился раскатистым смехом.
***
И снова я за баранкой. Старик сказал, где-то здесь, в паре километров должна речушка показаться. А дело уже к рассвету шло. Сижу я, а на правом сидении кувшинчик, тоже сидит. Кусок глины, думаю, что с него взять. Ну а с другой стороны, сколько хозяев он возможно переменил, сколько эпох встречал. Может и есть в нем что-то. Что ему сказать? Попросить о великой карьере писателя? Пошло как-то такое у кувшинчика выпрашивать. Так мы с ним и сидим по дороге до речки.
Солнце еле-еле покрывает своими лучами травинки, хотя уже добралось до речки, которая вся искрится и переливается. Я лежу на зеленой лужайке, глаза, неприветливые солнцу, тут же закрываются. Слышу плеск воды, колыхание на ветру травы, лягушек где-то там, на берегу. И чувствую. Чувствую! Как наконец-то я окутан моментом, как хочется остаться в нем навсегда. И снова я улыбаюсь, как пятилетний мальчишка. Или как седобородый старик. Или как молодой писатель.
Может и не надо кувшину ничего говорить?