О том, каким образом идея побега из моей неблагополучной семьи созрела в моём тогда детском сознании - я написала вот здесь: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pochemu_deti...
О том, насколько "хорошая" вообще была у меня семья, чтобы вы приблизительно поняли моё стремление убежать из неё, можно прочитать тут: https://pikabu.ru/story/komnata_s_vidom_vovnutr_pereezd_5272...
***
Родительский и бабушкин дома - два дома, в которых я жила то там, то тут в разное время детства - имели в себе одно объединяющее их качество: раз уж я находилась внутри, то не могла просто так оказаться снаружи. Только с кем-то из строгих взрослых, из-под чьего надзора, как от тюремщиков, не убежишь. Каждый из этих домов надёжно и беспощадно хранил меня от реального интересного мира и, казалось, был захлопнут, закрыт и неприступен для любого, кто находился внутри. Как тюрьма.
В год моего семилетия, когда я спала и видела, как совершаю из дома побег, мне подвернулся удивительный случай. Однажды я раскапризничалась на рынке, умаявшись от долгой ходьбы и пребывания на жаре, когда мама и папа третий час таскали меня между овощными рядами, переругивались между собой и всё никак не могли выбрать картошку, которую следовало закупить на всю зиму. В надежде быстро и эффективно меня успокоить и без того уже взведённая руганью с папой мама сказала мне:
– Не кричи, а не то дяде тебя оставим!
Дядя был продавцом картошки, около которого в данную минуту шёл мамин с папой очередной спор. Папе казалось, что дорого – маме казалось, что дёшево и что картошка хорошая. Там, где папе казалось дёшево, мама думала, что продают гнили по пол-мешка с хорошей картошкой сверху. Там, где дёшево было и папе, и маме, им обязательно казалось: обвешивают.
Я мгновенно сообразила, что оставить родителей и перейти под опеку дяди – отличный шанс вырваться из моей прежней жизни, не рискуя загнуться в миру в одиночестве. Это значило: вырваться от родителей, из серых будней в их доме вместе с ними, вынужденно наваливающихся и на меня всей своей неподъёмной массой, тоскливых и липких, как грязная болотная топь. Вырваться из-под постоянной угрозы папиного ремня, который он доставал чуть ли не еженедельно, спецом по мою душу откровенно без повода. Вырваться из почти постоянной душевной боли от маминого непонимания моих интересов, потребностей, нужд, которые я не в силах была до неё донести, даже если иногда и пыталась… И, наконец, вырваться из-под главной угрозы – снова быть отвезённой назад, к моей злорадной, всененавидящей бабушке Саше. Если я останусь сейчас на рынке, меня больше никогда не будут таскать по овощным рядам, словно сумочку или там собачонку, переругиваясь друг с другом и не обращая ни малейшего внимания на меня, мои так называемые, но какие-то уж совсем неродные мне люди – родители. Мне больше не придётся выполнять их глупые, причиняющие так много боли, запреты и указания: «не ешь конфеты до супа», «надень шапку, ещё же только апрель!», «не трогай чужих котят, они же, наверно, лишайные», «не выходи из дому, никакого двора и гулянок с другими девочками, они же научат тебя гадостям; и они же, наверное, воровки», «не смей ничего говорить соседям про то, что у нас дома творится; и не спрашивай у них ничего»… Мне откроется, станет доступен мир.
И я больше никогда, никогда – о, радость! о, непостижимое чудо!!! – не увижу бабушку Сашу.
«Значит, кричать нельзя?! А то оставите дяде?! Отлично!!!»
И я закричала и запричитала ещё громче.
Вышеупомянутый дядя, который был продавцом картошки, добродушно заулыбался на произнесённую мамой реплику, довольно беспомощную (ибо все злобные и потому часто не имеющие эффекта реплики родителей говорят о том, что как воспитатели они просто беспомощны), и поддакнул ей:
– А если всё равно будешь кричать – то и я тебя не возьму!
Вот тут уже я по-настоящему перепугалась. В мои планы входило быть переданной с рук на руки другому, куда более приятному и «хорошему» взрослому, чем все мои вместе взятые, бессильные быть весомым авторитетом и притягательным примером для подражания, и уже давно опротивевшие мне предки. Остаться совсем одной в планы мои всё-таки не входило. Оттого я незамедлительно замолчала. Сложила руки на груди от обиды (на маму, на папу, на дядю). И спросила у продавца картошки:
– А если не буду кричать, то тогда возьмёте?..
Дядя прыснул со смеху:
– Тогда возьму.
Я решительно повернулась к родителям:
– Тогда оставляйте. Меня берут.
Мама опешила.
– Но ты же наша дочечка…
– Никакая я вам не ваша. Не хочу ею быть. Лучше хочу на КАМАЗе поехать с дядей.
– Но как же так… – вконец растерялась мама, – Пошли с нами, пошли домой!
– Не хочу.
Вмешался папа.
– А ну на место иди, не то мы и правда тебя здесь оставим!
Папа часто говорил мне «на место», словно собаке. А ещё – каждый вечер гонял меня переключать для него кнопки на телевизоре, и, несмотря на моё сопротивление унижению, упрямо, до достижения успеха, понукал приносить ему из почтового ящика ежевечернюю новостную газету. Хорошо, что не тапочки.
– Не пойду, – возразила я папе, обретя небывалую уверенность в себе из-за дядиной защиты со стороны, – Оставляйте.
– Смотри, – пригрозил папа, – мы всё решили, мы с мамой уходим!
Папа и правда развернулся и сделал вид, что уходит.
– Ура! – возликовала я.
Мама, для которой внезапно лишиться меня и неожиданно оказаться совсем бездетной означало стать бессмысленной и никчемной как женщина (а это непозволительно плохо, прям хоть повесься!), не нашла в себе внутренних сил, чтобы подыграть папе (даже и в шутку), и вопреки его реплике «мы уходим» оставила его уходить одного, со своего места глядя мужу вслед и болезненно переменившись в лице.
Но я знала: мама скоро не выдержит, и рванётся за ним. А значит, тоже уйдёт. Папа, к моей величайшей радости, уже уходил. Мечта о побеге, кажется, начала сбываться у меня.
Вслед за этим несколько минут я стояла на выбранном мною месте около заваленного мешками картошки КАМАЗа. Стояла как вкопанная, гордо и молча, с руками, всё так же скрещёнными на груди. И с удивлением, с отчаянием наблюдала, как беспомощно рвутся уйти – и НЕ УХОДЯТ!.. никуда совершенно не деваются далеко от меня мои ошарашенные таким бунтовским поведением родители! Как хмурится дядя, которому я мешаю продавать другим людям картошку, и который перестаёт понимать, что вообще происходит за ерунда, и что со мною такое. Обычно ведь дети себя так не ведут, а пугаются угрозы быть брошенными и наоборот в слезах бросаются за родителями, чтобы те не оставили их, и продолжали бить и ругать дальше.
Родителям, вившимся вокруг удивлённой, раздражённой их трусливой ненастойчивостью на своём слове, и всё ещё непреклонной меня, долго пришлось меня уговаривать и умасливать, чтобы я наконец-таки передумала и пошла с ними. Сработала на удивление дешёвенькая уловка:
– Пошли с нами скорей в машину, мы тебе пирожных дадим!
Глаза мои загорелись. Такая роскошь бывает не каждый день! К тому же я, как всегда, была голодна. Есть досыта мне ни разу не позволялось – по словам бабушки Саши, я «объедала родителей» и могла на полном серьёзе «пустить их по миру» своим прожорством маленького растущего 7-летнего организма.
С минуту я колебалась: сладости или побег? Сладости или побег?.. Мысленно я принялась рассуждать.
Побег был не опробован, не испытан и потому незнаком. Никакого осязаемого образа за ним не стояло. А такие хорошо известные мне вещи, как «корзиночка», «буше», и в особенности моё любимое «заварное», которое перепадало мне порою от дедушки или по праздникам, так и всплыли перед моими глазами – вот же они какие! И сейчас, прямо в машине, мне их дадут, и я сразу же их съем!!!
На мгновение, правда, я призадумалась о том, откуда бы взяться в машине сейчас пирожным, если родители их сегодня не покупали, а взамен проходили бок о бок со мною по овощному рынку. Но мне так сильно хотелось этого вкусного и редкого угощения, что я быстро отмела все сомнения из головы: раз родители говорят, что в машине пирожные – значит, оно так и есть. Родители – это же ведь всё-таки взрослые, а взрослым, как мне подсказывали не практика, но живущий во мне, как и в каждом ребёнке, инстинкт, надо верить.
Всю эту картину с поеданием лакомства я представила себе так живо, что у меня на языке аж стало чуточку вкусно, и потекли слюнки.
Сравнения со вкусом пирожными сладкое слово «свобода», увы, не выдержало. Я сорвалась со своего места и подбежала к родителям:
– Я остаюсь с вами!
Ни мама, ни папа почему-то не были рады тому, что я решила остаться с ними. Меня никто не обнял, никто не сказал мне «Как же мы тебя всё-таки любим! Как же мы были напуганы и не хотели тебя потерять! Как мы рады, что ты у нас есть, и что все мы опять вместе!». Взрослые, наоборот, напряжённо и тяжело замолчали. Развернулись, и мама и папа всё так же молча пошли в одном направлении – к машине. Я чуть ли не вприпрыжку побежала за ними (на самом же деле – за пирожными, которые они мне пообещали).
В насквозь провонявшем бензином и пылью родительском автомобиле я сразу же кинулась озираться, ища глазами так хорошо знакомую мне коробку с пирожными. Фирменная, всегда оранжевого с золотым цвета – да я бы её из тысячи коробок узнала!
Коробки не было видно нигде.
– А где пирожные?.. – разочарованно спросила я, и посмотрела на маму. Мамины глаза приняли растерянное выражение. Когда маме делалось стыдно, её глаза всегда начинали напоминать два расколотых стеклянных шарика, готовых вот-вот раскрошиться. Конечно же, никаких видимых глазом трещинок на них не появлялось – но я чувствовала, что трещинки эти в такие моменты становились куда ощутимее, то есть – проявлялись, и, в общем, были.
– Где пирожные? Вы их спрятали, да?.. – всё ещё надеясь на что-то, переспросила я.
Мама отвела глаза и ничего не ответила.
– Ты посмотри на неё, пирожных ей!.. Ремня получишь, а не пирожных!!! Вот как только домой доедем – будет тебе за всё!.. – осветил планы на своё и моё превосходное будущее папа.
Вот тут я в отчаянии поняла, что про пирожные мне наврали, и что никакой коробки с ними на самом деле и не было – никакой тебе оранжевой с золотым… А я, глупенькая, до того сильно захотела, чтобы она здесь была, что у меня аж получилось поверить в то, что она – будет…
Преисполненная обиды, я отвернулась от моих злых и несправедливых родителей, опять обдуривших меня, и с тоской стала смотреть в заднее стекло. Старенький папин автомобильчик, ведомый папой, объезжал рынок вдоль – капуста, морковка, опять капуста, картошка, лук… Машина завернула за поворот. И вдруг мне на глаза попался тот самый КАМАЗ и тот самый дядя! Он торговал, отпуская свою картошку всем желающим уже без помех. С нахлынувшей на меня раз в десять сильнее тоской я глядела в заднее стекло на удаляющегося владельца КАМАЗа с картошкой и проклинала свою доверчивость, горько жалея о том, что поддалась на обманные уговоры родителей, потеряв шанс, которые выпадают, как известно, примерно один раз на миллион.
Всю оставшуюся дорогу до дома, где мне предстояла очередная и обещающая быть сильной взбучка, я с грустью думала о роскошном, но, увы, бесповоротно упущенном шансе, и морально готовилась «получить ремня». Я, конечно, его не заслуживала – разве я сделала кому-нибудь что-нибудь слишком плохое, чтобы получить порку? Но эту мою, пусть даже и неудавшуюся, попытку побега стоило совершить. А за это можно перетерпеть и такую несусветную и никому не нужную глупость, как отцовский ремень.
А ещё я не переставала лелеять слабую, бессмысленную, родившуюся в душе от последней степени нахлынувшего отчаяния, надежду. На то, что, может быть, обещанные пирожные всё-таки окажутся в холодильнике дома, и что родители не наврали, а всё-таки дадут мне их, подтверждая если не объятиями и словами (чего они не делали никогда), то хотя бы такими вот мелочами, как вкусной едой, что хоть капельку любят меня…
К сожалению, дома быстро выяснилось, что обещанных мне пирожных и там тоже не было.
К счастью, мои родители врали чаще, чем им хотелось бы. Потому что по возвращении домой обещанного ремня, как и обещанных ранее пирожных, не последовало.
Такой удачной возможности для того, чтобы сбежать из дому, которые бывают одна на миллион, мне и правда больше не представлялось…
