Мы с женой лежали в постели. Все было, как и должно быть в две тысячи сто шестьдесят первую брачную ночь — жена в своем телефоне, я в своем.

Из ее телефона по громкой связи доносился приторный до зубной боли женский голосок, адски мимикрирующий под мимимишность, от которого затупляются ножи и самоотклеиваются обои. Моя жена увлекается скрапбукингом, и это был чей-то онлайн мастер-класс.

— ...мы же с вами провели онлайн опросик, и победила идея с зайчатками. Ну, что же, девчонки, на этот раз нам понадобятся анкеры, бордюрички, брадсы, ниточки берем обязательно вощеные и не забываем про паеточки. Перво-наперво делаем биговочку...

Из этого потока профессиональный патоки я понял только "пивной картон" и "глиттер", и то, в случае со вторым словом мне наверняка все-таки показалось, что я его понял.

—...берем дырокольчик и делаем в картончике прокольчики, раз, два, три, четыре, пять, шесть...

Эта рукодельница из одиннадцатого века (если судить по "перво-наперво") когда-нибудь остановится, или мне ее прокольчики вместо овец на сон грядущий считать?!

—...двенадцать, тринадцать, и не забываем про паеточки...

Еще бы, могла бы и не предупреждать, я теперь про эти паетчоки до конца жизни не забуду.

Я лежал неподвижно, якобы уставившись в свой телефон, и чувствовал, как по телу бежит неприятная волна шевеления волос. Где моя жена? Та, которая взглядом умела гнуть подковы? Чей реализм я время от времени глотал пригоршнями, в качестве лекарства от своего воображения? Ниточки обязательно вощеные? Really? Эй, ты, фея, обнюхавшаяся клея "Момент", так и подмывало меня крикнуть ведущей мастер-класса, немедленно верни мою жену!

—...красочки у нас акриловые, ленточка у нас киперная, скотч у нас принтовенький...

— Да пошла ты в жопу, — вдруг сказала жена, — красочки у нее акриловые.

Она шумно выключила телефон, резко стянула с меня почти все одеяло, как обычно, и, не поворачиваясь ко мне, буркнула:

— Спать!

Я послушно засыпал, считая своих положенных овец, и думал о том, как все-таки хорошо, что никакие обнюхавшиеся феи не властны над нашим браком, даже в его две тысячи сто шестьдесят первую ночь.

Автор-Олег Батлук.

Ё — самая несчастная буква в русском алфавите. Вот уж поистине приживалка в родном языке.

Появилась она случайно: фактически, в русский язык ее подкинули. Тогда, в ноябре 1783 года, в доме директора Петербургской академии наук княгини Екатерины Романовны Дашковой засиделись несколько мужчин. В их числе были даже селебрити — Державин, Фонвизин. Они писали словарь академии Российской, в шести томах. На шестом томе мужики сломались: время позднее, трамваи не ходят. И только они засобирались, княгиня Дашкова начала гнать на слово "ioлка", мол, не нравится ей оно (и правда, странное). Звук один, а символов два. А время было бедное, 1783 год, топили дровами, на всем экономили, в том числе и на буквах. Добрая женщина предложила взамен новую каракулю и самолично ее начертала. Говорят, Державин при виде новой буквы сказал слово с ятями, но княгине возражать не стал.

А дальше у Ё была не жизнь, а сплошные мучения. Против новой буквы время от времени восставали разные чистоплюи. Типа Сумарокова. Ёканье их не устраивает, видите ли, слишком простонародно и не аристократично. Чья бы корова мычала. Сумароков. Это тот самый, чье стихотворение называется, набираем воздуха в легкие, откашливаемся, "Е. И. В. Всемилостивейшей Государыне Императрице Анне Иоановне, Самодержице Всероссийской, Поздравительные Оды в первый день нового года 1740, от Кадетского Корпуса сочиненные чрез Александра Сумарокова". Кто в здравом уме станет читать дальше после такого?

В декрете Луначарского от 23 декабря 1917 года прямым текстом значилось: мне пох. Мол, как хотите. А русский человек испокон веков ленив. Ему две лишние точки над буквой поставить — пальцы отвалятся. И пошли по СССР гулять прекрасные — мо́лодежь и шо́фер.

До середины 1950-х на пишущих машинках клавиши с Ё не было. Ё обивала пороги советских заводов, производящих эти машинки, до самого Калинина дошла, простоволосая, с двумя шишками на голове. Клавишу приделали, а руки машинисткам — нет. Машинистки печатали слепым методом и для скорости по старинке лепили везде Е.

Несчастную литеру до сих пор терпеть не могут корректоры. Слишком много работы ее отслеживать — предпочитают безопасную Е.

Все это, конечно, заговор. В тяжелой судьбе Ё виновато ее альтер-эго, злобный антипод и вечный недоброжелатель, буква Е.

Это она нашептывала Сумарокову и Луначарскому. Она верховодила машинистками и корректорами. Как будто алфавит — не национальное достояние, а ее личная шарашкина контора.

Мотив? Банальная зависть. Что такое по сути Е? Эпигон, упавшая на бок пьяненькая Ш.

Ё — красавица. У нее на голове не какие-то там точки, а надстрочный знак. "Надстрочный знак" — звучит поэтично. Фактически, корона. Ё — почти королева (не забываем, она ведет свое происхождение от княгини), аристократка, белая кость.

Е родословной не блещет. Неразборчива (в смысле, не на письме, а в связях), торчит из каждого слова. Выскочка, вон, в длинношеее аж три раза засветилась.

Ё несет на себе ударение, и этого часто безударная простушка Е простить ей не может. Благодаря своей ударной позиции Ё как приправа, как терпкий тмин, делает слово вкуснее. Не то, что пресная Е: даже не замечаешь, как произнес, никакого послевкусия на языке.

Есть еще один факт, из-за которого Е страшно комплексует. В самом употребимом (хоть и самом коротком) разделе русского языка, отвечающим за матерную лексику, Е наголову проигрывает Ё. Что есть у Е? Всего лишь один глагол на "е" и его производные. Тьфу, голь перекатная. А у Ё? Музыка души, кладезь милых сердцу созвучий. Ё-мое, ёж твою сто двадцать, ё-ка-лэ-мэ-нэ, ёкарный бабай, ёк-макарёк, ёксель-моксель, ёлки-моталки, ёперный театр, ЁПРСТ. Можно любого хама обхамить с головой.

Е постоянно троллит Ё, хабалка. Стоит им появиться в одном слове рядом друг с другом, и начинается: ой, люди добрые, вы только поглядите! Явилась — не запылилась. Ишь, вырядилась, чего на башку-то напялила! Как верблюд, чесслово. Вали отсюдова, вся мо́лодежь и шо́феры тебя знать не желают!

Как ни странно, но у Ё есть свои союзники. Их называют ёфикаторами. Они планомерно освобождают слова от рейдерского захвата со стороны Е и возвращают Ё на ее законное место. В движение ёфикаторов, например, входят почти все ёжики страны. Самый известный современный представитель ёфикаторов, их амбассадор — это Михаил Прохоров с его Ё-мобилем.

За свою более чем двухсотлетнюю историю Ё пришлось не сладко. Ее и поддержали-то всего несколько человек — Дашкова с Прохоровым да я.

Возможно, в скором времени она вообще сгинет в пучине опрощения языка. Но пока полна моя словарная ёмкость, я буду ёкать везде, где смогу, не ёрничая и не ёжась от смущения, вычищая беспощадным ёршиком самозванку Е, даже если это будет бессмыслица, ёхор (бурятский танец), ёмкостно-реостатный (не знаю), чтобы Ё по праву воссияла звездой на ёлке, чтобы и на её улице, наконец, был праздник. ( Автор -Олег Батлук)

Я уже не раз рассказывал о своей легендарной поездке во Францию в 1989 году на празднование двухсотлетия Французской революции. В частности, об этом довольно много в недавно изданных "Мемуарах младенца" (АСТ, 2018).

Эта поездка легендарна в масштабах моей куцей жизни, естественно. Во всем остальном она была логически абсурдной, то есть предсказуемо абсурдной в рамках логики того апокалиптического позднего советского времени. Начиная, собственно, с того, какое отношение мы, четырнадцатилетние московские школьники из Дворца пионеров, имели к Французской революции, царедворцы недоделанные.

Но даже в абсурде я ухитрился всех перещеголять. В той лубочно-матрешечной делегации у меня была своя особая артхаусная роль. Я попал в группу из кружка юного журналиста, так что я состоял при ней как бы штатным репортером. И если остальных деток приняли за красивые глаза или за нужного папу, то я значился крепостным летописцем, и с меня причиталось.

Каждый день я был обязан выдавать на-гора ежедневную стенгазету с обзором нашей поездки. С этой целью руководители делегации даже прихватили с собой тубус ватмана (во Франции же нет ватмана, отсталые варвары). По вечерам стенгазету с моими текстами и рисунками высокого мальчика с косоглазием (забыл его имя) торжественно вывешивали в фойе спортшколы, в которой мы жили. Дружественные французские подростки дежурно вздрагивали, проходя мимо. Рисунки косоглазого мальчика были выдержаны в стилистике журнала "Крокодил", этой фирменной советской миролюбивой агрессии, поэтому французы думали, что началась война.

Наша поездка продлилась две недели. Я выдал четырнадцать полноразмерных ватманов. Из них мне не удался лишь один.

В тот день мы посещали французский бассейн. "Посещение французского бассейна" - так и значилось в программке, которая печаталась накануне в вечернем ватмане Батлука. Мы прочли уведомление о посещении бассейна с той же возвышенной интонацией, с какой до этого читали новость о "посещении Лувра".

Бассейн и вправду оказался французским. Нет, мы не плавали во "Вдове Клико". Это был открытый бассейн на свежем воздухе с шезлонгами по периметру и двумя барами. Истинная французскость бассейна заключалась в том, что на одном из шезлонгов загорала французская девушка топлесс. Мы тогда еще не знали слова "топлесс". Более того, не уверен, что кто-то из мальчиков в нашей делегации в свои четырнадцать вообще видел женщину топлесс. Колхозница Мухиной не в счет (тем более, она вроде бы и не топлесс? вот зыбучие пески детской памяти).

О женщине, загорающей топлесс, рассказала взволнованная девочка из наших рядов. Она прибежала к руководительнице делегации, суровой женщине-методисту не с одним десятком внедренных методичек за спиной, которую мы в первый же день окрестили Фрекен Бок, вся в слезах. Девочка решила, что в этих французских бассейнах всех заставляют так ходить, бедняжка. Также она поведала, что той девушке носят коктейли из бара, и на ее глазах распутнице принесли второй. И вот тут в полный рост встало и во всей красе проявилось мое пролетарское мужество.

- Как репортер, я должен это увидеть и рассказать стране, - сказал я решительно, взмахнув чубом (чуб тогда еще был в ассортименте), и отправился на верную гибель.

Несколько самых отважных мальчиков вызвались меня сопроводить на такое смертельно опасное задание. Фрекен Бок ничего толком не успела сообразить, как я в окружении остальных оболтусов тевтонской свиньей выдвинулся на позицию.

Французская девушка топлесс почувствовала неладное минут через двадцать, когда мы прошли мимо нее той самой свиньей в двенадцатый раз. Кажется, она даже поперхнулась пятым коктейлем. От тринадцатого раза нас удержала Фрекен Бок, которая вцепилась в меня мертвой хваткой партийного работника. На лице у каждого участника свиньи застыл один и тот же черный страшный взгляд: наши зрачки расширились до размеров глаз.

В тот вечер я писал вдохновенно.

"Солнце пылало в зените," - начал я.

Потом десять абзацев непосредственно про само памятное событие и в конце, как положено:

"Франция - буржуазная страна, где процветают пьянство и разврат".

Фрекен Бок рецензировала все мои ватманы. Того самого, постбассейного, она ждала с особенным нетерпением. Дождавшись, домомучительница от души послюнявила красный карандаш и приступила.

Минут пять она зачеркивала. Я слышал, как натужно скрипел карандаш поверх сокровенного, будто на несмазанных телегах увозили убитые слова.

Фрекен Бок зачеркнула все десять абзацев. Как сейчас помню, там было что-то про утреннюю негу, про тлеющий на жаре пергамент кожи (мог же, шельмец, эх, мог!), про белизну геометрических форм, про обнаженное дыхание жизни и даже, в одном месте, я процитировал "На холмах Грузии лежит ночная мгла".

Вся наша делегация издалека напряженно наблюдала за Бенкендорфом в юбке. Один из моих товарищей, сопровождавших меня давеча в бассейне в героическом походе, взволнованно зашептал мне на ухо:

- Ты что, про сиськи написал?

Я тяжело вздохнул и закатил глаза. Я ничего не мог объяснить этим люмпенам про мою высокую поэтическую правду, абсолютно нереально.

Закончив экзекуцию моей музы, Фрекен Бок подозвала к себе высокого косоглазого мальчика. В тот вечер высокий мальчик был особенно косоглаз: он ходил к шезлонгу вместе с нами.

Через час очередная вечерняя газета висела на своем месте.

"Солнце пылало в зените. Франция - буржуазная страна, где процветают пьянство и разврат," - гласил в тот день ватман.

Больше никакого текста не было. Все остальное пространство занимал рисунок проклятого буржуина по мотивам сказки Гайдара. Буржуин, к слову, был ни разу не топлесс, может, и к счастью.

По возвращении в СССР нашу делегацию в своем кабинете принял лично директор Дворца пионеров. Ему торжественно вручили тубус, но уже с полностью исписанными ватманами. Мы благополучно привезли их обратно в качестве отчета о нашем пребывании.

Директор Дворца пионеров бегло просмотрел гигантские свитки и особенно задержался на стенгазете с буржуином. Он даже прочел мой короткий текст вслух всем собравшимся.

Затем директор, по совместительству заведовавший в нашем Дворце пионеров театральным кружком, поднялся со своего места, подошел ко мне и даже как-то чересчур порывисто обнял.

- Бедный, бедный ребенок, представляю, как несладко тебе там пришлось, среди пьянства и разврата, - трагическим голосом произнес он.

Директор либо что-то знал, либо мне показалось. Но уголки его губ почему-то улыбались.

Автор-Олег Батлук

Где-то на галерке подсознания я всегда боялся Артема после трех. Мне казалось, что мое огромное, безразмерное чувство к сыну подчиняется законам медового месяца, и после трех, когда расправятся растяжки, закопаются ямочки на щеках и разнообразные пухляшки войдут в берега ЗОЖ, я сдуюсь и перестану прыгать над землей, лежа пузом на воздушном шарике, как Пятачок в мультике.

И вот Артему три с половиной. Порой он ведет себя как миниатюрный мужичок, а иногда даже как миниатюрный дед. Его мимимишечность осталась в семейных альбомах. Ямочки на щеках носят другие карапузы.

И что же. Я по-прежнему фоню рядом с сыном, словно под рамкой металлодетектора с невыложенными ключами в кармане. А уж как я фоню вдали от него, будто рамку металлодетектора нахлобучили над всей Москвой. Как в таком маленьком существе помещается такой гигантский магнит, а, Эйнштейн?

Будучи обычным среднестатистическим человеком с богатой кредитной историей разочарований, я привык к тому, что чувства изнашиваются. Что даже у с самого яркого чувства последней модели батарейка рано или поздно теряет заряд. И ты вынуждён втыкать себе в различные разъемы дополнительное электричество, чтобы оставаться на связи с космосом.

А тут тебе вкатили какую-то нереальную дозу, от которой нежность в крови зашкаливает, а сердце забывает о том, что оно просто мышца. И можно хоть затопить анализами все баночки мира - глаза у скептиков все так же будут лезть на лоб при виде твоих показателей.

В современном мире, помешанном на цифрах, контроле и логике, так круто ощущать в себе что-то неизмеримое не по твоем росту, что-то безбрежное за линией твоих берегов, что-то парадоксальное сверх твоих знаний, что-то, работающее на ультракоротких волнах от души к душе.

Автор-Олег Батлук

В детской поликлинике без ребенка я чувствую себя неловко. Словно я использую служебное помещение не по назначению. Кажется, что другие родители поглядывают искоса, ишь ты, приперся тут налегке. Но иногда требуется донести результаты анализов или получить какую-то формальную справку, и тогда я прихожу один.

Как-то раз я скучал в очереди перед кабинетом у терапевта без Артема. Вокруг на ушах стояли дети, кто на одном, кто сразу на двух. Утренние, не до конца проступившие из негативов родители с интересом смотрели в стену.

Я обратил внимание на одного мальчика, лет четырех. Он сидел на небольшом детском стульчике, которых в холле было несколько. Мальчик сидел странно, поэтому я и выделил его из остальных. Несмотря на скромные габариты стульчика, ребенок занимал только половину сиденья, заметно свисая с края.

Взрослых рядом с мальчиком не обнаружилось. Неподалеку у информационного стенда кучковались женщины, читая что-то жутко увлекательное про ОРВИ. Его мама наверняка была среди них.

Воспользовавшись тем, что малыш остался один, я спросил:

- А почему ты так сидишь?

- А вдруг кто-нибудь сядет рядом, - ответил мальчик.

Я осмотрелся. Вокруг пустовали сразу несколько взрослых банкеток и один точно такой же детский стульчик.

И только тут я заметил их. Не знаю, по какой причине я упустил их из виду.

На мальчике были очки. Обычные детские, веселой расцветки, кажется красненькие. Но с очень толстыми стеклами. Видимо, потеря у малыша была довольно серьезная, поскольку его глаза по ту сторону плавали двумя большими удивленными рыбами. Из-за диоптрий глаза занимали почти половину его крохотного лица. Мальчик уродился некрупным, худеньким и в сочетании с очками напоминал стрекозу.

"А вдруг кто-нибудь сядет рядом". Я представил себе его будни в детском саду, на детских праздниках, в гостях на днях рождения. Щуплого мальчика в аквариумных очках, одинокого, вечно сидящего в сторонке, в свои четыре замечающего гораздо больше, чем его сверстники, своими стрекозиными глазами.

Я ничем не мог ему помочь: я и на целом таком стуле ни в жизнь не поместился бы, не говоря уже о половине.

Я принялся нарочито поправлять на себе очки, демонстрируя, что на мне они тоже есть, что мы с ним одной крови. Но мальчика это никак не трогало: он продолжал балансировать на краешке стула.

В холле появилась еще одна мамаша из той же сумеречной зоны с обреченным взглядом, который родители обычно носят в детской поликлинике.

- Можно я с тобой сяду? - вдруг услышал я детский голос.

Я отвлекся от женщины и посмотрел в ту сторону, откуда прозвучал голос.

Перед мальчиком стояла девочка с каким-то невозможным артхаусным бантом. Видимо, она выскочила из-за спины новоприбывшей мамаши, так что я не успел ее заметить.

Мальчик кивнул. Двигаться ему не пришлось.

Девочка уселась рядом с мальчиком на вечно свободные полместа. Он повернул к девочке голову и разглядывал ее в упор, так что рыб за толстыми стеклами его очков можно было ловить голыми руками.

Несколько банкеток и один детский стульчик по-прежнему оставались незанятыми.

Я подумал, как было бы романтично, если бы девочка тоже носила очки. Но очков на девочке не было. Очень хорошенькая, нарядная и явно популярная в обществе девочка. Немного смущал артхаусный бант в полголовы, но кто в Москве нынче одевается просто.

А еще я подумал, что если все время оставлять рядом c собой немного места, то рано или поздно туда обязательно сядет кто-нибудь.

Автор-Олег Батлук.

В конце восьмидесятых наш район держал Паша Крюгер. Обаятельный парень со шрамом на полщеки. Это было время бандитов по призванию, а не по профессии, как уже совсем скоро в девяностые. Да и назвать Пашу бандитом язык не поворачивался. Скорее, прокаченный хулиган. По шкале между Аль Капоне и Волком из "Ну, погоди!" он помещался ближе к Волку. Правда, Паша сидел (чего не скажешь о Волке). Когда я появился во дворах учиться плохому, он все еще сидел. А его ребята по старой памяти держали район. С ребятами Крюгера никто не связывался.

На воле Пашу Крюгера ждала его девушка. Строго говоря, это была не девушка, а звездец. Не звезда, сияющая и путеводная, каких в природе встречается немало, а именно звездец, звездец всему мужскому роду. На афродитовой фабрике в нее зачем-то напихали столько женственности не по ГОСТу, что немощные старики отбрасывали костыли и лезли в клумбы за цветами. Взглядом она умела прикуривать сигареты. Юнцы сгорали в радиусе ста метров, как мотыльки. Катя. Не одна челюсть была вывихнута во время полночных бормотаний ее имени.

Иногда Катя появлялась в наших дворах вместе с крюгеровскими. На нее приезжали посмотреть из соседних конкурирующих районов на мотоциклах, рискуя уехать обратно пешком на троллейбусе. Хотя соседям прощалось. При мне ни одного мотоцикла не пострадало. Это было водяное перемирие, как в "Маугли".

Надо отдать Кате должное: она не злоупотребляла своей суперсилой. Как Человек-паук много лет спустя, она рано поняла, что большая сила — большая ответственность. Катя даже одевалась почти как монахиня: я не припомню ее в юбке. Когда другие наяды ходили в мини по шею даже зимой, она перебивалась с джинсов на свитерки. Однако, это не спасало. Возможно, так было даже хуже. Ну, пришла бы она один раз в мини, получили бы мы все по инфаркту в свои шестнадцать, зашили бы разрывы сапожной иголкой и жили бы спокойно дальше. Джинсы и свитерки заставляли работать воображение, что в шестнадцать вещь довольно опасная.

Никто из нас не решался подойти к Кате хотя бы на расстояние разговора. Конечно, мы все боялись Крюгера, но, по большому гамбургскому счету, дело было в другом. Катя — это тяжелые веса. Как женщина она была для нас неподъемна. Мы трезво оценивали свои силы и не спешили надорвать пупок.

Пока во дворах не появился тот парнишка, десантник, не помню имени. Он только что вернулся из армии. Метра три ростом, рассказывали, что чувак просто выходил из самолета без парашюта, настолько он был гигант. В тельняшке, в татуировках, с гитарой (как будто первых двух не хватило бы), десантник затмил даже Микки Рурка, блиставшего в то время с афиш. Перед парнем развернулась полная колода из первых красавиц на десять кварталов окрест. Но десантник задумал совершить свой самый смелый и отчаянный прыжок в карьере — на Катю. Летающий шкаф не знал, что в мире еще не придумано такого парашюта, который смог бы спасти его в этом полете.

Десантник бился, как рыба об лед, гонялся за ветром в поле, тушил огонь соломой, толок воду в ступе, одним словом, проверил на себе истинность дюжины русских пословиц. Детина сбивал пальцы в кровь на своей гитаре, раздавал другим девушкам не принятые цветы и конфеты, захламлял ее почтовый ящик в подъезде любовными письмами. Катя его очень жалела. Я лично видел, как однажды, когда он буквально приполз к ней пьяный во дворе, Катя ласково журила его:

— Ну что же ты так втрескался-то в меня, придурок?

А он смотрел щенячьими глазами собаки Баскервилей и по-животному принюхивался к ней.

— Как я могу тебе помочь, — спрашивала Катя, — хочешь, по голове поглажу?

И здоровенный амбал, пятьдесят прыжков с парашютом без парашюта, послушно клал ей голову на плаху коленей, а она гладила его волосы, безо всякого подтекста, абсолютно по-матерински.

А потом откинулся Крюгер.

Во дворах его ждали. Ждали с особым нехорошим чувством, ведь все знали, что до Крюгера дошли слухи о Кате и десантнике.

В тот день, когда ждали Крюгера, я видел десантника. Он разговаривал со старшими ребятами. Десантник сказал:

— Пойду скажу ему, что ничего не было. Это же я приставал. Пусть убивает меня, а не ее.

Ребята пытались его отговорить. Каждый понимал, что любой разговор на подобную тему с Крюгером означал форменное самоубийство. Ведь исход противостояния трехметрового десантника с тщедушным и щуплым Крюгером был предсказуем: у десантника не было ни шанса.

Крюгер появился под вечер. Мы обступили его, особенно мелкота, и пожимали ему руку, и хлопали по плечу в желании дотронуться до чего-то запретного и взрослого. Нам казалось, что «крутизна» Крюгера способна передаваться воздушно-капельным путем, и жались под его татуированные крылья. Внезапно все расступились. К Крюгеру подошел десантник.

— Ничего не было, — сказал десантник.

— Я знаю, — ответил Крюгер.

Десантник выдохнул так, что качнулась ближайшая береза. И десантник, и старшие ребята, и мы, мелкота, стоявшие рядом, и еще добрый десяток статистов, расположившихся подальше (от греха), воочию увидели: он знает. Не верит, не надеется, не догадывается, не чает, не уповает, не рассчитывает, не анализирует — он знает.

Крюгера с Катей расстреляли в одной машине в девяностые. Вряд ли они могли расстаться как-то иначе. Развод и прочие дешевые финалы были не для них.

А я с тех пор всего пару раз встречал пары, в которых оба — знают. Пары, рядом с которыми все эти наши «любовь», «страсть», «нежность», «избранник», «судьба» — просто нечленораздельное человеческое карканье.

Автор-ОлегБатлук