Анафем

Нил Стивенсон

— Нам угрожает инопланетный корабль, начинённый атомными бомбами, — сказал я. — У нас есть транспортир.

— Ладно, я сбегаю домой за линейкой и куском бечёвки.

— Отлично!

Анафем сложная книга. С одной стороны это вроде ода науке и учёные должны писаться от неё кипятком, но с другой стороны это делают только те, кто хоть сколь-нибудь помнит философию и обладает воображением. Если вы принадлежите к категории "омг где логика?", автор не читал Гуссреля и не понял интенциональности, на вопрос была ли тройка миллиард лет назад простым числом? вы отвечаете что это чистая схоластика! что не было познающего субъекта, не было сознания, способного выделить абстрактное «три» как некую общность между, скажем, тремя деревьями и тремя камнями и увидеть ее свойства как ноэмы. То во-первых садитесь вам двойка, а во-вторых это не ваша книга и читать вам её будет не интересно!)) Главное чудо Гилеина теорического мира, что тройка существует вне сознания! если все умрут тройка (как и вся математика с логикой) и тогда будет существовать! ей не нужен мыслитель, который её мыслит, тройка не нуждается в сознании чтобы существовать! даже если вселенная схлопнется, 3+2 всегда будет пять! хотя тут я погорячился, это не факт. Почему так Стивенсон как Аристотель даёт вульгарное объяснение)) впрочем у него есть и научное для самых любопытных в конце книги

Гёделевы представления о математическом платонизме сводятся к следующей модели:

1. Сущности, которыми занимается математика, существуют независимо от человеческого восприятия, определений и построений.

2. Человеческий разум способен воспринимать эти сущности.

Пункт 1 многим представляется бесспорным. Его разделяют почти все математики и большинство тех, кто подходит к вопросу с точки зрения «здравого смысла». Например, всякий, кто верит, что тройка миллиард лет назад тоже была простым числом, по крайней мере частично согласен с пунктом 1.

Однако каждый, кто принимает пункт 1, должен объяснить, как человеческий разум способен получать сведения о математических сущностях, которые, согласно этому пункту, не принадлежат пространству-времени и не находятся в обычных причинно-следственных отношениях с материальной вселенной.

Гёдель подходит к пункту 2 следующим образом:

2а. «Нечто помимо [материальных] ощущений даётся непосредственно». Гёдель называет эти данные «данными второго рода».

2б. «Впрочем, отсюда никак не следует, что данные второго рода, раз их нельзя связать с воздействием неких объектов на наши органы чувств, являются чисто субъективным. Скорее они могут представлять собой аспект объективной реальности, но, в противоположность ощущениям, связаны с иным типом отношений между нами и реальностью».

2в. «Я полагаю, что для обработки абстрактных впечатлений (в противоположность чувственным) требуется некий материальный орган... Этот орган восприятия может быть близко связан с нервным центром, отвечающим за речь».

Если ваши ничтожные яички ещё не сжались под могучим интеллектуальным гнётом Гуссреля, у вас не поплыло перед глазами от этих простых, кстати, чисел! то можете выдохнуть вы таки на Пикабу, а книга бестселлер фантастики, сейчас я вас окуну в целительный фонтан дегенеративно-разлагающего  текста и ваше достоинство воспрянет до прежних размеров настоящего Пикабушника!

Суть Анафема сводится к сеттингу. Тут мало экшена, мордобой и перестрелки занимают от силы пару страничек. Но Стивенсон компенсирует это очень уютным миром матиков, лабиринтов с ископаемыми, прорыва осады, коллизий личной жизни, снегоходов, инквизиции, свежих булочек тысячелетней давности, гидов, узорных замощений, орбитальных бомбардировок, варваров у ворот искусства и снайперов на стенах))

Мир Анафема это достаточно уникальная концепция, в которой произошло разделение общества на учёных и обывателей. Непреодолимые различия не классового, а даже кастового характера выливаются в уход учёных в монастырские замки, двери которых открываются раз в 10 или тысячу лет))

Услышав скрип петель, мы поспешили к воротам, но потом невольно притормозили, потому что не знали, чего ждать дальше.

Ну... не совсем так. Мы вполне представляли, что увидим. Правда, я по молодости ещё иногда позволял себе забыть о граблях Диакса, если увлекусь какой-нибудь идеей. История Ороло о матике, который дрейфует во времени по разрыву причинно-следственных областей, запала мне в душу. Так что на несколько секунд я дал волю воображению и притворился, будто живу в таком матике и действительно не знаю, что окажется за воротами: нажевавшиеся дурнопли пены с вилами или бутылками зажигательной смеси; голодные, обессиленные пены, приползшие, чтобы выковырять из земли последнюю картошку. Паломники-мошианцы, которые хотят взглянуть в лицо очередному богу. Горы трупов до горизонта. Девственный лес. Самое интересное будет, думал я, когда ворота приоткроются настолько, чтобы в них прошёл один человек. Кто это будет — мужчина или женщина, старик или юноша, с автоматом, младенцем, сундуком золота или бомбой в ранце?

Двери продолжали открываться. Вскоре мы увидели десятка три мирян, пришедших посмотреть аперт. Некоторые замерли перед воротами в одной и той же странной позе. До меня не сразу дошло, что они снимают нас спилекапторами или жужулами, а потом пересылают картинки тем, кто далеко. На плечах у одного мужчины сидела маленькая девочка. Она скучала и ёрзала, но отец не опускал её, а крутился и шипел сквозь зубы, чтобы она ещё минуту подождала. Под присмотром одной женщины рядком стояли восемь одинаково одетых детей — наверное, из бюргерской сувины. К воротам медленно двинулась очень печальная женщина: она выглядела так, словно пережила стихийное бедствие, которое коснулось только её. В руках у женщины был сверток — скорее всего младенец. С полдюжины людей столпились вокруг какого-то дымящегося артефакта, окруженного большими, ярко окрашенными коробками. Часть людей сидела на них, чтобы было удобнее поедать огромные, истекающие соком бутерброды. Мне пришли на ум полузабытые флукские слова: барбекю, лимонад, чизбург.

В одной далёкой далёкой галактике жил человек по имени Кноус и однажды его озарило, своё озарение он пересказал дочкам, которые ничего не поняли и начали втирать это каждая по своему, Деата говорила что её отец узрел истинного Бога, а Гелея что он изобрёл теоретическую науку. Последователи Гилеи стали называться теорами и объединяться в кружки по интересам. Всё было замечательно до тех пор пока не наступила эпоха праксиса и не изобрели машину судного дня. Обыватели, склонные к истерическим припадкам вырезали часть умников, более прыткая часть забаррикадировалась в универах и построила стену вокруг зданий, это не очень помогло инструменты для создания машины судного дня таки отобрали)) учёные почесали репу и создали принципиально новый материал с уникальными свойствами, миряне снова испугались и отобрали инструменты для создания подобных материалов. Ладно, сказали учёные и занялись генной модификацией, что привело к ещё одному кризису и новым запретом на такую деятельность. Но и это не сильно помогло потому что оказалось что возможно изобрести такой вид научной деятельности для которого не нужны никакие средства))

— Миряне знают, что мы есть, но не знают, как нас понимать. Истина слишком сложна и не укладывается в их сознании. Вместо истины у них есть упрощённые понятия — карикатуры на нас. Эти понятия рождаются и умирают со времён Фелена. Однако, если сравнить их все, обнаружатся устойчивые шаблоны вроде... вроде аттракторов в хаотической системе.

Прасуура Тамура закатила глаза.

— Пожалуйста, без поэзии, — сказала она.

Послышались смешки. Я заставил себя не смотреть на Тулию.

— Инаки, изучающие экстрамурос, давным-давно систематизировали эти шаблоны. Они называются иконографиями. Они важны, потому что если мы знаем, какая иконография у конкретного экса... простите, у конкретного мирянина в голове, мы примерно представляем, что он о нас думает и чего от него ждать.

Прасуура Тамура никак не показала, устроил ли её мой ответ. Во всяком случае, она отвела от меня взгляд — максимум, на что я мог надеяться.

— Фид Остабон. — Теперь она смотрела на двадцатиоднолетнего фраа с жидкой бородёнкой. — Что такое темнестрова иконография?

— Она самая старая, — начал он.

— Я не спрашивала, сколько ей лет.

— Она из древней комедии...

— Я не спрашивала, откуда она.

— Темнестрова иконография... — сделал он третий заход.

— Я знаю, как она называется. В чем она состоит?

— Она изображает нас клоунами, — сказал фраа Остабон немного резким тоном. — Но... клоунами жутковатыми. Это двухфазная иконография. Вначале мы, скажем, ловим сачками бабочек, высматриваем формы в облаках...

— Разговариваем с пауками, — вставил кто-то. Поскольку прасуура Тамура его не одёрнула, со всех концов посыпалось: — Держим книжку вверх ногами... Собираем свою мочу в пробирки...

— Поначалу это вроде бы смешно, — продолжал фраа Остабон уже уверенней. — Во второй фазе проявляется тёмная сторона. Впечатлительный юноша попадает в сети хитрецов, достойная мать теряет рассудок, политика толкают к безумным и безответственным действиям...

— Таким образом, в пороках общества оказываемся виновны мы, — сказала прасуура Тамура. — Происхождение этой иконографии? Фид Дульен?

— «Ткач облаков», сатира эфрадского комедиографа Темнестра, которая высмеивала Фелена и фигурировала в качестве свидетельства на его суде.

— Как вы определите, что ваш собеседник привержен этой иконографии? Фид Ольф?

— Вероятно, он будет вежлив, пока разговор идёт о вещах ему понятных, но выкажет странную враждебность, как только мы коснёмся абстракций...

— Абстракций?

— Ну... чего-нибудь, что мы получили от Нашей Матери Гилеи.

— Уровень опасности по десятибалльной шкале?

— Учитывая, что сталось с Феленом, я бы сказал, десять.

Прасууру Тамуру ответ не устроил.

— Я не осуждаю, когда вы переоцениваете опасность, и всё же...

— Фелена казнила мирская власть по приговору суда. Это не было спонтанное возмущение толпы, — подал голос Лио. — Толпа менее предсказуема и от неё труднее уберечься.

— Отлично, — сказала прасуура Тамура, явно удивлённая столь логичным ответом из уст Лио. — Итак, оценим уровень опасности в восемь баллов. Фид Халак, каково происхождение доксовой иконографии?

— Многосерийная движущаяся картина эпохи Праксиса. Приключенческая драма о военном космическом корабле, отправленном в далёкие части галактики для борьбы с враждебными инопланетянами и потерявшем управление в результате повреждения гипердвигателя. Капитан корабля — человек страстный и порывистый. Его помощник — Доке, теорик, гениальный, но холодный и начисто лишённый эмоций.

— Фид Джезри, что говорит о нас доксова иконография?

— Что мы полезны мирской власти. Что наши таланты достойны всяческих похвал. Но что мы слепы или ущербны в силу... э...

— Тех же качеств, которые делают нас ценными, — подсказала фид Тулия. Вот почему я никак не мог выкинуть её из головы: только что она распускала нюни, а тут раз и оказалась умнее всех.

— Как отличить человека, находящегося под влиянием доксовой иконографии? Фид Тулия, продолжай.

— Он будет относиться к нам с интересом, уважая наши знания, но слегка покровительственно, поскольку считает, что нами должны руководить люди, прочнее стоящие на земле и слушающие голос своего сердца.

— Уровень опасности? Фид Бранш?

— Я бы оценил как очень низкий. По сути эта иконография довольно точно отражает истинное положение дел.

Все захихикали. Прасуура Тамура явно не одобрила наш смех.

— Фид Ала. Что общего у йорровой иконографии с доксовой?

Суура Ала на минуту задумалась.

— Тоже из развлекательного сериала эпохи Праксиса? Только это, кажется, была иллюстрированная книжка?

— Позже по ней сделали движущуюся картину, — вставил фраа Лио.

Кто-то шепнул Але подсказку, и она всё вспомнила.

— Да. Йорр выведен как теорик, но если посмотреть на его занятия, он больше праксист. Из-за работы с химикатами он позеленел, и на затылке у него выросло щупальце. Всегда ходит в белом лабораторном халате. Опасный безумец. Вечно вынашивает планы захватить мир.

— Фраа Арсибальт, какая иконография связана с риторами?

Он ответил без запинки, как по писаному.

— Риторы исключительно ловко выворачивают слова наизнанку, злокозненно сбивая с толку мирян или, что хуже, влияя на них внешне незаметным образом. Используют унарские матики, чтобы вербовать и воспитывать сторонников, которых засылают в секулярный мир, где те пробиваются на влиятельные должности под видом бюргеров, хотя на самом деле они — марионетки всемирного заговора риторов.

— Что ж, по крайней мере придумано не на пустом месте! — воскликнул фид Ольф.

Все повернулись к нему, надеясь, что это шутка.

— Кажется, мы знаем, в какой орден ты метишь! — с досадой произнесла одна из суур. Все знали, что она собирается в Новый круг.

— Потому что он ненавидит проциан? Или просто потому, что не умеет себя вести? — спросила её подружка негромко, но так, что слышали все.

— Довольно! — оборвала прасуура Тамура. — Миряне не видят разницы между нашими орденами, так что иконография, которую изложил фраа Арсибальт, опасна для всех нас, не только для проциан. Продолжим.

И мы продолжили. Мункостерова иконография: чудаковатый, встрёпанный, рассеянный теорик, хочет как лучше. Пендартова: дёрганые всезнайки-фраа, бесконечно далёкие от реальности, но постоянно лезущие не в своё дело; они трусоваты, поэтому всегда проигрывают более мужественным мирянам. Клевова иконография: теор как старый и невероятно мудрый государственный деятель, способный разрешить все проблемы секулярного мира. Баудова иконография: мы — циничные жулики, купающиеся в роскоши за счёт простых людей. Пентаброва: мы — хранители древних мистических тайн мироздания, переданных нам самим Кноусом, а все разговоры о теорике — дымовая завеса, чтобы скрыть от невежественной черни нашу истинную мощь.

Всего прасуура Тамура обсудила с нами двенадцать иконографий. Я слышал обо всех, но не осознавал, как их много, пока она не заставила нас разобрать каждую. Особенно интересно было ранжировать их по степени опасности. После долгой сортировки мы пришли к выводу, что самая опасная не йоррова, как может показаться вначале, а мошианская — гибрид клевовой и пентабровой. Она утверждает, что мы когда-нибудь выйдем из ворот, чтобы принести миру свет и положить начало новой эпохе. Её вспышки случаются на исходе каждого века и особенно тысячелетия, перед открытием центенальных и милленальных ворот. Она опасна, потому что доводит чаяния мирян до истерического безумия, собирает толпы паломников и привлекает лишнее внимание.

Экстрамурос, мир за стенами матика или секулярный мир не очень отличается от нашего с вами, тут есть мобильная связь, интернет. Население слегка, правда, контролируют хорошином, который избавляет мирян от депрессии и сам мир сотрясают нехилые таки апокалипсисы, но каждый раз учёные восстанавливают цивилизацию и охраняют знания.

Интересно что пропасть между учёными и обычными людьми в принципе не такая чтобы уж очень фундаментальная. В том плане, что учёные это не люди, которые обладают музыкальным слухом, которого нет у других (способностями к математике, виденьем мира идей). Разница во внимании, которое эксы не могут сосредоточить надолго, всё оно поглощено жужелами (мобилками) устроенными таким образом что ими могут пользоваться люди даже безграмотные, не умеющие читать))

Во времена Реконструкции, буквально в нулевом году, когда на участках будущих матиков проводили геодезическую съёмку, чтобы заложить соборы и часы, группа новоиспечённых инаков подверглась нападению со стороны местных жителей. Дело происходило в пустынной местности. Участок, выделенный для концента, занимали плантации дурнопли; отряд наткнулся на сарай, где из неё варили более сильный, запрещённый наркотик. Все инаки были безоружны. Они прибыли с разных концов света и не успели толком познакомиться. Некоторые даже не говорили на орте. Но так вышло, что многие из них принадлежали к древней школе боевых искусств, которая тогда не имела отношения к матическому миру, хоть и развивалась в монастырях. Так или иначе, никто из них не применял свои навыки за пределами спортзала. Теперь им пришлось действовать. Кто-то погиб. Кто-то дрался умело. Кто-то от растерянности проявил себя не лучше необученных новичков. Такие ситуации стали называться коллизиями. Несколько выживших инаков основали концент в Звонкой долине. По словам Лио, они уделяли размышлениям о коллизиях почти столько же времени, сколько тренировкам: основная мысль состояла в том, что любые навыки бесполезны, если не знаешь, когда их применить. А это много труднее, чем может показаться, потому что иногда всё губит промедление, иногда — спешка.

— Самой заметной чертой противника была его безрассудная агрессия. — Фраа Оза выставил руку и сжал кулак, словно перехватывая нацеленный в себя удар. Жест был очень красноречив, и хорошо, что так, потому что фраа Оза, похоже, не собирался ничего больше говорить про свою стратегию.

— И вы решили, раз уж они так настроены, дать им реальный повод для агрессии, — сказал я в надежде вытянуть из него ещё хоть что-нибудь. — Поэтому вы схватили того человека и начали... э...

Здесь я осёкся, потому что не мог сказать правду. А именно, что они пытали того гытоса. Мне не хотелось критиковать людей, которые полчаса назад спасли меня с риском для своей жизни. Фраа Оза только улыбался и кивал.

— Нервный зажим, — объяснил он. — Впечатление очень сильной боли, но никакого вреда.

Здесь возникала куча интересных вопросов. Есть ли разница между болью и впечатлением боли? Допустимо ли пытать человека, если физически его это не травмирует? Но опять-таки по самым разным причинам я не мог задать свои вопросы сейчас.

— В любом случае тактика сработала, — сказал я. — Толпа обратилась против вас, вы ложным отступлением заманили её в ловушку и там обратили в панику.

Снова улыбки и кивки. Фраа Оза явно не хотел мусолить подробности.

— И много времени вам потребовалось, чтобы составить план? — спросил я.

— Немного.

— Простите?

— Во время коллизии некогда составлять планы. Я сказал, что мы будем действовать как кавалерия лорда Фрода во второй битве на Камышовых равнинах, когда тот заманил в ловушку эскадрон принца Теразина, только вместо Высоких тростников у нас канал, а вместо Кровавой бреши — площадь.

Я кивнул, как будто понимал, о чём речь, хотя представления не имел, о какой это войне, в каком тысячелетии.

Весь сюжет крутится вокруг платоновского мира идей. Мы всё таки как-то мыслим эту тройку, откуда идея для тройки приходит к нам в голову? Из соседней вселенной)) по мнению Стивенсона. Оттуда же и возникает инопланетная угроза.

То есть такая модель, мира, в котором учёные ушли в монастырь а прогресс остановился, всё таки разрушается вторжением извне. Помните как у Стругацких? нельзя вечно уничтожать интеллигенцию иначе соседи с более развитыми технологиями захватят страну. Но всегда ли научное развитие чревато социальным кризисом? 

Анафем по структуре напоминает романы Жюль Верна, в книге даже есть такой персонаж. По сути это каталог философских концептов в обёртке красивых метафор в перерывах между которыми герои как-то там воюют с пришельцами и путешествуют по миру. Но учтите метафоры хоть и довольно красочные, но достаточно сложные чтобы заскучать, а через первую сотню страниц нужно слегка пробуриться и только потом сюжет разгоняется. Возможно в этом вам поможет аудиокнига, если вы любитель))

— С кем ты говоришь?

Я так растерялся, что мгновение соображал, правильно ли расслышал вопрос.

— С Ороло.

— Что такое Ороло? Если бы Геометр высадился здесь и вступил с тобой в разговор, как бы ты описал ему Ороло?

— Как человека: очень сложную, двуногую, тёплую одушевлённую сущность, стоящую прямо здесь.

— В зависимости от своего восприятия Геометр может ответить, например: «Я не вижу ничего, кроме вакуума с редкой дымкой вероятностных волн».

— Ну, «вакуум с редкой дымкой вероятностных волн» — точное описание почти всего во вселенной, — заметил я. — Так что если Геометр не способен распознавать объекты как-нибудь получше, то вряд ли его можно считать разумным существом. В конце концов, раз он со мной разговаривает, значит, он в силах воспринять меня как...

— Не торопись, — сказал Ороло. — Допустим, ты говоришь с Геометром, нажимая кнопки на жужуле или ещё как-нибудь. Он знает тебя только как цепочку цифр. И тебе надо при помощи цифр описать Ороло — или себя — так, чтобы он понял.

— Ладно, я договорюсь с Геометром о способе описывать пространство. Потом скажу: «Рассмотри объём пространства примерно шесть футов высотой, два шириной и два в глубину в пяти футах перед моим местоположением. Внутри этого объёма вероятностные волны, которые мы называем материей, гуще, чем за его пределами». И так далее.

— Гуще, потому что в этом объёме много мяса, — сказал Ороло, похлопывая себя по животу, — а снаружи только воздух.

— Да. Всякое разумное существо должно различать границу мяса и воздуха. То, что внутри неё — Ороло.

— Забавно, что ты так много знаешь о способностях разумных существ, — заметил Ороло. — Ну ладно... а как насчёт этого? — Он приподнял край стлы.

— Точно так же, как я могу описать границу мясо-воздух, я могу описать разницу между стлой, мясом и воздухом, а потом объяснить Геометру, что Ороло замотан в стлу.

— Здесь ты делаешь допущения! — укорил меня Ороло.

— Какие?

— Предположим, Геометр, с которым ты говоришь, воспитан в том, что у его цивилизации соответствует булкианству. Он скажет: «Погоди, ты не можешь на самом деле знать, ты не вправе делать такие допущения о вещах в себе — только о своём восприятии».

— Верно.

— Так что ты должен переформулировать своё высказывание в терминах данных, которые у тебя и впрямь есть.

— Ладно. Вместо того, чтобы говорить: «Ороло завёрнут в стлу», я скажу: «С того места, где я стою, я вижу по большей части стлу, из которой выступают части Ороло — руки и голова». Но я не вижу, чем это важно.

— Важно тем, что Геометр не может стоять там же, где ты. Он должен стоять где-то ещё и видеть меня под другим углом.

— Да, но стла обёрнута вокруг всего твоего тела!

— Откуда ты знаешь, что я сзади не голый?

— Потому что видел стлы и знаю, как их носят.

— Но будь ты Геометром, ты бы видел её впервые...

— Я всё равно мог бы заключить, что сзади ты не голый, потому что тогда стла висела бы иначе.

— А если я сброшу стлу и останусь голым?

— Что тогда?

— Как ты опишешь меня Геометру? Что предстанет твоим глазам и его?

— Я скажу: «С того места, где я стою, видно только кожу Ороло. Для того места, где стоишь ты, о Геометр, сказанное, вероятно, тоже справедливо».

— Почему это вероятно?

— Потому что без кожи твои кишки выпали бы, а кровь вылилась. Поскольку я не вижу за тобой лужи крови и кучи кишок, я могу заключить, что твоя кожа на месте.

— Так же, как заключил, что стла охватывает меня целиком по тому, как висят её видимые части.

— Да. Наверное, это общий принцип.

— Что ж, сдаётся, процесс, который ты называешь сознанием, сложнее, нежели ты думал вначале, — сказал Ороло. — Надо извлекать данные из редкой мглы вероятностных волн в вакууме...

— То есть видеть предметы.

— Да, и уметь интегрировать полученные данные в устойчивые объекты, которые можно держать в сознании. Но и это не всё. Ты видишь только одну мою сторону, но постоянно делаешь заключения о другой: что стла продолжается мне за спину, что у меня есть кожа, — заключения, отражающие изначальное понимание теорических законов. Ты не можешь сделать эти заключения без мысленных экспериментов: «Если бы стла не была обёрнута вокруг всего тела, она бы висела иначе», «Если бы у Ороло не было кожи, кишки бы вывалились». В каждом из этих случаев ты с применением известных тебе законов динамики исследуешь маленькую контрфактуальную вселенную у себя в голове, вселенную, где стлы и кожи на месте нет. И ускоренно проматываешь эту вселенную, как спиль, чтобы посмотреть результат.

Ороло отхлебнул воды и продолжил:

— И это не единственный трюк, который ты проворачиваешь в голове, когда описываешь меня Геометрам. Ты постоянно учитываешь тот факт, что вы с Геометром видите меня с разных точек зрения, получаете разные данные. Ты со своего места видишь родинку у меня на носу слева, но тебе хватает ума понять, что Геометр её со своего места не видит. И тут тоже твоё сознание выстраивает контрфактуальные вселенные: «Если бы я стоял там же, где Геометр, я бы не видел родинку». Твоя способность мысленно встать на место Геометра — вообразить себя кем-то другим — не пустая вежливость. Это изначальное свойство сознания.

— Погоди, — сказал я. — Ты утверждаешь, что я не могу предсказать неспособность Геометра увидеть родинку, пока не выстрою в воображении копию всей вселенной?

— Не совсем копию, — отвечал Ороло. — Почти копию, в которой всё такое же, кроме твоего местоположения.

— Мне кажется, тот же результат можно получить куда проще. Я помню, как ты выглядишь с той стороны. Я вызываю в памяти этот образ и говорю: «Хм, родинки не видать».

— Мысль вполне разумная, — сказал Ороло, — но предупреждаю: она мало что тебе даст, если ты хочешь выстроить простую и понятную модель работы сознания.

— Почему? Я всего лишь говорю о памяти.

Ороло хохотнул, но тут же взял себя в руки.

— Пока мы говорили только о настоящем. О пространстве, не о времени. Теперь ты хочешь приплести к разговору память. Ты предлагаешь выдернуть воспоминание о том, как ты воспринимал нос Ороло с разных углов в разное время: «Вчера за ужином я сидел справа от него и не видел родинки».

— Вроде ничего сложного, — сказал я.

— Спроси себя, что позволяет твоему мозгу проделывать такие штуки.

— Какие такие?

— Взять данные, полученные как-то за ужином. Взять данные, полученные сейчас... секунду назад... две секунды назад... но всегда сейчас! И сказать, что все они об одном человеке — Ороло.

— Не вижу тут ничего особенного, — сказал я. — Обычное распознавание образов. Синапы с ним справляются.

— Справляются, говоришь? Давай пример.

— Ну... наверное, самый простой пример... — Я огляделся и заметил высоко над головой след воздухолёта. — Радар, следящий в небе за несколькими воздушными судами.

— Расскажи мне, как это происходит.

— Антенна поворачивается. Она посылает импульсы. Они возвращаются. По времени запаздывания эха машина высчитывает расстояние до объекта. И знает направление на него — это то самое направление, в котором была развёрнута антенна, когда до неё дошло эхо.

— Она видит только одно направление в заданный момент времени.

— Да, у неё исключительно узкий кругозор, который компенсируется вращением.

— Примерно как у нас, — сказал Ороло.

Мы начали спускаться с горы, идя бок о бок. Ороло продолжил:

— Я не могу смотреть во все стороны сразу, но я иногда поглядываю на тебя, проверяя, по-прежнему ли ты здесь.

— У тебя есть модель твоего окружения, в которой я присутствую слева. Ты можешь сохранять её какое-то время, вдавив кнопку быстрой перемотки. Но время от времени ты должен обновлять данные, иначе утратишь контакт с реальностью.

— И как с этим справляется радар?

— За один оборот антенна собирает эхо всего, что есть в небе. Отмечает положение объектов. Поворачивается снова и собирает новую порцию эха. Новая порция похожа на старую, но пятна на экране чуть-чуть сместились, поскольку воздушные суда летят в разные стороны, каждое со своей скоростью.

— И теперь я понимаю, как наблюдатель-человек, глядя на пятна, может собрать мысленную модель того, где воздухолёты и как они движутся, — сказал Ороло. — Так же, как мы соединяем кадры спиля в непрерывную историю. Но каким образом это делает синтаксический аппарат в радарной системе? У него нет ничего, кроме периодически обновляемых чисел.

— Если объект всего один, задача проста, — сказал я.

— Согласен.

— Или их несколько, но они далеко разнесены и двигаются медленно, так что проекции их траекторий не пересекаются.

— Тоже согласен. Но что в случае многих быстро движущихся объектов, чьи следы пересекаются?

— Наблюдатель-человек справится легко — как если смотрит спиль, — сказал я. — Синапу придётся делать часть того, что делает человеческий мозг.

— И что же?

— У нас есть представление о правдоподобности. Скажем, два воздухолёта с пассажирами летят на скорости чуть ниже звуковой, и в интервале между радарными замерами их следы пересеклись под прямым углом. Машина не отличает пятна на экране. Поэтому она может интерпретировать данные разными способами. Что оба аппарата одновременно резко повернули под прямым углом и полетели дальше. Или что они отскочили друг от дружки, как резиновые мячи. Третья интерпретация: что они на разной высоте, поэтому не столкнулись, а летят себе дальше по прямой. Эта интерпретация — самая простая, и только она согласуется с законами динамики. Значит, синап надо запрограммировать так, чтобы он оценивал разные интерпретации и выбирал самую приемлемую.

— Итак, мы научили машину части того, что знаем о принципах действия, управляющих движением нашего космоса в Гемновом пространстве, и поручили ей фильтровать возможности, отклоняющиеся от приемлемого пути, — сказал Ороло.

— В очень грубом виде — да, наверно. На самом деле машина не знает, как применять принципы действия в Гемновом пространстве и так далее.

— А мы знаем?

— Некоторые из нас — да.

— Теоры. Однако пен, играющий в волейбол, знает, как поведёт себя мяч — и, что важнее, как он никогда себя не поведёт. Хотя пен ни бельмеса не смыслит в теорике.

— Конечно. Даже животные это могут. Ороло, куда Эвенедрикова датономия нас ведёт? Я вижу связь с нашим старым диалогом о розовых драконах, но...

У Ороло стало обескураженное лицо. Он забыл.

— Ах да. Про тебя и твои тревоги.

— Ага.

— Вот этого животные не могут, — заметил он. — Они реагируют на конкретные, сиюминутные угрозы, но не тревожатся из-за абстрактных угроз в далёком будущем. Чтобы тревожиться о далёком и абстрактном, нужен разум Эразмаса.

Я рассмеялся.

— Я, кстати, в последнее время почти о таком не тревожусь.

— Вот и отлично! — Ороло дружески хлопнул меня по плечу.

— Может, дело в хорошине.

— Нет, просто у тебя появились реальные тревоги. Но, пожалуйста, напомни, как он развивался — диалог про розовых нервногазопукающих драконов.

— Мы выдвинули теорию, что наш разум предвидит возможные варианты будущего как пути в конфигурационном пространстве и отбрасывает те, которые не подчиняются реалистичному принципу действия. Джезри сказал, что это слишком тяжеловесно для лёгкой задачи. Я согласился. Арсибальт — нет.

— Это ведь было после того, как призвали фраа Пафлагона?

— Да.

— Арсибальт читал Пафлагона.

— Да.

— Итак, скажи мне, фраа Эразмас, с кем ты теперь солидарен — с Джезри или с Арсибальтом?

— Я по-прежнему считаю искусственным утверждение, будто мы постоянно выстраиваем и рушим у себя в голове контрфактуальные вселенные.

— А я так к этому привык, что мне кажутся искусственными все другие подходы, — сказал Ороло. — Но, может быть, мы завтра ещё погуляем и продолжим нашу беседу.

Мы были уже на краю матика.

— Я бы с радостью.

— Я вижу, что наш последний разговор не вполне тебя удовлетворил, Эразмас. Прости меня. Мысли недодуманы. Я терзаюсь чувством, что почти вижу нечто за гранью моего понимания. Мне снится, что я в море, пытаюсь высмотреть маяк. Редко-редко я, привстав, ловлю его отблеск, но тут лодка оседает под моим весом, и в лицо бьёт очередная волна.

— Я всегда так себя чувствую, когда пытаюсь понять что-нибудь новое, — сказал я. — И потом вдруг...

— До тебя доходит, — сказал Ороло.

— Ага. Идея вот она, полностью оформленная.

— Конечно, это многие подмечали. Думаю, на глубинном уровне явление связано с тем мыслительным процессом, о котором я говорил вчера. Я не сомневаюсь, что мозг использует квантовые эффекты.

— Я знаю только, что твоё утверждение — предмет давних-предавних споров.

Ороло ничего не ответил и, только когда я заглянул ему в глаза, пожал плечами, словно говоря: «Ну и ладно».

— Самманн тебе не рассказывал про машины светителя Грода?

— Нет. А что это?

— Синтаксический аппарат, построенный на квантовой теорике. До Второго Разорения наши и Самманна предшественники вместе работали над такого рода проектами. Машина светителя Грода исключительно хороша, когда надо одновременно перебрать множество возможных решений, например, для задачи о ленивом страннике.

— Это та, где странствующий фраа должен посетить несколько матиков, разбросанных по карте случайным образом?

— Да, и задача в том, чтобы найти кратчайший путь, при котором он посетит все.

— Я, кажется, понял, о чём ты. Можно составить полный список всех возможных маршрутов...

— Но на такое решение уйдёт вечность, — сказал Ороло. — В машине светителя Грода можно создать своего рода генерализованную модель сценария, а затем настроить машину так, чтобы она рассматривала все возможные маршруты одновременно.

— То есть состояние такой машины не определено в любой наперёд заданный момент времени, а представляет собой суперпозицию квантовых состояний.

— Да, как у элементарной частицы спин правый или левый. Она в обоих состояниях одновременно...

— Пока не появится наблюдатель, — сказал я, — и тогда волновая функция коллапсирует. Значит, в случае машины светителя Грода в конце концов появляется наблюдатель...

— И волновая функция машины коллапсирует. Её конечное состояние и есть ответ. Кажется, ита говорят «выход». — Ороло улыбнулся, произнося чужое жаргонное словцо.

— Я согласен, что мышление часто похоже на этот процесс, — сказал я. — У тебя в голове — каша из смутных соображений. Вдруг щёлк! Всё коллапсирует, остаётся один ясный ответ, и ты чувствуешь, что он правильный. Но нельзя списывать на квантовые эффекты всё, что происходит внезапно.

— Да, — сказал Ороло. — Теперь ты понимаешь, к чему я клоню, говоря о контрфактуальных космосах?

— Не понимал, пока ты не заговорил о квантовой теорике, — сказал я. — Однако уже некоторое время было ясно, что ты разрабатываешь теорию сознания. Ты упомянул несколько разных явлений, знакомых каждому, кто заглядывал в себя — я не буду перечислять, — и пытаешься их объединить...

— Моя единая теория сознания, — пошутил Ороло.

— Да, и ты говоришь, что всё коренится в способности мозга строить внутри себя модели контрфактуальных космосов, прокручивать их во времени, оценивать правдоподобность и так далее. Полный бред, если считать мозг обычным синапом.

— Согласен, — сказал Ороло. — Только на создание этих моделей потребовались бы огромные вычислительные мощности, не говоря уже о прокрутке. Природа должна была отыскать более эффективные способы.

— И тут ты выложил квантовую карту, полностью изменившую игру. Достаточно постоянно иметь в голове одну генерализованную модель космоса — вроде той карты, с помощью которой машина светителя Грода решает задачу о ленивом страннике. Модель существует в большом количестве возможных состояний, и ты можешь задавать ей самые разные вопросы.

— Я рад, что теперь ты понимаешь это так же, как и я, — сказал Ороло. — У меня только одна мелкая придирка.

— Начинается, — проговорил я.

— Иначеские традиции живучи, — сказал Ороло. — И одна из старейших традиций — учить фидов квантовой теорике так, как открывали её теоры во времена Предвестий. Тебя, Эразмас, учили так же. Даже не будь мы знакомы раньше, я бы понял это по твоему словарю: «представляет собой суперпозицию квантовых состояний», «наблюдение ведёт к коллапсу волновой функции» и так далее.

— Да, — сказал Ороло. — Угадай, какая модель, какая терминология мне ближе?

— Наверное, чем поликосмичнее, тем лучше.

— Конечно! Поэтому всякий раз, как ты принимаешься обсуждать квантовые явления в старой терминологии...

— В версии для фидов?

— Да. Я вынужден мысленно переводить твои слова на язык поликосмизма. Например, в случае частицы с правым или левым спином...

— Ты сказал бы, что в момент наблюдения — когда спин повлиял на остальной космос — происходит бифуркация, и космос разветвляется на два отдельных, причинно независимых космоса, которые дальше живут сами по себе.

— Ты почти понял. Однако лучше сказать, что до наблюдения оба космоса существуют и между ними есть слабая интерференция. А после наблюдения начинают жить сами по себе.

— А теперь, — сказал я, — мы можем поговорить о том, какой это по мнению большинства бред.

Ороло пожал плечами.

— И тем не менее очень многие теоры рано или поздно приходят к этому представлению, потому что другие в конечном счете оказываются ещё бредовее.

— Ладно. Кажется, я знаю, что дальше. Ты хочешь, чтобы я переформулировал твою теорию мозга в терминах поликосмической интерпретации квантовой теорики.

— Если тебя не затруднит, — сказал Ороло с лёгким поклоном.

— Ладно. Предполагается, что в мозг загружена довольно точная модель космоса, в котором он находится.

— По крайней мере части этого космоса. Ему не нужна, например, хорошая модель далёких галактик.

— Хорошо. И в терминах старой интерпретации, которой учат фидов, состояние модели представляет собой суперпозицию многих возможных настоящих и будущих состояний нашего космоса — или хотя бы его модели.

Ороло поднял палец.

— Не нашего космоса, а...

— Гипотетических альтернативных космосов, слегка отличающихся от нашего.

— Отлично. И как же работает генерализованная модель космосов, которую каждый из нас носит в голове?

— Понятия не имею! Я ничего не знаю про нервные клетки. Что они там делают, чтобы создать модель, и что меняют, чтобы представить гипотетические сценарии.

— Справедливо. — Ороло поднял обе руки, чтобы остановить мою возмущённую речь. — Давай выведем нервные клетки из рассмотрения. В модели важно что?

— То, что она существует во многих состояниях одновременно и время от времени её волновая функция коллапсирует, давая полезный результат.

— Да. И как это выглядит в поликосмической интерпретации квантовой теорики?

— Суперпозиции больше нет. Волновая функция не коллапсирует. Просто в реальных параллельных космосах существует много разных копий меня — или моего мозга. Модель космоса в каждом из параллельных мозгов находится в одном определённом состоянии. И они взаимодействуют друг с другом.

Он дал мне минутку, чтобы это переварить. И до меня дошло. Как то, о чём мы говорили раньше, — хлоп, и всё оказалось у меня в голове.

— Даже и модель больше не нужна, верно?

Ороло только кивнул, улыбнулся и сделал движение рукой, приглашая меня продолжать.

Я продолжил — осознавая по мере того, как говорю:

— Так всё гораздо проще! Моему мозгу больше не надо нести в себе страшно подробную, точную, гибкую модель космоса, поддерживающую квантовые суперпозиции! Достаточно воспринимать свой космос как он есть!

— Вариации — мириады возможных альтернативных сценариев — переносятся из мозга, — Ороло постучал себя костяшками пальцев по голове, — в поликосм, где они так и так существуют! — Он раскрыл руку и поднял её к небу, словно выпуская птицу. — Их надо только воспринять!

— Но варианты меня не изолированы друг от друга, — сказал я, — иначе бы это не работало.

Ороло кивнул.

— Разные версии твоего мозга связывает квантовая интерференция — перекрёстные наводки между сходными квантовыми состояниями.

— Ты говоришь, что моё сознание распространяется на другие космосы, — сказал я. — Смелое заявление!

— Я говорю, что всё распространяется на другие космосы. Так следует из поликосмической интерпретации. Единственное отличие мозга — в том, что он научился этим пользоваться.

За четверть часа, пока мы в лиловых сумерках шли с горы, ни он, ни я не произнесли ни слова. У меня было чувство, будто небо, темнея, раздувается, как пузырь, уносится от Арба со скоростью миллион световых лет в час, и когда оно просвистело мимо звёзд, они стали видимыми.

«Вся западная философия есть комментарии к Платону»

Пойдем по порядку и начнем с обложки. Восьмеркообразный символ может напомнить фигурирующую в романе аналемму. Однако в целом изображение представляет собой символ Сан-Францисканской Церкви Сатаны. Излюбленный символ рокеров и прочих христофобов. К какому сектору относится Стивенсон остается только догадываться, но то, что книга содержит некоторые намеки на антирелигиозную филиппику становится понятно уже с первых строк. Однако надо отдать должное, Стивенсон тролит Церковь не открыто, как это делал Ницше и его фапатели, а скорее с позиции ученого, который чувствует свое негласное превосходство и относится к религии исключительно как к культурному фактору. Явным тому доказательством становится синтез науки и религии, представленный в «Анафеме» в виде “монахов исповедующих математику” и “церковь живущую по заветам Платона”. Платонизм как течение вообще стал стержнем всего романа, основываясь на идейно преемственной связи целой цепочки мыслителей, философов и ученых (Сократ-Платон-Лейбниц-Гуссерль-Гёдель-Пенроуз). Кто читал книгу, тот вспомнит примерно аналогичную цепочку арбских светителей (Фелен-Протес-Халикаарн-Эвенедрик-Эдхар). В какой-то степени к последователям Платона-Протеса можно отнести и Эразмаса с Ороло, т.е. людей обратившихся к философии, когда наука стала бессильной.

Стивенский платонизм может стать синонимом платонизма математического, т.е. идеи об абсолютной истине и независимом состоянии и существовании математического мира от человеческого сознания. Сами математики не очень любят термин “математический платонизм”, поскольку это тесно сплетает “царицу наук” с эфемерной и трансцендентной философией. Поэтому больше предпочитают термин “математический реализм”. МАТИЧЕСКИЙ же мир Арба не столь сильно дистанцируется от философской традиции, поэтому герои книги не стесняются связывать своё мышление с Протесом, что, кстати, помогает им достигать выводов к которым наука шла бы веками через тернистые уравнения и вычисления.

Нил Стивенсон – очень мощная фигура от мира научной фантастики, превратившая сей жанр во что-то взрослое и даже элитарное. И хоть он всегда подчеркивает, что в первую очередь он писатель, а не ученый, его вращения в околонаучных бомондах имеют яркое отражение в книгах, которые в сравнении с другими опусами жанра выглядят как учебники высшей математики на фоне деревянных счет в соседнем ларьке. И если Кларк и Азимов – это Sci-Fi мэтры XXвека, то Стивенсон – фантаст новой эпохи. Минимум голивудщины. Максимум науки и интеллектуальности, доводящих котелок до кипения, в котором медленно растворяется жирный слой аллюзий и отсылок к научным, философским и культурным реалиям нашего мира. Проще говоря, если у нас есть Сократ, то на Арбе есть Фелен. Роджер Пенроуз есть дихотомия Эстемарда и Пафлагона. Теорема Пифагора равноэквивалентна “адрахонесе”. А последователи каменщика Кноуса - явный намек на наших друзей из масонской ложи[1].

И все эти аналогии созданы Стивенсоном не для баловства, и конечно же не от собственной лени. Основная идея – показать, что все разумные сознания на разных путях своего развития должны будут прийти к одним и тем же философско-научным доводам и гипотезам. При чем это относится как к истине, так и к заблуждениям (Деатино толкование).

[1]

Гардан – Уильям Оккамский;

Гемн – Уиллард Гиббс;

Грод – Алан Тьюринг;

Джад – Енох Роот;

Мункостер – Альберт Эйнштейн;

Протес – Платон;

Тредегар – Джуль;

Основные герои:

• Лоуренс Притчард Уотерхауз – математик и криптоаналитик времен II м.в. Близкий друг Тьюринга.

• Роберт (Бобби) Шафто – морской пехотинец. Сотрудник секретного подразделения 2702. Протестант.

• Гото Денго – инженер. Японский офицер. Один из выживших в Битве в море Бисмарка. Проектировал склад в Бандоке.

• Енох Роот – полумифическая фигура. Понтифик. Капеллан австралийского экспедиционного корпуса. Член тайной организации “Societas Eruditorum”. root@eruditorum.org. Фигурирует в «Барочном Цикле». Бессмертный. Сакральный последователь по линии "Энки-Локи-Афина". Он же Гога, он же Гоша, он же Гора, он же Жора.

• Рэндалл Лоуренс Уотерхауз – программист. Внук Лоуренса Притчард Уотерхауза.

Семейство Уотерхаузов:

• Бэньян Уотерхауз – конгрегационалистский пастор. Дедушка Лоуренса Притчард Уотерхауза.

• Годфри Уотерхауз IV – отец Лоуренса Притчард Уотерхауза.

• Нина Уотерхауз – дочь Лоуренса Притчард Уотерхауза. Тётка Рэнди. Преподает йглмскую филологию.

• Том Уотерхауз – сын Лоуренса Притчард Уотерхауза. Дядя Рэнди. Сотрудник НАСА.

Семейство Шафто:

• Джек Шафто – дядя Бобби. Бизнесмен.

• Дуглас Макартур Шафто – сын Бобби. Офицер в запасе. Глава «Semper Marine Services». Одержим поисками японского золота.

• Америка (Ами) Шафто – дочь Дугласа и внучка Бобби. Возлюбленная Рэнди.

• Марк Аврелий Шафто – студент.

• Робин Шафто – курсант в военном училище. Троюродный брат Ами.

Акционеры Эпифита:

• Ави Халаби – директор «Эпифит». Криптоеврей из Праги. По образованию историк.

• Эберхард (Эб) Фёр – программист. Носит длинные волосы и рыжую бороду.

• Том Говард – программист. Компьютерный установщик. Коллекционирует огнестрельное оружие.

• Джон Кантрелл – программист. Написал «Ордо».

• Бэрил Хаген – бухгалтер с большим стажем.

Второстепенные герои:

• Абрахам Синков – ведущий американский криптоаналитик, который помогал Шойну взламывать “Индиго”.

• Аврора Таал – филипинка. Любовница Дугласа Шафто.

• Анжело – итальянский лётчик. Любовник Руди.

• Боб Лоуб – отец Эндрю. Давний знакомый Дантиста и поэтому активно сотрудничает с АВКЛА.

• Виктория Виго – бывшая проститутка и порно-актриса. Жена Дантиста.

• Г.Е.Б. Кивистик – профессор Йельского университета. Влюблен в Чарлин. Сын Джульетты Кивистик. Получил имя в честь трех гипотетических отцов: Гюнтера, Еноха и Бобби.

• Глория Паскуаль – возлюбленная Роберта Шафто. Мать Дугласа Макартура Шафто.

• Гото Фурудененду – бизнесмен. Вице-президент «Goto Engineering».

• Гюнтер Бишоф – немецкий капитан-лейтенант. Командир подлодки U-691. Один из первых заподозрил о взломе Энигмы.

• Дебора Халаби – жена Ави, израильтянка.

• Дейв Лейв – Президент «Novus Ordo Seclorum Sistems».

• Джульетта Кивистик – любовница Роберта Шафто в Швеции. Финка. Мать Геба Кивистика.

• Комсток, Эрл – организатор войны во Вьетнаме. Идеолог Холодной Войны. Отец Пола.

• Комсток, Пол – генеральный прокурор США.

• Кеплер [Дантист] Хьюберт – главный антагонист книги. Бизнесмен, инвестор «Эпифита (2)».

• Киа – администратор компании «Эпифит». В отличие от других лиц компании не является акционером.

• Мохаммед Прогасу – троюродный брат Султана республики Кинакута. Министр информации и связи.

• Мистер Ин - Генерал китайской армии в запасе. Ныне занимает чиновничий пост в министерстве КНР. Одержим поисками японского золота.

• Мэри сСмнд – жена Лоуренса и бабушка Рэнди. Йглмианка.

• Найджен Сент-Джон Глумторпби – герцог Йглмский, лорд Уайдаболота. Разрешил разместить в своем замке разведывательную базу.

• Отто Кивистик - дядя Джульетты Кивистик. Финн. Во время войны занимался контробандой между Германией, Швецией, Финляндией и СССР. Из-за конфликта с немцами бежал в Азию вместе с Руди и Бишофом.

• Пекка – криптолог и программист. Известен как “финн, которого взорвали”. Первая жертва Дигибомбера.

• Род сСмнд – кузен Мэри сСмнд. Сосед Лоуренса.

• Рудольф фон Хакльгебер (Руди) – математик. Гомосексуалист. Близкий друг Алана Тьюринга и Лоуренса Притчард Уотерхауза.

• Уильям Фридман – криптолог. Учавствовал в написании криптономикона еще до II м.в.

• Чаттан – глава подразделения 2702.

• Чарлин – бывшая подруга Рэнди.

• Честер – друг Рэнди и Ави по ролевым играм. В 90-е открыл свой музей устаревших механизмов.

• Шойн – каперанг и криптоаналитик. Изобрел машину для взлома японского шифра “Индиго”.

• Эндрю Лоуб – мать состояла в движении Хиппи и долгое время воспитывала ребенка в коммуне. Отец Эндрю нанял членов банды правоэкстремистов, чтобы те вернули ребенка обратно к отцу. Ныне является адвокатом и практикует составление исков против высокотехнологичных компаний.

Реальные исторические личности:

• Алан Тьюринг – математик. Первым взломал Энигму. Друг Лоуренса и Руди.

• Альберт Эйнштейн – физик-теоретик. Создатель теории относительности.

• Дуглас Макартур - американский военачальник, генерал армии, фельдмаршал филиппинской армии.

• Исороку Ямамото - главнокомандующий Объединённым флотом Японской империи.

• Карл Дениц – верховный главнокомандующий военно-морским флотом нацистской Германии.

Технический словарик:

• Аретуза – шифрограмма на основе дзета-функции, разработанная Рудольфом фон Хакльгебером. Долгое время её путали с шифросистемой коммунистических держав.

• Далила (библ. обманщица мужчин) - машина Алана Тьюринга, способная зашифровывать живую речь.

• Ордо – криптографическая программа, составляющая биты не поддающиеся дешифровке.

• ППХ – памятка по предупреждению Холокоста. Термин придуманный Ави.

• Эпифит (1) – делаверская корпорация, занимающаяся телекомуникациями и составлением программ.

• Эпифит (2) – калифорнийская корпорация, занимающаяся строительством Крипты. По замыслам Ави должна поглотить Эпифит (1).

• Harvest – уникальный суперкомпьютер для взлома шифров, используемый в АНБ.

• UNIX – операционная система. Аналог Linux’а.

• U-553 – немецкая подводная лодка, севшая на мель. Именно на ней впервые встречаются Роберт Шафто и Лоуренс Притчард Уотерхауз.

Территории:

• Баатан – полуостров в районе Манилы.

• Блетчли-Парк – главное шифровальное подразделение Великобритании.

• Интрамурос – район в Маниле, где шли боевые действия во времена II м.в., а в будущем Рэнди будет арендовать офис.

• Йглм – вымышленное островное государство, разделенное на внутренний и внешний Йглм. На первый взгляд может показаться аналогом северной и южной Ирландии, однако эта страна, как и Исландия, фигурирует на страницах книги. Более вероятно, что Йглм – это Гебридские острова, разделенные на внутренние и внешние Гебриды.

• Кинакута – вымышленное государство, в котором развиваются основные события романа. Предположительно часть ост-индии.

• Коррехидор – остров в районе Манилы.

• Крипта – виртуальное хранилище данных, защищенное от контроля и регуляции со стороны правительств и международных организаций.

• Манила – столица Филиппин.

• Три сестры – три университета в черте Калифорнии.

• Холландия – вымышленная территория. К сожалению, не имеет никакого отношения к Голландии или пивному бренду. Возможно, город на севере Кинакуты.

Моя подруга сейчас читает книгу "Семиевие" Нила Стивенсона. Сейчас она примерно на середине. И уже прямо-таки попахивает палёным. Слушая все её возмущения и ор, думаю, что Луна в опасности. Её просто разорвет на части(почти как в книге) от дружного залпа читателей.

Для себя я решила, что Джулия по шкале ненависти примерно где Клара Освальд из Доктоты.

Видя реакцию на книгу - читать я это не буду, ибо тоже очень впечатлительная.

(Да простят меня те, кому и книга доставила только удовольствие, и Клара нравится)

Исаак и Даниель бродили больше часа, не обращая внимания на зазывные крики торговцев, пока Исаак вдруг не шагнул к складному столику, за которым расположился высокий худощавый еврей в чёрном камзоле. Даниель смотрел на сына Моисеева с интересом: лишь десятилетие назад Кромвель разрешил этим людям вернуться в Англию после многовекового изгнания, и они по-прежнему были в диковинку — как жирафы. Однако Исаак видел лишь созвездие искрящихся камешков на квадрате чёрного бархата. Ветхозаконник, приметив его интерес, отогнул ткань и показал остальной товар: выпуклые и вогнутые линзы, плоские диски хорошего стекла для самостоятельной шлифовки, призмы и склянки шлифовальных порошков различной зернистости.

Исаак дал понять, что хотел бы приобрести две призмы. Шлифовальщик вздохнул, выпрямился и заморгал. Даниель занял позу телохранителя — сзади и чуть сбоку от Исаака.

— У вас есть пиастры, — сказал коген с интонацией, средней между вопросом и утверждением.

— Знаю, ваш народ некогда обитал в стране, где это государственная монета, сударь, — начал Ньютон, — но…

— Ничего вы не знаете. Мои предки не из Испании — они из Польши. У вас есть французские золотые — луидоры?

— Луидор — прекрасная монета, достойная славы Короля-Солнца — вставил Даниель, — и, вероятно, имеет широкое хождение там, откуда вы прибыли. Вы ведь, полагаю, из Амстердама?

— Из Лондона. Так чем вы хотите расплатиться со мной? Иоахимсталерами?

— Раз вы, сударь, как и мы, англичанин, давайте воспользуемся английскими средствами.

— Вы хотите предложить мне сыр? Олово? Сукно?

— Сколько шиллингов стоят эти две призмы?

Обрезанец принял страдальческое выражение и устремил взгляд куда-то поверх их голов.

— Дайте взглянуть, какого цвета у вас деньги, — произнёс он тоном мягкого сожаления, как будто Исаак мог сегодня купить призмы, но в итоге выслушает лишь нудную лекцию о никчёмности английских денег.

Исаак сунул руку в карман и пошевелил пальцами, чтобы по звону стало ясно: денег там много. Потом вытащил пригоршню и помахал ею перед шлифовальщиком. Даниель поневоле восхитился. Впрочем, Исаак получал неплохой доход, ссужая однокашников под проценты — может быть, у него дар.

— Вы, вероятно, ошиблись, — сказал иудей. — Что извинительно — все мы ошибаемся. Вы залезли не в тот карман и вытащили чёрные деньги, которые бросаете нищим.

— Хм, и впрямь, — ответил Исаак. — Виноват. Где деньги, чтобы расплачиваться с торговцами? — Он похлопал по нескольким карманам. — Кстати, если я не буду предлагать вам чёрные деньги — сколько шиллингов?

— Под словом «шиллинг» вы, я полагаю, разумеете новые?

— Якова I?

— Нет-нет, Яков умер полстолетия назад, так что прилагательное «новый» едва ли применимо к фунтам, отчеканенным в его царствование.

— Вы сказали «фунты»? — переспросил Даниель. — Фунт — довольно крупная сумма; не понимаю, при чём они сейчас, когда речь может идти самое большее о шиллингах.

— Давайте употреблять слово «монеты», пока я не пойму, говорите вы о новых или о старых.

— «Новые» означает монеты, отчеканенные, скажем, при нашей жизни?

— Я имею в виду деньги Реставрации, — ответил израелит. — Или, может быть, преподаватели забыли вас уведомить, что Кромвель умер, а монеты Междуцарствия уже три года как изъяты из обращения?

— Кажется, я слышал, что король начал чеканить новые монеты, — промолвил Исаак, оборачиваясь к Даниелю за подтверждением.

— Мой единокровный брат в Лондоне знает человека, который один раз видел золотую монету с надписью «CAROLUS II DEI GRATIA» на бархатной подушечке под стеклом, — сообщил Даниель. — Их прозвали «гинеями», поскольку они чеканятся из золота, которое компания герцога Йоркского добывает в Африке.

— А правда ли, Даниель, что эти монеты абсолютно круглые?

— Да, Исаак. Не то что добрые старые монеты ручной чеканки, которых у нас столько в кошельках и карманах.

— Более того, — произнёс ашкенази, — король привёз с собой французского учёного, мсье Блондо, которого Людовик XIV ненадолго отпустил в Англию. Мсье Блондо построил станок, который наносит на ребро монеты изящные надписи и насечки.

— Типично французское излишество, — заметил Исаак.

— И впрямь пребывание в Париже не пошло королю на пользу, — добавил Даниель.

— Напротив, — возразил потомок Авраама. — Если кто-нибудь спилит или обрежет немного металла от края круглой монеты с узором на ребре, это тут же станет заметно.

— Вот почему все переплавляют новые монеты, как только они выходят из-под пресса, и отправляют металл на Восток?.. — начал Даниель.

— Лишая таких, как я и мой друг, возможности их приобрести, — завершил Исаак.

— Хорошая мысль! Если вы покажете мне монеты ярко-серебристого цвета — не те чёрные, — я взвешу их и приму как металл.

— Как металл! Сударь!

— Да.

— Я слышал, что таков обычай в Китае, — важно проговорил Исаак. — Однако здесь, в Англии, шиллинг всегда шиллинг.

— Вне зависимости от того, сколько он весит?

— Да. В принципе да.

— Значит, когда шиллинг отчеканят на Монетном дворе, он обретает магические свойства шиллинга, и даже подпиленный, обрезанный и стёртый до полной утраты формы остается полноценным шиллингом?

— Вы преувеличиваете, — сказал Даниель. — Вот, например, у меня есть прекрасный шиллинг королевы Елизаветы, который я ношу, учтите, исключительно как память о правлении Глорианы, поскольку он слишком хорош, чтобы его тратить. Видите, он сверкает, как в тот день, когда вышел с Монетного двора.

— Особенно по краям, где его недавно обрезали.

— Естественная, приятная неровность ручной чеканки, ничего более.

Исаак сказал:

— Шиллинг моего друга, хотя, безусловно, великолепен и стоит на рынке двух-трех, не исключение. Вот шиллинг Эдуарда VI. Он попал ко мне следующим образом: герцогский сын, который до того одолжил у меня шиллинг, будучи в сильном подпитии, упал и заснул на полу. Кошель, где он держал свои самые ценные монеты, раскрылся, и эта выкатилась к моим ногам, что я расценил как уплату долга. Обратите внимание на её исключительную сохранность.

— Как монета могла выкатиться, если она почти треугольная?

— Обман зрения.

— Беда с монетами Эдуарда VI в том, что они вполне могли быть отчеканены во время Великой Порчи, когда цены выросли вдвое, прежде чем сэр Томас Грешем сумел навести порядок.

— Инфляция была вызвана не порчей денег, как полагают некоторые, — возразил Даниель, — а тем, что страну наводнили богатства, изъятые из монастырей, и дешёвое серебро из копей Новой Испании.

— Если бы вы позволили мне приблизиться к этим монетам хотя бы на десять шагов, я бы лучше сумел оценить их нумизматическую ценность, — произнёс шлифовальщик. — Я мог бы даже воспользоваться одной из своих луп…

— Боюсь, это покажется мне обидным, — ответил Исаак.

— Вот монета, которую вы можете разглядывать как угодно близко, — сказал Даниель, — и всё равно не найдёте следов преступной порчи. Мне дал её слепой трактирщик, страдающий обморожением пальцев, — он сам не понимал, с чем расстаётся.

— Не пришло ли ему в голову её надкусить? Вот так? — произнёс шлифовальщик, беря шиллинг и надкусывая его коренными зубами.

— Что вы таким образом узнаете, сударь?

— Что чеканивший это фальшивомонетчик использовал относительно хороший металл — не более пятидесяти процентов свинца.

— Мы расцениваем ваши слова как шутку, — сказал Даниель, — но вы не станете шутить по поводу этого шиллинга, который мой единокровный брат подобрал при Нейзби рядом с останками роялиста, разорванного на куски при взрыве пушки, — а упомянутый роялист в свое время возглавлял охрану лондонского Тауэра, где чеканят новые деньги.

Еврей повторил ритуал надкусывания, потом царапнул монету — не посеребрённая ли это медяшка.

— Ничего не стоит. Однако я должен шиллинг одному жидоненавистнику в Лондоне и получу на шиллинг удовольствия, всучив ему вашу фальшивку.

— Хорошо, тогда… — Исаак потянулся к призмам.

— У таких увлечённых нумизматов наверняка водятся пенсы?

— Мой отец раздаёт новенькие пенни в качестве подарков на Рождество, — начал Даниель. — Три года назад… — Он не дорассказал историю, заметив, что шлифовальщик смотрит не на них, а на какое-то движение дальше в толпе.

© Нил Стивенсон. Ртуть.