Я мёртв уже почти пять недель. Но не так, как вы подумали.

Разумеется, на самом деле я жив. Иначе как бы я сейчас набирал этот текст? Труп я только по документам. Если вас объявили мёртвым, доказать обратное совсем не так просто, как может показаться.

Моя “смерть” наступила три месяца назад. В тот вечер я торопился на поздний рейс из округа Уильямсон в Сент-Луис. Отслужив в армии, я устроился страховым следователем, и по работе облетал всю Америку. Помнится, за год у меня набиралось по меньшей мере двести пятьдесят перелётов. Логично, что я довольно много времени проводил в небольших провинциальных аэропортах. Уильямсон можно отнести к их числу, хоть это и не самый мелкий из аэропортов, в которых мне довелось побывать.

В 18:00 я был в аэропорту. Вылет в 21:45 — а значит, времени выше крыши. Я купил себе сэндвич в одном из ресторанчиков, ответил на пару-тройку звонков, обменялся парочкой сообщений с одним из админов. В аэропорту царила относительная тишина, но небольшие скопления людей там всё же присутствовали. Учитывая эту деталь, то, что произошло дальше, вызывает у меня ещё большее недоумение.

Прозвучало объявление о том, что мой рейс отложен “по техническим обстоятельствам”.

Задержки не были для меня редкостью — я достал электронную книгу и начал читать. Наверное, в какой-то момент я уснул.

— Сэр, прошу прощения.

— Что? — подорвался я. Передо мной стояла напомаженная стюардесса. От неё веяло приторным запахом духов.

— Извините за беспокойство, но мы начинаем посадку на рейс в Сент-Луис.

— Отлично, спасибо, — я огляделся.

Аэропорт совсем затих: света почти нет, рольставни магазинов и кафешек были опущены. Часы показывали 23:53 — гораздо позднее, чем я ожидал.

Когда я зашёл в самолёт, в нём никого не было. То есть вообще. Бывало, конечно, такое, что я летал с одним-двумя пассажирами, но чтобы целый самолёт был предоставлен только мне — это что-то новенькое.

Назойливая, как и полагается, стюардесса зачем-то указала мне на моё место, хотя в этом не было абсолютно никакого смысла. Я мог сесть где угодно. Перед тем, как устроиться, я небрежно закинул куртку и сумку в ящик для ручной клади. Пока бортпроводница без особого энтузиазма рассказывала инструктаж по технике безопасности, я уткнулся в книгу.

Отрыв от земли был плавным. Когда мы поднялись на заданную высоту, я ощутил знакомое чувство давления в ушах и сглотнул. Каждый из нас сталкивался с этим чувством, но в этот раз оно было одновременно привычным и абсолютно иным.

— Сэр, вам нужно пристегнуть ремень, — сказал кто-то чётко, но почти шёпотом.

Я повернулся в сторону голоса, ожидая увидеть позади бортпроводницу, но её там не было. Она всё так же стояла в передней части самолёта. Я был всего в шести рядах от неё, так что, полагаю, я бы услышал, если бы она что-то сказала. Но я был точно уверен, что голос шел сзади.

Я списал это на особую акустику самолета. Казалось, моё сердцебиение эхом отражается от переборок пустого салона, но когда я опустил взгляд, то увидел, что световое табло с ремнём не горит. Я пожал плечами и вернулся к чтению.

Полёт прошел без особых приключений. Гудение кондиционера сочеталось с моей усталостью и тусклым освещением, так что почти всю дорогу я дремал.

Когда мы начали снижаться, мои уши снова заложило.

— Мисс, что происходит? — почти шёпотом спросил другой голос, на этот раз мужской, откуда-то сбоку. Происходящее начало не на шутку меня волновать.

— Вам не о чем беспокоиться, сэр. Просто пристегните ремень и сохраняйте спокойствие. Всего лишь небольшая турбулентность.

Самолёт в самом деле немного затрясся, выходя на посадку.

Голоса стали громче, и их стало больше. Невидимые пассажиры начали нервничать.

— Пожалуйста, сохраняйте спокойствие и оставайтесь на местах, — громко объявила бортпроводница, пытаясь пересилить своим голосом нарастающий гам.

Коллективный шёпот превратился в отчаянные крики, рыдания и мольбы.

Прямо за мной кто-то торопливо молился, взывая к беспощадному Богу, чтобы тот услышал и не дал слуге Его погибнуть таким молодым, так и не познав прелестей жизни.

Заливалась слезами мать, пытаясь успокоить рыдающего младенца. Слова утешения не скрывали ужаса в её голосе.

Чем ниже был самолёт, тем громче и истошнее становились голоса, смешавшиеся в единый вихрь.

— Не-е-е-ет!

— А-а-а-а-а!

— Господи!

Шасси коснулись земли, и звуки сразу утихли. Я сидел весь в холодном поту, вжавшись руками в подлокотники и будучи не в силах унять ускорившееся до предела дыхание.

Пройдя сквозь безлюдный аэропорт, совсем скоро я без сил повалился на кровать в отеле без имени. Лёжа в тишине, я смог объяснить себе произошедшее: паническая атака. Вполне естественно, учитывая, как часто я переживаю процесс взлёта-посадки. Этого было достаточно, чтобы убедить самого себя, и я уснул.

Во сне ко мне снова вернулись безудержные крики и плач, полные боли и страдания. А затем стало тихо.

Утро меня немного успокоило, создав иллюзию нормальной жизни. Я зашёл в лифт и поехал на первый этаж позавтракать.

— Здесь так холодно.

Я подскочил и развернулся в сторону практически незаметного шёпота, заведомо зная, что в лифте никого больше нет.

В дороге на очередную деловую встречу по радио арендованного автомобиля передавали новости о недавней авиакатастрофе. Разбился утренний рейс компании Кейп-Эйр из округа Уильямсон в Сент-Луис. На борту было двадцать семь пассажиров. Не выжил никто.

— Где ты? — призрачный голос как будто прозвучал с заднего сиденья, а не из колонок.

Я глянул в зеркало заднего вида — ничего. То и дело оглядываясь через плечо, я чуть не слетел с дороги.

Прибыв в аэропорт Сент-Луиса тем вечером, я понял, что потерял паспорт. К счастью, для внутренних перелётов было достаточно моего водительского удостоверения, но заниматься восстановлением паспорта мне совсем не хотелось.

Вернувшись домой на следующий день, первым делом я позвонил в отель в Сент-Луисе. Они мне посочувствовали и сообщили, что горничные не находили утерянных документов. В последний раз я доставал паспорт на регистрации в Уильямсоне, так что оставался только один вариант: я оставил его в самолёте.

Я позвонил в аэропорт.

— Алло. Кажется, два дня назад я забыл в самолёте паспорт.

— Ты должен быть здесь, с нами. Здесь так холодно, — прошептали из трубки.

— Что?

— Сэр, я перенаправлю вас в наше бюро находок, — повторила оператор.

— Добрый день, вы позвонили в бюро находок Кейп-Эйр. Чем я могу вам помочь?

— Здравствуйте. Меня зовут Капитан Лайонел Синклер. Похоже, два дня назад я забыл на вашем рейсе паспорт.

— Поняла вас, сэр. Каким рейсом летели?

— Рейс в 21:45 из Уильямсона до Сент-Луиса. Номер рейса 9K1114.

— Ты должен быть с нами.

— Прошу прощения?

— Сэр, подождите минутку, я сверяю вашу информацию с нашей базой данных, — последовала долгая пауза. На фоне был слышен стук клавиш. — Сэр, вы не могли бы повторить дату вашего рейса?

— 21 марта, среда, рейс в 21:45 из Уильямсона в Сент-Луис, номер рейса 9K1114, — повторил я.

— Секундочку.

— Здесь так холодно, а ты такой тёплый.

— Добрый день, это мистер Синклер? — спросил новый женский голос.

— Капитан Синклер, — поправил я с нетерпением.

— Извините, Капитан Синклер. Можете ещё раз повторить детали вашего авиарейса?

— Конечно, — сказал я и, с трудом сдерживая раздражение, повторил необходимую информацию.

— Капитан Синклер, боюсь, рейс 21 марта был отменён в связи с техническими неполадками на воздушном судне. Вы не могли находиться на этом рейсе. Может быть, вы перепутали день?

— Ты должен быть с нами.

— Ничего я не перепутал. У меня на руках обрывок посадочного талона, а ещё два чека. Один — из ресторана в аэропорте Уильямсона, другой — из отеля в Сент-Луисе, и оба я получил в одну и ту же ночь. Это было бы невозможно, если бы я не полетел тем рейсом, — сказал я, теряя терпение.

— Но сэр, вечерний рейс был отменён, а самолёт, который для него предназначался, потерпел крушение следующим утром. Вы, должно быть, слышали об этом в новостях? Вас никак не могло быть на этом рейсе.

После небольшой словесной перепалки разговор прекратился.

В тот же день в мой дом заявилась полиция. Офицеры пришли сообщить моей жене, что её муж был зарегистрирован на потерпевший авиакрушение рейс, что среди обломков нашли мой обгоревший паспорт и что единственное неопознанное тело на борту, скорее всего, принадлежало мне. Представьте их удивление, когда они меня увидели.

— Они знают, что ты должен быть с нами, — нашёптывал мне на ухо голос во время беседы с полицейскими.

Так началась неразбериха: жив я или нет?

Слепок зубов на найденных останках совпадал с моим. Несмотря на то, что у меня всё ещё есть водительские права, фотография на них достаточно старая, и поэтому полиция не стала её рассматривать.

Записи с камер видеонаблюдения аэропорта тоже мало чем помогли. На них видно, как я захожу в здание, но не видно, как я покидаю его после объявления об отмене рейса.

Я множество раз ездил в местный полицейский участок и спрашивал о возможности отослать мой обрывок билета в Кейп-Эйр на проверку. Они были озадачены — билет не был поддельным — но всё равно настаивали на том, что полёта не было.

Спустя семь недель пришли результаты теста ДНК. Моя ДНК находилась в базе данных со времён службы в армии, так что я надеялся на скорое решение в мою пользу. Но увы — результат был безнадёжный. Моя ДНК и ДНК останков совпали с военным образцом. Причём моя совпала на 95%, а ДНК трупа — на 99%.

Из-за этого 15 мая 2018, во вторник, меня признали юридически мёртвым, и полиция возбудила дело, чтобы выяснить, кто я такой на самом деле.

С тех пор, как я официально умер, голоса стали звучать чаще и отчётливей. Их интонация изменилась.

— Живым ты больше не нужен.

— Теперь ты можешь быть с нами.

— Мы скоро придём за тобой.

— Нам нужно твоё тепло. Здесь так холодно.

Я много смеюсь — в жалких попытках не впасть в истерику и сохранить рассудок. Мир считает, что я мёртв, в моей голове непрерывно шепчут голоса. Жена как-то странно на меня смотрит. В её глазах нетрудно различить тень сомнения.

Всё зашло дальше. Я не только слышу голоса, но вижу движения в тенях и отражения в зеркалах — это обуглившиеся мертвецы, дрожащие от холода.

Есть несколько вещей, которые меня беспокоят и едва ли не сводят с ума. Кому принадлежат таинственные останки? Чей отпечаток ДНК оказался ближе к моему, чем мой собственный? Как доказать, что я жив, и что я — это я?

Но больше всего меня пугает другое. Юридический статус усопшего означает, что если кто-то меня убьёт, то невозможно завести уголовное дело и даже начать расследование. Тем временем голоса продолжают шептать, что придут за мной. Совсем скоро.

Автор перевода: Timkinut. Источник

Оригинал.

Однажды ты сядешь не на тот трамвай, зайдёшь в старую телефонную будку, спустишься в соседский погреб, заглянешь в колодец, перепутаешь двери, свернёшь не туда, ступишь на тёмную лестницу, и весь мир вдруг переменится.

Что делать тогда? Главное — не подавать виду.

Эта история началась со старой школьной парты. Урок был скучен, как скучно всё в восьмом классе, когда тело уже потряхивает от гормонов, а тебя просят решать задачки про спешащие навстречу товарняки. От безделья я раскачивался на стуле, надеясь, что он завалится на сидящую рядом Нинку, та взвизгнет, и я под шумок проверю, не обманывает ли меня её лифчик. Но когда я уже был готов застать Нинку врасплох, взгляд мой привлёк торчащий из-под парты листок. Он был всунут в отверстие металлического профиля, куда поколениями запихивали всякий сор, и просто умолял потянуть за ровный чистенький сгиб. Если бы я только знал, к чему это приведёт! Тогда бы я выпрямился, вперился в доску и решал бы стучащие задачи про товарняки, пока не поступил бы в университет вагоновожатых, лишь бы укатить подальше от того, что мне открылось.

За давностью лет я могу лишь приблизительно пересказать содержание записки. Её написал кто-то из параллели, и начиналась история вполне комично. Парня, что называется, припёрло: он чуть не оподливился прямо на математике и, уже вылетев из класса, осознал, что до туалета просто не добежит. От отчаяния он сунулся в учительскую уборную, и она оказалась незапертой! Счастливчик восседал на учительском толкане аки царь и вершил свои черные дела. Попутно он подробно описывал обстановку уборной, совсем не похожую на зассанный школьный сортир. Там даже книжка лежала, первый том «Унесённых ветром». От нечего делать засранец начал листать её. Особенно его поразили слова чернокожей Мамушки: «Одно дело, что жентмуны говорят, а другое — что у них на уме». Очень уж автору понравилось исковерканное слово «джентльмены». Потом парень вернулся на урок, который продолжался как ни в чём не бывало. Но вот на доске… там вместо скучной тригонометрии висели условия задачи о скорости вращения кишковорота.

Он был нарисован рядом — тошнотворная мандала из скручивающихся кишок с сизой червоточиной посредине. Центр кишковорота был неподвижен, оттуда немигающе таращилось что-то предвечное, неисчислимое, лежащее в основе всего. По краям извивались вздувшиеся кишки. Внутренний круг кишковорота вращался против часовой, внешний — по. При неравномерном вращательном движении требовалось установить угловые скорости обоих кругов, а затем вычислить угловое ускорение кишковорота.

Осыпаясь мелом, он со скрипом полз по доске.

Как помню, парня поразил даже не сам кишковорот, а сложность задачи. Он что-то спросил у соседа, но тот даже не повернул головы. Тогда он что-то спросил у соседки, но та тоже ничего не ответила. Тогда он поднял руку и спросил у учительницы. Та вперилась, будто спрашивающий был чужаком, и на парня молча уставился весь класс.

В тишине слышно было, как двигался кишковорот.

Кончалась записка тем, что автора вызвали к директору, и он якобы пишет это послание на последних минутах урока. Так, на всякий случай, анон.

Паста меня не проняла, хотя про кишковорот показалось забавным. Я посмотрел на доску. Там друг к другу по-прежнему спешили товарняки. И Нинка оставалась такой же сисястой. Да и математичка с буклями на голове меньше всего походила на того, кого интересует вращательные движения требухи.

На перемене я даже бегло пролистал преподские задачники. Там было всё как всегда: землекопы, яблоки, корабли. Никакого кишковорота. Дверь в учительскую уборную была заперта на замок.

С пацанами мы знатно поугарали над телегой и позабыли о ней. Ну, разве что Нинка, которой я засунул скомканную бумажку за шиворот, как-то долго потом хихикала.

В следующий раз меня накрыло только в армии. Мне не повезло — я попал не в связь и не в обслугу аэродрома, а в самые что ни на есть мотострелки. Учебка закончилась, нас привезли в типичную Зажопинскую вэ-чэ, где пергидрольные продавщицы из магазина нижнего белья «Трусишка» считались первыми городскими красавицами. На второй год службы я считал точно так же, но когда нас, тощих и замызганных, заводили в казарму, а в ней как толстые сытые коты нас лениво оглядывали дембеля, в животе моём начался сущий кишковорот. И без знания его угловой скорости ясно было, что будут бить.

Прокачивать повели после отбоя, когда дежурный офицер, показав дневальному кулак, свинтил в общагу. Били не со злобы, а ради установления порядка, то есть во имя старых добрых традиционных ценностей. Отметеленные сослуживцы возвращались в кровать даже с какой-то гордостью — я вытерпел, причастился. Через год ко мне водить будут.

Когда очередь дошла до меня, я направился в каптёрку по длинному коридору с низким потолком. Взлётка, застеленная коричневатым линолеумом, который вечно оттирает дневальный — лицо не только роты, но и всей армии; открытое пространство, рассекающее казарму на две части, место для построений, наказаний и прокачки; путь к оружейке, каптёрке, сушилке, туалету, канцелярке, бытовке; и эти двери по бокам — казённые, из желтоватого дерева с красными пылающими табличками. Конечно, не взлётка это, а эшафот, и я шёл по нему, как и поколения моих предшественников. Во всём этом было что-то чудовищно унизительное: ты добровольно следуешь на собственную казнь и ещё поторапливаешься — успеть бы, не заставить ждать палачей. Мне пришлось несколько раз пройти по взлётке: мерзкие желтоватые двери были заперты, за ними никто не шумел. Ещё и дневальный куда-то запропастился. Я долго искал табличку с надписью «Кладовая» и даже начал себя подгонять, поэтому, когда нашёл незапертую дверь, резко рванул её.

Деды сидели за столом. Никто не обратил на меня внимания. Только тихо шелестела гора конфетных фантиков, кипел в трёхлитровой банке чай, да раскачивалась на вешалках потревоженная одежда. Развалившись на стульях, деды читали по ролям книгу. Каким-то шестым чувством я сразу узнал «Унесённых ветром».

— Поставь поднос и зашнуруй мне корсет потуже! — изображая голос Скарлетт, прочёл дюжий сержант Пелипенко. Любимой его забавой было пробивать до эха грудак.

— А какое платье наденет мой ягнёночек? — голосом Маменьки проворковал худощавый каптёр Авдеев, хитрый как хорь, у которого не допросишься ни подшивы, ни сигарет.

— А вот это! — рядовой Тагиев оттянул майку, обнажая борцовскую грудь с чёрным курчавым волосом.

— Ну уж нет! — Маменькой пропел Авдеев. — Совсем негоже этак обряжаться с утра. Кто это выставляет груди напоказ до обеда? У этого платья ни воротничка, ни рукавчиков!

А затем все они — великан Пелипенко, наглый Авдеев, заросший Тагиев — вперились в меня, ожидая ответа. На столе парил чай. Белье на полках лежало как снятое с мертвецов. Перестали раскачиваться бушлаты. А я таращился на стену — там, на фоне незнакомого триколора на меня грозно смотрел чужой верховный главнокомандующий.

Из глубин памяти вдруг всплыла та странная школьная записка:

— Одно дело, что жентмуны говорят, а другое — что у них на уме.

Уж не знаю, почему эта дичь пришла мне в голову, но я был уверен, что отвечать нужно именно так. После недолгого молчания деды начали истерически ржать. Они били ладонями по столу, лягались, разбрызгивали чай. Из глаз у них текли слёзы, а от мощного фырка Пелипенко по каптёрке разлетелись фантики. Давясь от смеха, Авдеев достал бельевое клеймо и с грохотом забил им по страницам. Хихикающий Тагиев едва успевал их переворачивать. А потом деды стали по-рыбьи разевать рты, будто им не хватает воздуха, и сипло повторять:

— Жентмуны! Жентмуны!

Совсем потерявшись, я выскользнул из каптёрки. Вернувшись к товарищам, я не ответил на расспросы и лишь тихо сказал: «Следующий». Накрывшись одеялом, я слышал чьи-то неуверенные шаги, хлопок двери, голоса, вскрик, звуки ударов. Затем виноватое, а потом чуть горделивое шарканье. И злое: «Следующий».

Так я впервые не подал виду.

Первый год службы был трудным, хотя ко мне так никто и не притронулся. Даже ухмыляющийся Пелипенко ни разу не пробил мне грудак. Авдеев всегда выдавал новое бельё, а Тагиев не звал бороться. Сослуживцы заподозрили во мне стукача, который шпионит для ротного, что я не спешил опровергать — мне нравилось сложившееся положение. К тому же я не мог сказать, что всё дело в том, что я рассмешил словом «жентмуны» ротных рулей.

В библиотеке нашёлся серый двухтомник «Унесённых ветром». Никаких печатей на его страницах не оказалось. Судя по карточке, я вообще был первым, кто взял почитать эту книгу. Измучив себя, я кое-как одолел роман. Ничего странного или ужасного в нём не нашлось. С этим согласился даже Авдеев, по долгу службы шмонавший тумбочки. Выудив оттуда книгу, каптёр брезгливо перелистал её:

— Ты ботан что ли?

Я ждал чего угодно — тайного знака, понимающего кивка, быстрого внимательного взгляда, пусть даже нового вызова в каптёрку, а получил тупой вопрос хитрого парня из глубинки, который полагает, что заведовать бельём в казарме — это путь к успеху, а книги — развлечение чепушил. Но ведь сам Авдеев ласковым голосом негритянки спрашивал какое платьишко наденет мохнатый Тагиев! Это он изгибался худым костлявым телом! Он читал книгу! И чёрное клеймо ставил тоже он!

Каптёр уже потрошил другую тумбочку, с матом выбрасывая оттуда горсти барбарисок. Конфетки весело скакали по казарме, закатывались под койки, смотрели на меня красными скрученными кончиками и знали что-то, чего я не знал.

Проносив в душе стойкую ненависть к слову подшива, я дембельнулся свободным человеком.

Семья встретила радостно. Отец, тоже служивший, немного даже заревновал — раньше он один мог травить армейские байки, а теперь я и сам мог развлекать многочисленных родственников. Мать хлопотала на кухне — такая же любимая, как и два года назад. Сестрёнка подросла и готовилась огорошить родителей подростковыми закидонами.

На обед подали суп с копчёностями. Когда все расселись, мать оглядела стол и попросила принести хлеба. Я безуспешно обшаривал кухню, а отец кричал про стынущую водку и гремел половником. Хлеба нигде не было. Я сунулся даже в нишу под подоконником, откуда повеяло той же холодной из детства тьмой. Протиснувшись мимо закруток, я тщетно попытался нащупать заднюю стенку. Пальцы обволакивала пустота, чёрные пустынные воды касались моей длинной, давно уже не детской руки и вытягивать её обратно было даже немного страшно, как что-то совсем чужое.

Заглянув в зал, я хотел уточнить, где хлеб, но осёкся — моя семья, наклонившись над тарелками, сцеживала слюну в парящий суп с копчёностями. Зажмурив глаза, сложив на коленях руки, родственники сбрасывали в суп серебристую нитку слюны. В сцеживании этом не было различий — грузный работящий отец, домохозяйка-мать, вертлявая сестрёнка — все они пускали слюну одинаково, в одной и той же позе, неразличимо медленно, с застывшими лицами. Внешне такие разные, они склонились над тарелками едино, как послушная часть чего-то скрытого, общего и мне неведомого.

Я осторожно вернулся на кухню. Уперев руки в подоконник, выдохнул. С хлебной корзинки слетел пакет. Я тупо уставился на ломти бородинского. С ними было что-то не так. Хлеб лежал аккуратными треугольниками, как в столовой. Мать никогда не резала хлеб треугольниками. Я это точно помнил. Всю жизнь помнишь, как мать резала хлеб.

В зал я возвратился с опаской, но меня лишь шутливо пожурили за возню. Отец громко готовился к водке. Сестрёнка игриво размешивала суп. Мать заправляла салат. В чашках не было ни намёка на слюну, и вскоре начались те семейные расспросы, которые невыносимы в юности и по которым так тоскуешь, когда тебя уже некому позвать к столу.

Мать интересовало не били ли. Отец тут же вклинился «Как себя поставишь!», а я вполне честно ответил, что меня не трогали. Правда, умолчал о причинах. Сестра явно скучала, поэтому я вспомнил, как однажды мы поймали носочных воров — застирали носки в зелёнке и на вечерней поверке часть роты красовалась изумрудными ступнями.

— А ещё что было? — заинтересовалась сестра.

Я рассказал, как здоровенный сержант Пелипенко тайно смотрел мультики.

— А ещё?

Я рассказал, как несколько бухариков устроили погром в аккумуляторной, чем подорвали обороноспособность полка.

— А ещё?

Я рассказал, как мы разгружали вагон, чтобы загрузить его обратно.

— А ещё!?

Я рассказал, как на тряске одеял мы порвали одеяло.

— А ещё!!?

Я рассказывал, а семья жадно требовала ещё. Перестали греметь ложки. Никто не ел хлеб. Спрашивали недослушав, прерывая на полуслове. Близкие допытывалась, не приключилось ли со мной в армии чего-то странного, и глаза их горели.

— А ещё!?

Изо рта у них опять потекла слюна. Она падала в чашки, рвалась при крике, раскачивалась и летела на пол. Родственники не замечали её, не пробовали сглотнуть или вытереть, словно слюну эту вырабатывали не они сами, а что-то сидящее внутри них.

— Сыночка… а ещё что было?

Я молчал. Я знал, что ни в коем случае нельзя рассказывать про жентмунов. И ещё я знал, что семья хотела услышать как раз про них. Сестра в нетерпении стучала беленькими молодыми зубками. Мать задумчиво разглаживала скатерть. Отец смотрел в супницу. Они ждали. И я ждал. Они молчали. И я молчал. В армии я увидел то, чего не должен был. Это было не моё. И это у меня хотели забрать.

А на десерт подали торт-зебру. И вкусен он был, словно мне снова шесть лет.

Вечером в клубе ждали друзья. Бармен мешал коктейли, я безразлично опрокидывал их. Я не мог избавиться от ощущения, что приятели вот-вот поведут себя так же, как и моя семья. Но их простоватые рожи сияли, тела дёргались под музыку, и вскоре пространство так расплылось, что я не заметил, как оказался рядом с Кешей — тем странненьким пареньком, который есть в каждом классе.

Кеша с ранних лет увлекался гаданием. Звёздный час Кеши настал в девятом классе, когда подряд сбылось три его предсказания. Учителя болели, контрольные не начинались, и Кеше даже почти уже дали, но вот дальше, вплоть до самого выпуска, из его пророчеств не сбылось вообще ничего. Хотя прорицал Кеша с удвоенной силой. Он постоянно читал журнальчики с провинциальными НЛО и был единственным, кто отнёсся всерьёз к записке о кишковороте. Конечно, я ничего не рассказал Кеше про жентмунов. Просто намекнул, что имеется интерес. Было бы неплохо проверить. Есть кто на примете?

На выходных Кеша повёл меня в старый парк развлечений. Был вечер, солнце просеивалось из-за деревьев, и сосны, помнящие меня ещё младенцем, раскачивались в подступающей темноте. Там, как древние окаменевшие звери, проступали аттракционы. У закрытого тира, покуривая, нас ждал Чирик.

Это был нездорового вида мужик лет пятидесяти, пустой взгляд которого выдавал опытного алкоголика. Полный, с зализанными сальными волосами, Чирик смотрел на мир вдавленными глазами-кнопками на одутловатом лице. Кеша протянул ему бутылку водки, и Чирик, не говоря ни слова, завёл нас в тир. Мы уселись на матах возле стенда, на котором парило множество птиц — от фазанов до доисторических птеродактилей. При попадании из мелкашки птицы издавали клёкот и били механическими крыльями. Сейчас они молчали, отдыхая от вечной на себя охоты.

Чирик отсалютовал мишеням бутылкой. Кеша раскрыл принесённую книгу. Магия была в том, что во время чтения мужик начинал щебетать. «Чирик!», — изрекал пьяница, и Кеша отмечал нужное слово. Алкаш отпивал водки, безразлично смотрел в угол, а потом вновь стрекотал. Чирикал он без всякой системы: мог выделить трелью целую строчку, а мог молчать всю страницу. Книга тоже могла быть любой. Постоянство проглядывало только в поглощении водки.

Россказням Кеши я сперва не поверил, но мужик и вправду стал почирикивать тонким, совсем не шедшим ему голоском, словно у него внутри жила канарейка. Кеша тут же отмечал слово и продолжал гнусаво читать. Напившись и начирикавшись, ведун отрубился, на чём связь с потусторонним миром оборвалась.

Разумеется, в тетради оказалась полная белиберда. Кеша виновато проблеял, что нужна была закусь, а я устало обводил взглядом храпящего Чирика, укатившуюся в угол бутылку, птиц, грозно воздевших крылья, и придурковатого Кешу, которому я зачем-то доверился.

Всё-таки иногда неудачник — это просто неудачник.

К Чирику я вернулся только через месяц. Не сказать, чтобы за это время что-то произошло. Только однажды, на выходе из автобуса, моё плечо тронула дрожащая рука и старушечий голос невнятно спросил: «Моложой человек, вы выходите?» Я сказал «Да», и сумасшедшая счастливо заулюлюкала на весь салон, будто я согласился выйти за неё. Мой краткий ответ словно замыкал какую-то последовательность, был последним звеном цепочки событий, источником которой был я.

Поэтому мне требовались ответы.

Чирик встретил равнодушным взглядом. Он был по погоде закутан в бушлат, откуда смотрели пустые, давно выцветшие глаза. В них застыло предельное понимание, после которого утрачиваешь интерес к жизни. К заветревшейся мясистой губе прилипла сигарета. Безрадостно тлел огонёк. Чирик молча принял две бутылки, колбасную нарезку и пустил меня в тир.

Я же раскрыл «Унесённые ветром».

Я выбрал отрывок поближе к откровениям Маменьки о жентмунах, и Чирик почти сразу заголосил. Если Кеше он пел безучастно, просто в счёт оплаты, то на первых моих словах вскинулся, с ужасом посмотрел на книгу, а затем защебетал, затрещал, запосвистывал. Чириканье его было испуганным, словно алкаш делал что-то против собственной воли, но не мог перестать из-за данного обещания. Чирик опрокидывал стопку за стопкой, вскрикивал и смотрел на меня так жалостно, будто я мучил его.

Автор: Володя Злобин, участник Мракопедии. Продолжение в коментах.

– Съездишь на Кузнечную? – одалживающим тоном попросила меня тетка.

Название улицы говорило за себя. Одна из многих улиц в рабочем районе с соответствующим населением. В девяностые тетке повезло урвать за копейки коммуналку на Кузнечной, и вскоре квартира превратилась в дополнительный источник дохода. Впрочем, довольно спорный: ввиду уникального местоположения и качества жилья, населял ее в основном маргинальный контингент, причем почти всегда пьющий.

Серый конец октября. Деревья уже оголились, а снег еще не успел выпасть. Погода была под стать облупленному зданию. Где-то были слышны крики играющей ребятни, на скамейках дежурили бабки, но погода давала понять: скоро природе нужно будет заснуть, а людям – покинуть замерзшие улицы. И почему мы не впадаем в спячку на зиму?

– Ну начальник… – Запинаясь оправдывался передо мной квартирант с пунцовым носом. – Придет оклад… Две недели… я сразу всё и отдам! – После чего уставился на меня с молящими глазами, под которыми виднелась недельная щетина. Я прикусил язык. Ноздри неприятно щекотал какой-то прелый запах, который, как мне казалось, шел из его рта.

– Выметайся.

– Поставь себя на мое место… Будьте ж людьми в конце-то концов! – В завершение последней фразы пьянчуга развел тощими руками в стороны.

Но я оставался неумолим.

Он прощально посмотрел на коридор и немного задержался на соседской двери. Из-за нее на нас выглядывала девочка лет двенадцати, которая жила в одной из комнат вместе с мамой. Она излишне любопытно, даже жадно наблюдала за сценой выселения.

– Пока, Катюша… – Просипел выселяемый, и, взяв баул, скрылся в темноте подъезда.

К этому моменту вышла мама девочки. Низкая женщина с короткой прической и немного пухлыми конечностями.

– Еще один алкоголик попался, – пожаловалась она и прижала дочь к себе, – как бы нас с Катюшей не тронули.

– А в начале казался обычным работягой, – ответил я и не соврал. Поначалу выселенный работал охранником в местном супермаркете, но буквально через пару месяцев спился.

– Врут они все. Кто им иначе квартиру сдаст?

Меня всегда терзал небольшой страх за квартирантку и её дочь, ведь они казались единственными местными жителями, не опускающимися на социальное дно. Но зарплата швеи удерживала женщину от переезда, что лично мне казалось несущественной глупостью. Ведь что, если очередной маргинал захочет поразвлечься с ее юной дочерью?

Впрочем, ситуация с выселением спившегося соседа была не новой. Полгода назад молодая девушка из Средней Азии прошла по тому же пути, оставив работу сушистки ради зеленого змея. Но, конечно, она не представляла угрозы для двенадцатилетней девочки, в отличие от пьяного взрослого мужика.

Может, выселенным действительно нужна была помощь? Сострадание? «Человек достоин лишь уважения, а сострадание его оскорбляет». Но есть ли у этих людей гордость, что была у горьковского персонажа?

∗ ∗ ∗

Шло шестое ноября. Тетка уже заселила нового постояльца и от других квартирантов начали поступать первые жалобы. На удивление быстро. Неужели она взаправду сдала комнату откровенному алкашу? До конца месяца и соответственно сбора арендной платы было еще далеко, но я все равно решил нанести жителям коммуналки вечерний визит. Если он спивается уже сейчас, то и арендной платы от него ждать не стоит. Я не думаю, что работа полиции нравов благородна, но тогда мне казалось, что я делаю правильный поступок.

Выпал первый снег в наших краях. Возможно, такая погода более красивая, чем умирающая осенняя природа. У входа в котельную соседнего дома лежал знакомый мне бывший охранник. Его щетина уже успела превратиться в небольшую курчавую бороду, напоминавшую животный мех. Многие животные зимой впадают в спячку.

Поднимаясь по ступенькам, я услышал мужские вздохи со стороны теткиной коммуналки. «Будьте ж людьми в конце-то концов» … Конечно, будем. Моментально вспомнив свои опасения о девочке, я вбежал в квартиру и рывком достиг нужной комнаты.

Вздохи действительно издавал квартирант. Он находился в полулежащем состоянии на полу, а над ним, спиной ко мне, склонившись сидела соседка – мать той девочки, судя по одежде на ней. Я сразу же замер, ощутив, что прерываю интимное событие, но немного погодя я начал осознавать детали этой сцены, чьи участники меня не замечали.

Хоть женщина была не особо высокой, но сейчас её конечности были более костистыми и длинными, чем у любого известного мне человека, а кожа отливала серым цветом выцветшей фланелевой рубашки, пульсируя в такт вздохам несчастного мужчины. В воздухе стоял едкий запах гнили. Я был искренне рад, что вижу её всего лишь со спины, потому что, возможно, её лицо, её взгляд могли бы ничего не оставить от моего сыплющегося рассудка.

Теперь я не мог пошевелиться уже не из вежливости, а из-за липкого страха, сковавшего мое тело. Напуганный до смерти человек может потерять возможность передвигаться. Это был тот самый случай. Возможно, это эволюционный механизм, выработавшийся для спасения от реагировавших на движение хищников. Интересно, часто ли мы сейчас с ними встречаемся?

С каждой секундой мое тело слабело, а глаза замечали все больше жутких деталей, пока я не ощутил на себе взгляд лежащего мужчины. Он не издал ни звука, но сразу после зрительного контакта я ненадолго пришел в чувство и, медленно пятясь, покинул комнату.

Только в коридоре я обратил внимание на звуки телевизора в одной из комнат. Неужели жители не понимают той чудовищной угрозы, что соседствует с ними? Неужели они ничего с этим не сделают, даже никуда не убегут? Я восстановил дыхание и был готов броситься наутек из этого гиблого места. Но как только я бросил прощальный взгляд на коридор, ноги снова перестали меня слушаться.

Я ощутил на себе хищный взгляд Катюши.

∗ ∗ ∗

Прошел месяц. По словам тетки, последний квартирант спился, как и его предшественники, а женщина с дочерью устали терпеть опасное соседство и съехали. Больше на Кузнечную я не ездил.

С того злополучного вечера я выходил из дома только в магазин за дешевой водкой, чтобы запивать пароксетин. Тетка, достававшая его мне, говорила о несовместимости антидепрессантов с алкоголем, но иначе я не мог.

Теперь каждый тоскливый зимний день на меня все сильнее накатывает какой-то животный страх вперемешку с приступами тревожности, отступающий только перед алкоголем. «Человек – это звучит гордо».

А снег все идет.

Автор: Владимир Душный, Источник - Мракопедия

Сколько себя помню, мне всегда снились странные и тревожные сны. Кошмары, насквозь пропитанные чувством отчаяния и безвыходности, преследуют меня уже больше двадцати лет, а их сюжеты неизменны.
Сдаётся мне, я всегда знал, что существует объективная причина, по которой эти пугающие и порой безумные сновидения не оставляют меня в покое: нечто, уходящее корнями далеко в прошлое, в глубокие, покрытые беспросветным мраком уголки моей памяти.
В своих страшных снах, я всякий раз оказываюсь в огромном тёмном помещении. Рисунки на его стенах размыты, а интерьер слишком часто меняется, чтобы как-то его охарактеризовать. Кроме меня внутри помещения находятся и другие люди. Их около двадцати. Среди них есть дети, взрослые и даже старики. Я знаю, что все мы – пленники в этом месте. Некоторые плачут и умоляют их отпустить, другие же напротив сосредоточены и сконцентрированы. Я изучал это место много раз, но так и не отыскал ни единого намёка на дверь или окна. Тем не менее, свет там был и исходил он от редких лампочек, висевших под потолком. Само освещение в одних снах было тусклым, в других ослепительно ярким, а в третьих – вовсе меняло цвет, то на агрессивно красный, то на золотистый или холодный голубой.
Когда проводка над головами начинала потрескивать, а свет мигать, то это означало, что пришло время игры. Затем, будто следуя неким существующим внутри моих сновидений законам, появлялись две держащиеся за руки фигуры – старик со старухой, на чьих морщинистых лицах запеклась кровь, а глазницы взирали на присутствующих пустыми тёмными дырами. Никто никогда не видел, откуда они приходили. Эти двое просто возникали посреди помещения, словно из ниоткуда. Один из них обязательно имел при себе плотный серый мешок, внутри которого, как я уже знал, находилось огромное множество перегоревших лампочек. На внутренней стороне каждой из них были написаны названия игр.
Происходящее напоминало лотерею. Старик предлагал добровольцу вынуть из мешка одну из лампочек, надпись внутри которой определила бы, во что нам всем предстоит играть. Я понятия не имел, что будет в случае неподчинения, но те, кто оказался здесь задолго до меня, судя по всему, знали гораздо больше, потому что доброволец находился всегда.
Дальнейшее развитие событий имело множество разных вариантов, но одним из самых странных и запоминающихся был тот, в котором добровольцем выступал я. Во снах, я всё время оказываюсь в детском теле, а этот повторявшийся многократно сюжет логически кажется мне самым первым, если попытаться выстроить их все в хронологическом порядке.
Просыпаясь, я всегда помню чувство неуверенности и непонимания, которые ощущал, когда тяжёлая рука какого-то взрослого подталкивала меня вперёд, заставляя выйти из толпы и приблизиться к безглазой парочке. Помню, как безглазый старик мягким и лишённым злости тоном подсказывал мне:
– Засунь руку в мешок и достань лампочку, мальчик.
Я не могу самостоятельно влиять на события в этих снах. Каждый раз всё повторяется заново, словно я просматриваю одну и ту же запись со старой видеокассеты. Порой какие-то детали ускользают, как вырезанные из плёнки кадры, но сюжет остаётся прежним.
Нервно кусая губы, я подчиняюсь и нащупываю в утробе мешка холодные колбочки пузатых ламп накаливания. Ухватившись за первый попавшийся цоколь, я извлекаю предмет наружу. Мне приходится приподнять лампочку над головой, чтобы рассмотреть её и в этот момент она волшебным образом вспыхивает.
– Прочитай-ка, что там такое написано, сынок, – скрипит незрячий старик, и я обращаю внимание на проявляющиеся в тусклом сиянии красные буквы, начертанные на внутренней стороне стеклянной колбы.
– ПЕ-СОЧ-НИ-ЦА, – произношу я слово по слогам и слышу, как какая-то женщина за моей спиной начинает громко и истерично рыдать.
– Пожалуйста, пусть он выберет снова, – дрожащим голосом молит один из мужчин. Упав на колени и сложив ладони вместе, он ползёт к стоящей в центре помещения парочке.
– Илюша хочет поиграть, – доносится из щербатого рта старухи.
Она топает ногой и на мгновение свет в комнате гаснет. Я слышу, как лопается лампочка в моей руке, и инстинктивно зажмуриваю глаза. Когда я открываю их снова, на смену тьме приходит желтоватое освещение. Рядом нет ни старика, ни старухи. А затем откуда-то сверху из многочисленных тёмных дыр в потолке начинает сыпаться песок.
Я вижу, как растерянные взрослые в панике мечутся по помещению, как плачут немногочисленные дети и молятся пожилые пленники. На скрипучем дощатом полу вырастают барханы. Мелкие песчинки залетают мне за шиворот, я чувствую их на своей коже, во рту, на зубах. От них никуда не деться. Мне приходится карабкаться наверх, чтобы не утонуть в их растущем океане. Наверное, именно так ощущает себя муравей, случайно угодивший в песочные часы.
Песок прекращает сыпаться лишь тогда, когда заполняет половину помещения. Его так много, что любой из взрослых легко мог бы дотянуться до потолка, встав в полный рост. Но вместо этого все они ползают на коленях, копаются в песке и что-то в нём ищут.
Я озираюсь по сторонам и замечаю торчащее из небольшого холмика колесо игрушечной машинки. Потянув за него, мне удаётся извлечь наружу небольшой пластмассовый самосвал с откидывающимся кузовом.
Проводка снова трещит.
– Он идёт, – доносится до меня чей-то шёпот.
– Боже, спаси нас рабов твоих грешных, – бормочет старуха в цветастой ночнушке.
Рядом со мной, вглядываясь в окружившую песочницу тьму, замер мужчина в деловом костюме. На его лбу выступили капли пота. Дыхание у мужчины тяжёлое, в глазах застыл животный страх. Я дёргаю его за рукав.
– Кто там, дяденька?
– Тссс, – он прижимает дрожащий палец к губам, а потом его взгляд цепляется за найденный мной самосвал. – Дашь поиграть, мальчик? – спрашивает меня он. Плоть мрака разрывается и на песочнице появляется Илюша – главный герой моих больных кошмаров. Первое, что бросается мне в глаза, – это его неестественно большая голова, мостящаяся на кажущихся узкими плечах. Лишь вглядевшись, я понимаю, что она не настоящая. На лице Илюши нет эмоций, потому что оно сделано из пластика. Замершая на границе света и тьмы фигура взирает на игроков чёрными омутами громадных глазниц. Из их бездны за нами наблюдает тот, кто зачем-то нацепил на себя маску в форме головы огромного пупса.
Несмотря на визуальные диспропорции, не возникало никаких сомнений в том, что Илюша был гораздо крупнее, выше и сильнее всех взрослых, оказавшихся в этой громадной, наполненной песком комнате. Его джинсовый комбинезон и голубая рубашка, украшенная изображениями мультяшных крокодилов, лишь добавляли противоестественности всему происходящему. Вот только размеры Илюшиной детской одёжки были рассчитаны отнюдь не на ребёнка.
Согнувшись вдвое и цепляясь макушкой за потолок, он приближается к нам.
Мужчина в деловом костюме тянется к моему самосвалу.
– Дай мне его, мальчик, – говорит он. – Всего на минуту, ну.
Отчего-то мне хочется спрятать игрушку за спину, но сказать взрослому «нет» я не могу, потому что меня воспитывали совсем не так. К тому же, если мужчина захочет, ему не составит никакого труда отобрать у меня машинку.
Я послушно отдаю самосвал. Вцепившись в него, мужчина тут же меняется в лице. Высунув язык, он начинает старательно изображать звуки работающего мотора, разбрызгивая слюни и ведя себя до того инфантильно, что, если бы не довольно жуткая обстановка и контекст ситуации, это вызвало бы смех у любого из присутствующих.
– Зря ты отдал ему, – говорит девочка, сидящая в паре метров от нас. На вид ей лет тринадцать, ей тоже страшно, но она, как мне кажется, понимает что к чему. – Если великан увидит, что ты не играешь, то накажет.
Перед словом «накажет» она осекается, осторожно подбирая подходящее слово.
– Дяденька, отдайте мне игрушку, – прошу я уползающего от меня в другую сторону мужчину, но тот игнорирует мои просьбы.
Я вижу как остальные пленники, уже отыскав в песке другие игрушки, тоже принимают активное участие в спектакле. Гротескная фигура Илюши перемещается между ними, время от времени останавливаясь и внимательно наблюдая за их игрой с целью отыскать «жуликов». Движения его быстрые, но слегка неуклюжие.
– Взрослые не умеют играть как дети, – шепчет девочка. – Если он заметит, что они притворяются то…
– Накажет, – заканчиваю я за неё.
– Я не жулик, – с обидой в голосе оправдываюсь я, и девочка поджимает губы.
Рядом со мной проползает женщина лет тридцати пяти. В её руках игрушечная лодка. На широко распахнутых немигающих глазах пелена из слёз. Она издаёт нечленораздельные звуки, видимо пытаясь имитировать шум рассекаемых волн и порывы ветра, но в конце концов прекращает это и из её груди начинают вырываться жалобные всхлипы.
– Лодка. Дурацкая лодка, – плача и дрожа, повторяет она. – Как в неё играть, если кругом песок? Они, сука, издеваются! Это не честно!
Из дальней части помещения доносится вопль, и я становлюсь свидетелем того, как Илюша своими пухлыми руками выламывает челюсть мужчине средних лет, после чего с противным чавкающим звуком проталкивает её в горло бьющейся в конвульсиях жертве. Первый жулик, чья актёрская игра, по видимому, не пришлась великану по душе, получил наказание.
Бездыханное тело падает на песок, разбрызгивая вокруг себя тёмную как гранатовый сок кровь и вызывая цепную реакцию у остальных участников игры. Одни принимаются ещё усерднее изображать увлечённых игрушками детей, в то время как другие, растеряв остатки инстинкта самосохранения, начинают отчаянно плакать, просить о пощаде или просто драть глотки. Илюша приходит в возбуждение, воет и мечется от одного к другому, отыскивая источники шума, чтобы устранить их все. Хрустят сломанные шеи, катятся по песку оторванные части тел, и проникает под кожу всё глубже и настойчивее. Я опускаю голову вниз, прикрывая уши руками, лишь бы не слышать эти звуки и вижу разрастающееся тёмное пятно на моих светло-коричневых штанишках.
Женщину с лодкой вырвало, и она уползает в другую сторону, подальше от чудовищно огромного ребёнка с кукольной головой. Несколько мальчиков и девочек с визгом разбегаются от скачущего по песочным холмам Илюши. Кто-то трясёт меня за плечо.
– Эй, у меня есть идея.
Я оборачиваюсь. Бледное лицо девочки с ведёрком и лопаткой обращено ко мне. Она старается не смотреть на то, что происходит неподалёку от нас.
– Вот держи, – говорит она и суёт мне в руку маленькую игрушечную дудку.
– Я не знаю, как с этим играть, – всхлипывая, признаюсь я. – Просто дуть в неё? Это поможет?
– Не нужно с этим играть, – отзывается она, спешно копая в песке яму. – Помоги мне.
Я не задаю лишних вопросов. Мне хочется верить в то, что незнакомка знает, что делает. Я принимаюсь копать вместе с ней, используя свои маленькие руки. Песок осыпается, и сделать достаточно глубокую яму не получается.
– Ложись, – командует девочка.
Всецело доверяя ей, я занимаю место в небольшом углублении. Убрав лопатку в сторону, она руками сгребает песок, погребая меня под ним. Прежде, чем зарыть моё лицо, она спрашивает, как меня зовут.
– Миша, – говорю ей я.
– А я Ника. – Она улыбается мне, и я ощущаю, как много усилий ей приходится приложить, чтобы изобразить на своём лице эту улыбку, дабы хоть немного меня успокоить.
Она переворачивает пластмассовую дудку и прижимает к моим губам её обратную сторону так, чтобы моё дыхание не вынуждало игрушечный инструмент издавать звуки, способные выдать моё местонахождение.
– Дыши в неё, Миша. Как через соломинку. Скоро всё закончится, – говорит она, и её голос предательски дрожит.
А потом Ника засыпает моё лицо песком.
∗ ∗ ∗
Настоящих друзей у меня не было долгое время. Я рос плаксивым и замкнутым ребёнком, компании сверстников предпочитал книги и журналы радиотехники, а прогулкам на улице игры на приставке, подаренной отцом за пару месяцев до того, как он ушёл из семьи. Все тягости воспитания легли на хрупкие плечи матери – склонной к депрессиям и болезненной женщины, у которой едва ли хватало времени на меня, учитывая то, сколько ей тогда приходилось работать.
Кошмары, терроризировавшие меня ночами, лишь усугубляли положение. Описанный мной был лишь одним из огромного множества снов, в которых мне и другим его участникам снова и снова приходилось участвовать в жестоких играх огромного монструозного ребёнка. Я рос, а кошмары по-прежнему оставались со мной.
В юные годы меня пугало абсолютно всё: темнота, звук закоротившей проводки, мерцающие лампочки в подъезде, куклы и даже грёбаные песочницы на детских площадках. Но становясь старше, я учился справляться со своими страхами. Со временем одни из них отступили, с другими я научился сосуществовать.
Я неоднократно пытался делиться историями о своих снах с матерью, но её они, кажется, пугали ничуть не меньше. Когда мне было одиннадцать, она впервые отправила меня к детскому психологу. Впоследствии я посетил больше десятка специалистов. Они не помогли мне избавиться от жутких ночных видений, но научили с ними жить.
Окончив выпускной класс, я поступил в университет на факультет программирования, где, несмотря на свою нелюдимость и низкие социальные навыки, умудрился найти приятелей. Общий интерес к культуре нулевых, бессонницы, фолк-рок и любовь к старым платформерам и аркадам сплотили нас. На втором курсе, запираясь в завешенной плакатами музыкальных групп душной и серой комнате студенческого общежития, мы творили собственные миры, собирая самодельные игровые приставки, перепаивая старые платы и создавая простейшие восьми- и шестнадцатибитные игры. Со временем это маленькое хобби стало перерастать для меня в нечто по-настоящему серьёзное и, если для моих друзей наши посиделки так и оставались способом развлечься и убить время, то для меня они плавно перетекли в первые попытки разработки собственных инди-игр. Некоторые из них возымели относительный успех и даже обрели свою группу фанатов среди ценителей андерграунда и идейных творцов, создающих локальные шедевры за пачку «Дошика». Но все мои ранние разработки были нишевым продуктом, тогда как сам я метался в поисках вдохновения, чтобы сотворить свой magnum opus, достойный внимания куда большего числа геймеров.
Мама умерла, не дожив пары месяцев до моего выпуска. Сахарный диабет и ранее сильно подкосил её, но внезапная пневмония обернулась ещё более коварным врагом. Я вышел из стен вуза одиноким и потерянным. Друзья, которых я едва успел обрести, разъехались кто куда, чтобы начать строить собственные жизни. Кроме матери у меня не оставалось никого, но и её я лишился.
Последующий год превратился в длинный мучительный марафон из запоев, депрессии и низкооплачиваемых подработок. Я жалел и ненавидел себя, а затем стал постепенно выбираться из этой казавшейся бездонной ямы, снова засев за работу над играми. И кто бы мог подумать, что в конечном итоге именно мои странные кошмары помогут мне в моей реабилитации. Месяцами я жадно искал идеи, но всё это время невольно игнорировал ту, что мне настойчиво подбрасывало собственное подсознание. Помню, как ко мне пришло озарение и, схватившись за блокнот с важными заметками, я дрожащей рукой набросал на заляпанной кофе странице портрет треклятого Илюши.
Сны, что я долгие годы считал своим проклятием, дали толчок для создания одного из лучших моих творений. В течение последующих трёх месяцев я спал по три часа в сутки, много курил и почти не вставал из-за компьютера в свободное от подработок время. Результатом вложенных усилий стала игра «Pantagruel Games». Демо-версия проекта содержала двадцать восемь уровней, каждый из которых представляет собой отдельную мини-игру со своими правилами. Основной целью игры являлось выживание. Главным антагонистом стал жестокий ребёнок-великан Пантагрюэль, держащий в плену игрока и девятнадцать NPC, также участвующих в устроенных похитителем квестах. Несмотря на небольшую и замкнутую локацию, довольно примитивные, хотя и не лишённые специфичности дизайн и графику, у игры, несомненно, был шарм. Главными ингредиентами для её создания послужили мрачные элементы и клаустрофобная атмосфера моих больных фантасмагоричных сновидений. Бережно переносимые мной из вакуума личных хрупких воспоминаний в мир полигонов и программных кодов, они оживали, порой пугая меня самого.
Вслед за первыми восторженными откликами и успехом на сервисах рекуррентных платежей последовали предложения о сотрудничестве от студий и гейм-дизайнеров. Игры Пантагрюэля стали хитом, а их асоциальный творец медленно возвращался к жизни.
∗ ∗ ∗
Три года минуло с тех пор, как не стало мамы.
Я бросил курить, почти завязал с алкоголем и в кои то веки привёл в человеческий вид старую двухкомнатную квартирку, ремонт в которой в последний раз делали, кажется, ещё до развала Союза. Волна хайпа вокруг «Пантагрюэля» незаметно стихла, однако в шкуре слегка позабытого всеми разработчика инди-игр я чувствовал себя куда комфортнее. Занимаясь и раскручивая новые проекты, я параллельно рисовал модели и участвовал в бета-тестах для крупных игровых студий. Таблетки донормила на ночь делали мои сны спокойными и безмятежными. Именно здесь находилась та самая точка равновесия, сходить с которой для меня не было никакой причины. До тех пор, пока одно единственное сообщение, пришедшее поздней ночью на мою электронную почту, не вскрыло старые раны.
Человек, представлявшийся Константином, писал о том, что был весьма впечатлён «Играми Пантагрюэля». По его словам он нашёл в них массу интересных и пугающих совпадений, ввиду чего хотел бы узнать, что именно послужило мне вдохновением для создания игры. В конце Константин упомянул о желании встретиться лично, потому как испытывает некоторые неудобства, обсуждая столь личные вещи в интернет-переписке. На всякий случай он даже оставил адрес. Письмо не привлекло бы моего внимания, если бы в самом его конце автор не приписал постскриптум, содержание которого заставило меня ощутить накатывающую паническую атаку.
«А какую игрушку в песочнице нашли вы, Михаил?»
В «Играх Пантагрюэля» не было ни одного уровня хоть как-то ссылающегося на самый запоминающийся из моих снов. Константин будто оставил пасхалку, которую мог бы расшифровать лишь посвящённый. И я прошёл эту проверку.
Первой моей реакцией стало немедленное удаление письма. Помню, как выскочил на балкон, достал запрятанную «дежурную» пачку сигарет, хранившуюся там с тех самых пор, как я завязал, и жадно закурил. В последующие несколько дней, я никак не мог сконцентрироваться на работе. Мысли о полученном от незнакомца сообщении не давали покоя, а последней каплей стал в очередной раз повторившийся кошмар. И снова я оказываюсь в теле беспомощного напуганного мальчишки, извлекающего перегоревшую лампочку из мешка. Снова мужчина в строгом костюме забирает мой игрушечный самосвал, а ребёнок с неестественно большим телом и огромной кукольной головой заставляет взрослых играть в детские игры. Во сне я снова вижу её – девочку Нику с бледным лицом и печальным взглядом. Она спасает мне жизнь.
Проснувшись, я первым делом бросился к ноутбуку, чтобы извлечь из корзины удалённое трое суток назад сообщение от Константина. Всё, что мне нужно – это адрес. А ещё ответы на чёртовы вопросы, что терзали меня слишком долго.
∗ ∗ ∗
Константину около сорока. Он лысеет, хромает на одну ногу и изредка бросает на меня слегка виноватый взгляд. Признаётся, что не особо увлечён всеми этими компьютерными играми, а на «Pantagruel Games» наткнулся случайно: увидел, как в неё играет его одиннадцатилетний племянник.
– У неё довольно строгое возрастное ограничение, – зачем-то припоминаю я, но мужчина отмахивается.
– Будто вы не знаете нынешних подростков, Михаил. Сами ведь в его годы рубились в стрелялки, – он посмеивается, провожая меня вглубь квартиры.
Мне не хочется быть душным, пытаясь объяснить ему принципиальную разницу между экшен-шутером и сурвайвал-хоррором, ведь на самом деле волнует меня совсем иное.
– Вам чаю? Кофе? Или может чего покрепче? – гостеприимно интересуется Константин, поправляя рукава невзрачной кофты на худых руках, но я успеваю увидеть рассекающие его запястья шрамы.
– Кофе, пожалуйста.
Шаркая тапочками, мужчина перемещается по кухне и предлагает мне присесть.
– Вам, наверное, редко приходится совершать вот такие визиты. Знаю, я поступил некрасиво, обманув вас, но, поверьте, на то была причина и у меня действительно есть необходимость в серьёзном разговоре, – говорит Константин.
В голосе его читается взволнованность.
– Это был самосвал, – набравшись смелости, говорю я.
– Вы спросили меня в письме, какую игрушку я отыскал в песочнице. Самосвал. Я нашёл в песке самосвал.
Константин молчит, заливает кипятком кружку с тёмными крупицами растворимого кофе на дне и протягивает мне.
Он садится, вытирает вспотевшие ладони о ткань спортивных штанов и таращится на качающуюся на ветке сороку, наблюдающую за нами по ту сторону окна.
– Часто он тебе снится? – наконец задаёт свой вопрос хозяин квартиры.
– Сейчас уже реже, чем раньше. Но раньше – стабильно пару раз в неделю.
– Счастливчик, – цокает языком Константин. – Мне вот снился почти каждую ночь до недавних пор.
– Я думал, что один такой, – нервно сглотнув, говорю я. – Не знал, что есть и другие.
– Нас таких немного. Быть может, только мы с тобой и остались, парень. Назвал бы случайностью то, что нашёл тебя, вот только не верю я в такие совпадения. Как думаешь, он хотел этого?
– Кто он?
Константин одаривает меня удивлённым взглядом.
– Как это кто? Илюша. Или как ты его там теперь называешь? Пан-та-грю-эль, – будто пробуя слово на вкус, проговаривает мой собеседник.
– Его не существует, – после недолгой заминки говорю я.
Выражение удивления на лице Константина сменяет полное осознание.
– Так ты ни черта не помнишь? – он подаётся вперёд, чуть склонившись над столом. – Или твои мозгоправы тоже пытаются убедить тебя в том, что ты всё выдумал?
– Он лишь плод нашего воображения.
– Да ну? И как много ты знаешь людей, которым снятся столь похожие до мелочей сны? Никакая это не выдумка! – он вдруг бьёт кулаком по столу, заставляя кофе в моём бокале расплескаться. – Не верь никому, кто убеждает тебя в обратном.
Константин снова поправляет рукава своей кофты и выпрямляется на стуле. Я первым решаюсь нарушить тишину.
– Мне было лет восемь, когда всё началось. Что было до этих снов вспомнить сложно, – говорю я, морща лоб. Воспоминания о раннем детстве ускользали, едва я пытался за них уцепиться. Немногочисленные обрывки всплывали неясными фрагментами. Отец. Мать. Скрипучие качели во дворе бабушкиного дома.
– Я попал туда в девятнадцать, – подхватывает Константин, пригвоздив взгляд к незримой точке на стене. – Помню, как ехал на велосипеде, услышал звук позади себя, потом ощутил удар, а проснулся уже там.
– Где? – тихо, словно боясь вырвать его из воспоминаний, спрашиваю я.
– Они называли это Игровой комнатой. Илюша каждый раз создавал её заново. Нас всегда было не меньше двадцати. Кто-то выбывал, и приходили новые участники. Возможно, мы с тобой даже не пересекались. Я пережил шестнадцать игр прежде, чем нашёл счастливую лампочку.
– Что за счастливая лампочка?
– Та, благодаря которой я оказался на свободе, – поясняет Константин. – Ты тоже её нашёл, иначе не сидел бы тут рядом со мной и этого разговора бы не случилось.
– Была такая игра «Пятнашки». Посреди комнаты появлялась огромная полная лампочек яма. Внутри этих лампочек были цифры от одного до пятнадцати. У Илюши на шее висели огромные говорящие часы. Когда он запускал их, они начинали отсчитывать время. Нам давались мешки и жалкие три минуты, чтобы залезть в яму, отыскать лампочки со всеми числами, собрать их и подняться наверх. Те, кто не успел – погибали. Жуликов, упустивших хотя бы одно число, Илюша тоже не жаловал.
– Он их наказывал, – вспоминаю я.
– Сложнее всего было в яме, – говорит мужчина. – Лампочки лопались под тяжестью двадцати игроков, в панике топчущихся по ним. Стекло впивалось в кожу. Некоторые из участников дрались между собой. Это был самый настоящий ад. И чем дольше мы там находились, тем сложнее было отыскать уцелевшие лампочки. Их было больше тысячи. И среди этой тысячи всегда имелась одна единственная счастливая лампочка. Вместо цифры внутри неё была нарисована маленькая рожица с кривой улыбкой. Я знал, что отыскать её удавалось единицам, но тогда удача повернулась ко мне лицом.
– Так значит, тебя просто отпустили?
– Да, так всё и было, – кивает Константин, пытаясь припомнить детали. – Я был слаб. Меня волокли по лесу. Долго, наверное, сейчас уже трудно сказать. Дотащили до трассы и оставили там, на остановке. Помню дождь, облупившуюся голубую краску, проезжающие мимо машины и пожелтевшие объявления. На этом всё. Когда открыл глаза в следующий раз, то уже лежал в больнице.
– Мне всегда казалось, будто я сам это выдумал, – признаюсь я, вновь разрушая повисшую в воздухе тишину. – Я рассказывал о своих снах маме, но она избегала разговоров о них, а после отправила к специалистам. Я полагал, что пугал её своими фантазиями. Эти кошмары всегда оставались для меня лишь жуткими фантазиями, порождёнными моим воображением. Я не помню игровую комнату, не помню счастливую лампочку и инцидентов с моим похищением. Ничего из этого.
– Быть может, оно и к лучшему, – отзывается мужчина. – Хотел бы я забыть, как и ты, но не выходит. – Он чешет руки в тех местах, где под тканью рукавов белеют шрамы. – Годы летят, а Илюша продолжает являться в мои сны. Думаю, даже покинув игровую комнату, мы все сохраняем некую связь с этим местом. Спасение – лишь иллюзия.
– Что он такое? – наконец решаюсь задать свой главный вопрос я.
– Илюша то? – Константин потирает колючий подбородок. – Чёрт его знает. Когда-то я считал его чудовищем, но сейчас, по прошествии всех этих лет, понимаю, что он был просто ребёнком. Странным, больным, изуродованным и обладающим страшным даром. А ещё ужасно одиноким.
Хозяин квартиры усмехается.
– Всего лишь его марионетки. Такие же, какими были и все мы. Кто-то из игроков однажды сказал мне, что они приходятся ему бабкой и дедом, которым родители Илюши отдали на воспитание своё монструозное чадо. Но, похоже, они не сумели дать так необходимой ему любви и тепла, раз он сотворил с ними такое.
– Думаете, это они похищали людей?
Константин пожимает плечами.
– Кто-то точно похищал. Ведь Илюша всегда нуждался в друзьях, которые играли бы с ним. Понимал ли он что творил? Даже не представляю, что творилось в этой его громадной голове. Возможно, его понятия дружбы были слишком искажены.
– Что вы ещё помните о том месте?
Теперь, когда рассказанные Константином истории складывались в единую картину, я желал больше деталей.
– Между играми я иногда просыпался, – говорит мужчина. – В том же самом месте, только теперь там были окна, двери и металлические койки, на которых нас всех разложили. Игроки-ветераны называли это место Общим домом. В отличие от игровой комнаты оно было реальным. Я помню, что был связан, чувствовал слабость и боль во всём теле. А ещё там были трубки. Целая паутина из трубок, связывавших всех, кто находился внутри, словно системой капельниц. Они переплетались, висели под потолком, как какие-то лианы, и собранные в пучки тянулись в дальний конец помещения – туда, где на большой деревянной кровати у самой стены лежал он.
– Илюша?
– Он самый, – кивает Константин. – Должно быть, именно так гадёныш и проникал в наши сознания, а после затягивал в свой воображаемый мир, где мог творить всё что угодно. Старики тоже были там. Бродили меж коек, накачивали нас какой-то дрянью и время от времени уносили мёртвые тела. Тогда я и смекнул, что умирая внутри фантазий Илюши, ты уже не просыпаешься.
– Думаете, он ещё жив?
Собеседник пожимает плечами. Провожая меня у порога, он старается не смотреть мне в глаза, и я чувствую себя немного виноватым за то, что пробудил воспоминания о событиях, которые он предпочёл бы забыть. Точно так же, как их, похоже, однажды забыл я.
– Какая игра тебе снится чаще? – спрашивает Константин, одёргивая рукава.
– Песочница. А вам?
– Игра в наоборот.
– Не помню такую, – честно говорю я.
Мужчина чешет затылок.
– Странная штука, – произносит он. – Илюша менял игровую комнату так, что всё в ней становилось неправильно. Лампочки были не над нами, а валялись и горели прямо на полу. На стене появлялись часы, подвешенные вверх тормашками, а стрелки на них двигались в обратную сторону. Ещё была мебель и стулья, как сталактиты свисавшие с потолка. Мы должны были стоять смирно, а двигаться разрешалось только задом-наперёд, иначе тебя ждало наказание. Единственный, кто мог игнорировать эти правила – Илюша. Он подходил к каждому по очереди. В руках у него была дощечка, на которой он мелом чертил разной сложности фигуры, а потом передавал её игроку. Задача: повторить эту фигуру, но начертив её в обратном порядке. Ошибёшься – проиграешь. Игрокам можно было подсказывать друг другу, но и произносить предложения ты должен был, соблюдая установленные законы игры. Некоторые плакали. Плакс Илюша не любил больше всего. Он разбивал им головы этой дощечкой, потому что в мире, где всё наоборот, слёзы не могут катиться по щекам вниз. Они должны втекать в глаза.
Константин тяжело вздыхает.
– Место, где вас держали, – говорю я. – Его так и не нашли, верно?
– Думаю, всё потому, что Илюша сам не желал быть найденным.
И тогда я задаю свой последний вопрос.
– Вы ещё помните, где находится та остановка?

Продолжение следует...

Автор: Итан Нелоу

В детстве я знал, что у меня есть брат.

У нас была хорошая семья. Ни ссор, ни пьянок, ни серьёзных разногласий. Не то что у моих одноклассников: одного бил отец, второй по ночам не знал, куда ему деться, пока родители громко ахают на соседней кровати, третья вообще старалась не упоминать имя своего отчима. По сравнению с ними моя жизнь казалась не просто отличной — идеальной.

Даже на моих детских рисунках всё было как надо: я, мама, папа, солнце и домик с кривоватой крышей. Рядом скачет загогулина, похожая на собаку. Детские психологи, я слышал, говорят, что именно такие рисунки — признак психического здоровья. Всё было нормально.

Всё, кроме брата.

Когда я впервые нарисовал его, мама охнула и спросила, что за странную штуку я ей показываю. Раньше она всегда угадывала, что я пытаюсь изобразить, потому я, ещё ребёнок, даже слегка обиделся.

— Это брат, — сказал я. — Мама, ну как ты можешь не понимать?

У мамы, как я сейчас осознаю, глаза на лоб полезли. Ха. Ну, наверное, было из-за чего.

Когда я узнал, что брата у меня нет и никогда не было, глаза на лоб полезли уже у меня. То есть как — не было? А с кем же…

С кем же я тогда играю по ночам, когда родители спят? Кто всегда придумывает самые интересные игры, у кого никогда не заканчиваются идеи, с кем я делюсь сокровенными секретами? Брат был очень похож на меня — такое же лицо, такие же глаза. Иногда мне казалось, будто он — моё ожившее отражение в зеркале.

Правда, он был маленьким. Ниже меня на голову даже притом, что я считал себя коротышом на фоне сверстников во дворе. И ещё он постоянно держался за мою руку. Мне казалось, это нормально: брат, в конце концов, меньше и слабее, вот и ищет моей помощи.

Его присутствие в моей жизни казалось таким же естественным, как то, что мама целует меня в лоб на ночь, а от папы пахнет табаком. Как ёлка на Новый год или листья на деревьях. Но мама сказала, что брата никогда не было! Что я всегда был единственным. И я растерялся.

Не то чтобы я перестал после этого с ним общаться. Просто не знал, что делать. Брата я любил, но с тех самых пор начал замечать за ним странности. Он никогда не говорил — только мычал и показывал рукой, но я всегда знал, что он хочет сказать, ведь его голос звучал в моей голове. У него было странное тело: какое-то бугристое, как будто внутри него чего-то не хватало.

Мама решила, что у меня появился воображаемый друг. Но брат воображаемым не был. Я чувствовал и осязал его так же ясно, как всех окружающих.

Закончилось всё резко и быстро: однажды я вывернул на себя кастрюлю с кипятком и ужасно обжёгся. Помню только, как было больно и страшно, пока мама звонила в «Скорую», а на руках, на ноге, на животе вспухали огромные волдыри, красные, с мутной жидкостью внутри.

Когда меня спрашивали, зачем мне, такому большому шестилетнему мальчику, вообще обливаться кипятком, я честно отвечал правду. Мне посоветовал брат. Я верил ему, я любил его, у него всегда были самые лучшие идеи и самые интересные игры! Неужели он мог предложить что-то плохое?

Родители говорили не выдумывать, а сами тревожно переглядывались. После того как я выписался из больницы, они отправили меня к другому врачу. Тот говорил, что брата у меня нет, что всё его существование — иллюзия. Давал таблетки. Уговаривал и убеждал. Но смысла в том уже не было: после того как я обжёгся, брат исчез.

Я скучал по нему! Даже не злился на то, что из-за него попал в больницу. Подумаешь, шрамы на руках! У моего любимого персонажа из мультика тоже были шрамы! Брат, наверное, просто не знал, что кипяток жжётся, он же маленький и слабый!

Сначала я решил, что он расстроился из-за того, что случайно сделал мне больно. Я звал брата назад, но возвращаться тот не спешил. И со временем я махнул рукой. Начал больше общаться с ребятами со двора, играть в компьютерные игрушки, а потом — ухлёстывать за девочками.

Со временем его образ забылся, смылся из памяти. Только на задворках сознания маячило странное, тревожное: у меня был брат. У меня должен был быть брат!

Возможно, всё бы так и осталось. Я бы прожил полноценную жизнь нормального человека, лишь иногда вспоминая о феномене своего детства со снисходительной улыбкой: ну да, бывает. Завёл бы собственных детей. Увидел бы внуков.

Ничего из этого не случится.

Мы с женой просто дурачились. Просто, как это иногда бывает, выпили по стаканчику-другому, и вино развязало нам язык. Я сам не понял, как всё произошло.

— А ты знаешь, — сказал я, — что у меня был брат?

Она посмотрела на меня с недоумением, и я понял, что ни разу не рассказывал ей о странном детском опыте. Я даже с родителями о нём не говорил, так что ничего удивительного, что она ни о чём не знала. Думала — в детстве я обжёгся из простой неосторожности, отсюда и шрамы на руках.

В тот вечер я рассказал ей правду, и, возможно, всё ещё могло бы обойтись. Как знать. Впервые за много лет я ощутил смутную тоску по так некстати потерянному воображаемому брату, и под влиянием винных паров эта тоска преобразовалась в злость.

Даже не помню, что именно я сказал. Вроде бы, что теперь мне точно никакие братья не нужны. Раз уж у меня есть такая прекрасная женщина, как она — любой недобрат удавится! И скоро наверняка будут свои дети.

— Да нафиг он мне вообще, — смеялся я, чтобы заглушить смутную тревогу. — Небось просто позавидовал!

Кажется, я добавил ещё что-то. О том, что, если этот мелкий засранец так хотел меня убить, ему стоило выбрать способ получше. Но он, дурень такой, даже с этим не справился.

Накаркал.

Я даже договорить не успел — грохнулся в обморок прямо там, в гостиной. А оклемался уже в больнице.

После долгих дней анализов и исследований меня наконец решили посвятить в происходящее. Я уже тогда понимал, что дело плохо, но на тот момент даже не представлял, насколько. Мне хотелось жить. Мне не верилось, что я могу погибнуть.

О брате я даже не думал.

— Я сочувствую вам, — сказал врач, хмуря седеющие брови, — подумать только. Вы жили с этим много лет и знать не знали. Никто не мог предсказать, что она преобразуется в злокачественную. Вероятность была мизерная. Я такого, признаться, вообще раньше не видел. Сами посмотрите.

Я взял из его рук снимок и увидел брата.

Впервые в жизни — таким, каким он был всё это время. Настоящим.

Теперь брат снится мне каждую ночь. Он больше не пытается притворяться похожим на человека: с тех пор как я понял его настоящую суть, меня уже не запутать. За закрытыми веками я каждый раз вижу одну и ту же картину — то, что ворочается внутри меня, источая зависть, то, что отравляет меня, то, что было со мной всю жизнь и теперь не отпустит никогда. Его склизкое розовое тело с неровными, рваными очертаниями. Пульсирующие синеватые прожилки, соединяющие наш кровоток. Мясистые полосы — то, что развилось бы в мышцы, дай ему шанс беспощадный сбой эмбриогенеза. Зачатки зубов — маленьких, детских, неровных, хаотично торчащих из нагромождения плоти. Жёлтые наплывы редкой жировой ткани. Скользкие, похожие на обмылки островки мозга. Грязный комок волос — тонких, белёсых, младенческих. Волосы шевелятся, и кажется, будто они вот-вот разрежут мягкую плоть, и та разойдётся, порскнет во все стороны дурной кровью и мутной жижей, зальёт моё тело злокачественным ядом.

Я знаю, так и случится. Я предал его, и теперь брат убьёт меня, убьёт того, кто отнял у него жизнь, кто сожрал его тело, навсегда заперев в своём, кто не дал ему шанса увидеть солнце и почувствовать на коже ветер.

Врачи говорят, у меня есть шансы. Я готовлюсь к операции, улыбаюсь жене и говорю, что всё будет хорошо, но знаю, что это не так. Он говорит со мной. Теперь он говорит мне правду. Как знать, может быть, он ненавидел меня всё детство — просто я, маленький наивный ребёнок, не понимал, что его зловещие шутки о полётах из окна на самом деле не были шутками?

Я не виноват. Я понимаю, что не виноват. Когда всё произошло, я был даже не ребёнком — злосчастным эмбрионом! Но его злоба выходит за пределы всего человеческого понимания. Ей не нужны рациональные доводы.

Операция состоится через три дня, и я уже внутренне понимаю, что не переживу её.

Вчера жена приходила ко мне в больницу. Плакала — то ли от грусти, то ли от волнения. Мы так хотели завести детей, и вот теперь, когда я стою одной ногой в могиле, у неё наконец получилось.

УЗИ показало близнецов.

Автор -  Litchi Claw, Мракопедия

Как же я не люблю беседовать со своими клиентами через тюремную решетку. Во-первых, тюрьмы всегда находятся далеко от нормальных городов, порой даже добраться туда — уже проблема. Во-вторых, сама атмосфера тюрем никак не способствует нормальному разговору. Человек, находясь за решеткой, пусть и в ожидании суда, начинает терять всякую надежду на спасение. В этих условиях довольно трудно найти мотивацию быть честным со своим адвокатом.

Но в этот раз я не хотел туда ехать по другой причине. Тот человек, которого мне предстоит защищать… Я, разумеется, мог отказаться от дела, тем более что вариантов у моего клиента было немного — его ждали либо пара сотен лет заключения, либо электрический стул, если он не признается в содеянном. Улики были неоспоримы, но мне выгоден этот клиент — пиар, пусть даже и такой черный, в моем конкурентном деле вещь необходимая. Плюс та сумма, что предложила его семья, позволила бы мне рассчитаться с закладной на дом.

В ста милях от Денвера расположена тюрьма Флоренс. Слишком красивое название для этого места («Florence» — «Флоренция») — оно больше известно, как «горный Алькатрас» — самая строгая тюрьма в США. Построенная в 1994 в ответ на убийства тюремщиков в Марионе, она сразу получила культовый статус. 150 тысяч квадратных метров из бетона и стали, 1400 стальных, армированных дверей, толщиной в несколько дюймов и 430 одиночных камер 6,5 на 12 футов. В них 23 часа в сутки содержатся самые опасные заключенные США — организаторы терактов 9/11 и взрывов на Бостонском марафоне в 2013, насильники, серийные убийцы — большинство из них смертники, ожидающие исполнения приговора, остальные — осужденные без права помилования на несколько пожизненных. Всё, что они теперь видят — кусочек синего неба, через окно 10 на 120 см. Любые контакты между заключенными сведены к минимуму — общаться разрешено лишь со своим тюремщиком.

Чтобы туда попасть, необходимо пройти целую процедуру — предоставить письменное подтверждение со стороны Совета ассоциации адвокатов США, затем пройти несколько психологических тестов. Лишь после этого можно получить разрешение окружного прокурора на посещение Флоренции.

Поскольку время посещения строго ограничено, желающих туда попасть собирают в группу, сажают в автобус и везут около 2 часов до самой тюрьмы. По приезду, в сопровождении вооруженной охраны, мы проходим процедуру досмотра. Нас, разумеется, не раздевают, но сперва нужно пройти через 2 металлодетектора, а затем ручной осмотр, причем он проводится исключительно мужчинами. По этой причине я ни разу не видел во Флоренсе женщину-адвоката.

Это не первое мое посещение Флоренции, поэтому во время поездки я просто постарался как следует расслабиться — откинулся в кресле, включил успокаивающую музыку и изучал мелькающий мимо пейзаж.

Отвлечься получалось паршиво — в голове то и дело возникали материалы дела. Я отчетливо понимал, что даже в случае полного признания в преступлении моим подзащитным и его раскаяния, ему вряд ли светит нечто большое, чем электрический стул. Тем более учитывая общественный резонанс.

— Мистер Лайз, не ожидал вас здесь увидеть.

Из раздумий меня вывел полноватый мужчина в очках, сидевший впереди.

Я пожал протянутую мне потную ладонь и произнес:

— Мистер Уилкиннс, рад встрече.

— Спасибо. Он ехидно улыбнулся и прищурил свой взгляд. Вылитая жаба. — Я так понимаю, вы к Ханту?

Я чую в его голосе ненависть и одновременную зависть. Он бы все отдал, чтобы получить это дело. Фред Уилкиннс — основатель адвокатской конторы «FW», куда я попал сразу после юрфака.

— Да, все верно. Его семья сама обратилась в мое агентство.

— Отличное дело, весьма необычное. Ты быстро растешь, Лайз.

Уилкиннс перестал улыбаться и я смог отчетливо прочесть в его глазах желание прикончить меня прямо в этом автобусе.

— Вы знаете правила, мистер Уилкиннс — мне запрещено обсуждать детали дела с третьими лицами. Поэтому позвольте, мне нужно подготовиться к встрече.

Я демонстративно открыл портфель и достал объемную папку, в которой хранились мои записи по этому делу.

Не найдя способа продолжить разговор, мой бывший босс еще несколько секунд испепелял меня взглядом и отвернулся. Чертов проходимец, до сих пор считает, что я его кинул. Хотя, почти так и было. Этот жирный ублюдок упрятал моего клиента на 4 пожизненных своей бездарной помощью. Я едва не потерял всю свою репутацию, ко мне перестали идти клиенты, еле получалось сводить концы с концами. Но мне-таки удалось ему отомстить — я увел из под его носа дело, связанное с сыном одного из мажоритарных акционеров USOIL. Богатенький сынок попался на торговле героином в колледже. Пару взяток, несколько звонков — все как учил Уилкиннс — и вот он уже выходит из зала суда чище слезы младенца. Гонорара мне хватило, чтобы открыть свое дело и внести взнос за дом.

Бывший босс, конечно, грозил мне всеми муками ада, но кроме бестолкового интервью в Washington Post его больше ни на что не хватило. А у меня все пошло в гору — я обзавелся прекрасными связами в Хэмптоне, получил известность в богемских кругах Нью-Йорка. Теперь я занимался самыми крупными уголовными делами практически по всему восточному побережью. Дело Ханта должно было стать вишенкой на торте — если мне удастся спасти его от смертной казни — я получу гораздо больше, чем просто деньги. Но сперва, нужно выработать какую-то стратегию, выстроить линию защиты. А с этим у меня пока совершенно не клеилось.

Я в очередной раз принялся читать свои заметки.

Джеймс Альфред Хант, 49 лет, бывший детектив округа Колумбия. Служил в Ираке, после ранения уволился в запас. С отличием закончил Академию Пайонир Вэлли, быстро дорос до звания детектива. Несколько раз отклонял предложения возглавить отдел округа. Несколько поощрений, двадцатилетняя служба без нареканий. За 3 дня до задержания вышел на пенсию. Есть ребенок. Разведен. Участвовал в расследовании серийных убийств детей в округе Колумбия. Был задержан в момент убийства 9-ти летней Сандры Крестс своим бывшим напарником Александром Вальтери. В ходе задержания убил четверых сотрудников полиции. На допросе вину не признал, на вопросы не отвечает. Психологические тесты провести не удалось ввиду отказа от сотрудничества. В ходе обысков в его квартире обнаружены останки еще как минимум 5 жертв. В связи с высокой социальной опасностью помещен под стражу в федеральную тюрьму «Флоренс».

Что-то здесь не сходится. Порядочный коп, опытный детектив — достойный пример для подражания вдруг стал серийным маньяком.

Перед отъездом в Денвер, я успел пообщаться с его бывшими коллегами. Все как один утверждали, что Хант не мог этого совершить. Даже Вальтери до самого конца не верил, что задерживает своего бывшего напарника.

Я снова погрузился в пустые мысли. Зацепок нет совершенно никаких. Он не идет на контакт с прокурором, с психологами. Вероятность, что мне удастся из него что-то вытащить, стремилась к нулю.

Но самое дерьмовое то, что в глубине души я желал ему смерти. Первое, что я сделал после того, как ко мне обратилась его бывшая жена — поехал к окружному прокурору изучить подробности дела. Моя стандартная практика, сперва я изучаю сторону обвинения и уже после еду к подзащитному. Так проще выстроить линию защиты — я имею четкое представление об обвинении и мы общаемся сразу по фактам. Я не спрашиваю у своих клиентов — вы правда это совершили? — это ясно из материалов дела.

Прокурор принял меня и без слов бросил папку на стол.

— Что это?

— Это материалы дела. Прежде, чем ты прочтешь их, я хочу тебе кое-что сказать. Мы с тобой всегда по разные стороны баррикад, Лайз. Лично я тебя ненавижу — ты помог нескольким ублюдкам уйти от правосудия. Твоя совесть измеряется деньгами, Лайз. Но в этот раз, после того, как ты прочтешь… Подумай, стоят ли все деньги мира твоей души.

— Ударился в веру, Паркер? Я это учту, а пока позволь мне изучить материалы.

— Изучай. Если что — урна там. Уборщица недавно помыла кабинет, так что… постарайся аккуратнее.

Слова про урну я воспринял не более, чем глупой шуткой. Пока не познакомился с фотографиями с мест преступления.

Первым шло фото тела Сандры Крестс. Вернее, то, что от него осталось. То, где раньше была голова девочки напоминало плохо прокрученный фарш. Грудина была просто разорвана в клочья, я видел сломанные ребра, торчащие наружу. Голова закружилась, я рванул к урне.

Это было ужасно. Дальше шли фото четырёх погибших полицейских и показания Вальтери:

— Представьтесь.

— Александр Юджин Вальтери.

— Кем вы работаете?

— Детектив округа Колумбия.

— Перейдем к делу — вы участвовали в задержании Джеймса Ханта. Расскажите, пожалуйста, подробнее. Мне нужно напоминать, что грозит за дачу ложных показаний?

— Нет, сэр. Я хорошо знаю законы. Вечером 24 марта я возвращался с работы. Обычно я это делаю на машине, но в тот день она сломалась, пришлось добираться домой пешком.

— Как вы оказались в сквере?

— Он как раз по пути домой.

— Продолжайте.

— В сквере я встретил Джеймса Ханта.

— Как он выглядел?

— Понимаете, Джеймс... Я хорошо его знаю. Знал. Я никогда бы не поверил, что это он убивал. Мы столько лет работали вместе.

— Успокойтесь, мистер Вальтери. Повторю — как выглядел Джеймс Хант вечером 24 марта?

— Он был, словно не в себе. Я никогда раньше его таким не видел. Отстранённый, он шел в своем обычном пальто. Я сразу его узнал, подошел спросить как у него на пенсии — но он прошел мимо. Даже не посмотрел на меня. Я подумал, что ему тяжело после ухода, тяжело, что он не довел это дело сам. Поэтому я не стал его останавливать. Подумал, что заеду через пару дней. А где-то минут через пару минут после я услышал крики. Той девочки.

— Что было дальше?

— Я позвонил в полицию, а сам достал пистолет и стал искать откуда кричали.

— Дальше, пожалуйста, Мистер Вальтери.

— Я увидел как кто-то. Понимаете, я не узнал Ханта. Кто-то завис над чем-то напоминающим тело, и словно… Словно копался в нем. Затем он обернулся, я увидел… Простите.

— Все хорошо, мистер Вальтери. Вот вода.

— Нет, я держусь. Просто раньше никогда не сталкивался с таким. Когда человек обернулся, я понял, что это Джеймс. Но какой-то другой — волосы стояли дыбом, глаза бешенные. В руках он сжимал что-то темное, я только потом понял ,что это было сердце девочки. Изо рта тоже что-то капало, он ел ее! Боже. Я закричал ,чтобы он отошел оттуда, поднял пистолет. Тут же к нам подбежали 2 группы полицейских. Хант сначала просто стоял и смотрел на нас. А потом, когда один из полицейских попытался схватить его — я такого не видел. Он просто швырнул его, словно мячик, подбежал ко второму, вырвал пистолет, начал стрелять во все стороны. Я упал за какой-то камень, прокричал Джеймсу, чтобы он бросил оружие. Он продолжал стрелять, я увидел, что он отвлекся, выстрелил. Затем еще несколько раз. Вызвал скорую, но уже некого было спасать. Кроме Ханта. Я еще удивился, как он жив после того, как я…

— Спасибо, мистер Вальтери. Достаточно. Если понадобиться, мы вызовем вас повторно. Пока же — благодарю вас за проделанную работу.

Следом шло заключение медицинской экспертизы. Девочка была убита молотком, Хант успел нанести не один десяток ударов. Затем он вынул сердце и стал его жрать. Больной ублюдок.

В показаниях Вальтери было что-то… Что-то. Я не мог понять. Меня беспокоили эти показания.

Затем шли результаты обыска в квартире Ханта. Мне вновь понадобилась урна. Твою мать. Органы детей в банке. Я слышал, где-то в России есть такой музей, но сам никогда такого не видел.

В моей голове просто не укладывалось, что все это мог совершить человек, который принимал участие в поисках, помогал родителям пропавших детей. Человек такое совершить не мог.

От этой мысли мне стало по-настоящему жутко.

Пока я пытался разобраться во всем этом, мы приехали во Флоренс. Как всегда, нас тут же встретили четверо вооруженных тюремщиков. Они тоже не любят адвокатов, как и Паркер, они считают, что мы за деньги помогаем разного рода ублюдкам избежать наказания. Меня это забавляло, особенно, когда такие как они сами обращались к нам с просьбами.

— Мистер Артур Лайз? Адвокат Джеймса Ханта? Пройдемте со мной.

Ко мне подошел грузный мужчина в форме тюремщика.

— Прошу прощения? Что-то не так.

Уилкиннс с ухмылкой поглядывал на меня. Как же он меня раздражает.

— Нет, сэр. Просто...эээ... В общем, вам следует пройти со мной. Не волнуйтесь, ничего страшного.

Мы прошли вдоль корпусов с заключенными. Почти пол сотни жестоких преступников буквально на расстоянии вытянутой руки. Меня это немного нервировало, хотя и знал, что они на не видят.

— Вот сюда, мистер Лайз. Охранник указал на небольшое здание, без опознавательных знаков, без табличек и окон, обнесенное двойным забором с колючей проволокой.

— Она под постоянным напряжением, мистер Лайз. Аккуратнее. Открыть 4 корпус — произнес он по рации.

Ворота разъехались и мы зашли в здание. Внутри те же металлодетекторы, но тюремщик повел меня куда-то наверх.

— Извините, мистер Лайз. Понимаете, особые условия.

— Что за чертовщина тут творится?

— Пожалуйста, не задавайте лишних вопросов. Нам сюда. — Мы остановились перед стальной дверью. Охранник провел по замку ключ-картой и дверь медленно начала отъезжать в сторону.

Мы прошли в небольшую комнату, которая сильно напоминала обычную комнату для допроса.

— Подождите здесь, мистер Лайз. Начальник сейчас подойдет.

Охранник вышел обратно и я остался один.

Что за херня здесь творится? Нет, я еще в прошлый раз должен был написать прокурору, что во Флоренсе творится полный бардак, но чтобы настолько.

Буквально через пару минут дверь снова открылась. В комнату вошли несколько человек — седой мужчина в черном пиджаке, видимо, начальник тюрьмы. С ним еще несколько вооруженных военных. Их форма отличалась от тюремной. Что здесь делают военные?

— Артур Лайз, добрый день. Меня зовут Соломон Грейвз. Я начальник тюрьмы Флоренс. Извините нас за столь, хм, необычный прием. Понимаете, мы соблюдаем здесь особые меры безопасности. Особенно в вашем случае.

— Что значит в моем случае? Где Джеймс Хант? Что мы здесь делаем?

— Секунду. Грейвз поднял руку и произнес по рации:

— Джон, включай.

— Что за…

Одна из стен комнаты оказалась большим зеркалом Геззела. Перед ним стояли микрофон, монитор и пара динамиков, которые я не заметил.

— Мистер Лайз. Мы будем присутствовать при вашем общении.

— Это исключено! Вы не имеете права на это!

— Простите, имеем. Грейвз перебил меня. — Взгляните туда.

Он жестом указал в сторону зеркала. За ним я увидел большое помещение, в центре которого стоял большой металлический куб.

— Толщина стен этого куба 4 метра, мистер Лайз.

— К чему вообще… Что? Где Хант? Учтите, я буду жаловаться прокурору.

— Прокурор в курсе об особых условиях содержания, мистер Лайз. Также, как и Президент и большая часть конгрессменов и сенаторов.

— Где Хант?

— Взгляните на монитор.

На мониторе, по всей видимости, отображалось то, что творилось внутри куба. В центре стоял Хант. Абсолютно без движений.

Вдруг заговорил один из военных, которые находились с нами в комнате.

— Мистер Лайз. Вы — последний шанса Ханта, или кем он на самом деле является, заговорить. Вчера он попытался выбраться. Убил троих моих солдат, устроил тут настоящую бойню.

— Выбраться? В смысле, из куба?

— Не задавайте лишних вопросов. У вас 3 минуты.

Полная херня. Пока я ехал в автобусе, мне показалось ,что я придумал начало диалога, но к такому оказался не готов. Здесь твориться какая-то чертовщина. У меня уже нет пути к отступлению — в комнате со мной несколько вооруженных военных, а сколько их за периметром — боюсь представить.

Я сел рядом с микрофоном, наблюдая за происходящем в мониторе. Хант по-прежнему просто стоял, абсолютно не шевелясь. Словно статуя.

— Кхм… Мистер Хант? Джеймс? Вы слышите меня?

Абсолютно ноль реакции.

— Мистер Хант. Меня зовут Артур Лайз, я ваш адвокат. Я пришел, чтобы помочь вам. Мы можем поговорить?

В ответ по-прежнему тишина.

— Джеймс, если вы меня слышите — дайте знак.

Грейвз тронул меня за плечо:

— У вас 90 секунд, мистер Лайз.

Честно говоря, мне хотелось просто сбежать. Все это напоминало мне какой-то кошмар.

— Мистер Хант, у нас с вами очень мало времени. Зачем вы убили ту девочку? И других… Других детей?

Вдруг Хант дернулся, его лицо оказалось вплотную к камере — его безумные глаза, без зрачков — полностью белые. Оскаленные зубы в неровной улыбке — он смеется. Я слышу этот смех через динамики.

Один из военных сделал какой-то жест рукой, вокруг куба тут же собрались вооруженные солдаты.

Хант продолжал смеяться.

Кое как собрав остатки самообладания я продолжил:

— Джеймс. Повторю вопрос — зачем вы убили этих детей?

Не мигая, Хант говорил прямо в камеру

— Они…. такие… вкуссссные. Ахахахах…

Вдруг он резко отскочил к одной из стенок куба и ударил по ней. Четыре метра стали прогнулись, словно он бил по подушке. Меня тут же вывели из комнаты, я слышал крики и звуки автоматных выстрелов.

Меня отвезли в госпиталь Колорадо-Спрингс. На мне не было ни царапины, но каждый шорох заставлял заходиться в приступе паники.

Через пару часов один из военных, что присутствовал на допросе, вошел ко мне в палату.

— Вы в порядке, мистер Лайз?

— Я — да. Что с Хантом?

— Мистер Лайз. Мы благодарим вас за вашу работу. К сожалению, у мистера Ханта остановилось сердце. Мы сожалеем. Ваш гонорар, который вы планировали получить от вдовы Джеймса Ханта, уже переведен на ваш счет. У меня к вам одна просьба.

— Никогда не упоминать о произошедшем?

— Не совсем. Вам все равно никто не поверит и вы потеряете репутацию лучшего адвоката Нью-Йорка. Я прошу вас больше не приезжать во Флоренс. Вот ваши билеты на самолет. Внизу стоит машина — вас отвезут в Денвер.

И он вышел из палаты.

Спустя несколько дней ко мне в офис пришла вдова Ханта.

— Мистер Лайз, мне говорят, что мой муж умер. Вы говорили с ним?

— Миссис Хант, мне жаль, что так вышло. К сожалению, я уже ничем не могу помочь. Вы мне ничего не должны, все в порядке.

— Просто… Я знаю почему он стал таким. Я ездила к нему домой. Джеймс оставил дневник. Вот он.

Она достала небольшую записную книжку, толщиной не больше 20 страниц.

— Зачем она мне?

— Мне показалось ,что это будет вам интересно.

Она положила ее на стол, пробормотала что-то и вышла из кабинета.

Несколько недель назад Нью-Йорк снова потрясла волна загадочных убийств. Я знал, что Джеймс Хант мертв, но почему-то мне не давало это покоя. Его записную книжку я так и не решился прочитать. Не то, чтобы я не хотел. Просто боялся. Боялся, потому что я понял, что же меня смущало в показаниях Александра Вальтери.

Вальтери, как и Хант, служил в Ираке. Но в отличие от Ханта — первый был снайпером. Лучшим в своем деле. Тогда в сквере, Вальтери выстрелил трижды. Все три выстрела попали точно в голову Ханта. Любой нормальный человек умер бы на месте. Но Хант уже не был нормальным человеком.

И я не знаю, что может его остановить.

Источник: Мракопедия