Заканючит судьба недотрога,
Если слабо, то скоро опять.
Будет снова лениво дорога
Извиваясь назад уползать.
И останутся вешки столбами
Грустно небо собой подпирать.
Словно призраки между мирами
Будут плакать, мечтать, умирать.
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«время покажет кузькину мать», руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.
То не зелено-квитный, траченый изотопом,
— жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада —
даром, что без креста: но хохлам не надо.
Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?
Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
1991 г.
Ты ворвалась в мою судьбу как ураган,
Из призрачных теней бросала вспышки взглядов.
И начался немой, мучительный роман.
Блистала ты чредой из осени нарядов.
Но я молчал своё дыханье затая,
Боясь спугнуть души своей отраду.
Любовь призвал я из небытия,
И за неё приму забвенья яду.
Этой ночью я смотрел в твои глаза.
И вспоминал что было ранее,
И с глаз покатилась слеза
Увы это лишь воспоминание
Я помню тот последний вечер.
В котором расстались навсегда
Я тогда тебе перечил
Но оказалось было зря.
Растеряв друзей, потеряв мечту.
Я иду один в сигаретном дыму.
И в кармане моём денег нет ни черта,
Зачем же жестока так со мною судьба.
Я покинул свой дом, хлопнул дверью опять..
И теперь меня никому не понять!
И девчонка моя убежала с другим,
И все против меня, все считают чужим!
А куда я иду, я не знаю сам!
И ночью в 12 попадаю к ментам,
К бомжам, проституткам сажают меня,
Я как будто преступник, словно был им всегда!А в камере той чем-то несёт
И я не знаю куда меня опять занесёт
И чуть солнце взошло, я уже на ногах...
Отбиваясь от блох, я иду плачу штраф!
И разбитым носом воздух чистый глотнув,
Я бреду на вокзал, в сердце горе заткнув.
Сажусь я в автобус, что идёт в никуда...
Зачем же жестока так со мной судьба???
Цена была умеренной. Район
не вызывал особых возражений.
Хозяйка обещала предоставить
в мое распоряжение квартиру.
Мне оставалось лишь
чистосердечное признание: «Мадам,
предупреждаю вас: я африканец».
Безмолвие. Воспитанности ток,
отрегулированный, как давленье
в кабине самолета. Наконец
сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады
проник ошеломляющий вопрос:
«Вы светло- или очень темнокожий?»
Я не ослышался? Две кнопки: А и Б.
Зловонное дыханье красной будки,
а там, снаружи, красный двухэтажный
автобус, сокрушающий асфальт.
Обыденный, реальный мир! Стыдясь
неловкого молчанья, изумленье
покорно ожидало разъяснений.
Еще вопрос — уже с другой эмфазой:
«Вы темно- или очень светлокожий?»
«Что вы имеете в виду, мадам?
Молочный или чистый шоколад?»
«Да». Подтверждение, как нож хирурга,
безликость рассекало ярким светом.
Настроившись на ту же частоту,
«Цвет африканской сепии, — серьезно
я пояснил. — Так значится в приметах».
Ее фантазия свершала свой
спектроскопический полет — и вдруг
правдивость зазвенела в трубке:
«Что это значит?» — «Я брюнет». —
«Вы черный, словно сажа?» — «Не совсем.
Лицо, конечно, смуглое, мадам,
зато ладони рук, подошвы ног
отбелены, как волосы блондинки.
Одно лишь огорчительно, мадам:
свой зад я изъелозил дочерна...
Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка
вот-вот взорвется громовым щелчком,
«Мадам, — взмолился я, — но может быть,
вы сами поглядите...»
Воле Шойинка (Нигерия)
Лауреат Нобелевской премии по литературе 1986г.
Как же пахла твоя кожа?
Полумраком и красным деревом...?
Я не помню. Я не хочу помнить.
Сжечь архив. А что не горит - разрезать.
Чьи-то тонкие теплые пальцы
И чужие глаза тебя объемлют.
Я, конечно, могу с этим справиться,
Но в груди кто-то бешено сверлит.
Будишь ее, как меня когда-то,
Горячим ртом оставляешь метки.
Это мой поцелуй. Верни мне его обратно.
Его место на изгибе моей шеи.
Кто-то лучше? Звонче? И интересней?
Кто-то, выбранный еще при мне.
С кем отчаянней бьется сердце,
С кем ни времени, ни пространства нет.
И титановая броня, вдруг, лопнула
Бесполезная, когда гексоген внутри.
Натянуть улыбку, поправить волосы.
Кольца обнимают пальцы как спасательные круги.
Безусловно, я желаю тебе только счастья
С ней (но легче, если с кем-то другим).
Я же по-прежнему просто хочу ластиться.
Просто ничего не помнить.
Обо всем забыть.
