По законам военного времени. (Глава 5)
В школу
Осенью 1938 года я пошёл в первый класс. В школу тогда принимали с восьми лет, мне уже было восемь с половиной. Трудно передать те чувства, которые мной тогда владели. Жажда учения была неописуемой. В новых штанах и рубашке, с холщовой сумкой через плечо, шёл я за Толькой Селивановым, с которым по такому торжественному случаю было заключено перемирие. Толька, весь сияющий от сознания своего превосходства — он шёл ведь уже во второй класс, всю дорогу без умолку тараторил о строгости школьной дисциплины, о трудных домашних заданиях и свирепых старшеклассниках, которым надо во всём уступать, если не хочешь быть битым каждый день.
Всё это было и страшновато и, в то же время, сердце радостно замирало в предчувствии чего-то необычного и приятно-нового.
Средняя школа-семилетка № 3 располагалась в новом трехэтажном здании из белого кирпича, гордо возвышаясь среди одноэтажных серых домишек Доменного Угора. Школа стояла поперёк улицы Кооперативной, обратив свои сверкающие чистотой окна к югу. Внутри чувствовался ещё запах краски, смешанный с другими школьными запахами и образующий неповторимый аромат школы перед началом учебного года. Каким знакомым, почти родным, стал он нам впоследствии! И сейчас, когда уже и собственные дети и внук выучились, я не могу без волнения входить в школу, особенно, если это случается в начале учебного года.
Несмотря на то, что мы с Толькой пришли рано, вокруг школы уже кишела детвора. Толька моментально куда-то скрылся со своими одноклассниками и я остался предоставленным сам себе. В школу ещё никого не пускали. Первоклассники все пришли с родителями, лишь мои папа с мамой почему-то отпустили меня одного, понадеявшись на Тольку.
Вскоре пришли учителя и стали созывать своих учеников по спискам и уводить в классы. Мою фамилию никто не выкликал и я ходил от группы к группе, готовый заплакать от огорчения. Наконец, все классы разошлись и прозвенел звонок. Я остался один среди бурно беседующих родителей и младших братьев и сестёр тех, кто уже сел за парты. Мне стало обидно до самых настоящих слёз. И только тут на меня обратили внимание.
- Мальчик, а ты почему не в классе? Где твои родители?
Вопросы сыпались на меня как горох, а я стоял, не в силах вымолвить ни слова и крупные слёзы одна за другой катились по моим щекам. Одна мамаша догадалось, наконец, взять меня за руку и отвести к директору. Здесь выяснилось, что в школу я не записан!(?) Видимо, мои родители не знали, что нужна предварительная запись. Директор, Геннадий Иванович Попов, привёл меня в 1-Б класс и посадил на свободное место на последней парте. Парта была мне явно велика и позже учительница — Александра Ивановна Гладких, пересадила меня поближе.
Из-за того, что я пришёл в класс на несколько минут позже других, я некоторое время считался в классе новичком. К тому же первая школьная обида, полученная совершенно не заслужено, долго не проходила и я вёл себя довольно робко.
Беда редко приходит одна, пришлось мне в мой первый школьный день испытать ещё одну, и опять незаслуженную, обиду. Впрочем, вряд ли бывают обиды заслуженные. Если уж заслужил, то обижаться нечего.
На большой перемене меня толкнул один мальчишка из нашего класса. Полагая, что он это сделал случайно, я не обратил на него особого внимания. Он же, видя, что я не среагировал, пробегая мимо, опять толкнул меня. Я показал ему кулак, а он в ответ высунул язык. После этого я стал незаметно следить за ним и когда он хотел толкнуть меня в третий раз, я схватил его за руку и началась потасовка. Сразу же образовался круг зевак, подбадривающих того, кто наносил более удачные удары. Силы наши были примерно равными, но в конце концов мне удалось задеть его по носу так, что пошла кровь. Моментально круг разбежался, я был перепуган больше всех и не знал, что мне делать. Мой соперник, потом уж я узнал, что его звали Генка Завьялов, заревел.
Проходившие мимо двое старшеклассников подхватили его и повели в уборную — умывать, а я шмыгнул в класс, лицо моё пылало от возбуждения и страха, что о случившемся узнают учительница и директор. Новая рубашка и штаны были измяты, левое колено болело от полученного удара носком ботинка.
Генка успел к началу урока и учительница ничего не заметила. До конца уроков мы с Генкой старались не смотреть друг на друга. Когда прозвенел звонок с последнего урока, я спустился в вестибюль и стал ждать Тольку Селиванова, чтобы вместе идти домой. Вдруг сильнейший удар сзади по шее с одновременной подножкой бросил меня на пол. Не успел я подняться и что-нибудь сообразить, как получил удар под левый глаз, вновь опрокинувший меня на пол. На этот раз я не спешил подняться и правильно сделал, потому что верзила, бивший меня, замахнулся уже для третьего удара, но увидев, что к нам спешит уборщица со шваброй, пустился наутёк. Когда она подошла, я уже встал и отряхивался от пыли.
- Ах, мерзавец какой! Да за что же это он тебя? Как его фамилия? Запричитала уборщица.
- Откуда я знаю, - пробурчал я, чувствуя, как мой глаз наливается свинцом.
Ждать Тольку уже не имело смысла — не очень хотелось мне показывать ему свой подбитый глаз. Я медленно пошёл домой, горько сетуя на людскую не справедливость и лихорадочно обдумывал как объяснить родителям свой «фонарь», я чувствовал, что глаз мой всё больше заплывает. Слёз вначале не было и лишь подходя к дому, я разревелся — это, наверное и спасло меня от ещё одной обиды — домашнего наказания за драку.
На другой день мне стало известно, что бил меня старший брат Генки — Колька Завьялов, ученик пятого класса. Мне сказал об этом Юрка Махин — маленький, худой, чернявый мальчик, сидевший за партой впереди меня. А ещё через два дня Колька остановил меня в коридоре. Я весь сжался. Но он подал мне руку и смущенно сказал:
- Ты не сердись, Юрка, на меня. Ребята мне рассказали, что Генка сам был виноват. Я его за это уже дома отлупил. А тебя, если только кто пальцем тронет, скажи мне. Ладно?
Я опять чуть не заплакал от той, незабытой ещё обиды, и ничего ему не ответил. Он ловил мои глаза, стараясь увидеть в них прощение, а я прятал глаза, боясь, что он увидит мои слёзы. Потрепав меня по плечу, Колька ушёл, ещё раз напомнив, чтобы я говорил ему, если меня кто-то заденет.
За помощью к Кольке я так никогда и не обратился, но видя, что он оказывает мне своё расположение, старшие ребята из нашей школы уже никогда больше со мной не задирались, а это, что ни говорите, хорошо во всех отношениях.
В классе я освоился довольно скоро. Выяснилось, что по успеваемости я не только не уступаю другим ученикам, но иду впереди многих, в числе четырёх-пяти лучших. Были в классе человек пять отстающих, остальные представляли собой «золотую середину». Со мной за партой сидела девочка-татарка Тамара Шангиреева, которой учёба давалась исключительно трудно. Наша учительница — Александра Ивановна, женщина вспыльчивая до беспамятства, не раз впадала в истерику, пытаясь объяснить Тамаре комбинации со сложением и вычитанием на десятке деревянных кубиков. Тамара путалась, никак не могла запомнить, а Александра Ивановна швыряла кубики на пол. Я пытался как-то помогать Тамаре, но и мои объяснения до неё не доходили. Единственное, что она делала более или менее успешно — это списывала у меня, но и при этом умудрялась наделать грубых ошибок.
В тетрадях и в табеле у неё были одни и те же оценки «плохо» и «очень плохо». Тамара была единственная в классе, кто остался на второй год.
Я закончил первый класс с похвальной грамотой. Вспоминается забавный эпизод из первых дней в школе. Учительница опрашивала всех учеников о родителях: имя, отчество, кем работают … Многие не знали или знали не точно, я тоже не сказал ничего определённого о работе отца, кроме того, что он ездит на машине. Нам было дано задание узнать точно и завтра доложить.
За ужином я спросил у отца:
- Пап, ты где работаешь?
- В Кизелторге.
- А кем? Он коротко хмыкнул, глянул на мать и без улыбки ответил:
- Главным бухгалтером
Я так и передал учительнице. Она усомнилась:
- Ты же вчера говорил, что он ездит на автомобиле?
- Ага.
- А он ездит за рулём или рядом с шофёром?
- Рядом. Но редко. Чаще в кузове…
Александра Ивановна учила нас только один год. Летом 1939 года арестовали её мужа артиста городского драмтеатра, говорили, что он оказался «врагом народа», и Александра Ивановна куда-то уехала.
Во втором, третьем и четвёртом классах меня учила Нина Николаевна Оленёва. Это была строгая, но справедливая и умная учительница, хотя и совсем молодая. Я сейчас вспоминаю о ней как об одной из лучших моих жизненных учителей, а их, хороших-то, у меня было так немного.
Чувствуя во мне потенциальные способности, она не давала мне лениться, задавала много сверх программы, особенно, учить стихи, выступать потом с ними на школьных праздниках.
Только один раз Нина Николаевна обошлась со мной несправедливо и эта обида осталась в памяти на всю жизнь, вот так уж странно устроена эта самая память.
Я учился тогда в четвертом классе, был у Нины Николаевны, по существу, выпускником. В пятом нас уже учили учителя-предметники, а она переходила снова к первоклассникам. Кстати, потом она учила мою сестру Фаю.
Я шёл отличником по всем предметам и мне светила уже четвертая за четыре класса похвальная грамота. К Первому мая мы готовили выступление — гимнастические упражнения. Они сопровождались речёвками. Стихи Нина Николаевна сочиняла сама, в них давалась краткая характеристика лучшим и худшим ученикам. Ну, например, обо мне говорила одна девочка:
Вот хороший мальчик Юра,
Аккуратен он всегда,
Все заданья выполняет
И ударник он труда!
Второй ученик декламирует:
Есть у нас Рачков Володя,
Много спит и много ест,
- А учиться я успею…
Пока жить не надоест.
И так далее.
И вот, за несколько дней до праздника, на одной из перемен, как обычно в коридоре шла потасовка и образовалась свалка. Учителя обычно во время перемены сидят в учительской, а тут откуда-то взялась Нина Николаевна. Увидев нашу кучу-малу, она быстро направилась к ней:
- Эт-то ещё что такое!?
Куча моментально разбежалась, не успели улизнуть лишь те, кто в этот раз оказался в самом низу. О, ужас! В их числе весь измятый и в пыли поднимался её любимый ученик!
- Мельников! Ты что, белены объелся? - До сих пор слышится мне её оскорблённый крик, хотя при чём тут белена?
Последствием этого эпизода стало то, что в речёвке на празднике имя «Юра» заменили на «Витя» и было мне вдвойне обидно, что читала этот стишок девочка, в которую я был тайно влюблён.
Похвальную грамоту за четвертый класс я тоже не получил из-за четверки по поведению, её торжественно вручили Вите Максину. Мне же, как хорошисту, дали коробку акварельных красок.
Позже, в старших классах Нина Николаевна часто интересовалась моей учёбой. А однажды, уже в седьмом классе, она подошла ко мне на перемене и попросила привезти из леса новогоднюю ёлку. Я сходил на лыжах и вырубил хорошую пушистую ёлочку, но пойти домой к учительнице один постеснялся и взял с собой Вовку Иванова.
Нина Николаевна жила в центре города, в так называемом «Доме специалистов». Ёлку она устраивала для маленького сынишки и его друзей. Мы помогли её установить, а учительница накормила нас вкусным обедом и дала денег на кино.
Хорошо помню, что смотрели мы с Вовкой «Василису Прекрасную», а после сеанса перед нами выступала артистка, игравшая эту роль. Поистине незабываемое событие!
По законам военного времени. (Глава 4)
Соседи
Ближайшими нашими соседями по Комсомольской улице оказались Шмаковы. Их полуразвалившаяся избушка, стоявшая слева от нашего дома, была значительно старше нашей и доживала свои последние годы. Дядя Коля Шмаков уже заготовил лес и начал рубить новый дом; сруб стоял посреди улицы, вокруг него белела свежая щепа. Этому срубу суждено было на долгие годы стать местом наших детских игр.
Работал дядя Коля «золотарём». Профессия, прямо скажем, мало экзотическая, но она давала ему неплохой доход. Помимо зарплаты и приработка, в распоряжении дяди Коли постоянно находилась буланая кобылка и он постоянно её использовал для своих хозяйственных нужд. Ночевала она часто в шмаковском дворе, здесь же стояло и духовитое орудие производства дяди Коли — большая бочка на двух колёсах с привязанным к ней жестяным черпаком на длинной деревянной ручке.
Шмаковы постоянно держали корову, молоко продавали на рынке, а часть тётя Оля разносила по городским квартирам. От лошади, коровы и ассенизационной бочки вокруг шмаковского подворья всегда висела устойчивая вонь. К тому же тётя Оля была большая неряха, в доме у неё никогда не выводилась грязь, сама она часто подменяла дядю Колю и ездила на бочке по его работе, а он в это время косил сено, рубил лес или мастерил что-то по хозяйству. Моя мать и тётя Маруся, жившая с нами, часто удивлялись как те, кто покупает у неё молоко не чуют запах.
У Шмаковых было двое детей. Младший Петька вскоре после нашего приезда умер от кори. Запомнилось, что когда его привезли из морга хоронить, у него нос был отгрызан крысами. Старшая Нюрка, или как её звали в в семье Нурошка, была на год старше меня, очень толстая, ленивая и неряшливая девочка.
Первым мальчишкой, с которым я познакомился сразу же по приезду на Комсомольскую улицу и который потом стал моим лучшим другом, был Вовка Иванов. Он был худощавым и бледным мальчиком на год моложе меня. Жил Вовка у бабушки через дом справа от нас. Эта бабушка, звали её Петровной — являлась заметной фигурой не только на нашей улице, но и на других ближайших. Вздорная и крикливая старуха, она ела поедом своего тихого пьяницу мужа, эксплуатировала малолетнего внука, с утра до вечера ругалась с соседями, первой узнавала и тут же передавала дальше все новости и сплетни — вот её приблизительная характеристика.
Вовка фактически служил у неё пастухом, он целыми днями пас бабкину корову на пустырях между нашей улицей и картофельными полями. Бабке это было выгоднее, чем гонять корову в стадо, а ребёнку даже некогда было поиграть со сверстниками. Мы, правда, часто шли ему навстречу и организовывали наши игры там, где он пас корову. Были у Вовки и отец с матерью, но они жили отдельно в центре города и лишь изредка наведывались к сыну.
Второй мой друг детства — Мишка Старцев жил на соседней улице Демьяна Бедного. Их огород примыкал к огороду Петровны. Мишка был на два года моложе меня. Они с матерью жили в доме деда по отцу. Отец Мишки умер вскоре после его рождения и Мишка его не знал. Деда своего он звал тятей, бабушку — старой мамой, а мать — молодой мамой.
Дед Мишки приехал в Кизел не по своей воле. Во время коллективизации он подвергся раскулачиванию и высылке в Кизел из какой-то деревни на юге той же Пермской области, то есть его сослали в буквальном смысле «в места не столь отдалённые». Ещё не очень старый, примерно 1880 года рождения, дед представлял собой колоритную фигуру типичного кулака, как я себе его тогда представлял по картинкам в букваре: чуть выше среднего роста, плотный и коренастый, с густой и курчавой огненно-рыжей бородой и румяным лицом, он олицетворял собой силу и здоровье.
Не вязались с моим представлением о кулаке некоторые очень важные обстоятельства и это меня на первых порах смущало.
Надо сказать, что ещё до поступления в школу отец научил меня читать. Учился я по букварю для взрослых, предназначенного для ликбезов и прочёл его несколько раз. Там было много рассказов о кулаках, батраках и колхозных активистах. Некоторые рассказы я помню до сих пор. В букваре кулак изображался злобным и опасным мироедом, эксплуататором и вредителем. А Мишкин дед был весёлым, добродушным и никого не эксплуатировал кроме самого себя. Сам же он работал, не зная отдыха. Наверное поэтому в конце 30-х годов у него в Кизеле уже опять был свой большой пятистенный дом с крытым двором, где размещались хлев с коровой и тёлкой, конюшня с лошадью и баня, топившаяся по-белому. Насколько я помню, дед Старцев не работал постоянно ни на каком государственном или кооперативном производстве, а трудился в своем хозяйстве и брал подряды, главным образом у частных лиц на заготовку и вывозку дров и сена. Мать Мишки работала поваром в однодневном доме отдыха «Шахтёр». Бабушка его — тихая богомольная старушка, всё время проводила на огороде и овощи у неё всегда поспевали раньше всех в округе.
Мишкин дед был участником русско-японской войны и часто рассказывал нам с Мишкой «боевые эпизоды». Рассказывал он большей частью с горьким юмором, по его рассказам выходило, что японцы сильнее русских и мне было обидно слушать такие рассказы. Про себя я думал, что дед сознательно искажает картину войны, потому что он бывший кулак и другого от него ждать не приходится. И только несколько лет спустя, прочитав серьезные книги о русско-японской войне, я понял, что дед говорил правду.
Странно было для меня и то, что дед Старцев выписывал и регулярно читал газету «Правда». «Как же так, - думал я, - кулак, а читает нашу газету?»
Иногда я расспрашивал его о прежней деревенской жизни. Он охотно рассказывал о том, какое было у него хозяйство. Но по его рассказам выходило, что создавал своё богатство он сам, своими руками и, между прочим, головой.
- У моего отца была большая семья, - рассказывал дед, - поэтому, когда я женился, он выделил мне одну только лошадь. Ну и на этом спасибо… Да… Жить пришлось первое время у отца. Правда тесть звал к себе, моя жена была у них одна дочь, да ведь засмеют! У нас не принято ходить примаками в зятья. Построил дом, помогали, конечно и отец, и братья. Потом стал понемногу обзаводиться хозяйством. Приходилось всё делать самому и пахать, и сеять, и строить. Как бы в подтверждение своих слов он протягивал вперёд свои загорелые руки и внимательно их рассматривал, словно удивляясь тому, как много могли они сработать.
- Когда подрос сын Алёшка, работать стали вдвоём. А потом и работников нанимали, не успевали уже с сыном-то…
- Батраков, значит, - спрашивал я не без ехидства.
- Работников, твёрдо повторял он. - Это по-нонешнему — батраки, кулаки, бедняки… Не было у нас этого. Были работящие мужики и были лодыри или пьяницы, или без царя в голове. Таких в работники старались не брать, разве что уж в самую горячую пору. Да и то. Одна морока с ними, больше сожрут, чем наработают. Конечно, деревенская работа тяжелая, и если у кого здоровье слабое или куча детей малолетних — тут уж тянись из всех сил. Вот я и брал в работники мужичков двужильных, что работать умеют, а из-за большой семьи либо несчастья какого из нужды не выходят. Ну и рассчитывался с ними по-хорошему. Не обижал. Кроме благодарности ничего от своих работников не слышал. А теперь вот скажи: кому от этого плохо было? И за что меня надо было кулачить?
Рассказывал он всё это добродушно посмеиваясь, щуря серые с рыжей искринкой глаза и обнажая ровные белые зубы. И не было ни в словах его, ни в тоне никакой злобы или досады.
Постепенно я пришёл к выводу, что дед, как человек умный, давно понял невозвратимость утерянного и бесполезность и вредность злобной ненависти. Энергичная его натура требовала деятельности и на новом месте он стал устраивать новую жизнь.
Надеялся ли он на возврат прежних порядков? Трудно сказать. Во всяком случае, за событиями внутренней и международной жизни он следил очень внимательно.
Из моих сверстников на нашей улице жили в то время ещё двое, о которых стоит упомянуть. Толька Селиванов был старше меня на год и жил в доме, стоявшем по другую сторону от шмаковского. Жил он с матерью и младшим братишкой Енькой. Большой дружбы у нас с Толькой не получалось, он привык верховодить уличными мальчишками, был хитрым и коварным. После того, как он меня несколько раз жестоко обманул, я перестал признавать его власть, он пытался меня принудить, но силёнок против меня у него уже тогда не хватало, а потом он как-то стал отставать в физическом развитии и подружились мы с ним уже только когда мне было 17 лет и я стал признанным авторитетом на всей улице. А до того улица делилась на два лагеря: один примыкал ко мне, другой тяготел к Тольке. Оба лагеря постоянно балансировали на грани войны, а временами война всё же вспыхивала и неделю-другую шли ожесточённые схватки, сопровождавшиеся кровотечениями из носа и фонарями у глаз.
Петька Гужов, ровесник Тольки, жил в двухквартирном казённом доме. Он хотя и был нашим сверстником, но имел несколько необычную судьбу и являлся для совершенно недосягаемым. Да он и сам как-то не пытался равняться с нами, считая своё превосходство очевидным. Начать надо с того, что Петька никогда не учился в школе. Он больше находился в «бегах», чем дома, пропадая неизвестно где. Дальше: он тащил из дома, продавал и пропивал всё, что удавалось. И наконец, он со старшими ребятами ходил однажды в знаменитую в нашем городе пещеру в районе шахты №6, и заблудившись там, вышел из неё сам лишь на пятый день. Во время войны Петька связался с настоящими ворами и появляясь у нас на улице в короткие промежутки между тюремными отсидками, потрясал наше воображение рассказами из блатной жизни.
Понятно, что все мы относились к Петьке с жутковатым благоговением, а ему в наших уличных играх было скучно и в драках он не принимал ничью сторону.
Битбокс движение... НАЧАЛО
Всем привет, расскажу небольшую историю о своем любимом творчестве, не судите строго :) Если пост всем понравится то скоро смогу залить видео своего творчества 😉
Началось все конечно очень давно когда я впервые узнал о битбоксе и бла бла бла. Если кто захочет могу рассказать и это.
Я долгое время выступал на мероприятиях и в заведениях и не слышал больше ни о каких битбоксерах у себя в городе (Оренбург)
И как то стало совсем от этого грустно и вот случилось.
5 января 2017 организовал свое небольшое мероприятие (квартирник небольшой) в кофетерии
На него собралось немного людей, с которым мы познакомились побитовали и обменялись контактами.
И с некоторыми из ребят, наиболее активными, начали репетировать и готовить что то новое, чего доселе не было у нас в городе.
И когда у нас начало что то хорошо получаться, мы не упустили возможность засветиться в разных заведениях своего города.
Мда, селфачи у нас немного однообразные😅
Сейчас мы продолжаем совершенствовать наше мастерство, создали канал на YOUTUBE, группу в ВК и конечно же постим и в инстаграме, куда ж без него.
Кому было интересно оставляйте свое мнение, могу рассказать подробнее как проходят репетиции или как я вообще начал выступать.
П.С. Пикабу просит 150 лойсов что бы можно было прикрепить видео.
Сбербанк форэва
Вот вы ругаете, очереди, хамское отношение в сбербанке. Устроился я туда в далеком 2001м. Да это я, тот человек который отказывался обслуживать с неверно заполненной квитанцией за свет или воду. Да, мы могли открыться на 20 минут позже, но посудите сами, стоит ли это тех денег и времени, которые вы тратите сейчас за отключение впариных вам услуг? Было все, но палитика « обуй старика» , отчетливо помню, стала с приходом Г.Г. Понятно что человека назначили и он хотел что то показать, но как всегда в России бывает, палка была перегнута.
Японская модель управления,кайзен, 5с. Доходило до смешного, приходит клиент, а на столе у сотрудника наклеены фото, где должна стоять мышка, где дыракол, где манитор.
Клиент - О_о?
Сотрудник- Не берут на эту должность нормальных людей, вот, по картинкам ставим.
Не знаю, может не везде так было, но наш псс« производственная система сбербанка» во главе с руководителем Головинской Л.Л. шел так. Много можно рассказать, но по существу, клиентам, сейчас в сбере новая фишка со страховкой. Если вы спрашиваете,обязательна ли она, а вам отвечают, у нас к каждому кредитному продукту предусмотренна финансовая защита, не ведитесь, она не обязательна.Сбер идет на ухищрения, игру слов. По этому, подумайте сто раз, нужен он вам?
По законам военного времени. (Глава 3)
Свой дом
Ранней весной 1938 года отец купил собственный домик на Комсомольской улице, крайней на Доменном Угоре, по дороге на шахту имени Володарского (Володарку),
от которой до нашего дома, через большой пустырь, было рукой подать. Улица была короткой — десятка два индивидуальных домиков, среди них лишь два казённых дома, да и те одноэтажные, рубленные из дерева. Наш дом, под номером 10, находился на углу переулка, по которому мне предстояло семь лет бегать в школу. Улица Комсомольская - широкая и ровная, поросшая кучерявой травой, долгое время не использовалась для проезда автомашин и давала хороший простор для ребячьих игр. За улицей начинались обширные картофельные поля жителей центра города.
Усадьба нашего дома занимала площадь чуть ли не пол гектара, но под огород там был разделан только небольшой участок глинистой и каменистой земли возле самого дома, остальная же площадь зарастала травой, которую мы потом скашивали на сено козе.
Хворостяной забор, когда-то окружавший усадьбу, давно сгнил и во многих местах был повален. Сам домишко был уже довольно старый, правда, не такой древний, как караваевский флигель, в котором мы квартировали перед этим, но он требовал основательного ремонта. Прежняя хозяйка была вдовой и продала дом за сходную цену в 1300 рублей, потому что была не в состоянии сделать ему ремонт. Отец же, не имея больших денег, рассчитывал произвести ремонт самостоятельно, топор в руках он умел держать не хуже, чем молоток и ножницы для жести.
Заменить пару нижних полусгнивших венцов сруба и крышу, сколотить новые дощатые сени вместо старых, почти развалившихся, обнести всю усадьбу новым штакетником, забором — всё это не представляло для него особой сложности, хотя и требовало времени. Лишь для перекладки печи надо было нанять печников. А где-то в отдалённом будущем в планах отца вырисовывался уже новый большой дом, построенный на этой усадьбе рядом со старым, который можно будет сдавать квартирантам. В Кизел тогда приезжало много народу - угольная промышленность развивалась быстрыми темпами и требовала рабочих рук.
Отец мой был среднего роста, худощавый, но, как говорится, жилистый и в работе неутомимый. Отработав смену на погрузке-выгрузке мешков и ящиков, он вечерами никогда не сидел без дела. В выходные дни тоже всегда что-нибудь мастерил. Если бы отец ещё обладал хоть небольшой долей той «проходимости», которой отличался его младший брат, мы бы жили без всякой нужды. Насколько отец был робким человеком, показывает такой случай. Когда проходила Всесоюзная перепись населения, надо было в анкете ответить на вопрос: веруешь в бога или нет? Отец после долгих и мучительных раздумий записал «нет», но потом вслух переживал, говоря матери: - Ну, теперь жди неприятностей от Всевышнего…
Мать, которая записалась верующей, говорила ему: - Ну и сказал бы, что веруешь… На что он возражал: - Ну да! А потом не спи по ночам, жди «черного ворона» (так называли закрытую машину органов НКВД, в которой увозили арестованных).
На самом деле отец в бога не верил, в церковь не ходил, никаких обрядов не отправлял, не крестился. Но я иногда слышал, как он вечером в постели, переживая что-то, шептал: «О, Господи, прости!»
Дядя Лёля, его младший брат, был совсем другим человеком. Он не ломал спину на тяжёлой работе. С самого приезда в Кизел устроился помощником продавца, вскоре вступил в партию, а ещё через некоторое время стал заведующим небольшого магазина, где сам же выполнял и роль единственного продавца. Он без особого стеснения запускал руки за прилавок. Семья его всегда была сыта, обута-одета и обеспечена всем необходимым. Излишеств, правда, не было, кроме того, что он ежедневно выпивал. Но это было после работы, никто его пьяным не видел кроме соседей, которые, несмотря на его ночные дебоши, никуда не жаловались и были с ним в самых хороших отношениях. У него вообще везде были приятели и даже о предстоящей ревизии он, как правило, знал заранее. В таких случаях звал на помощь моего отца, который был сильнее его в грамоте, и они в ночь перед ревизией перевешивали и пересчитывали всё содержимое магазина. Недостача покрывалась, а излишки изымались. Назавтра ревизия, как обычно, находила всё в полном порядке и он ни разу ни на чём не попался. Всю войну он провёл на фронте, но не на передовой, а в ближнем тылу, служа в звании старшины на каких-то складах. С войны приехал в медалях и с богатыми трофеями, работал директором хлебозавода и умер в 1957 году, сравнительно нестарым, но с изношенным от алкоголя организмом.
Мать моя всегда остро завидовала тому, как жила дядина семья и часто упрекала отца за его неприспособленность к жизни.
А жили мы, надо сказать, действительно, бедновато. Из одежды, обуви, питания в доме был только минимум необходимого. Ни мне, ни сестрам никогда не покупали никаких игрушек. Я не помню, чтобы нас, детей, баловали конфетами, фруктами или хотя бы просто сдобными булочками. Первое воспоминание об этих вкусных вещах относится к 9-ти или 10-ти летнему возрасту, когда я заболел корью и мне всего накупили, а я не мог ничего есть.
Как уже говорилось, отец получил образование ветеринарного фельдшера. Работая по этой специальности, он мог бы иметь неплохой доход. Но из деревни он уехал, а в городе такой работы не было. В Кизеле были хорошие заработки на шахте, но шахты отец боялся больше, чем могилы. Тем не менее, в Кизеле он закончил шестимесячные курсы машинистов шахтных электровозов. Для чего это ему понадобилось? Об этом несколько позже.
На материально-ответственную работу вроде дядиной, отец не шёл, потому что не умел воровать, а считал, и не без резона, что если не будешь красть ты, то обворуют тебя или помогут «провороваться». Тюрьмы он боялся не меньше, чем шахты, а попасть в то время в тюрьму было очень легко.
Вот так и получалось, что уделом отца оставался неквалифицированный и низкооплачиваемый физический труд. Денег, что он приносил, нам не хватало и матери, время от времени, приходилось тоже наниматься на сезонные или краткосрочные работы вроде сортировки овощей, штопки мешкотары и т. п. Нас, детей, в 1938 году было уже трое, в мае родилась моя вторая сестра — Тамара.
Планы у отца в отношении перестройки дома и усадьбы были большими. И он бы их, конечно, постепенно осуществил, если бы не ряд печальных обстоятельств.
Наскоро подремонтировав забор вокруг усадьбы, отец решил первым делом построить свою баню. Для деревенского человека это было, вне всякого сомнения, делом первоочередным. Отец никак не мог привыкнуть к общественным баням и всё время жизни в Кизеле принуждён был на паевых началах пользоваться домашними банями у родных и знакомых. А бани на Доменном Угоре были у многих.
Он купил билет на порубку леса и сам занимался его заготовкой. Часто брал с собой меня. Мы уходили километров за пять в район Сухого Лога и там отец рубил деревья, а я срубал и жёг сучки.
Баню отец построил почти полностью сам, только на один день позвал дядю Мишу, когда одному уже невозможно было поднимать брёвна на верхние венцы сруба. Зимой 1938 года мы уже мылись в своей бане. Топилась она по-чёрному, вместо печи в ней была каменка - куча булыжников с большим чугунным котлом для воды наверху и топкой под ним. Топилась эта печь берёзовыми дровами, дым выходил в отверстие в потолке. После того, как баня бывала вытоплена, и сошёл угар, отец шёл мыться первым, в самый жар. Обдав раскалённые булыжники двумя-тремя ковшами горячей воды из котла, он надевал шапку, рукавицы и с берёзовым веником лез в самое пекло — на полок, где нещадно хлестал себя до тех пор, пока всё тело не становилось красным как накалённое железо. Потом обмывался холодной водой, отдыхал на полу и снова лез париться. Так повторялось до трёх раз . Я приходил, когда он уже заканчивал париться, жар спадал и дальше мы мылись вместе, сидя на низенькой лавочке. Иногда я пытался влезть на полок, но оттуда веяло на меня таким зноем, что перехватывало дыхание и сердце трепыхалось как птичка в сетке и я поспешно спускался вниз.
Осенью отец нанял печников и они, разломав старую голландку, сложили у нас в доме нормальную русскую печь. От деревенской она отличалась тем усовершенствованием, что под шестком её, сбоку, была устроена ещё одна топка — камин, как мы её неправильно называли. Этот «камин» мог топиться углём, а шесток русской печки служил плитой, на которой можно было готовить.
На следующее лето отец намеревался заняться ремонтом самого дома, но помешал несчастный случай. Заводной рукояткой автомашины, при внезапной отдаче её назад, отцу перебило правую руку в запястье. Это надолго вывело его из строя. Вот тогда-то, чтобы не сидеть без дела, он и стал посещать курсы машинистов шахтных электровозов, успешно их закончил, но работать в шахте не стал, а пошёл на железную дорогу, где устроился кондуктором товарных поездов. По видимому, рука у него после травмы работала плохо, потому что ничего больше по ремонту дома он не сделал до самого своего ухода на фронт в феврале 1942 года.
По законам военного времени. (Глава 2)
Город Кизел
Город Кизел, где мне пришлось прожить с семи до девятнадцати лет, находится в Пермской (тогда — Молотовской) области. Это центр угольного бассейна, расположенного на западном склоне среднего Урала. К настоящему времени, в связи с отработкой запасов угля, этот бассейн начал приходить в упадок, а тогда добыча угля в Кизеле только набирала силу.
Город лежит на крутых холмистых берегах одноименной речки, большая его часть, включая центр, расположена на левом, более удобном берегу, а по правому берегу раскинулся большой посёлок, так называемый, Доменный угор. Говорят, когда-то на этом берегу речки стояла доменная печь основателей города известных уральских заводчиков Демидовых. Кстати, годом основания города считается 1798-й.
Но руды в окрестностях оказалось мало и выплавку чугуна здесь закрыли. Как воспоминание о тех временах остался большой заводской пруд, который просуществовал до начала 1950-х годов, после чего был спущен, так как пришли в ветхость деревянные шлюзы большой земляной плотины, перегораживающей речку.
Вокруг города и в нём самом располагались угольные шахты.
По приезде в Кизел мы остановились у дяди Лёли. Братья Василий и Лёля (Алексей) приехали в Кизел почти одновременно, но Лёля, хотя и был моложе отца и менее грамотен, оказался много смелее и находчивей. К моменту нашего приезда отец всё ещё работал грузчиком на автомашине и жил в общежитии, а дядя работал уже заведующим смешанным магазинчиком и имел отдельную квартиру в центре города. Квартирка была небольшая — две смежных комнаты, одна из которых служила и кухней, и прихожей, а во второй, поменьше, спали дядя с женой тётей Таней и дочкой Раей, которой было в то время год или два.
Мы всей семьёй спали на полу в первой комнате.
Отец мой, хотя и выпивал иногда, но сильно пьяным я его никогда ни в то время, ни позже не видел. Дядя же почти ежедневно приходил домой поздно вечером в сильном подпитии и начинал скандалить с женой. Часто он хватал со стены ружьё и гонялся за ней по квартире, коридору и двору, будоража весь дом. Мы с сестрёнкой в страхе просыпались и прижимались к матери, а отец вставал и шёл успокаивать брата.
- 2 -
Прожив у дяди месяца три, мы переехали на Доменный угор к Караваевым, у которых сняли освободившийся старенький флигель.
Караваевы в Кизеле устроились неплохо. Они купили на улице Клары Цеткин большую усадьбу, состоявшую из двух домов, крытого двора, хлева, бани и огорода. Почти новый рубленный пятистенный дом гордо стоял на высоком фундаменте и производил внушительное впечатление. Рядом, через двор, уткнувшись в землю подслеповатыми окнами и зеленея обомшелой крышей, доживал свой век его престарелый родитель — флигелёк. В нём мы и поселились, сменив Ермаковых, которые купили себе новый небольшой домик на соседней Трактовой улице.
Хотя Караваевы и помогли нам тогда устроиться с жильём, но, во избежание недоразумения, надо сразу заметить, что это не было благотворительностью с их стороны: родство само по себе, а расчёт за проживание и все услуги производился по твёрдым рыночным ценам.
У Караваевых была большая семья. Два взрослых сына Фёдор и Павел работали на шахте вместе с отцом и дядей Ваней Ермаковым. Фёдор недавно женился. Два младших сына были почти моими ровесниками: Петька на два года старше, А Юрка на два года моложе. Жила у Караваевых также глухонемая сестра дяди Миши — Дуня.
Часто к ним наведывались Ермаковы. Напомню, что тётя Фрося Караваева и тётя Нюра Ермакова были родными сёстрами моей покойной бабушки Татьяны Сергеевны.
В доме и во дворе всегда было шумно и весело. А по праздникам, а их отмечалось много: и семейные, и революционные, и религиозные, собирались большие застолья. Пили главным образом брагу, которую варили из сахара все бабы, и у тёти Фроси постоянно томился за печкой большой бочонок. Покупали и водку, но только для затравки.
В эти компании всегда приглашали и моих родителей, но они ходили редко — тяжело чувствовать себя бедными родственниками. К тому же каждая свободная копейка откладывалась на покупку своего дома.
Дядя Миша Караваев был высокий, весёлый мужчина и мне всегда казался красавцем. Особенное впечатление производили его чёрные, остроторчащие в разные стороны усы, концы которых он то и дело подкручивал. Мы, все ребята, любили встречать его, когда он приходил с работы с получкой. Приходили они обычно с дядей Ваней Ермаковым немного под хмельком. Дядя Ваня всегда только молча улыбался, а дядя Миша, едва войдя во двор, громко возглашал:
- А ну-ка! Кто меня любит? Заслышав его голос, мы стремглав летели к нему со всех сторон и у самых его ног падали на колени, упершись лбами в землю.
- Так, молодцы! Дядя Миша придирчиво нас осматривал — все ли кланяются достаточно низко и вслед за этим командовал:
- А кто любит дядю Мишу больше всех? При этих словах полагалось, продолжая упираться лбом в землю, поднять одну ногу как можно выше, задрав её чуть ли не до спины.
Убедившись, что все дети выполняют упражнения достаточно усердно, дядя Миша громко смеялся и, победоносно хлопая дядю Ваню по плечу, кричал своей жене, уже вышедшей на крыльцо:
- Серёж, гляди-ко, как меня ребята любят. А ты говоришь, что любишь, а сама не кланяешься!
И хохотал пуще прежнего. Тётя Фрося, которую он звал «Серёж» от её отчества — Сергеевна, делала вид, что сердится на него, но сердиться она не умела. Ещё задолго до того, как она улыбнётся, её выдавали губы, которые начинали забавно подёргиваться, предвещая улыбку.
Дядя Миша лез в карман за леденцами и одаривал ими сначала младших — мою сестру Фаю и своего Юрку, которые, по его словам, кланялись лучше, а потом, потешившись немного, и нас с Петькой и других соседских ребятишек.
После этого свояки шли к крыльцу и дядя Миша, шлёпая на стоявший там столик толстую пачку денег, говорил:
- Серёж, а может нальешь нам с Иваном по кружечке? А сам всё пытался обнять свою
- 3 -
Сергеевну или ущипнуть её за крутой бок. Когда ему это удавалось, он довольно смеялся,
подкручивая кончики усов и глаза его сверкали молодым задором. Дядя Ваня улыбался молча, широко раскрывая беззубый рот, зубы он потерял в Первую мировую войну, побывав в немецком плену.
У Караваевых мы прожили около года. Зимой улица Клары Цеткин представляла собой замечательную гору для катания на санках, коньках и лыжах. Дети кишели на ней чуть ли не круглые сутки. Взрослые, идя по улице, вынуждены были жаться к самым заборам, чтобы не быть сбитыми летящими со свистом тяжелыми и стремительными санками.
У меня не было ни санок, ни лыж, ни коньков. Лыжи я мастерил себе сам из бочечной клёпки, а коньки — из берёзовых поленьев, оковывая их толстой проволокой и прожигая раскалённой железякой отверстия для верёвок.
Мать с отцом усердно копили деньги на покупку собственного дома и не покупали иногда даже самого необходимого, не говоря уж о подобных «излишествах».
Летом 1938 года я готовился к поступлению в школу. Читать я умел уже давно, букварь, тетради и пенал с карандашами мне купили, а сумку мать сшила сама из серого холста, с лямкой для надевания через плечо.
С тетрадями, однако, вышла неприятность. Как-то отец, придя с работы, мрачно сказал: - Ну-ка покажи тетрадки, которые я тебе купил. Я достал все два десятка тетрадей, которые были у меня заготовлены и подал отцу. Он стал их внимательно рассматривать, всё больше и больше мрачнея. Я следил за ним с испугом, уже начиная кое о чём догадываться.
Незадолго перед этим исполнилось сто лет со дня гибели А. С. Пушкина и все тетради были посвящены поэту. На лицевой стороне обложки помещались репродукции картин на сюжеты пушкинских стихов, а на последней странице — сами эти стихи. У меня были, хорошо помню, три образца: «У Лукоморья дуб зелёный», «Песнь о вещем Олеге» и «Прощай, свободная стихия». Я очень любил эти стихи и помнил их наизусть, нравились мне и рисунки.
В то время среди ребят пошли слухи, что картинки на тетрадях выполнены с вредительским умыслом. Дескать, достаточно взять увеличительное стекло, как можно заметить, что, например, под копытом у олегова коня помещена голова Ленина, или, что кот учёный затягивает золотой цепью горло Сталину и т. д.
Увеличительного стекла у нас не было, на глаз, сколько мы ни старались, не могли рассмотреть ничего такого похожего. Поэтому мы с ребятами вскоре успокоились, а теперь вот отец, видимо, ищет то же самое. Наконец, отец, ничего мне не говоря, оборвал обложки со всех тетрадей и бросил их в топящуюся печку. Мне было не до возражений, значит он действительно что-то там нашёл. На мои расспросы он ответил, что это не моё дело и предупредил, чтобы я ничего подобного в дом не приносил.
Конечно, всё это было настоящей чепухой, но этот случай показывает, насколько были запуганы люди тем, что в последствии стали называть «ежовщиной», а потом — нарушением социалистической законности в период культа личности Сталина.
Поиграем в бизнесменов?
Одна вакансия, два кандидата. Сможете выбрать лучшего? И так пять раз.
По законам военного времени. (Глава 1)
Посвящаю внуку моему, Тимофею Петрову,
с мечтою о том, чтобы родословная
нашей семьи была продолжена в веках.
Ю. Мельников
г. Хадыженск
Краснодарский край
1990г
Глава 1.
У истоков родословной
Наш род не вписан в книгах древних
Нам малой Родиной была
Российско-вятская деревня
Через речушку от села.
Там люди радости не знали от коллективного труда
И при возможности бежали за лучшей долей в города.
Отец в артели, между прочим, не захотел хребет ломать,
Уехал в город, стал рабочим. В колхозе оставалась мать.
В той стороне нечернозёмной ещё с монгольских может пор
Жила родня нехитрой, тёмной, ценившей лошадь да топор.
А остальное — понемногу, не хуже всё, чем у других
И жить бы так, и - слава Богу, когда хвативши вдоволь слёз,
Мать продала родной домишко и справку выдал ей колхоз…
В Кировской области, к югу от железнодорожной станции Фалёнки, стоящей на транссибирской магистрали, на границе с Удмуртией, есть село с коротким нерусским названием Уни. Это районный центр. Деревня Карачи прилепилась совсем рядом — за небольшой речкой. Название деревни тоже вероятно удмуртское. Вообще, в Унинском районе жило много удмуртов или вотяков, как их тогда называли.
Вятские русские крестьяне, сами неграмотные и некультурные, испокон веков являвшиеся в России объектом для анекдотов и насмешек, находили большое удовольствие в том, чтобы посмеяться над удмуртами, ещё более темными и забитыми.
Я родился в доме бабушки по маме — Шулятевой Татьяны Сергеевны. Её я почти не помню, она умерла рано, когда мне было всего три года. Однако, судя по рассказам моей матери, тётки и других родственников, это была очень красивая и здоровая женщина, из тех, что «коня на скаку остановит...»
Говорят, что во мне бабушка не чаяла души. Я прожил на свете ещё только первую неделю, когда она, завернув меня в тулуп, запрягла лошадь в сани и погнала за несколько верст в другую деревню — показать внука сестре.
Дед мой, Алексей Федотович Шулятев, погиб на фронте первой мировой войны. Бабушка осталась с тремя детьми, из которых старшей — моей матери Прасковье, было в то время шесть лет.
Бабушка управлялась с хозяйством одна, потом с помощью детей и полностью вынесла на своих плечах всю нелёгкую ношу испытаний, выпавших на долю многострадальной русской женщины. Кто бы мог подумать, что и в следующем поколении судьба повторится: моя мать тоже осталась без мужа, погибшего на войне, и так же с тремя детьми на руках.
Несмотря на то, что в семье не было мужика и она официально числилась в бедняцких списках, фактически, бабушка с детьми в двадцатые годы уже жили как середняки. За трудолюбие и здравый ум бабушку на деревне уважали и, в отличие от обычая давать прозвища, звали и в глаза, и за глаза не иначе, как Сергеевной.
Бабушка умерла рано, на 52-м году, надорвавшись при подъеме тяжелого воза. Мне тогда было 2 года.
Отец мой, Мельников Василий Степанович, 1903 рода рождения, происходил из зажиточной семьи. Дед Степан Дмитриевич, считался в деревне богатым мужиком. Он имел в годы НЭПа небольшую пекарню, где выпекал сушку. Батрачили у деда в пекарне три его сына да пятеро дочерей. Но настоящего богатства дед Степан так и не нажил. Сыновья, подрастая, вырывались по одному из отцовской кабалы.
Первым порвал с отцом старший — Андрей. Каким-то образом он познакомился с вероучением евангельских христиан — баптистов и стал их ревностным приверженцем. Ему претила отцовская жадность, постоянная готовность обмануть ближнего, а то и прибрать к рукам чужое, что плохо лежит. Православная русская церковь относилась к сектантам нетерпимо и дядя подвергался в семье и на деревне настоящей травле. Несмотря на учение своей религии о терпимости и непротивлении злу, Андрей Степанович не выдержал издевательств и однажды, положив в заплечную котомку каравай хлеба, отправился пешком в Москву.
Дед, с некоторым опозданием узнавший об этом, запряг лошадь и бросился догонять сына. Догнал, стал уговаривать, а потом и угрожать, но Андрей устоял и не подчинился. Видя, что сына не переломить, дед распрощался с ним по-хорошему и даже дал три рубля.
Мой отец — средний сын деда, женившись после армии, ушёл от отца в дом тёщи, рассчитывая в скором времени срубить собственный домишко.
Младший сын деда — Алексей был баловнем в семье и, что называется, первым парнем на деревне. Красавец-гармонист, большой весельчак, гуляка и драчун. За ним и взрослым сохранилась детская кличка «Лёля» , что вроде бы больше подходит девочке. Я до самой последней нашей встречи в 1954 году называл его дядей Лёлей (в отличие от дяди Лёни — материного младшего брата).
Дядя Лёля меньше всего думал о том, чтобы гнуть хребет у отца в пекарне…
Видя, что все усилия разбогатеть тщетны, дед начал пить, несколько раз женился и разводился и быстро спустил свой немудреный «бизнес». Так что в период коллективизации он под раскулачивание не попал, ибо уже не был к тому времени даже крепким середняком.
К моменту смерти моей бабушки мы жили уже в своем домике, отец срубил его сам на краю деревни, у самого леса. В бабушкином, стоявшем в центре деревни, остались жить сестра моей матери Маруся и братец Лёня. Марусе было в то время лет двадцать, она очень любила меня и часто оставляла у себя ночевать, забирая вечером из яслей.
Говорят, что у семи нянек дитя без глазу, но и у двух случаются недосмотры. Так однажды случилось, что мать не пошла за мной, поздно вернувшись с поля, считая, что меня заберет Маруся, а Маруся в тот день тоже оказалась занятой и понадеялась на Пашу(мою маму). Ясельная нянька не проверив, все ли дети разобраны, заперла избу и ушла домой. Так я в 3- х летнем возрасте провел ночь один в пустом и темном доме. Я сам этот эпизод не помню, мне рассказывали после.
Бабушкин дом был старый и большой, с широким крытым двором, амбаром, хлевом, конюшней, всякими клетями и чуланами, где я находил множество интересных вещей: сломанный ручной ткацкий станок, прялку… Я любил лазать по всем закоулкам, открывая для себя столько нового, сколько никогда не мог бы узнать в нашем новом и пустом домике, где самым интересным было соседство таинственного леса, на опушке которого, на пригретых солнцем бугорках, я находил иногда сахарно-сладкие ягодки земляники.
От раннего детства, прошедшего в деревне, у меня остались лишь обрывочные воспоминания, наиболее яркими из которых являются три.
Первое — о большом пожаре. Через улицу от бабушкиного дома, несколько наискосок, находилось деревенское пожарное депо с наблюдательной вышкой. Уже в то время в пожарной команде кроме конных упряжек имелся один автомобиль. Бензин в бочках хранился в этом же помещении. И вот, однажды, ранним утром, когда было ещё темно и вся деревня спала, в депо случился пожар. Я ночевал тогда у тёти Маруси в бабушкином доме. Проснулся я от шума в доме и удивился, что на улице светло как днём. Пожарная каланча пылала, словно сухая лучина. Зрелище было жутким и захватывающе интересным.
При пожаре, как потом выяснилось, погибло два человека — один из них дежурный боец, который, кажется и был виновником случившегося, второй — шофер пожарной машины, который прибежал, когда уже депо горело и пытался вывести машину. Погибли они от взрыва бочек с бензином. Причем взрывом бойца отбросило в угол помещения, а шофёра выкинуло на улицу, где он и обгорел так, что остался только обрубок туловища (мы ходили потом смотреть). Виновник же пожара сгорел дотла…
Второе памятное событие состояло в следующем. Мы с ребятами катались на салазках с горы на противоположном от нашего дома конце деревни. Деревенская улица кончалась на горе и дальше шла дорога под гору к речке через мост и дальше - в луга. Гора была довольно крутая и санки летели быстро, а я сплоховал и не сумел выправить на мост, затормозить мне тоже не удалось, короче, я внезапно обнаружил себя вместе с санками по горло в студеной воде. Хорошо, что не было глубже. А речка в этом месте не замерзала всю зиму, наверное там били подземные горячие ключи.
Все мои попытки вылезть на берег, крутой и обледеневший, оказались тщетными. Ребятишки, катавшиеся со мной, в испуге разбежались, а я барахтался в ледяной воде, держась за плавающие санки и отчаянно, но безуспешно пытался выбраться на берег.
Наконец, на крики ребят из деревни прибежали взрослые и я был извлечён из ледяной купели. Меня принесли в крайний дом, раздели, чем-то сильно растёрли, напоили чаем с сухой малиной и, одев потеплее, посадили на тёплую русскую печь. После основательной просушки меня отправили домой. Когда стало ясно, что всё обошлось, дома стали надо мной подтрунивать, дескать меня перекрестили в старую веру. Оказывается, на том конце деревни жили раскольники-староверы, они-то меня и спасли.
Третье памятное событие раннего детства — это как мою сестренку Фаю бодала корова. Ей было наверное годика два, а мне, следовательно, шесть. Она играла у ворот соседского дома, мимо гнали стадо коров. Обычно коровы, даже самые бодливые, не кидаются на маленьких детей и этот случай был просто необъясним. Нагнув голову с широкими и острыми рогами, корова с рёвом кинулась на ребёнка и приколола бы её к полотну ворот как бабочку к листу бумаги, да к счастью широкие рога воткнулись в дерево по обе стороны от девочки, не задев её. Второй раз боднуть корова не успела, её отогнали. Фая была полумертва от страха, когда её принесли домой. Она лишилась речи. Не разговаривала с полгода. Всё это время мама носила её к бабке-знахарке в соседнюю деревню. Не знаю, знахарка ли помогла или само по себе прошло, но этот шок миновал у сестры бесследно.
Отец, отслужив действительный срок в Красной Амии, не стал заниматься крестьянским трудом. Он выучился на жестянщика и работал в промысловой артели в районном селе Уни. Вечерами, а иногда и ночи напролёт, он подрабатывал дома. И я помню, как засыпал под грохот молотка по жести. Мастерил отец печки-буржуйки, вёдра, умывальники, тазы… Спрос на эти изделия был большой.
Мать работала в колхозе, который назывался «Труженик». На трудодни в колхозе приходилась мизерная натуральная плата и многие в то время стремились уехать из деревни в город. Но удавалось это далеко не всем, так как из колхоза не отпускали. Казалось бы колхоз дело добровольное… Ан нет, не тут-то было! Иначе все колхозы бы развалились в самое короткое время. Отпускали из колхоза очень редко, по решению общего собрания, при наличии веских причин. Уехать самостоятельно нельзя было потому, что деревенские жители не имели паспортов, а без паспорта в городе не пропишут, на работу не примут и вообще никуда не сунешься. А для того, чтобы в городе получить паспорт, нужна была справка от колхоза, что ты не являешься колхозником. Такие справки, кроме уважительных случаев, получали иногда за взятки председателям колхозов.
В соседних деревнях Ключи и Урай жили наши родственники Караваевы и Ермаковы. Ефросинья Сергеевна Караваева и Анна Сергеевна Ермакова были родными сёстрами моей покойной бабушки Татьяны и тётками моей мамы. Я долго называл тётю Фросю тётенькой, Анну — крёстной. У Караваевых было четыре сына, а Ермаковы детей не имели. Году примерно в 1934-м им удалось за взятки достать справки о выходе из колхоза и они уехали на Урал, в шахтёрский город Кизел. Там оба главы семьи и старший сын Караваевых Фёдор устроились работать на шахту, а года через два купили дома и зажили так, как в деревне им и не снилось.
Мой отец конечно с интересом следил за их экспериментом, хотя и не особенно надеялся на золотые горы в дальних краях. Продолжая работать в артели, он закончил шестимесячные курсы ветеринарных фельдшеров и намеревался заняться кастрированием бычков и поросят. Общее образование у отца было по тем временам довольно высокое, что-то около шести-семи классов.
Получив известие от Караваевых о том, что в Кизеле жить можно неплохо, он быстро собрался и уехал туда, благо ему не надо было спрашивать разрешение у колхоза. Решили, что мы — мама, я и сестрёнка Фая, пока будем жить на месте, а если он хорошо устроится, то вызовет нас к себе. Вместе с отцом в Кизел выехал и его младший брат Лёля, и мамина сестра Маруся.
На шахту, где были очень хорошие заработки, отец почему-то работать не пошёл, а поступил грузчиком на автомашину в горторге. Зарплата там была маленькая, и он через некоторое время вернулся в деревню почти без денег. Но здесь условия работы тоже изменились в худшую сторону и, пожив дома с полгода, отец снова уехал в Кизел. Там он переходил из одной организации в другую, но работы в шахте избегал по-прежнему. Зарабатывал мало и то, что получал, расходовал на себя, нам не присылал ничего.
В начале 1937 года он вызвал нас к себе на Урал. Колхоз не мог задерживать мать, поскольку глава семьи колхозником не являлся и жил в городе. Изрядно поволокитив и помотав матери нервы, справку на получение паспорта ей всё же выдали и мы поехали.
Стояла ранняя весна, конец марта. Мне только что исполнилось семь лет, Фае было три года. Двое суток на попутных санных подводах добирались мы до железнодорожной станции Фалёнки. Здесь не только мне, но и моей матери открылся совершенно новый мир. Она до этого никуда не выезжала и впервые увидела каменные дома, железную дорогу, поезда с паровозами и вагонами. Пришлось ей добираться с детьми да с багажом нелегко. Поезд на станции стоял мало, посадка шла в отчаянной толкотне, и хорошо, что нашлись добрые люди, помогли нам сесть на поезд, свободных мест в вагоне не оказалось и мы ехали, разместившись на своих узлах. До Кизела ехали двое суток с пересадкой на станции Чусовская. Здесь формировался поезд, идущий с Соликамск через Кизел. Времени на посадку уже было достаточно. Запомнилась эта станция надолго своими полами на вокзале. Они были выложены керамической плиткой и это нам показалось чудом не менее ошеломляющим, чем паровоз.