Братья Лотрик и Лорриан
И Гвиндолин Темное Солнце,в бонус)
И Гвиндолин Темное Солнце,в бонус)
- Мы собрались здесь, чтобы проставить Ее! Воздать Ей честь! Сказать, что мы всегда знали и верили – только Она наша единственная избавительница от зла и бренности этого мира. Наша проводница в новые лучшие миры! – самозабвенно вещал лидер, десятка два человек внимали ему с полуоткрытыми ртами, но дьявольски пустыми глазами. Парочка взрослых мужчин – небритых, с опущенными плечами. Несколько женщин, с неестественно напряженными спинами. Одна-единственная бабулька лет под сто, вся в морщинах и морщинках, выглядевшая так, словно не совсем понимала, где находится. Остальные – молодежь, парни и девчонки лет до двадцати, не больше.
– Она – наше будущее, а мы – Ее воины! Ее проповедники! Скоро все мы соединимся с Ней навеки! Скоро! Очень скоро мы бросимся в Ее объятия! И никто нас не остановит и не удержит! Ни мир, обещающий лживые радости жизни! Ни родственники, утверждающие, будто любят нас! Ни незаконченные дела! Если тебя не любили, то знай – Она любит и ждет! Если ты был неудачником – то теперь Она сделает тебя самым счастливым человеком! Если ты нуждался, то теперь Она даст тебе все полной мерой! Она наша мать! Она наша…
- А что мы должны делать? – вдруг перебила разгоряченного проповедника девчушка лет пятнадцати.
Пораженный ее непочтительным тоном и самим фактом прерывания такого воодушевленного монолога, он медленно перевел на девочку горящий яростью взгляд.
- Маша! Ты же знаешь, что меня нельзя перебивать!
- Да? Знаю? – искренне удивилась та. – Ну, ладно. Я просто хотела выяснить, что дальше. Мы тут все поклоняемся Смерти, восхваляем ее и так и этак. Вы нам тут рассказываете, обещания всякие даете, ну а что дальше-то? А?
Лидер вместо того, чтобы ответить Маше, обратился ко всем адептам и, указывая дрожащей рукой на девочку, произнес:
- Взгляните на это неразумное дитя! Она пришла к нам полгода назад, раздавленная жизнью. Той жизнью, которую все славят, за которую все держатся! Которую люди превозносят, не понимая истинного пути. Что это дитя получило от жизни? Глупых, злобных родителей! Некрасивое лицо! Слишком тощую непропорциональную фигуру! Низкий интеллект! Подружек-предательниц! Равнодушного мальчика, в которого она влюбилась! Но мы утешили ее, мы показали ей выход! Мы…
- Да? – снова перебила девочка. – Подсказали? Просто забыла. Случается со мной. Вы же сами сказали – интеллект низкий. Напомнить не можете? Что именно вы мне подсказали?
Лидер сурово сдвинул брови.
- Мы все идем одним узким путем. Это путь – воссоединение с Ней.
- Ага, кажется, начинаю понимать, - девочка улыбнулась. Адепты, присутствующие при этом диалоге, несколько оживились и с интересом наблюдали, удивляясь наглости и непонятливости сестры по вере. – То есть, мы все умрем? Да?
- Помирать-то все равно надо! – вдруг вмешалась в разговор бабулька, оказывается, она прекрасно слышала. – Вот дед мой помер, и мне скоро…
- Но вам-то, понятно, - заметила девочка, - а остальным рановато, как бы.
- Мы презираем жизнь, - снисходительно заметил лидер, - и ее законы. Мы не намерены ждать освобождения естественным путем.
- То есть, нам всем тут нужно будет себя того… - девочка очень театрально изобразила повешение. – Понятно… понятно, - она задумчиво потерла подбородок. – И это, значит, должно понравиться Ей?
- Что с тобой случилось, Маша? – вопросом на вопрос ответил проповедник. – Ты всегда была готова. Ты никогда не спорила со мной и не задавала таких глупых вопросов.
- Не глупых, а уточняющих.
- Ты очень изменилась. Наверное, предала нас? Связалась с плохой компанией? Отвечай! Ты что, ты теперь хочешь… ЖИТЬ?
- Я? Жить? Здесь? В этом мире? Да боже упаси!
- Тогда ты не потеряна, - облегченно выдохнул лидер. Он хотел было вернуться к своей проповеди, но девочка на том не успокоилась.
- А вы уверены, что Ей это понравится?
- Кому? – раздраженно переспросил лидер.
- Смерти, кому ж еще.
- Что понравится? – лидеру очень не хотелось, чтобы его отвлекали.
- Ну то, что мы все тут себя того… - снова характерный жест вокруг шеи, скошенная голова, закаченные глаза и высунутый набок язык.
- Госпожа наша Смерть пожнет щедрый урожай! Как ей может это не понравится? – лидер смотрел на Машу снисходительно и немного жалостливо, взгляд его говорил: «Вот же жизнь умом обидела…» - И мы, - повышая голос, он снова попытался обратиться к адептам, - восславим тем самым!..
- Ну, а вдруг не понравится?
- Маша! – не выдержал лидер. – Закрой рот и сядь! Ты ничего не знаешь о Ней! Ты ничего не можешь утверждать! Она нас ждет!
- А ты откуда знаешь? Чего это Она вас ждет? Что ей делать больше нечего, как вас ждать?
- Во-первых, не вас, а нас, - лидер насторожился, подозрительно щурясь. – А, во-вторых, почему это ты такая дерзкая сегодня? А не переманили ли тебя на свою сторону враждебные силы света?
- Надоело мне все! – вдруг заявила Маша, уперев руки в бока. – Она - то, Она сё… А что вы о Ней знаете?
- Мы ее дети!
- С каких делов?
- Маша! – лидер готов был взорваться. Он уже перемигивался с плечистыми парнями – помощниками, намекая, что девочке не мешало бы проветриться.
- Я спрашиваю, почему это вы решили Ей в родственники записаться? А?
- Маша! – тон лидера стал по-настоящему угрожающим.
- Да и вообще, как вам такое в голову взбрело, что ваше тупое членовредительство и суицидность эта чокнутая Ей по вкусу?
- Маша… - зашипел лидер, сделав шаг в сторону девочки с явным намерением устроить ей скорую встречу с почитаемым здесь идолом.
- Да не Маша я! – вдруг заявила она и улыбнулась довольно неприятной улыбкой. – А ты что? Повелся?
- Как? – не понял лидер.
- Маша дома. Отдыхает. Попросила друга одного за ней пока присмотреть, а то совсем мозги промыли девочке.
- Какого друга? – нахмурился проповедник.
- Морфея.
- А ты тогда кто?
Народ от накала страстей начал привставать со своих сидений и вытягивать шеи.
Девочка тяжело вздохнула, сделала несколько движений, словно смахивая с себя пыль, покрылась на мгновение черной дымкой, и пред очами культистов предстала их… Мать, Госпожа… или как там они ее называли… Выглядела она довольно классически: высокий белый скелет в черном балахоне с капюшоном, в руке сверкающая, остро заточенная коса.
Лидер ахнул, резко попятился назад, шлепнулся на пятую точку и, падая… перекрестился.
- Что? Не ожидал? – спросила Смерть.
- Ты посетила нас, Госпожа! – восторженно воскликнула одна из женщин, вскакивая с места. – Какое счастье! Наконец-то мы воссоединились с тобой!
Смерть глянула на нее, покрутила костяным пальцем у виска и снова обратила взгляд к лидеру.
- Ну? Так как это вам в голову пришло?
- Я… Мы…
- Мне ваша организация давно покоя не дает! Знаешь, как я задолбалась несанкционированные души забирать? Чего вам не живется-то спокойно? Ишь, дети они мои! Я, может, вообще чайлдфри! Работу ненужную мне подкидывают, неприятности организовывают от начальства… Что за молодежь нынче пошла? Поперек батьки в пекло лезут!
- Во-во! – поддержала бабуля. – Стариков нигде не уважают, даже тут без очереди прутся! Мир с ума сходит, видать, конец света скоро.
- Что? Апокалипсис? Уже? – Смерть нервно глянула на правое запястье, к которому на манер наручных часов, были привязаны песочные. – Вот блин! Как же неохота с этими тремя жокеями сутками напролет по свету скакать… Ну никакого отдыха! И где конь мой, скотина бледная, знать не знаю… И как же так, трубили, а я не слышала?...
- Да расслабься, не трубил я еще! – послышался громоподобный голос сверху.
- Фуф! – Смерть картинно вытерла несуществующий пот с костяного лба. – Ну, вернемся к нашим баранам суицидным…
Пока Смерть говорила, лидер, пятясь на четвереньках, отполз в дальний конец зала и вжался в стену, адепты, наоборот, как-то приободрились, в глазах появился огонек, то ли страха, то ли интереса.
- Так вот, что я хочу вам сказать, люди: не сходите с ума! Я за вами сама, когда надо будет, приду. А воссоединяться, так сказать, раньше времени, вообще желанием не горю. Понятно?
Народ молчал.
- Понятно, я спрашиваю?
Кто-то нервно кивнул, остальные не шевелились.
Смерть вздохнула. Щелкнула пальцами, и рядом с ней возник из неоткуда бледный призрак молодого мужчины.
- Это Вася, - представила она. – Вася успешно работал куратором в одной печально известной группе соцсетей. Однажды Вася написал мне в личку и сказал, что если у меня тяжело на душе, он может помочь. А у меня тяжело на душе, когда я пачками забираю на тот свет неготовых и ненужных еще там. Вася попросил вырезать на себе что-то вроде синего кита. Я ответила, что не сильна в резьбе по кости. Вася сказал, что можно не до кости. Потом Вася предложил прыгнуть с моста. Я прыгнула – не полегчало. Он сказал, что мне станет намного лучше, если я повешусь – и снова обманул – никакого облегчения! Потом Вася посоветовал броситься под поезд. Я ответила, что сомневаюсь в его методах и потому не буду. Он пригрозил, что тогда умрут мои родители. Я сказала, что это вряд ли, потому что сложно сказать, кто мои родители. И вообще у меня ни родственников, ни друзей, разве что всадники Апокалипсиса, и то, они, скорей, коллеги. Вася обещал меня найти. Я конечно удивилась, зачем оно ему надо. Но он так настаивал, что пришлось найти его самой. Вот скажи теперь, Вася, понравилось тебе?
- Нет! – тут же ответил бледный призрак, нервно подрагивая.
- Вот видите! Я могу быть достаточно неприятной. С тех пор вожу Васю везде с собой, людям показываю…
- И что теперь с нами будет? – испуганно спросил паренек со второго ряда.
- Домой пойдешь, - ответила Смерть. – Отменяется наше с тобой свидание, красавчик.
- То есть, мы не умрем? – спросил еще кто-то.
- Умрете конечно, но как-нибудь в другой раз.
- А я? – спросила бабулька.
- О! Вечно о тебе забываю. Ну да ладно, и ты в другой раз… Если опять не забуду…
- А дед мой там как?
- Дед? Да нормально, всем рассказывает, как он от своей бабки без спросу сбежал. А то, мол, всю жизнь ни рыбалку, ни в гараж, ни на футбол с мужиками не пускала.
- О! Точно мой! Теперь я спокойна! Пойду тогда значит. В ЖЭК еще сходить надо, в поликлинику и на рынок, - бабулька деловито собрала вещи и покинула зал.
- Ну? – Смерть внимательно оглядела впавших в ступор поклонников. – А вы чего ждете?
- Можно идти? – робко спросил парень со второго ряда.
- Кыш-кыш! – махнула рукой Смерть, щерясь на народ.
Адепты разом вскочили, пробираясь к двери. Они явно не были готовы к этой долгожданной и рьяно рекламируемой встрече. Первым с места рванул лидер, но Смерть ловко поймала его за шкирку.
- А ты погоди. Понимаешь, у меня тут Вася устал. Вася, ты устал?
Призрак бодро закивал.
- А заменить его, как бы, некем…
© Владислав Скрипач
ВК..
В середине весны рыжая Жулька, жившая в подвале первого подъезда, ощенилась пятью щенками.
— Принеси колбасы, — велела Юка. — Я у мамы сарделек выпрошу, Жульке надо хорошо питаться, она же их кормить будет.
Колбаса у нас в доме была на строгом учете: чтобы обеспечить Жульке полноценное питание, мне пришлось самому жевать пустой хлеб, зато два ломтика сэкономленной докторской я завернул в старую «Комсомольскую правду» из стопки за унитазом и вечером понес во двор.
У подвального окна велосипеды были свалены горой — Юкина «Кама», два одинаково поцарапанных и помятых, неотличимых друг от друга «Школьника» близнецов Хохолко и ярко-красная «Ласточка» Леночки Меньшиковой, слишком большая для нее, доставшаяся ей от пропавшей полгода назад сестры Наташки. Наташка была старше нас на три года, собирала переливные календарики и тайно любила актера Михаила Боярского. Однажды в октябре у них отменили физру, Наташка не стала ждать автобус, пошла домой пешком, и больше ее никто не видел.
Через месяц отец сказал Лене, чтобы она брала Наташкин велосипед — «к матери в психдиспансер после школы ездить, но не срезать через лесопосадку или по-над прудом, только по обочине дороги, слышишь, доча, в глаза мне посмотри и пообещай, хорошо, заечка моя, не пойду больше спирт пить с мужиками, сегодня последний раз, обещал уже, будут ждать в гараже…» Мы с Юкой как-то зашли Леночку звать гулять, а она стояла перед велосипедом на коленях, прямо в подъезде у батареи, и прижималась щекой к раме. Нас, застывших в дверях, она не заметила. Юка молча дернула меня за рукав, и мы ушли.
Я прислонил свой велосипед к общей куче и залез в подвальное окно.
— Все плохо, — сказала Юка, повернув ко мне серьезное лицо. — Жулька дышит все хуже. И не пьет совсем! Щенки плачут…
Близнецы Хохолко — Вася и Серега — кивали. Для освидетельствования мне были предъявлены: отколотая миска с водой, нетронутая сарделька, аккуратно сервированная на куске картона, три неподвижных комочка шерсти, уже почти холодных, с едва двигающимися от дыхания боками. Еще двое копошились в коробке, в их писке чувствовалась тревога. Жулька лежала обмякшая, с глазами, подернутыми болью и безразличием.
Я развернул свою колбасу, будто это было невесть какое волшебное лакомство, способное излечить больных и задержать умирающих. Поднес к собачьему носу. Жулька устало и грустно лизнула мне руку и снова уронила рыжую голову на лапы.
— Нос сухой и горячий, — сказал я зачем-то. Наверняка все уже пощупали. Все знали главное о собачьем здоровье: нос холодный и влажный — хорошо, наоборот — плохо.
— Щенят надо из пипетки молоком теплым кормить по будильнику, — сказала Юка. — Иначе попередохнут. Мне мама не позволит взять. Ей вставать рано…
— Наш утопит, к гадалке не ходи, — сообщили близнецы. — Он Муськиных котят в том году в майку свою завернул, ванну набрал, и того… А майку потом постирал и дальше носит.
— Я возьму, — сказала Леночка. — Я все равно просыпаюсь… к маме. Ей таблетки надо.
— А папа? — тихо спросила Юка.
— Папа, когда трезвый, встает к ней… Но это он редко.
Вася Хохолко снял куртку, они завернули щенков и ушли. Мы с Юкой долго сидели рядом с собаками. Тусклая лампочка болталась на длинном проводе. Мы говорили шепотом. Уходя, мы придвинули маленькие тела щенков прямо к морде их матери. Все трое еще дышали, но на следующий день, когда мы пришли из школы — сразу с автобуса в подвал, не заходя домой, — они были уже окоченелые, совершенно такие же, как вчера, но при этом кардинально изменившиеся — из живого в мертвое. Навсегда. Эта трансформация поразила меня в самое сердце, я несколько минут даже дышал с трудом, мне казалось — я вот-вот пойму что-то ключевое о смерти, поймаю за хвост древнюю темную тайну, уходящую корнями в самую суть мира. Но понимание, мазнув тенью по горизонту моего сознания, исчезло, оставив грусть и сосущую тоску.
Вскоре пришла Леночка, принесла щенят в плетеной корзинке — те спали, наевшиеся молока, округлившиеся боками, довольные. Лена расплакалась, не решаясь дотронуться до мертвых животных.
— Надо их похоронить, — сказал я.
— И табличку написать с именами, чтобы знать, где, и не забыть их, — сказала Юка.
— Да, это очень важно, — отозвалась Леночка, сжимая ручку корзинки. — Очень важно знать, где… И что случилось. И почему…
— Тебя родители не наругали за щенков? — я неловко попытался перевести тему.
— Что ты, — сказала Лена. — Мама так обрадовалась! Мы с ней всю ночь не спали — кормили их, смотрели, говорили про всякое. Она смеялась даже. Почти нормально было, как раньше…
Договорились собраться перед сном на быстрые собачьи похороны, все, кроме Леночки. Я родителям сказал, зачем иду, они одобрили, и папа даже дал фонарик и саперную лопатку.
— И это, сына, — сказал, и они с мамой переглянулись, — держитесь кучкой, не разбегайтесь. Вчетвером нормально.
После того, как Наташка пропала, все родители нет-нет да и начинали дергаться. Ну, кроме таких, как близнецовый отец прапорщик Хохолко — ему пофигу было.
Юка вылезла в окно, они на первом этаже жили. Свесила ноги, спрыгнула — в длинной куртке поверх фланелевой ночнушки, в резиновых сапогах. В руках у нее был кусок фанеры размером с книжку.
— Мои опять на кухне орут, — зевнула она. — Ругаются и ругаются. Давай быстрее, я одеяло свернула, будто сплю, но мало ли.
Братья Хохолко нас ждали с картонным собачьим гробом. Васька опирался на большую лопату.
— Пошли, пока не стемнело совсем, — сказали они. — Мы придумали, где. На стадионе в углу, за дорожками. И Жульку похороним, и мамке сирени надерем, она любит.
За домами военного городка в стене стадиона были чугунные решетчатые ворота, но сегодня их заперли, пришлось тащиться к главному входу. Фонари уже загорелись, хотя по-настоящему темно еще не было. Пахло пылью, молодой листвой, обещанием теплого, щедрого кубанского лета. По дороге, пыхтя «гармошкой», проехал «икарус», на задней площадке какой-то солдат целовался с какой-то девчонкой. Я мельком глянул на Юку — заметила, нет? — но она шла грустная, зевала и смотрела под ноги.
В углу стадиона было темно, свет фонарей сюда не дотягивался, опадал на подлете, осыпался пылью в сирень, окутывавшую своим тонким, грустным запахом весь стадион. Мы положили коробку и начали копать — Васек держал фонарик и насвистывал похоронный марш, Юка царапала ручкой на фанерке «Жулька и ЩИНЯТА». Через несколько минут Серега остановился, принюхиваясь. Сиренью больше не пахло, ее обволок, поглотил запах сырой земли и плесени. Серега копнул еще раз, под лопатой хрустнуло. Мы уставились в яму.
— Фонариком посвети, — сипло прошептал я.
Из неглубокой ямы смотрело на восходящую луну ужасное мертвое лицо с забитыми землей провалами глаз, обтянутое почерневшей, местами отвалившейся плотью, скалилось мелковатыми зубами под ошметками губ. Над лицом мотком гнилой мочалки лепились волосы, уходили в землю вокруг, как черные корни. Лопата вошла в руку трупа, вывернула наружу истлевшую кисть.
— Аааааа! — сказал я, чтобы хоть что-нибудь услышать, и тут же сорвался на визг. Пузырь черноты лопнул, и мы уже неслись через стадион, под фонари, забыв, что ворота заперты. Юка споткнулась — я перехватил ее локоть, не дал упасть. Она дышала сбивчиво, со всхлипами, по лицу катились слезы. Добежав до ворот, близнецы перемахнули их, как обезьяны из «Мира животных».
— Мы батю разбудим… Он соберет мужиков… Вы своим скажите… Милицию…
И они убежали в темноту. Юка лезла медленно, я подпрыгивал от нетерпения и страха, мне хотелось побыстрее оказаться дома, растолкать родителей, почувствовать, что мир по-прежнему нормальный. И тут ее нога соскользнула по решетке, она повисла животом, застонала.
— Чего, чего? — испугался я.
— Печень, — прохрипела Юка. — Болит как сука…
Прошлым летом у Юки была желтуха, она долго лежала в больнице, а потом часто бледнела и складывалась пополам от боли. Я опять испугался до одури — Юка стонала, всем весом ввинчивая угол ворот в больную печень. Я ухватился за ворота.
Опомнился я, когда створка уже открывалась, Юка со стоном перелезла на стену и сползла по ней вниз. Не знаю как, но я оторвал ржавую скобу, на которую крепился замок, голыми руками.
Юка не могла разогнуться, я потащил ее к дому, где уже слышались крики и загорались окна.
— Укол надо от столбняка колоть, — сказала она, глядя на мои ладони. Я усадил ее на лавочку у подъезда — бледную, в порванной куртке и измазанной моей кровью ночнушке, с распухшим зареванным лицом и в одном сапоге. В руке она при этом по-прежнему сжимала фанерку «Жулька и ЩИНЯТА». Я вдруг понял, что ужасно ее люблю.
— Щенята пишутся через «Е», ты вроде не дура, — выразил я свои чувства. И пошел стучать в Юкину дверь, навстречу крикам, беготне, звонкам и синим отсветам милицейских мигалок на потолке моей спальни — далекие, но различимые, они заставляли тень от люстры прыгать из угла в угол.
* * *
Мы с Юкой сидели у меня в комнате и смотрели в окно. Что бы мы ни делали, наши глаза и мысли соскакивали в сторону могилы на стадионе, как намагниченная стрелка компаса, которая, покрутившись, показывает на север. Мы даже не сразу заметили, что в комнату вошли мои мама и папа, и смотрят на нас от дверей.
— Это была Наташа Меньшикова, — сказал папа без предисловий. — К нам на летучку капитан милиции приходил… информировал. Она мертва с октября. Просто чудо, что вы наткнулись на труп. Ужасное и маловероятное чудо…
— В мире есть плохие, больные и жестокие люди, — сказала мама, зло прищурившись. — И отличить их от нормальных по виду никак нельзя. И вот один из них схватил одиноко идущую из школы девочку, изнасиловал ее — не надо меня пинать, Павлик, им уже по десять лет, они все знают, — задушил… почти сразу… и спрятал тело. Поэтому, — мама присела на корточки, чтобы глаза наши были на одном уровне, — вы должны присматривать друг за другом, всегда! Не ходить поодиночке там, где никого нет…
— А что с Леной? — спросил я. — Мы ее не видели с самого…
— Их в санаторий отправили, — сказал папа. — Комэска позавчера отвез их на станцию в Краснодар, потом в Анапу на месяц. Наташу кремируют…
— Что значит «кремируют»? — спросила Юка.
— Сожгут, — ответил я.
* * *
Мы позвали ребят постарше из второго дома, Хохолки сперли с аэродрома канистру керосина, мы пробрались на стадион — милиция уже давно закончила перерывать и прочесывать тот угол — и кремировали нестерпимо воняющую, всеми забытую коробку с мертвой Жулькой. Мы стояли и молча смотрели на огонь, а пламя горело высоко, казалось оранжевым занавесом в другую, нестерпимо горячую реальность, куда не пройти в человеческом теле.
— Наташка-а-а! — заплакала вдруг одна из девчонок, Оля. — Я-то думала, она уехала зайцем в Ленинград, ну, она же по Боярскому умирала… Мечтала… Дура!
— Говорят, он ей глаза выколол… Говорят, уши и губы отрезал… Говорят… Говорят…
— Я бы с ней вместе пошел в тот день, — буркнул коренастый Федя. — Но я в «А», она — в «Б». У нас физика была последняя… — и он уточнил, на чем вертел эту физику, и потом еще долго и мрачно матерился, не сводя глаз с догорающего огня.
Я смотрел через костер на Юку — она казалась очень маленькой и бледной — и думал про то, как тоже не смогу ходить с ней после уроков, если что-нибудь отменят. Потому что я был сильно умный и меня в школу в шесть лет отдали, чтобы ум не простаивал, а побыстрее получал ценное начальное образование.
Я долго думал, а потом пошел на кухню и сказал родителям, что хочу остаться на второй год в четвертом классе, что я уже точно все решил и хорошо обдумал и что спорить со мной без толку. Мама побледнела, а папа поперхнулся чаем и долго кашлял. Но они и правда знали, что без толку. Попричитали, постарались отговорить, потом смирились. Папа пошел в школу разговаривать с директором, а я ждал в предбаннике под недобрым взглядом бюста Ленина.
— Пойдем домой, рыцарь… печального ордена второгодников, — отдуваясь, сказал папа. Я видел, что он гордится моей смелостью и упорством.
Юкины одноклассники приняли меня неплохо. «Тили-тили-теста» было много, но мы пожимали плечами и спокойно садились за одну парту. Юка стала гораздо лучше учиться. Мне не было скучно, я много читал, и из школы мы всегда ходили вместе.
Леночкины щенки выросли, похожие на Жульку, поехали вместе с семьей на новое место службы, в дальний гарнизон на Севере. Отец ее бросил пить, очень отощал, но был почти как раньше, а мама все время за Леночку держалась — то за руку, то за плечо, то по волосам ее гладила. Урну с Наташкой они так и не захоронили, с собой увезли. Хохолки не пришли Лену провожать, но вечером плакали в подвале, мы слышали всхлипы и не полезли к ним.
* * *
«Ускорение» в стране перешло в «перестройку». В авиагородке открылся кооперативный магазин, там было вкусное масло с запахом семечек. В солдатском кинотеатре бесплатно показывали фильмы про Зиту, Гиту и других индийских товарищей, а вечером был видеосалон по рублю с носа. Ботаника в школе сменилась зоологией, а там уже и недалеко было до скандально ожидаемой «анатомии человека», где в разрезе было нарисовано ВСЕ.
Однажды апрельским вечером Юка потянулась и поцеловала меня. У нее были горячие и мягкие губы, от нее пахло жвачкой. Я ответил на поцелуй, и мир взорвался от того, как застучало мое сердце.
Как любой подросток, я многое обдумывал в жизни — кроме своей любви к Юке, она просто была. Как воздух, как солнечный свет. Комнаты моей души, где жила эта любовь, менялись, из них исчезали щенки, стрелки казаков-разбойников, мушкетерские шляпы и печеная картошка, вот-вот они должны были прорасти яркими зеркалами, ночными звездами на потолке, горячим песком на полу, мягкими, ласкающими кожу шкурами неведомых зверей у очага.
* * *
Юкин маленький брат притащил из садика ветрянку.
— Ты же не переболел! — причитала моя мама. — Мы как раз ездили на море… Это все-таки оспа, хоть и ветряная!
Ветрянка в четырнадцать лет была ужасна, как три гриппа, помноженные на понос. Я почти не ел, много пил и очень страдал, то и дело засыпая и проваливаясь в бредовые миры, из которых возвращался со смутным предчувствием горя и опасности. Мама приходила и клала мне на лоб холодное мокрое полотенце. Юка прибегала из школы, садилась рядом и читала вслух учебники, надувала пузыри из жвачки, они лопались с тихим хлопком. Юка смеялась и потихоньку целовала меня, выбирая места без прыщей. Я даже говорить почти не мог, но сквозь температуру чувствовал томление тела и болезненную сладость эрекции.
На пятый день я проснулся один в квартире — родители были на работе — и почувствовал, что выздоравливаю. В холодильнике нашлась банка компота, я жадно выпил больше литра. Сел ждать Юку. Она опаздывала. Сильно опаздывала. Пришел автобус, чавкнул дверьми издалека, я чуть успокоился. Приехала. Вот-вот.
— Эй! Хохолко! — крикнул я близнецам, высунувшись в окно. — Юка где?
— С нами не ехала, — ответил Васек, поднимая голову. Я ухватился за подоконник.
Близнецы переглянулись и бросили портфели под лавку.
— Сейчас пробежимся, проверим… Может, через пруд пошла… Она и вчера пешком бегала, и позавчера… Автобус один только ходит, второй поломался… Она торопилась к тебе… Ну куда ты прешься, ты ж больной еще. Серега, держи идиота. Блин, ну хватайся за плечо…
Не знаю, что меня заставило тогда взять из кладовки идеально наведенный, с резной ручкой папин складной охотничий нож. Если торопиться из школы, то можно срезать через частный сектор, потом через камыши. Пруд обмелел, высох — «пруд-вонючка», называл его папа, мама смеялась, Юка говорила: «Пойдем, наловим лягушек, потом выпустим». Камыши закрывали весь мир, мелькали в моих глазах — зеленое-коричневое-вода между-тропинка в сторону-пролом в стене-зеленое-коричневое.
— Вась, держи его, упадет! Слушай, мы пошуршим тут, потом вверх по улице до самой школы. Дуй домой! Найдется Юка! Снаряд два раза в одну воронку — сам знаешь…
Я не знал. Из глубины поднималась, как рвота, темная горькая тоска, предчувствие, что все плохо, что прямо сейчас все становится плохо, происходит ужасное, и никогда, никогда мир уже не будет прежним, а счастье, обещанное мне, уходит сквозь подстилку камышей в гнилую воду старого пруда.
— Юка! — кричал я, шатаясь, протаптывая новые тропинки сквозь камыши, хрустя и шурша ими, как медведь, прущий сквозь бурелом. — Юка! Дроздова!
Я остановился, задыхаясь, дрожа от отчаяния, и вдруг меня будто тронули за руку теплые пальцы, я почувствовал запах жвачки и понял, куда идти. Папа потом сказал: наверное, я что-то услышал, звук на нижнем пределе слышимости, в котором не отдал себе отчета. Тогда зачем я достал из кармана нож и выщелкнул лезвие?
* * *
Человек нависал над лежащей Юкой, как волк, пожирающий олененка. Когда я заорал, он дернулся и оглянулся — но я не увидел его лица, мне было нечем, потому что мои глаза наполнились ею — белые окровавленные ноги, школьная форма задрана, руки связаны на груди синей изолентой, ею же заклеен рот, один остекленевший карий глаз смотрит на меня, а второго нет, вместо него — взрыв красного, красная река течет по щеке вниз, в кровавое море, в нем плавают водоросли волос, бьет прибой сердца, и красный ветер носит над миром соленый запах Юкиной крови…
В руке у человека был нож, и он быстро, как бы мимоходом, ткнул Юку лезвием в грудь, прямо сквозь коричневое школьное платье, сквозь черный фартук, к которому она вчера полчаса, высунув язык от усердия, пришивала оторванную лямку. Он тут же выдернул лезвие, а Юкино тело выгнулось, глаз моргнул, из носа вырвался низкий тихий стон, страшный и окончательный.
Оцепенение исчезло, с криком я бросился за мужиком, но он уже убегал через камыши; я успел ударить его в спину, мой нож зигзагом пропорол синюю клетчатую рубашку и кожу под нею — я видел порез, выступившую кровь. Но рана была неглубокой, а мужик бежал быстрее меня. Мою болезненную слабость выжгло страхом и яростью — я был хищником, преследующим другого, чувствующим только погоню и желание догнать, свалить, уничтожить. Но он бежал быстрее. Краем уха я слышал крики Васьки и Сереги, они были где-то недалеко в зеленых зарослях. Я прыгнул вперед, замахиваясь, но мужик, не оборачиваясь, лягнул меня, я упал, и вот только что была погоня и ненависть, а вот уже и все черно.
Меня куда-то тащили, ноги волочились по камышам, шур-шур. Вокруг топали, кричали. Было горячо. Сирены вдали. Тяжелые веки. Приоткрыв их чуть-чуть, я увидел, что лежу на подстилке камыша и вдали струятся волосы Юки — убийца расплел ее косу, рыжее стелилось по бурому, я хотел протянуть руку и дотронуться, но не мог пошевелиться. Меня подняли, кто-то рядом монотонно, отчаянно матерился, кого-то вырвало, заголосила женщина. Наверное, я мог бы постараться и очнуться, но было слишком страшно. Я нырнул в глубину, где плавали серебристые рыбки с телами из слез, колыхались водоросли волос и росли белые лилии. Сквозь воду я чувствовал их сладкий запах. В мой локоть холодным якорем реальности вошла игла, и все пропало, совсем.
* * *
Я проснулся между мамой и папой — папа спал у стены под одеялом, мама лежала с краю, полностью одетая, в джинсах и футболке, и смотрела на меня. Пахло чем-то медицинским и стиральным порошком от чистого постельного белья. В комнате было темно, только на потолке дергался от лихого майского ветра свет фонаря за окном, а мамины глаза казались провалами темноты на белом лице.
— Ю… — прошептал я. — Ю?.. — дальше не мог сказать.
Мама за руку потянула меня на кухню. Я молчал и ждал. Мама молчала и не решалась. Потом выдохнула, будто нырять с вышки собралась.
— Юля умерла, — сказала она. — Когда приехала скорая, она уже не дышала. Убийцу не поймали. Милиция очень надеется на твои показания, фоторобот…
Она что-то еще говорила, много. Слова осыпались с меня хлопьями снега и не таяли, потому что мне было холодно, холодно, очень-очень холодно. Мама заметила, заставила выпить горячий чай с половиной сахарницы, принесла из кладовки байковое одеяло и укутала. Папа проснулся, пришел и сел напротив, мама облокотилась на него, как цветок на крепкое дерево.
— Мы уедем отсюда, — сказала мама. — Все закончится, и мы уедем. Папе давно предлагали перевод в другой гарнизон, оттуда за границу инструктором можно по контракту уехать. Это будет другой мир, сынок, другие звезды, другая вода. Все будет иначе…
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi