"Вот уже три дня я в стационаре горкома партии. Это дом отдыха в Мельничном ручье. С мороза, несколько усталый, вваливаешься в дом, с теплыми уютными комнатами, блаженно вытягиваешь ноги... Каждый день мясное - баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное - лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 грамм белого и столько же черного хлеба на день... и ко всему этому по 50 грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину... Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая... Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь громыхание орудий..."

Вокруг этого отрывка из т.н. "Дневника Рибковского" уже много лет камлают все, кому не лень, рассказывая о том, как "партийная номенклатура обжиралась, пока ленинградцы вымирали". Текст, - вернее, два абзаца из него, - стал, можно сказать, культовым, неотъемлемой частью этакого "катехизиса антисоветчика"...

Начнем с начала.

А кто он вообще такой, Николай Андреевич Рибковский?

Я прошерстил Сеть по-максимуму, но ни единого упоминания об этом персонаже не нашел. Поминают его многие (особенно Юлия Кантор, автор байки о "пирожных Жданова"), но только в контексте данного дневника. Но, что интересно, первая публикация Наталии Козловой, публикатора данного документа, - она рассказывает о Николае Андреевиче довольно много, - состоялась еще в 1998-м году, аж 15 лет назад, и по всей логике (учитывая хлесткость материала) поисками деталей жизни тов. Рибковского не могли не заинтересоваться десятки исследователей. Кто-то для того, чтобы подтвердить, кто-то для того, чтобы опровергнуть. Ан нет: воз, как прежде, там. И ни в одном справочнике, ни в одной публикации ничего сверх информации г-жи Козловой.

Наверняка известно только одно: оригинал дневника, если он есть, хранится в Центре Документации «Народный Архив» - некоей «общественной организацией, "которая была образована в Москве в 1988 году по инициативе группы преподавателей и студентов Московского Государственного Историко-Архивного института. Финансовую поддержку этому проекту оказал Советско-Американский фонд "Культурная инициатива" (Фонд Сороса)». Автором идеи основания организации был, оказывается, известный "перестройщик" Александр Яковлев, о котором чем дальше, тем больше интересного становится известно, а возглавил новую структуру менее известный Борис Илизаров, тоже "прораб перестройки" (выдвиженец Юрия Афанасьева); именно он "взялся заполнить этот пробел – собирать материалы, которыми пренебрегают государственные архивы".

Естественным образом возникает вопрос. Почему государственные архивы, - а уж там-то работают специалисты высшего класса, - «пренебрегли» данным документом? Вариантов не так много: либо сочли подделкой, либо вообще его не видели. Скорее, на мой взгляд, второе. Потому что в архивах хранятся десятки «блокадных» дневников, самых разных. Это важные бумаги, и просто так от них не отказываются. Разве что от документа за версту пахнет фальшью. Но и представлять явную фальшивку на экспертизу изготовители вряд ли рискнули бы, поскольку после выбраковки ее уже нельзя было бы использовать. В итоге, документ так и хранится (если хранится) в сусеках некоей «общественной организации», реликта эпохи «перестройки», и даже публикатор, г-жа Козлова, по сей день не опубликовала ни единой ксерокопии ни единой странички. По сути, требуя верить себе и г-ну Илизарову на слово.

Итак, можно констатировать, что "Дневник Рибковского", если и есть в реальности, обнаружен некими "перестройщиками", официальными специалистами не верифицирован, хранится в каком-то "частном архиве" и видела его (?) только г-жа Козлова, абсолютно не специалист в архивных делах, а снять копию она либо не сочла нужным, либо не имела возможности.

Кроме того, никаких, ни малейших материалов, хоть как-то подтверждающих его подлинность (или хотя бы существование) на данный момент, - спустя 15 лет после первой публикации, - по прежнему нет.

Но.

Если предположить, - а предположим! - что г-н Илизаров не фальсификатор и тов. Рибковский все-таки фигура реальная, - что не исключено, - а его дневник не фикция, - что тоже, в общем, не противоречит законам физики, - выводы из такого предположения следуют не вполне те, которые хотелось бы видеть юзерам, исполняющим вокруг документа шаманские пляски.

Судите сами.

В течение осени 1941 года, оказавшись без работы, - то есть, с карточкой «иждивенца», - Николай Андреевич за три месяца ожидания вакансии (его, как человека из номенклатуры горкома даже на завод не могли послать) понемногу превращается в доходягу. «Даже сомнение взяло - моё это тело или мне его кто подменил?!!! – пишет он 13 декабря. - Ноги и кисти рук тонкие, как у ребенка, который ещё растёт, вытягивается, тоненькие, живот провалился. Рёбра чуть не наружу вылезли, вытягиваются».

Но это уже конец плохих времен. За неделю до того, как сделана эта запись, 5 декабря он, наконец, принят на должность инструктора отдела кадров горкома, и получает право на рабочую карточку, а «по состоянию здоровья» еще и на двухразовое (завтрак и обед) «горячее спецпитание» в столовой Смольного. То есть, - крамольный отрывок № 1, - "завтрак - макароны, или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед - первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера, например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой". По сути, достаточно скромный рацион, назначение которого поскорее привести в рабочее состояние нужного работника. Конечно, куда лучше, что в столовых, где автор "питался в период безделия" (то есть, как иждивенец), но и только. Ни количество, ни качество продуктов нам неизвестны, однако ясно: для живого скелета это уже райские кущи.

Вторая и последняя крамольная запись, - от 5 марта, - та самая "санаторная". За нее цепляются все, решительно все. Но никто почему-то не удосуживается заметить, что март 1942 года, хотя и предельно неприятен, но уже все-таки не декабрь 1941-го. Это, кстати, отмечает и сам автор дневника. В конце января-начале февраля все по-прежнему очень тяжело, но, по крайней мере, уже запущена железная дорога от Войбокало до Кабоны, после чего продовольственный кризис перестает быть запредельным и блокадный паек постепенно возвращается к допустимым нормам.

С этого времени умирают уже не столько от голода, сколько от его последствий. Но умирают. И многие. В связи с чем самых истощенных начинают направлять в ведомственные "стационары", созданные при большинстве предприятий и учреждений и снабжающихся по "особой норме". Эта практика, собственно, началась еще в тяжелейшем январе: сперва в гостинице «Астория» открылся стационар на 200 коек для ослабевших от голода работников науки и культуры, а затем стартовали и другие. "Теперь при заводе оборудован специальный стационар, — писал тогда же в дневнике рабочий Кировского завода. — Сюда ложатся по особому ходатайству цеховых организаций люди, опухшие и требующие поддержки питанием и отдыхом. Лежа в стационаре, они сдают свои продкарточки, по которым получают в день три раза пищу: обед, завтрак и ужин в течение 8-10 дней, а затем поступают новые обессиленные товарищи". В целом же, в течение зимы и весны в 109 стационарах города, восстановились 63 740 ленинградцев, главным образом рабочие фабрик и заводов.

Иждивенцам, к сожалению, жилось по-прежнему худо, им внимание если и уделялось, то в самую последнюю очередь, однако мы говорим о тов. Рибковском. Как следует из дневника, состояние Николая Андреевича было настолько тяжелым, что "горячее спецпитание" в Смольном не помогало восстановиться, и 2 марта его направили в лечебное (разумеется, ведомственное) учреждение для партийцев с признаками дистрофии. К слову, о том, что товарищ "дошел" совершенно свидетельствует и тот факт, что в "стационаре" он - один из всего трех, получавших дополнительные чай с булочкой.

И тут необходимо отметить главное: питание в этом стационаре, - все эти возмущающие антисоветски настроенную публику "балыки" и прочая птица-рыба-мясо (объемы не указаны, но речь, судя по всему, идет о ломтиках), - не были чем-то "особым для партийной номенклатуры", но соответствовали общим госпитальным нормам, действовавшим в тот период и разработанным. Более того, как честно отмечает он сам, «на некоторых предприятиях есть такие стационары, перед которыми наш стационар бледнеет».

Подведем итоги.

С некоторой натугой (почему, уже разъяснено выше) признав "Дневник Рибковского" подлинным, а не "перестроечно-ельцинской" фальшивкой, мы видим, что:

(а) высококвалифицированный специалист-кадровик, относящийся к номенклатуре горкома, первые месяцы блокады живет на карточке "иждивенца", не имея никаких привилегий и постепенно доходя практически до предсмертной стадии дистрофии;

(б) дождавшись вакансии, он, помимо обычной рабочей карточки, получает право на двухразовое (в течение месяца) восстановительное "спецпитание", без которого просто не может приступить к работе;

(в) при первой же возможности и первым делом власти блокированного города на Неве создают сеть "стационаров" (санаториев) для приведения в порядок здоровья самых истощенных ленинградцев, причем, поскольку эти "стационары" ведомственные, а решения о госпитализации принимаются в цехах и рабочих коллективах, койкоместа заполняют рабочие и служащие соответствующих предприятий и учреждений, не прекращавших работу в блокадном Ленинграде;

(г) при этом снабжаются "стационары" вполне открыто, по действующим госпитальным нормам, а "партийные стационары" (вплоть до прикрепленного к самому Смольному!) по качеству снабжения и организации оздоровления контингента не только не опережают заводские, но и серьезно уступают некоторым из них;

(д) а что касается лично Рибковского, то в "семидневный дом отдыха", - первый и единственный раз за все время блокады, - он попал не по протекции (никакой "мохнатой руки" Николай Андреевич не имел), а в связи со все еще критическим состоянием здоровья, усугубляемым режимом работы.

Безусловно, все изложенное не значит, что в Ленинграде все было безупречно. Наверняка, начальнички и хитрили, и ловчили, и норовили воспользоваться служебным положением. Это смешно отрицать. Но что касается конкретно "Дневника Рибковского", полагаю, пляшущим вокруг него джигу стоит умерить пыл: по большому счету, эти записи свидетельствуют вовсе не о "привилегиях партийной номенклатуры", но, скорее, о том, что (а) мелкие управленцы в конце 1941 года получали довольствие на уровне военнослужащих и (б) об успешном восстановлении социальной инфраструктуры весной 1942 года. И не более.

https://putnik1.livejournal.com/2277050.html

https://twitter.com/Elleniy9/status/1053874258563252224

Блокадный Ленинград. В загородном доме Воскресенских, живущих «на особом положении», собираются шесть человек и курица, которую некому приготовить. Раньше этим занималась кухарка, но её у Воскресенских накануне забрали — снаружи наступили тяжёлые времена, да и внутри ситуация тоже нелегкая: младший сын привёл голодную девушку, старшая дочь — незнакомого мужчину, за которого собирается замуж. До Нового Года остались считанные минуты, а количество проблем растёт снежным комом.

(Аннотация к будущему фильму Алексея Красовского «Праздник» на Кинопоиске)

Прочитал интервью с Алексеем Красовским на «Медузе». Вот на что обратил внимание. События уже монтируемой им «комедии положений» развиваются в блокадном Ленинграде накануне нового 1942 года. Вот это действительно очень важно.

Верно ли утверждение, что на протяжении 873 дней блокады ленинградцы занимались чем-то иным, кроме как страдали — любили, радовались мелочам, решали насущные вопросы, проводили досуг? Допустим, верно — иначе бы не было ни «Ленинградской симфонии» Дмитрия Шостаковича, ни оформления станции московского метро «Новокузнецкая», созданного в ленинградских мастерских, ни знаменитой серии футбольных матчей, организованных для того, чтобы воодушевить блокадников.

Однако это утверждение верно для всех 873 дней в целом и не верно для первой блокадной зимы. Особенно для декабря 1941-го — января 1942 года. В эти дни и месяцы у жителей Ленинграда не было вообще ничего, кроме страданий и смерти. Это тяжело осознать: во-первых, книги и фильмы воспитывают веру в то, что в самом густом мраке всегда есть что-то светлое, во-вторых, сама человеческая психика отказывается верить, что бывает на земле не просто ад, а адов ад. К слову, и не все отрицатели Холокоста — обязательно паталогические антисемиты, некоторые просто оберегают самих себя от чудовищных осознаний.

В декабре 1941-го и январе 1942 года, то есть в тот самый новый год, о котором повествует будущая лента «Праздник», огромная масса горожан не получала ничего, вообще ничего, кроме кусочка хлеба размером в несколько спичечных коробков, на половину состоявшего из целлюлозы, древесных опилок и других суррогатов. Электричества нет, канализации и водопровода нет, отопления нет. На улице минус тридцать, в квартире минус двадцать. Уже сожжены все книги, уже содраны со стен все обои, с них слизан клейстер, уже сварены и съедены все кожаные ремни, перчатки, ботинки. Люди перестали прятаться от бомбёжек и артиллерийских обстрелов, потому что вероятность умереть от истощения во время пробежки до убежища стала гораздо больше, чем шанс погибнуть от бомб и снарядов. Ежедневно умирают голодной смертью три-семь тысяч человек, трупы по много дней не убирают с улиц, потому что некому. Некоторые матери, у которых умерли от голода и холода младшие дети, делают из них суп, чтобы накормить старших. Транспорт, которым детей партиями вывозят из города, постоянно уничтожает немецкая авиация.

«Смерть хозяйничает в городе. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я проходила по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв. Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать». (Свидетельство от 15 ноября 1941 года, всё самое страшное — ещё впереди).

Смотрим опубликованный диалог из фильма:

https://www.youtube.com/watch?v=ZVq7-l6vPg0

Откуда может быть свет в ленинградской квартире в первую блокадную зиму? Куда они пошлют свою машину с водителем, если на улицах сугробы в человеческий рост высотой? Чем семья топит квартиру? — деревянная мебель вся на месте, мама в тридцатиградусный мороз ходит по дому в платьице. Какие ещё пирожки? Какие к чёрту пирожки?!

Красовский хотел снять про людей, оторванных от реальности, а снимает про самого себя. Первая блокадная зима — самые чудовищные месяцы за всю блокаду, на них приходится пик смертности. Более 100 тысяч человек умерли от голода только в январе месяце (а теперь снова посмотрите на новогодние кадры из фильма). Смерть обошла стороной некоторые приближенные к верхам семьи, спору нет. Хотя и у них не было того, чего у них быть не могло. Но что это меняет? Ужасы блокады, в которой от голода умер миллион человек, не могут быть просто фоном для чего бы там ни было — помимо трагедии. Как нельзя сделать Аушвиц-Биркенау, в котором уморили, задушили и сожгли больше миллиона беззащитных людей, просто фоном. Идея заведомо преступна. Размывание памяти приводит к повторению кошмаров.

Прекрасно понимаю, что вышло как старой истории про мальчика, который кричал «Волки! Волки!»

Уже была безумная Поклонская, требовавшая запретить «Матильду».

Уже был безмозглый Мединский, отозвавший прокатное удостоверение у «Смерти Сталина».

Но сейчас-то уже на самом деле — волки!

Хоть ты расшибись в лепёшку, не может быть «комедии положений» про Беслан. Защита «вы не можете осуждать то, чего не видели» здесь не действует. Потому что в Беслане не было ничего, на чём даже в теории можно построить хоть комедию, хоть трагикомедию — там такой кошмар, что и лирической драмы не выйдет. Или что-то уровня «Иди и смотри» Элема Климова, или что-то в духе «Апокалипсиса сегодня» Фрэнсиса Форда Копполы — или ничего. Ничего забавного, на чём можно построить вменяемый фильм, ты и под микроскопом не найдёшь в Бабьем Яру, Хатыни, в лагерях смерти и в Ленинграде времён первой блокадной зимы.

Повторюсь, если режиссёр делает из той зимы фон для чего-то забавного, то это не смягчающее, а отягчающее обстоятельство. Плохо ли осуждать то, чего полностью ещё не видел? Плохо. Есть исключения. Особенно когда речь идёт о современном российском кино, которому не под силу даже самая заурядная любовная история, что уж там говорить о блокаде.

«ЗИГ-ЗАГ». Как «борцы с режимом» убивали жителей блокадного Ленинграда

Зима 1941-1942 годов в блокадном Ленинграде была страшной. Голод выкашивал тысячи горожан. Погибали мужчины, женщины, старики, дети… Общая участь не обходила и людей в погонах. Только в январе 1942 года от голода умерли 166 ленинградских милиционеров. В феврале стражи порядка не досчитались в своих рядах еще 212 человек.

«Хлеб для детишек»

21 февраля 1942 года дежурный по одному из подразделений НКВД по городу Ленинграду принял звонок от заведующей одного из продовольственных магазинов. Женщина взволнованным голосом рассказала – к ней обратилась некая дама, желавшая получить продовольствие по талонам.

Заведующую потрясло количество талонов, предъявленных визитершей – 550 талонов на сахар и 176 талонов на хлеб. Все талоны были от детских карточек. «Хлеб для детишек», – уверяла дама, но тут же предложила заведующей за помощь 8 килограммов хлеба и 1,5 килограмма сахара.

Для Ленинграда начала 1942 года 8 килограммов хлеба были несметным сокровищем, настоящим богатством. Дама с талонами была уверена, что заведующая не устоит перед искушением. Та действительно пообещала помочь, но сразу после этого позвонила в НКВД. Работница торговли была уверена – такое количество талонов у дамы могло появиться лишь в результате преступных действий.

В магазин отправился оперативный сотрудник – сержант Смольнинского райотдела НКВД Александр Михайлов. Он дождался возвращения владелицы талонов, прибывшей за продуктами. Встреча с сотрудником НКВД привела ее в смятение. Проверили квартиру дамы, и обнаружили там… чемодан, набитый хлебными буханками. А помимо этого россыпь талонов, по которым можно было получить еще почти 90 килограммов хлеба.

«Помогите, там милиционера убивают!»

Задержанной оказалась Нина Петровичева, продавец магазина №2 Смольнинского райпищеторга. На первом допросе она стала рассказывать историю, хорошо знакомую нескольким поколениям оперативников: «Ко мне в магазине подошел мужчина, попросил отоварить талоны, обещал за помощь буханку хлеба, как его зовут – не знаю».

В рассказ Петровичевой сотрудники милиции не поверили. С помощью соседей дамы узнали, что к ней часто наведывались двое мужчин – один штатский, а другой в военной форме.

В квартире дамы была организована засада. Впрочем, «засада» была весьма условной – дежурил один-единственный оперативник Михайлов, сам еле живой от голода. Когда на пороге появились те самые мужчины, сержант Михайлов предложил им пройти в отделение.

Незнакомцы с нехарактерными для ленинградцев той поры сытыми лицами набросились на оперативника. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, но любопытная соседка, выглянувшая на шум, выбежала на улицу и закричала: «Помогите, там милиционера убивают!». Злоумышленники пустились наутек. Раненный Михайлов, получивший удары ножом, преследует их, и с помощью слесаря трамвайного парка им. Блохина задерживает одного – гражданского.

Мужчина объясняет, что принял милиционера за преступника, что от армии имеет освобождение, и все происшедшее – нелепая случайность.

Большое дело

Кроме нападения на милиционера предъявить мужчине было нечего. Но у него в кармане нашли расписку некоей гражданки Чекур о получении денег за продажу одежды. По адресной книге нашли Анну Чекур, которую решено было допросить. Женщина выглядела напуганной и путалась в показаниях.

Тогда прокурор дал санкцию на обыск в ее квартире. При обыске были найдены несколько тайников, а в них крупные суммы денег, требования продовольственным базам о выдаче продуктов, бланки для получения воинских льгот, бланки удостоверений для освобожденных из тюрем и т.д.

Не оставалось сомнений, что сотрудникам НКВД удалось выйти на след крупной банды, действовавшей в Ленинграде. Но в тот момент следователи еще не представляли, какой размах приобрели действия преступников.

Не знали они, что к бандитам с другой стороны подбирается контрразведка, ибо преступники, незаконно получавшие продовольствие в погибающем от голода городе, работали на гитлеровцев.

Непризнанный талант

Но вернемся чуть назад во времени.

В 1940 году в одном из продовольственных магазинов Ленинграда был задержан 24-летний Виталий Кошарный. Мужчина предъявил кассовый чек на крупную сумму, который вызвал сомнения у продавца. Сомнения оказались не напрасными – милиция установила, что злоумышленник подрисовал на чеке пару нулей, чтобы увеличить сумму покупки.

Подделкой документов Кошарный стал заниматься еще в юности. Окончив всего 6 классов школы, он подделал аттестат, чтобы поступить в Академию художеств. Но подделка не помогла Кошарному выдержать конкурсный отбор. Тогда опять-таки при помощи поддельных документов поступил на работу в трест «Ленинградоформление».

История с магазинным чеком могла закончится для Кошарного мягким наказанием – молодой парень, не самая значительная сумма ущерба… На время следствия и суда его даже не стали задерживать. И за это время Кошарный стал фигурантом еще одного дела. На сей раз он при помощи супруги и приятеля-бухгалтера пытался провернуть новый трюк – получить 10 000 рублей со счета пивзавода, предъявив поддельное платежное поручение. На сей раз Кошарного арестовали. Начало войны он встретил в лагпункте №32.

Нападение гитлеровцев не вызвало у Виталия Кошарного патриотического подъема. Считая себя творческой личностью, с которой несправедливо обошелся советский режим, Кошарный был намерен мстить коммунистам. Разумеется, с выгодой для себя.

Конвейер по производству фальшивок

Вокруг себя начинающий лидер банды собрал группу уголовников, с которыми собирался творить большие дела. Для начала он сумел подделать для себя и подельников фальшивые документы об условно-досрочном освобождении. А затем, дождавшись очередного налета немецкой авиации, Кошарный и его группа в октябре 1941 года выбрались из лагеря. Патрулям они предъявляли поддельные справки им говорили – едем в Ленинград, чтобы уйти на фронт, бить немецкую гадину. Им верили.

В Ленинград они действительно попали, но на фронт, разумеется, не собирались. Поселившись на квартирах у знакомых, Кошарный с подельниками приступили к преступному промыслу. Главарь банды подделывал талоны на хлеб, а другие члены банды их отоваривали. Сначала Кошарный изготавливал документы и карточки вручную, но затем смог сделать клише из дерева и резины. Банда расширяла свои ряды. На рынке преступникам удалось познакомиться с работником типографии Николаем Тихоновым, который стал снабжать бандитов специальной бумагой, краской и шрифтами. Анна Чекур была сожительницей одного из подельников Кошарного. На квартире ее сестры, Екатерины Баланцевой, банда создала настоящую подпольную типографию.

И здесь возникла проблема – как получать продовольствие по такому количеству талонов? Весь состав банды рисковал быстро примелькаться и попасть под подозрение.

Один из подельников Кошарного, некто Федоров, в прошлом был кладовщиком в магазине № 18 Смольнинского райпищеторга и был осужден за растрату. Подключив свои старые связи, он привлек к хищениям целую группу сотрудников ленинградской торговли.

Из песни слов не выкинешь – наряду с той заведующей, с сигнала которой началось расследование, были и те, кто помогал бандитам красть последний кусок хлеба у умирающих ленинградцев.

Особо «отличился» директор магазина №34 Александр Баликов, выделивший банде Кошарного по фальшивым талонам в общей сложности 9 тонн продуктов. Доля Баликова составляла 50 процентов, то есть лично для себя директор получил четыре с половиной тонны продуктов.

«Знамя Адольфа Гитлера»

Кошарному было мало и этого. Члены банды решили установить связь с немецкой разведкой, чтобы, после захвата гитлеровцами Ленинграда, получить статус «борцов с коммунистами» и легализоваться. Один из подельников Кошарного перешел линию фронта, сдался немцам и заявил о желании с ними сотрудничать.

«Активиста» приняли с распростертыми объятиями. Гитлеровская разведка возлагала особые надежды на уголовников, рассчитывая подорвать оборону Ленинграда изнутри. После прохождения курсов в разведшколе бандит был переброшен назад в Ленинград. Теперь банда Кошарного должна была работать на немцев.

Главарь дал своей группе название «ЗИГ-ЗАГ», что означало «Защитники интересов Германии – Знамя Адольфа Гитлера». Бланки «ЗИГ-ЗАГА» и агитационные листовки были обнаружены при обыске на одной из квартир преступников. Есть, правда, версия, что в действительности агитацией в Ленинграде они не занимались. Бланки и листовки были нужны преступникам, чтобы предъявить их оккупантам в качестве доказательства своей преданности.

Получив огромное количество продуктов, Кошарный и подельники перепродавали их и жили в свое удовольствие. Они упивались водкой и обжирались, в то время как рядом с ними сотни горожан каждый день умирали от голода.

Хлеб по цене человеческих жизней

Но в марте 1942 года все было кончено. Состав группировки был выявлен, ее основные члены, включая Виталия Кошарного, арестованы.

Интересный момент – один из бандитов, Михаил Баскин, уговорил Кошарного оформить ему документы, согласно которым свой срок он отбывал не по уголовной, а по 58-й «политической» статье. Так Баскин хотел поднять свой авторитет перед Третьим Рейхом. Интересно, нет ли сейчас у кого-нибудь желания реабилитировать «жертву режима» Баскина? Или «притесняемого советской властью» художника Кошарного?

Следствие по делу банды «ЗИГ-ЗАГ» было завершено в июне 1942 года. Согласно обвинительному заключению, «Кошарный и его подельники в период с ноября 1941 года по март 1942 года расхитили около 17 тонн хлеба и других нормированных продуктов из государственных магазинов Ленинграда».

За это же время в Ленинграде погибли от голода более 260 тысяч человек.

Кошарный и другие члены «ЗИГ-ЗАГа» писали прошения о помиловании, обещали искупить вину на фронте. 19 июня 1942 года Военный трибунал войск НКВД СССР ЛенВО и охраны тыла Ленинградского фронта вынес приговор – Виталия Кошарного и его подельников расстрелять. 30 июня 1942 года приговор был приведен в исполнение.

ИСТОЧНИК

Отака хуйня, малята...

Удивительные дела происходят на просторах соцсетей. Долго не писал в Фэйсбуке, потому что всё равно забанят, смысла нет. Но вот вчера не выдержал и написал текст. И через пару часов после его написания был снова благополучно забанен без объяснения причин.

via