Подарок
Когда я был в первом классе, я все-таки отважился пойти со старшими ребятами на серьезное «дело». Рядом с нами была тюрьма "тридцатка", и «дело» заключалось в том, чтобы перекидывать зэкам через семь заборов, чай или сигареты. В ответ они бросали разные мальчишеские сокровища: пластиковый браслет для часов с розочками внутри, ручку с тетенькой, кольцо из оргстекла с черепом и другие шикарности такого рода. Иногда ребята нарывались на милицейские засады, их ловили, сообщали родителям на работу, ставили на учет и все в таком же духе. Мне было страшно, но я решился. Золото манит нас. Технология переброски чая на 100 метров, несложная: берешь мамин старый чулок, вкладываешь в нее пачку чая, увесистый камушек, завязываешь узел, раскручиваешь как Давид и пуляешь. А по крыше зоны ходят зеки и поджидают. Через минуту летит обратная "бандероль".
Мне сказали ребята бросать первым.
Вот, я закинул свой чаек на зону, сердечко бьется, скорей бы получить обратно и бежать. Летит моя ракета назад. Я хватаю ее, чувствую что-то приятно-тяжеленькое и... тут как тут менты! Мы побежали врассыпную. Когда я вбежал в свой двор и понял, что мне не уйти от погони, я изо всех сил, не глядя запульнул свою посылку в чулке, куда глаза глядят. Досталось мне не сильно, все же первоклассник.
Утром вышел во двор и направился в то место, куда вчера забросил свое сокровище. Стою возле могучего каштана и вижу, висит мой чулок намотанный на ветку. Высота метров пять всего, но не залезть. Поднялся ветер, чулочек затрепыхался, как будто вот-вот размотается и упадет. Я подождал часа полтора. Не падает. Повыходили во двор ребята, я не хотел выдавать свой секрет на дереве. Ушел с тяжелым сердцем. На следующий день полдня стрелял по чулку из рогатки, даже пару раз попал, но висит сволочь. Целыми днями фантазировал, что там может быть? близко локоть, да не укусишь.
Со временем, я стал ходить к каштану не каждый день... В пятом классе мы переехали на новую квартиру...
...Прошло много лет. В прошлом году, я приехал в город детства, пришел в свой старый львовский двор. Каштан на месте. Я стоял и смотрел на свое неведомое сокровище и понимал, что чувствует кащей бессмертный, глядя на ларец в котором утка, яйцо и так далее.. Чулок висел уже тридцать пять лет...
Поднялся ветер, чулочек затрепыхался, как будто вот-вот размотается и упадет, но я меньше всего на свете хотел, чтобы он упал...
Мне сказали ребята бросать первым.
Вот, я закинул свой чаек на зону, сердечко бьется, скорей бы получить обратно и бежать. Летит моя ракета назад. Я хватаю ее, чувствую что-то приятно-тяжеленькое и... тут как тут менты! Мы побежали врассыпную. Когда я вбежал в свой двор и понял, что мне не уйти от погони, я изо всех сил, не глядя запульнул свою посылку в чулке, куда глаза глядят. Досталось мне не сильно, все же первоклассник.
Утром вышел во двор и направился в то место, куда вчера забросил свое сокровище. Стою возле могучего каштана и вижу, висит мой чулок намотанный на ветку. Высота метров пять всего, но не залезть. Поднялся ветер, чулочек затрепыхался, как будто вот-вот размотается и упадет. Я подождал часа полтора. Не падает. Повыходили во двор ребята, я не хотел выдавать свой секрет на дереве. Ушел с тяжелым сердцем. На следующий день полдня стрелял по чулку из рогатки, даже пару раз попал, но висит сволочь. Целыми днями фантазировал, что там может быть? близко локоть, да не укусишь.
Со временем, я стал ходить к каштану не каждый день... В пятом классе мы переехали на новую квартиру...
...Прошло много лет. В прошлом году, я приехал в город детства, пришел в свой старый львовский двор. Каштан на месте. Я стоял и смотрел на свое неведомое сокровище и понимал, что чувствует кащей бессмертный, глядя на ларец в котором утка, яйцо и так далее.. Чулок висел уже тридцать пять лет...
Поднялся ветер, чулочек затрепыхался, как будто вот-вот размотается и упадет, но я меньше всего на свете хотел, чтобы он упал...
Муха...
Одиннадцатого ноября я ехал в пыльном плацкартном вагоне поезда Столица – Провинция. Ехал домой хоронить отца. Ехал с женой, прозрачными попутчиками и двумя полушариями воспоминаний.
С утра позвонила сестра и выдала в слезах эту новость. Я был к ней готов. Обычно от рака умирают долго. И сны… Там все было понятно и незатейливо: желтая жижа, пиявки на теле отца, падение в яму…
Последний раз я был дома в начале октября, забирал из ОВИРа загранпаспорт. Отец к тому времени уже почти не вставал. Его живот раздулся, будто бы он проглотил воздушный шарик. А руки были тонкими, веревочными… Он попросил, чтобы я его побрил. Щетина его была жесткой и черной, почти как наждачка. Побрил я его хреново. Может потому что первый и последний раз, может потому что руки из жопы растут и при этом еще и дрожат. Думаю, это не стало для него большим разочарованием. Я не был таким, как он, и он об этом прекрасно знал.
В детстве он пытался привить мне любовь к технике. Я пыхтел и клеил модели самолетиков, понимая, что налепив на борт свастику или звездочку, больше не буду это делать никогда. Я долго рассматривал подаренный им фотоаппарат Зенит, даже читал инструкцию для того, чтобы первый кадр сделать на никоновской «мылнице». Я помогал ему рыть фундамент для пристройки к бабушкиному дому, пыхтел и таскал тележку с землей на свалку, копал картошку, умело разрезая ее лопатой напополам. Он кричал, смотрел с укором, хватался за голову, не понимая, в кого я такой уродился. А потом, наверное, привык, махнул рукой.
Я приехал домой утром, 12 ноября. Прошло 24 часа, как он умер. Открытый гроб стоял в зале на табуретках. Он лежал в костюме, который никогда не любил. Лежал маленький и холодный. На столе стояла икона, горели свечи, приходили какие-то люди, а я сидел рядом с ним и молчал. Мать пила Новопассит и плакала. Сестра ее утешала и плакала сама. Он умер у них на руках. А я просто приехал его хоронить.
Судьба упорно смягчала свои удары. Когда наш кот выпал из окна и разбился, я был у бабушки, когда попугай наелся канифоли, я был в лагере. Теперь я снова приехал на «все готовое».
Нужно было ехать, набрать земли, чтобы положить ее в гроб по какому-то обычаю. Мы поехали с братом отца на трассу, и я ложкой наковырял земли в банку. Землю положили в ноги к отцу. Пришел священник, начал отпевать. Не знаю почему, я наблюдал не за ним, а за большой черной мухой, которая неизвестно откуда взялась в середине ноября. Она летала над гробом, над родственниками, над священником. Таких мух отец называл «крокулями», возможно, производно от «крокодил», не знаю. Она у меня почему-то ассоциировалась с отцом.
Похоронили отца на кладбище, неподалеку от той улицы, где прошло его детство. Больнее всего было смотреть на бабушку. Я не плакал.
После его смерти, особенно в первые пол года мне снились сны, где я виделся с отцом. Почти всегда я его спрашивал, «Ну, как там?». Он улыбался и отвечал «Нормально». Я понимал, что это сон и что его уже нет в живых, я все прекрасно понимал.
А еще, в начале марта или в феврале, или же поздней осенью в комнату может залететь большая черная муха. Обычно это бывает перед каким-нибудь важным событием в моей жизни. И летает, и жужжит… Но это, конечно же, совпадение.
(С) chepe77
С утра позвонила сестра и выдала в слезах эту новость. Я был к ней готов. Обычно от рака умирают долго. И сны… Там все было понятно и незатейливо: желтая жижа, пиявки на теле отца, падение в яму…
Последний раз я был дома в начале октября, забирал из ОВИРа загранпаспорт. Отец к тому времени уже почти не вставал. Его живот раздулся, будто бы он проглотил воздушный шарик. А руки были тонкими, веревочными… Он попросил, чтобы я его побрил. Щетина его была жесткой и черной, почти как наждачка. Побрил я его хреново. Может потому что первый и последний раз, может потому что руки из жопы растут и при этом еще и дрожат. Думаю, это не стало для него большим разочарованием. Я не был таким, как он, и он об этом прекрасно знал.
В детстве он пытался привить мне любовь к технике. Я пыхтел и клеил модели самолетиков, понимая, что налепив на борт свастику или звездочку, больше не буду это делать никогда. Я долго рассматривал подаренный им фотоаппарат Зенит, даже читал инструкцию для того, чтобы первый кадр сделать на никоновской «мылнице». Я помогал ему рыть фундамент для пристройки к бабушкиному дому, пыхтел и таскал тележку с землей на свалку, копал картошку, умело разрезая ее лопатой напополам. Он кричал, смотрел с укором, хватался за голову, не понимая, в кого я такой уродился. А потом, наверное, привык, махнул рукой.
Я приехал домой утром, 12 ноября. Прошло 24 часа, как он умер. Открытый гроб стоял в зале на табуретках. Он лежал в костюме, который никогда не любил. Лежал маленький и холодный. На столе стояла икона, горели свечи, приходили какие-то люди, а я сидел рядом с ним и молчал. Мать пила Новопассит и плакала. Сестра ее утешала и плакала сама. Он умер у них на руках. А я просто приехал его хоронить.
Судьба упорно смягчала свои удары. Когда наш кот выпал из окна и разбился, я был у бабушки, когда попугай наелся канифоли, я был в лагере. Теперь я снова приехал на «все готовое».
Нужно было ехать, набрать земли, чтобы положить ее в гроб по какому-то обычаю. Мы поехали с братом отца на трассу, и я ложкой наковырял земли в банку. Землю положили в ноги к отцу. Пришел священник, начал отпевать. Не знаю почему, я наблюдал не за ним, а за большой черной мухой, которая неизвестно откуда взялась в середине ноября. Она летала над гробом, над родственниками, над священником. Таких мух отец называл «крокулями», возможно, производно от «крокодил», не знаю. Она у меня почему-то ассоциировалась с отцом.
Похоронили отца на кладбище, неподалеку от той улицы, где прошло его детство. Больнее всего было смотреть на бабушку. Я не плакал.
После его смерти, особенно в первые пол года мне снились сны, где я виделся с отцом. Почти всегда я его спрашивал, «Ну, как там?». Он улыбался и отвечал «Нормально». Я понимал, что это сон и что его уже нет в живых, я все прекрасно понимал.
А еще, в начале марта или в феврале, или же поздней осенью в комнату может залететь большая черная муха. Обычно это бывает перед каким-нибудь важным событием в моей жизни. И летает, и жужжит… Но это, конечно же, совпадение.
(С) chepe77
Как подготовить машину к долгой поездке
Взять с собой побольше вкусняшек, запасное колесо и знак аварийной остановки. А что сделать еще — посмотрите в нашем чек-листе. Бонусом — маршруты для отдыха, которые можно проехать даже в плохую погоду.
Круасаны
У меня всегда была хорошая память.
Я был запланированным и желанным ребенком, к тому же первым, и родители проявили безудержное педагогическое рвение. Вместо погремушек были разноцветные буквы, потом буквы стали магнитами на доске, уже научившемуся читать четырехлетке в новых гостях родители не сразу давали выйти из прихожей к остальным деткам — сначала по виду прихожей надо было описать, что за семья тут живет. Есть ли в доме собака или кошка, сколько в семье детей… Детали, все скажут детали. Смотри на них, сына, они хотят тебе все рассказать. Они просто стесняются говорить с людьми. Но ты прислушайся.
В детском саду меня долго считали дефективным — развивающие игры, утвержденные методистами, я игнорировал. Ребенок, внимательно уткнувшийся в правила пожарной безопасности, производил странное впечатление — мысль о том, что мальчик не тупо пялится в стену, а читает, в голову воспитателям не приходила. Единственное развлечение, в котором было замечено дитя — с упорством толкать друг другу навстречу деревянные шарики. Дитя высчитывало, в какой точке они столкнутся. Но объяснить это не могло.
Однажды воспитательница с заведующей, не особо меня стесняясь, обсудили перспективы перевода ребенка в учреждение для дебилов. Я сидел, и размазывал по тарелке комки манной каши. Силы, которая заставила бы меня проглотить этих грязно-белых, холодных слизней, не существовало в природе.
— Он же идиот! — довольно воскликнула нянечка — он ведь даже пожрать нормально не может!
Тут -то впервые проявилась хорошая память — придя домой, я пересказал разговор воспитательницы с заведующей родителям. Стремясь максимально воссоздать события дня, я упомянул и про крючок, которым заведующая грозила вытаскивать из детей какашки, перед тем, как «съесть тебя вместе с тапочками», и порку неспящих в тихий час, и прочие незамысловатые карательные операции рядового детского сада.
Все эти сады были примерно одинаковые. И росли, обкатываясь в лизоле и пыли, в этих садах — камни.
— Значит, дебил — как-то странно повторила за мной бабушка — крючком, значит.
На следующий день заведующая долго объясняла мне, что она не собиралась меня съесть «взаправду», и что в «дебильник» меня не отдадут. Она пошутила — извинялась за хозяйку бородавка на ее подбородке. Но хищно поджатые пальцы ног в босоножках говорили — нет, она не шутила.
Мои друзья, близнецы Заира и Керим, тоже ей не поверили — я рассказал им про бородавку и пальцы.
Лето пришло через месяц. В сад камней я больше не вернулся: мы переехали в другой район, и родители, подкупив администрацию школы, записали меня в первый класс на полтора года раньше, чем полагалось. Длинная шея Заиры с круто завивающимся под затылком колечком волос, и мягкие, обманчиво бескостные в прикосновении руки Керима ушли куда-то вглубь памяти свернутыми, плотно уложенными холстами быстро, через пару месяцев.
Я не обращал внимания на свою память много лет, как не обращал внимание на привычку слушать и видеть детали, лишь мимолетно удивляясь тому, что другие не умеют с ними говорить. Так не обращают внимания на ежеминутные движения грудной клетки, пока не придется осознавать ожидание мучительного вдоха сломанных ребер.
Ребра памяти хрустнули резко, накатив болью, на кладбище, нелепо воткнутом в горловине дорожной развилки, обе ветки которой обрывались у моря. Я подвозил туда пожилую знакомую.
Обратно она решила добираться сама. Мне же захотелось пройтись в пикирующих на горизонт сумерках среди могил.
Белый прямоугольник формата А1, чуть возвышающийся среди дерна, поглаживала рукой сидящая на земле женщина. «ИБРАГИМОВ КЕ…» — читалось в нижнем правом углу надписи, стилизованной под чертежный штамп. «…РИМ» — додумалось автоматически, глядя на круто вьющийся завиток волос на затылке.
— Здравствуй, Заира — сказал я, чувствуя, как диким хрусталем прорастают во мне шипы, как шурша расправляются все свернутые и спрятанные холсты. Я понял резко и сразу, что теперь каждое мое воспоминание, каждая мелочь, цепляющая глаз, будут мной осознанны. Что я буду страдать от внезапно накатывающих приступов памяти, как другие страдают от приступов стенокардии. Созревшие в том давно выровненном бульдозерами саду камни покатились ровным грохотом — вниз…
— Я после этого не могла больше думать ни о чем — она курит привычно-глубокими затяжками- Керим круассаны любил, знаешь, их продают замороженными, и можно испечь в духовке самой. Именно самой, не готовые — он любил определенную степень подрумяненности, не меньше, не больше. Он вообще педант был, перед смертью все дела в порядок привел. Я все говорила — ты поправишься, поправишься, рано еще тебе эскиз могилы рисовать, придет весна — и встанешь. Понимала, что глупости говорю, что это СПИД, а не сломанная нога, но говорила, не могла не говорить, себя заговаривала.
Она бегала к духовке, чтоб не пережарить круассаны, изменяющиеся в жаровне резко, как лицо в ванной — перед сном, когда из еще четких линий грима прорастает вниз бесконечно и грязно-красиво — подтек. Только что они были все еще белые, точно такие же, как и до того, как улеглись в двухсотградусное пекло, и вот они вспухают резко, необратимо — и никак не поймать этот момент перехода из одного качества — в другое. Также, как бегая от духовки — к телефону, стиральной машине и раковине, она не смогла поймать момент, когда Керим из живого стал — мертвым.
Она замолкает, и, присев на корточки, вглядывается сквозь стекло.С тех пор она печет их каждый вечер, каждый вечер смотрит в миниатюрную модель ада, силясь поймать тот навсегда упущенный момент перехода.
Я сажусь рядом с ней, и, обнявшись, мы молча смотрим, как набухают, темнея, круассаны.
(с) Алмат Малатов
Я был запланированным и желанным ребенком, к тому же первым, и родители проявили безудержное педагогическое рвение. Вместо погремушек были разноцветные буквы, потом буквы стали магнитами на доске, уже научившемуся читать четырехлетке в новых гостях родители не сразу давали выйти из прихожей к остальным деткам — сначала по виду прихожей надо было описать, что за семья тут живет. Есть ли в доме собака или кошка, сколько в семье детей… Детали, все скажут детали. Смотри на них, сына, они хотят тебе все рассказать. Они просто стесняются говорить с людьми. Но ты прислушайся.
В детском саду меня долго считали дефективным — развивающие игры, утвержденные методистами, я игнорировал. Ребенок, внимательно уткнувшийся в правила пожарной безопасности, производил странное впечатление — мысль о том, что мальчик не тупо пялится в стену, а читает, в голову воспитателям не приходила. Единственное развлечение, в котором было замечено дитя — с упорством толкать друг другу навстречу деревянные шарики. Дитя высчитывало, в какой точке они столкнутся. Но объяснить это не могло.
Однажды воспитательница с заведующей, не особо меня стесняясь, обсудили перспективы перевода ребенка в учреждение для дебилов. Я сидел, и размазывал по тарелке комки манной каши. Силы, которая заставила бы меня проглотить этих грязно-белых, холодных слизней, не существовало в природе.
— Он же идиот! — довольно воскликнула нянечка — он ведь даже пожрать нормально не может!
Тут -то впервые проявилась хорошая память — придя домой, я пересказал разговор воспитательницы с заведующей родителям. Стремясь максимально воссоздать события дня, я упомянул и про крючок, которым заведующая грозила вытаскивать из детей какашки, перед тем, как «съесть тебя вместе с тапочками», и порку неспящих в тихий час, и прочие незамысловатые карательные операции рядового детского сада.
Все эти сады были примерно одинаковые. И росли, обкатываясь в лизоле и пыли, в этих садах — камни.
— Значит, дебил — как-то странно повторила за мной бабушка — крючком, значит.
На следующий день заведующая долго объясняла мне, что она не собиралась меня съесть «взаправду», и что в «дебильник» меня не отдадут. Она пошутила — извинялась за хозяйку бородавка на ее подбородке. Но хищно поджатые пальцы ног в босоножках говорили — нет, она не шутила.
Мои друзья, близнецы Заира и Керим, тоже ей не поверили — я рассказал им про бородавку и пальцы.
Лето пришло через месяц. В сад камней я больше не вернулся: мы переехали в другой район, и родители, подкупив администрацию школы, записали меня в первый класс на полтора года раньше, чем полагалось. Длинная шея Заиры с круто завивающимся под затылком колечком волос, и мягкие, обманчиво бескостные в прикосновении руки Керима ушли куда-то вглубь памяти свернутыми, плотно уложенными холстами быстро, через пару месяцев.
Я не обращал внимания на свою память много лет, как не обращал внимание на привычку слушать и видеть детали, лишь мимолетно удивляясь тому, что другие не умеют с ними говорить. Так не обращают внимания на ежеминутные движения грудной клетки, пока не придется осознавать ожидание мучительного вдоха сломанных ребер.
Ребра памяти хрустнули резко, накатив болью, на кладбище, нелепо воткнутом в горловине дорожной развилки, обе ветки которой обрывались у моря. Я подвозил туда пожилую знакомую.
Обратно она решила добираться сама. Мне же захотелось пройтись в пикирующих на горизонт сумерках среди могил.
Белый прямоугольник формата А1, чуть возвышающийся среди дерна, поглаживала рукой сидящая на земле женщина. «ИБРАГИМОВ КЕ…» — читалось в нижнем правом углу надписи, стилизованной под чертежный штамп. «…РИМ» — додумалось автоматически, глядя на круто вьющийся завиток волос на затылке.
— Здравствуй, Заира — сказал я, чувствуя, как диким хрусталем прорастают во мне шипы, как шурша расправляются все свернутые и спрятанные холсты. Я понял резко и сразу, что теперь каждое мое воспоминание, каждая мелочь, цепляющая глаз, будут мной осознанны. Что я буду страдать от внезапно накатывающих приступов памяти, как другие страдают от приступов стенокардии. Созревшие в том давно выровненном бульдозерами саду камни покатились ровным грохотом — вниз…
— Я после этого не могла больше думать ни о чем — она курит привычно-глубокими затяжками- Керим круассаны любил, знаешь, их продают замороженными, и можно испечь в духовке самой. Именно самой, не готовые — он любил определенную степень подрумяненности, не меньше, не больше. Он вообще педант был, перед смертью все дела в порядок привел. Я все говорила — ты поправишься, поправишься, рано еще тебе эскиз могилы рисовать, придет весна — и встанешь. Понимала, что глупости говорю, что это СПИД, а не сломанная нога, но говорила, не могла не говорить, себя заговаривала.
Она бегала к духовке, чтоб не пережарить круассаны, изменяющиеся в жаровне резко, как лицо в ванной — перед сном, когда из еще четких линий грима прорастает вниз бесконечно и грязно-красиво — подтек. Только что они были все еще белые, точно такие же, как и до того, как улеглись в двухсотградусное пекло, и вот они вспухают резко, необратимо — и никак не поймать этот момент перехода из одного качества — в другое. Также, как бегая от духовки — к телефону, стиральной машине и раковине, она не смогла поймать момент, когда Керим из живого стал — мертвым.
Она замолкает, и, присев на корточки, вглядывается сквозь стекло.С тех пор она печет их каждый вечер, каждый вечер смотрит в миниатюрную модель ада, силясь поймать тот навсегда упущенный момент перехода.
Я сажусь рядом с ней, и, обнявшись, мы молча смотрим, как набухают, темнея, круассаны.
(с) Алмат Малатов
Пойми меня
Детская поликлиника. Пустой коридор. Перед кабинетом врача, на казенной скамеечке, обитой черным дерматином, сидят немолодая уже женщина и мальчик лет семи. Мать и сын.
Ребенок то и дело вскакивает на ноги, нетерпеливо жестикулирует, открывает рот, но слова из него не идут. Он только глухо мычит и пытается «сказать» руками. Он немой.
- Я тебе сказала - сядь на место! – крик матери разносится по этажу.
Мальчик повинуется. Он всё слышит. Говорить не может, а слышать – слышит.
Реакция матери, явно не в новинку для него. Он послушно сел, но выражение лица все так же беспечно, по-детски заинтересованно происходящим вокруг. Рассматривая картинки на стенах коридора, он крутит головой... то вдруг замрет, привлеченный звуками из кабинета врача. Мальчику явно интересно жить.
Проходит пара минут и, сидя на скамейке, болтая ножками, которые ещё не достают до пола, он вновь обращается к матери. По-рыбьи, беззвучно открывая рот, ребенок пытается жестами что-то донести до неё.
- Ты ненормальный что ли?! Заткнись, я тебе сказала. Замолчи! Сядь! – уставшая женщина уже даже не кричит. Зло шипит.
Ответить мальчик не может.
Ровно секунду он смотрит ей в глаза. В этой секунде – детская обида, непонимание, надежда, что мама все-таки услышит его – так! - глазами!
Но мать уже отвернулась. Она молча, тупо смотрит на дверь кабинета врача. Она ждет. Наконец, выходит врач. Протягивает женщине карту. Между доктором и матерью несколько фраз, которые ребенок ещё не понимает.
- Всё, пойдем, - со вздохом говорит она своему сыну.
Мальчик радостно вскакивает, направляется к выходу. И снова материнский крик осекает улыбку ребенка:
- Куда ты грязные руки тащишь в рот? Сейчас как дам тебе по роже, чтоб все мозги вылетели...
Ответить он не может.
Ребенок то и дело вскакивает на ноги, нетерпеливо жестикулирует, открывает рот, но слова из него не идут. Он только глухо мычит и пытается «сказать» руками. Он немой.
- Я тебе сказала - сядь на место! – крик матери разносится по этажу.
Мальчик повинуется. Он всё слышит. Говорить не может, а слышать – слышит.
Реакция матери, явно не в новинку для него. Он послушно сел, но выражение лица все так же беспечно, по-детски заинтересованно происходящим вокруг. Рассматривая картинки на стенах коридора, он крутит головой... то вдруг замрет, привлеченный звуками из кабинета врача. Мальчику явно интересно жить.
Проходит пара минут и, сидя на скамейке, болтая ножками, которые ещё не достают до пола, он вновь обращается к матери. По-рыбьи, беззвучно открывая рот, ребенок пытается жестами что-то донести до неё.
- Ты ненормальный что ли?! Заткнись, я тебе сказала. Замолчи! Сядь! – уставшая женщина уже даже не кричит. Зло шипит.
Ответить мальчик не может.
Ровно секунду он смотрит ей в глаза. В этой секунде – детская обида, непонимание, надежда, что мама все-таки услышит его – так! - глазами!
Но мать уже отвернулась. Она молча, тупо смотрит на дверь кабинета врача. Она ждет. Наконец, выходит врач. Протягивает женщине карту. Между доктором и матерью несколько фраз, которые ребенок ещё не понимает.
- Всё, пойдем, - со вздохом говорит она своему сыну.
Мальчик радостно вскакивает, направляется к выходу. И снова материнский крик осекает улыбку ребенка:
- Куда ты грязные руки тащишь в рот? Сейчас как дам тебе по роже, чтоб все мозги вылетели...
Ответить он не может.
Милый, вставай!
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского морского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ну давай же, ленивый тюлень, поворачивайся, уже 8, скоро Максим с Анькой приедут. Или ты забыл?
Как я мог забыть? Конечно нет, я помню. Мы едем на реку с ночевкой. Я, Ленка, Макс с Анькой и еще какие-то люди, знакомые Макса, я не знаю их.
Костер!
Рыбалка!
Шашлык!
Водка!
Река!
И конечно, Ленка. Если погода будет хорошей, мы вытащим спальники из палатки, и будем, как в прошлом году, в промежутках между занятием любовью, смотреть на звездное небо, ждать, когда звезда упадет и загадывать желание, опять одно и то же желание – всегда быть вместе.
Пока я мылся в душе, отзвонился Макс, сказал, что они уже завезли людей на берег и едут за нами. Чашка кофе, плавки, полотенце, палатка, мясо конечно, удочки, «милый, возьми мои кроссворды, нам будет скучно, когда вы напьетесь», ну и дальше по списку. Настроение супер, погода замечательная, Макс говорил, что его кореша подгонят каких-то голландских марок, я давно хотел попробовать. Когда Ленка спать ляжет закинемся, чтоб не заметила ничего. Поохотимся на розовых слоников, гыгы…
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ты просил, чтоб я разбудила тебя в 5 утра, ты с ребятами будешь ловить рыбу. Уже 5.
Она целует меня в нос, кутается в спальник, сопит. Складочка на щеке, золотистый локон. Совсем ребенок…
Над речкой туман, солнце уже проснулось и лениво приподнимается над горизонтом, на мосту сидят умиротворенные толстые чайки, деловито всматриваются в даль. Пацаны уже собрались, пьют пиво, курят…
«Ну где ты там, заебал ждать, идем там за лесенкой станем, шоб бабы не засекли, если поссать вылезут»
Игорь, знакомый Макса, достает кусочек промакашки, делит на 4 части и раздает каждому. Все, поехали, тут по чуть-чуть, часа через 3 отпустит. Далеко не расходится!
Я кладу бумажку на язык, прижимаю к небу…
З-А-Е-Б-И-С-Ь!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я хочу улыбнуться, открыть глаза и увидеть в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
Я не могу улыбнуться. Я ничего не вижу.
Я не чувствую себя.
Я ощущаю какой-то странный запах, очень смутно знакомый… Вокзал? Нет… Стоматолог? Похоже, но другой… Аптека? Пожалуй, это смесь аптеки, хлорки и стоматолога.
И я слышу очень много звуков. Какой то надрывный гул, шум мехов, пиканье приборов, причем я понимаю, что их несколько.
И голоса. Их тоже несколько, два молодых, женских, и два мужских, уверенных и сильных.
- Ну что тут плохого на понедельник?
- Два перитонита, желудочно-кишечное кровотечение, двусторонняя пневмония и овощ.
- Давай коротко обо всех, мне на пятиминутку…
- Перитониты пятничные, зонды поудаляли вчера, пьют, газы отходят.
- Ясно, нахуй, в смысле в хирургию переводим, дальше?
- Кровотечение свежее, ведется консервативно, гемоглобин при поступлении 70, сейчас 98
- Остается, дальше?
- Пневмония.
- Пневмонию я знаю, что анализы?
- Лучше, попали, видимо, антибиотиками.
- Конечно, по 100 баксов за флакон, тут не промахнешся. А шо за овощ? Ныряльщик?
- Долбоеб он, филателист хренов.
- Не понял? Ты че это при заведующем материшся? Ану рассказывай.
- Вова Огурцов, 21 год, поступил в воскресенье в 7.30 утра. Придурок поехал с друзьями на ночевку, нахавался ЛСД, начал убегать от кого то и сиганул с моста в реку. А там глубина полметра и камни. Короче, полбашки нахуй, ну и перелом шейного, как положено. Вот надо же им было живого довести, теперь ебись полгода…
- Ясно. Еще один. Урожайное лето, ниче не скажеш. И фамилия у него для овоща подходящая, Огурцов. Судьба видимо… Давай нейрохирурга к нему, невропатолога, травматолога, массажиста и всю остальную бесполезную хуйню, а я на пятиминутку и в операционную, надо помогать тем, кто с головой дружит… А что за ребенок сидит у нас на лестнице?
- Это девушка филателиста нашего…
- Надо же, совсем еще ребенок. Ей сказали?
- Нет.
- Почему?
- Я не могу…
- Ясно. Опять мне… Ну че глаза в пол? Дописывай истории и за коньяком собачей рысью!
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я хочу улыбнуться, открыть глаза и увидеть в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
Я не могу улыбнуться. Я ничего не вижу.
Я не чувствую себя.
Я ощущаю какой-то странный запах, очень смутно знакомый…
Только это уже не смесь аптеки, хлорки и стоматолога. Так весной пахнет кошка, которая сдохла поздней осенью и пролежала всю зиму под снегом… А еще так в ноябре пахнет сырая яма в ночном лесу, которую ты только что вырыл сам под дулом пистолета… Так пахнет смерть…
И я слышу очень много звуков. Какой то надрывный гул, шум мехов, пиканье приборов, но он уже один. И голоса, женский и мужской, но не уверенный и сильный, а усталый и безразличный.
- Пиздец ванища…
- Хуле ты думала, синегнойка. Одну ногу отрезали, так теперь жопа гниет. Все отделение завонял, никого к нему положить невозможно.
- А как наркоз прошел при ампутации?
- Ебанись, какой наркоз? Он же овощ, ему похуй.
- Сколько он у нас уже?
- Пятый месяц.
- Блять, и что, нельзя отключить по тихому? Все равно ведь толку не будет.
- Девку жалко.
- Какую девку?
- Ту, что на лестнице.
- Я там только старуху видела страшную, седую всю, с черными глазами, как смерть, испугалась даже…
- Это девушка его, Лена, ей 18 лет позавчера исполнилось. Живет у нас на лестнице, саму уже раз 5 откачивали… Говорит, что они всегда должны быть вместе… Шеф боится, что если мы его отключим, она тоже умрет…
- Даа, дела… А я ведь ее помню, совсем ребенок, на ангела была похожа. Вот мудак…
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского морского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ну давай же, ленивый тюлень, поворачивайся, уже 8, скоро Максим с Анькой приедут. Или ты забыл?
Как я мог забыть? Конечно нет, я помню, я все помню…
© Shurikjmurik
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского морского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ну давай же, ленивый тюлень, поворачивайся, уже 8, скоро Максим с Анькой приедут. Или ты забыл?
Как я мог забыть? Конечно нет, я помню. Мы едем на реку с ночевкой. Я, Ленка, Макс с Анькой и еще какие-то люди, знакомые Макса, я не знаю их.
Костер!
Рыбалка!
Шашлык!
Водка!
Река!
И конечно, Ленка. Если погода будет хорошей, мы вытащим спальники из палатки, и будем, как в прошлом году, в промежутках между занятием любовью, смотреть на звездное небо, ждать, когда звезда упадет и загадывать желание, опять одно и то же желание – всегда быть вместе.
Пока я мылся в душе, отзвонился Макс, сказал, что они уже завезли людей на берег и едут за нами. Чашка кофе, плавки, полотенце, палатка, мясо конечно, удочки, «милый, возьми мои кроссворды, нам будет скучно, когда вы напьетесь», ну и дальше по списку. Настроение супер, погода замечательная, Макс говорил, что его кореша подгонят каких-то голландских марок, я давно хотел попробовать. Когда Ленка спать ляжет закинемся, чтоб не заметила ничего. Поохотимся на розовых слоников, гыгы…
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ты просил, чтоб я разбудила тебя в 5 утра, ты с ребятами будешь ловить рыбу. Уже 5.
Она целует меня в нос, кутается в спальник, сопит. Складочка на щеке, золотистый локон. Совсем ребенок…
Над речкой туман, солнце уже проснулось и лениво приподнимается над горизонтом, на мосту сидят умиротворенные толстые чайки, деловито всматриваются в даль. Пацаны уже собрались, пьют пиво, курят…
«Ну где ты там, заебал ждать, идем там за лесенкой станем, шоб бабы не засекли, если поссать вылезут»
Игорь, знакомый Макса, достает кусочек промакашки, делит на 4 части и раздает каждому. Все, поехали, тут по чуть-чуть, часа через 3 отпустит. Далеко не расходится!
Я кладу бумажку на язык, прижимаю к небу…
З-А-Е-Б-И-С-Ь!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я хочу улыбнуться, открыть глаза и увидеть в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
Я не могу улыбнуться. Я ничего не вижу.
Я не чувствую себя.
Я ощущаю какой-то странный запах, очень смутно знакомый… Вокзал? Нет… Стоматолог? Похоже, но другой… Аптека? Пожалуй, это смесь аптеки, хлорки и стоматолога.
И я слышу очень много звуков. Какой то надрывный гул, шум мехов, пиканье приборов, причем я понимаю, что их несколько.
И голоса. Их тоже несколько, два молодых, женских, и два мужских, уверенных и сильных.
- Ну что тут плохого на понедельник?
- Два перитонита, желудочно-кишечное кровотечение, двусторонняя пневмония и овощ.
- Давай коротко обо всех, мне на пятиминутку…
- Перитониты пятничные, зонды поудаляли вчера, пьют, газы отходят.
- Ясно, нахуй, в смысле в хирургию переводим, дальше?
- Кровотечение свежее, ведется консервативно, гемоглобин при поступлении 70, сейчас 98
- Остается, дальше?
- Пневмония.
- Пневмонию я знаю, что анализы?
- Лучше, попали, видимо, антибиотиками.
- Конечно, по 100 баксов за флакон, тут не промахнешся. А шо за овощ? Ныряльщик?
- Долбоеб он, филателист хренов.
- Не понял? Ты че это при заведующем материшся? Ану рассказывай.
- Вова Огурцов, 21 год, поступил в воскресенье в 7.30 утра. Придурок поехал с друзьями на ночевку, нахавался ЛСД, начал убегать от кого то и сиганул с моста в реку. А там глубина полметра и камни. Короче, полбашки нахуй, ну и перелом шейного, как положено. Вот надо же им было живого довести, теперь ебись полгода…
- Ясно. Еще один. Урожайное лето, ниче не скажеш. И фамилия у него для овоща подходящая, Огурцов. Судьба видимо… Давай нейрохирурга к нему, невропатолога, травматолога, массажиста и всю остальную бесполезную хуйню, а я на пятиминутку и в операционную, надо помогать тем, кто с головой дружит… А что за ребенок сидит у нас на лестнице?
- Это девушка филателиста нашего…
- Надо же, совсем еще ребенок. Ей сказали?
- Нет.
- Почему?
- Я не могу…
- Ясно. Опять мне… Ну че глаза в пол? Дописывай истории и за коньяком собачей рысью!
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского бриза.
Это Она.
Я хочу улыбнуться, открыть глаза и увидеть в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
Я не могу улыбнуться. Я ничего не вижу.
Я не чувствую себя.
Я ощущаю какой-то странный запах, очень смутно знакомый…
Только это уже не смесь аптеки, хлорки и стоматолога. Так весной пахнет кошка, которая сдохла поздней осенью и пролежала всю зиму под снегом… А еще так в ноябре пахнет сырая яма в ночном лесу, которую ты только что вырыл сам под дулом пистолета… Так пахнет смерть…
И я слышу очень много звуков. Какой то надрывный гул, шум мехов, пиканье приборов, но он уже один. И голоса, женский и мужской, но не уверенный и сильный, а усталый и безразличный.
- Пиздец ванища…
- Хуле ты думала, синегнойка. Одну ногу отрезали, так теперь жопа гниет. Все отделение завонял, никого к нему положить невозможно.
- А как наркоз прошел при ампутации?
- Ебанись, какой наркоз? Он же овощ, ему похуй.
- Сколько он у нас уже?
- Пятый месяц.
- Блять, и что, нельзя отключить по тихому? Все равно ведь толку не будет.
- Девку жалко.
- Какую девку?
- Ту, что на лестнице.
- Я там только старуху видела страшную, седую всю, с черными глазами, как смерть, испугалась даже…
- Это девушка его, Лена, ей 18 лет позавчера исполнилось. Живет у нас на лестнице, саму уже раз 5 откачивали… Говорит, что они всегда должны быть вместе… Шеф боится, что если мы его отключим, она тоже умрет…
- Даа, дела… А я ведь ее помню, совсем ребенок, на ангела была похожа. Вот мудак…
- Милый, вставай!
Такой теплый и знакомый голос. Нет, это не просто голос, это одновременно ласковый солнечный лучик, это пьянящий аромат майского сада, это нежное прикосновение вечернего августовского морского бриза.
Это Она.
Я улыбаюсь, открываю глаза и вижу в ярких солнечных лучах ее лицо, ее золотистые волосы, детские пухлые губы, и глаза, совершенно дикие кошачьи глаза, перед которыми меркнет даже солнечный свет…
- Ну давай же, ленивый тюлень, поворачивайся, уже 8, скоро Максим с Анькой приедут. Или ты забыл?
Как я мог забыть? Конечно нет, я помню, я все помню…
© Shurikjmurik
Шинель
Я стоял и курил на установленном расстоянии от станции метрополитена. Внезапно из угла забора, огораживающего стройку, обильно помеченного мочой местных маргиналов, вылез крыс. Это был спокойный, обстоятельный пасюк. Сперва крыс посмотрел на валяющиеся на земле остатки макдональдсовской картошки фри, потом на меня, мол, братан, не желаешь докушать? Я не среагировал, и крыс неспешно взял один кусочек, стал не спеша его поглощать, смешно шевеля усиками и изредка поглядывая на меня, как мне показалось, с несколько просительным выражением глазок-бусинок. Где же я видел этот взгляд?
Долго думал, и вспомнил: такие глаза были у участкового инспектора нашего отдела Кузнецова. Все звали его Толиком, хотя он был уже седой как лунь, в возрасте за полтинник... За глаза его ещё называли "седой капитан", ибо он был из породы вечных капитанов, раз и навсегда застрявших на карьерной лестнице.
Толик особо не комплексовал по этому поводу, и на все смотрел философски. И мало кого удивлял тот факт, что Толик, по сути, бомжевал: его раздолбай-сынок скоропостижно женился на хабалистой бабёнке то ли из Чернигова, то ли из Бельцов, и стремительно размножился, ибо Толик не смог объяснить отпрыску пользу контрацептивов.
Нелёгкую службу местного Анискина Толик тащил ни шатко, ни валко – на его территории преступлений просто не было, несмотря на то, что на дворе стояли не самые, мягко говоря, спокойные девяностые. Вероятно, местному криминалитету до боли душевной и диареи было противно слушать нудные и косноязычные монологи Толика, от задушевных бесед которого мухи, наверное, замертво падали с потолка от скуки.
Итак, настала пятница, обычно радостно приветствуемая офисным планктоном, предвкушающим обильные возлияния и тяжкое похмельное утро...
Для нас же этот день не предвещал ничего хорошего: шеф, носящий погоняло "Полипов" в честь отрицательного персонажа киноэпопеи "Вечный зов" за внешнее сходство и общую говнистость характера, с утра убыл на совещание в УВД, от которого, собственно, ничего хорошего не ждали.
Мы сидели в конференц-зале (бывшей Ленинской комнате) в ожидании неизбежного, и предчувствия не обманули: начальник прибыл мрачнее тучи, зашёл в зал с выражением лица, которое свойственно голодной выдре, и свирепо оглядел присутствующих.
- Товарищи офицеры! - мы встали.
- Товарищи офицеры, - начальник сделал знак садиться, и стал ощупывать взглядом притихшую аудиторию, выискивая жертву.
- Ща Кузнечику сыктым будет... - ядовито прошептал кто-то за спиной, и точно: взгляд Полипова упёрся в Толика.
- Капитан Кузнецов!
Толян обреченно встал, втянув голову в плечи.
- Кузнецов, почему у тебя такие ху... плохие показатели на участке?
Толик вжал голову в плечи ещё больше... Что ему было сказать? Ну не было, не было на его "земле" преступлений!
- Короче, пойдешь работать по профилактике угонов вот с ним! - указующий перст Полипова ткнулся в меня. Я вздохнул. Объяснять, что из трёх минувших суток я спал часа три, разрабатывая группу квартирных воров, было бесполезно, так же, как мочиться против ветра.
Я мотнул головой Толику в сторону двери, покинул офицерское собрание, проверил наличие табельного "кормильца" в оперативной кобуре и вышел во двор "конторы". Закурил, прислушиваясь к сочному мату, доносящемуся из гаража, где конторский водитель подробно объяснял, в сколь интимных отношениях он находится с замом по тылу, руководством УВД и главка, а также с той ручкой от двери "бобика", которую он безуспешно старался присобачить на место.
- Ну, пошли, что ли? - Толик тронул меня за локоть, виновато заглядывая в глаза.
- Пошли, раб божий Анатолий...
Мы неспешно потопали на автостоянку, расположенную на толиковой территории, и стали переписывать номера машин. Переписав штук тридцать, пошли на опой.. опорный пункт Толика и стали названивать в "Автопоиск". Не прошло и получаса, как короткие гудки обнадёживающе сменились безразличным девичьим голосом:
- Откуда?
- ...восемь, с Тамбова едем! - назвал я пароль, и стал надиктовывать девушке номера машин, записанных на клочке бумаги корявым почерком Толика.
-Чисто... Чисто... Чисто... - приговаривала девица на другом конце провода, и где-то на втором десятке тормознула меня:
-Стоп! Машина в угоне! Числится за Восточным округом! Номер, говорите, двадцать три - двадцать восемь Мария-Ольга-Галина?
- Да...
- "Вольво"?
- Понятия не имею...
Я швырнул трубку на аппарат.
- Толян, по коням! Кажись, машину в розыске нашли!
И мы побежали...О, как мы бежали! Впереди, как самый молодой, сайгачил я, за мной, пыхтя и отдуваясь, трюхал Толян. Мы бежали под палящим летним солнцем и взглядами золотозубых и смуглых продаванов из коммерческих ларьков, торгующих всем, от палёной водки до китайских презервативов, бежали, вдыхая выхлопные газы вереницы автомобилей, бежали... Бежали...
Двортерьер, только задравший заднюю лапу у стойки с баннером, с которого скалился гарант конституции, накануне в очередной раз уработавшийся с документами до зелёных соплей, удивлённо глянул на нас, и, хрипло подгавкивая, присоединился к забегу. "А "Динамо" бежит?" "Все бегут!".
Бдительный гражданин, узрев, что мент преследует какого-то хмыря, вознамерился подставить мне подножку, но неудачно, и получил краткую матерную характеристику от меня, да, бонусом, дружеский поджопник от Толяна.
Наконец, добежали до стоянки, нашли искомое авто, и...
- Тооолик! - возрыдал я. - Какое тут, на хер, " Вольво"? - на нас подслеповатыми фарами пялился древний, как фекалии мамонта, "москвичонок", казалось, весь состоящий из ржавчины.
Я вынул из кармана скомканный клочок бумаги с каракулями Толяна.
- Это вот какая буква?
- Ну, "эс"...
- А какого... члена ты написал " О"?
Толик втянул голову в плечи...
Мы понуро покинули территорию стоянки, и завернули за угол её ограждения. Там, под сенью акации в позе орла сидел очень восточный гражданин со спущенными штанами, и безмятежно гадил.
- Мсье Анатоль, вот вам хоть " палка" за серево! - я простёр длань к самозабвенно гадящему господину.
Узрев серую форму Толика, восточный господин стал шустро подтягивать штаны, но было поздно - с доброй улыбкой белой акулы к нему приближался Толик.
- Пошли, родимый, а...
Любитель покакать на лоне природы потащился за Толяном.
Мы доставили задержанного на опорный, Толик, усадив его на стул перед своим столом, стал заполнять протокол, а я, записав на листочек бумаги данные задержанного, пошёл в соседний кабинет "пробивать" его по учётам.
Вопреки ожиданиям, ответили практически сразу.
-Кто? - индифферентно поинтересовалась трубка женским голосом.
- Дмитрий-Жанна-Борис, Джамбулов, - по буквам пропел я.
- Соединяю!
Через пару секунд откликнулся другой девичий голос. Я назвал пароль, и продиктовал данные сируна.
-Минуточку...
В трубке раздались какие-то шорохи, а потом девушка выдала фразу, от которой у меня челюсть с лёгким щелчком упала на протёртый паркет:
- Джамбулов Аслан Мухаметжанович находится в федеральном розыске за УВД Самары, циркуляр такой-то, статья сто вторая УКРэСэФэСээР...
Мать-перемать! Это ж мы на шару убийцу задержали!
-Толик!
- Ыак.. ЫЫЫЫ...
Я бросился в соседнее помещение.
Как оказалось, вовремя: "друг степей" вдумчиво душил лежащего на полу Толика одной рукой, второй подбираясь к его кобуре с пистолетом.
- Хрясь! - это я отоварил душегуба подвернувшимся под руку стулом, щепки которого полетели в разные стороны.
Надёжно приковав обмякшего душителя к батарее наручником, я метнулся к Толяну.
-Толик, ты как?
- Кхе, агррр... Ни-че-го... - прохрипер Толик, держась за горло. Потом глянул на остатки того, что несколько секунд назад было стулом, и с укоризной произнёс:
- Ну зачем же было мебель ломать-то?
- Толик! - торжественно заявил я. - Мы ж убийцу повязали!
- Серёг.. - Толян уже оправился, и умоляюще посмотрел на меня. - Отдай "палку", а..
- Да нема базару!
И мы потащили очухавшегося убивца в контору.
Вечером меня уестествлял новый зам по криминалке Пищ, прозванный "Пеньком", что, собственно, являлось точным переводом его фамилии с белорусского.
-Вот чтоу это такоуе? - он размахивал перед моим носом листом бумаги с распечатанной сводкой. Текст гласил, что заместителем начальника по милиции общественной безопасности, начальником отделения по организации работы участковых инспекторов милиции, а также участковым инспектором Кузнецовым (моей фамилии в сводке не было вообще) был задержан особо опасный преступник.
- Тимофеич! - я занял оборону. - Кузнечика сегодня без вазелина начальник употребил, а у меня всё равно раскрытий – как фантиков у дурака! И я "аэску" (агентурное сообщение) написал под это дело!
-Ладноу, живи! - разрешил "Пенёк".
И я пошёл жить.
Прошло несколько лет.
Хмурым ноябрьским утром я стоял на остановке в томительном ожидании автобуса. Погода не баловала, с пепельно-серых небес падали обильные хлопья мокрого снега.
Пониже левой лопатки в спину уткнулось что-то твёрдое.
- То, что у вас приставлено к спине, сильного центрального боя! - уведомил меня хрипловатый, знакомый до боли баритон.
- Толик, ну что за дурацкие шутки! - я обернулся. Передо мной действительно стоял Толик, нисколько не изменившийся, и на его погонах всё так же поблёскивали восемь - по четыре на плечо - звёздочек капитана.
- Совсем забыл старика.. - вздохнул Толик.
- Работа.. - вздохнул за ним и я.
- Да понимаю... кивнул Толик. - Небось, майор уже?
- Майор, - подтвердил я. И мне вдруг почему-то стало стыдно, хотя большие звёзды в приложении ко второму просвету на погон я честно вытоптал ножками, не вылизывая всякие интересные места у начальства и не раскрывая липовых преступлений.
- Растут люди... Ты, это, заходи, если что.. - проскрипел Толик.
- Толь, падлой буду, на день околоточного загляну всенепременнейше!
Подошёл мой автобус, мы пожали друг другу руки и распрощались.
А через несколько дней...
Долго думал, и вспомнил: такие глаза были у участкового инспектора нашего отдела Кузнецова. Все звали его Толиком, хотя он был уже седой как лунь, в возрасте за полтинник... За глаза его ещё называли "седой капитан", ибо он был из породы вечных капитанов, раз и навсегда застрявших на карьерной лестнице.
Толик особо не комплексовал по этому поводу, и на все смотрел философски. И мало кого удивлял тот факт, что Толик, по сути, бомжевал: его раздолбай-сынок скоропостижно женился на хабалистой бабёнке то ли из Чернигова, то ли из Бельцов, и стремительно размножился, ибо Толик не смог объяснить отпрыску пользу контрацептивов.
Нелёгкую службу местного Анискина Толик тащил ни шатко, ни валко – на его территории преступлений просто не было, несмотря на то, что на дворе стояли не самые, мягко говоря, спокойные девяностые. Вероятно, местному криминалитету до боли душевной и диареи было противно слушать нудные и косноязычные монологи Толика, от задушевных бесед которого мухи, наверное, замертво падали с потолка от скуки.
Итак, настала пятница, обычно радостно приветствуемая офисным планктоном, предвкушающим обильные возлияния и тяжкое похмельное утро...
Для нас же этот день не предвещал ничего хорошего: шеф, носящий погоняло "Полипов" в честь отрицательного персонажа киноэпопеи "Вечный зов" за внешнее сходство и общую говнистость характера, с утра убыл на совещание в УВД, от которого, собственно, ничего хорошего не ждали.
Мы сидели в конференц-зале (бывшей Ленинской комнате) в ожидании неизбежного, и предчувствия не обманули: начальник прибыл мрачнее тучи, зашёл в зал с выражением лица, которое свойственно голодной выдре, и свирепо оглядел присутствующих.
- Товарищи офицеры! - мы встали.
- Товарищи офицеры, - начальник сделал знак садиться, и стал ощупывать взглядом притихшую аудиторию, выискивая жертву.
- Ща Кузнечику сыктым будет... - ядовито прошептал кто-то за спиной, и точно: взгляд Полипова упёрся в Толика.
- Капитан Кузнецов!
Толян обреченно встал, втянув голову в плечи.
- Кузнецов, почему у тебя такие ху... плохие показатели на участке?
Толик вжал голову в плечи ещё больше... Что ему было сказать? Ну не было, не было на его "земле" преступлений!
- Короче, пойдешь работать по профилактике угонов вот с ним! - указующий перст Полипова ткнулся в меня. Я вздохнул. Объяснять, что из трёх минувших суток я спал часа три, разрабатывая группу квартирных воров, было бесполезно, так же, как мочиться против ветра.
Я мотнул головой Толику в сторону двери, покинул офицерское собрание, проверил наличие табельного "кормильца" в оперативной кобуре и вышел во двор "конторы". Закурил, прислушиваясь к сочному мату, доносящемуся из гаража, где конторский водитель подробно объяснял, в сколь интимных отношениях он находится с замом по тылу, руководством УВД и главка, а также с той ручкой от двери "бобика", которую он безуспешно старался присобачить на место.
- Ну, пошли, что ли? - Толик тронул меня за локоть, виновато заглядывая в глаза.
- Пошли, раб божий Анатолий...
Мы неспешно потопали на автостоянку, расположенную на толиковой территории, и стали переписывать номера машин. Переписав штук тридцать, пошли на опой.. опорный пункт Толика и стали названивать в "Автопоиск". Не прошло и получаса, как короткие гудки обнадёживающе сменились безразличным девичьим голосом:
- Откуда?
- ...восемь, с Тамбова едем! - назвал я пароль, и стал надиктовывать девушке номера машин, записанных на клочке бумаги корявым почерком Толика.
-Чисто... Чисто... Чисто... - приговаривала девица на другом конце провода, и где-то на втором десятке тормознула меня:
-Стоп! Машина в угоне! Числится за Восточным округом! Номер, говорите, двадцать три - двадцать восемь Мария-Ольга-Галина?
- Да...
- "Вольво"?
- Понятия не имею...
Я швырнул трубку на аппарат.
- Толян, по коням! Кажись, машину в розыске нашли!
И мы побежали...О, как мы бежали! Впереди, как самый молодой, сайгачил я, за мной, пыхтя и отдуваясь, трюхал Толян. Мы бежали под палящим летним солнцем и взглядами золотозубых и смуглых продаванов из коммерческих ларьков, торгующих всем, от палёной водки до китайских презервативов, бежали, вдыхая выхлопные газы вереницы автомобилей, бежали... Бежали...
Двортерьер, только задравший заднюю лапу у стойки с баннером, с которого скалился гарант конституции, накануне в очередной раз уработавшийся с документами до зелёных соплей, удивлённо глянул на нас, и, хрипло подгавкивая, присоединился к забегу. "А "Динамо" бежит?" "Все бегут!".
Бдительный гражданин, узрев, что мент преследует какого-то хмыря, вознамерился подставить мне подножку, но неудачно, и получил краткую матерную характеристику от меня, да, бонусом, дружеский поджопник от Толяна.
Наконец, добежали до стоянки, нашли искомое авто, и...
- Тооолик! - возрыдал я. - Какое тут, на хер, " Вольво"? - на нас подслеповатыми фарами пялился древний, как фекалии мамонта, "москвичонок", казалось, весь состоящий из ржавчины.
Я вынул из кармана скомканный клочок бумаги с каракулями Толяна.
- Это вот какая буква?
- Ну, "эс"...
- А какого... члена ты написал " О"?
Толик втянул голову в плечи...
Мы понуро покинули территорию стоянки, и завернули за угол её ограждения. Там, под сенью акации в позе орла сидел очень восточный гражданин со спущенными штанами, и безмятежно гадил.
- Мсье Анатоль, вот вам хоть " палка" за серево! - я простёр длань к самозабвенно гадящему господину.
Узрев серую форму Толика, восточный господин стал шустро подтягивать штаны, но было поздно - с доброй улыбкой белой акулы к нему приближался Толик.
- Пошли, родимый, а...
Любитель покакать на лоне природы потащился за Толяном.
Мы доставили задержанного на опорный, Толик, усадив его на стул перед своим столом, стал заполнять протокол, а я, записав на листочек бумаги данные задержанного, пошёл в соседний кабинет "пробивать" его по учётам.
Вопреки ожиданиям, ответили практически сразу.
-Кто? - индифферентно поинтересовалась трубка женским голосом.
- Дмитрий-Жанна-Борис, Джамбулов, - по буквам пропел я.
- Соединяю!
Через пару секунд откликнулся другой девичий голос. Я назвал пароль, и продиктовал данные сируна.
-Минуточку...
В трубке раздались какие-то шорохи, а потом девушка выдала фразу, от которой у меня челюсть с лёгким щелчком упала на протёртый паркет:
- Джамбулов Аслан Мухаметжанович находится в федеральном розыске за УВД Самары, циркуляр такой-то, статья сто вторая УКРэСэФэСээР...
Мать-перемать! Это ж мы на шару убийцу задержали!
-Толик!
- Ыак.. ЫЫЫЫ...
Я бросился в соседнее помещение.
Как оказалось, вовремя: "друг степей" вдумчиво душил лежащего на полу Толика одной рукой, второй подбираясь к его кобуре с пистолетом.
- Хрясь! - это я отоварил душегуба подвернувшимся под руку стулом, щепки которого полетели в разные стороны.
Надёжно приковав обмякшего душителя к батарее наручником, я метнулся к Толяну.
-Толик, ты как?
- Кхе, агррр... Ни-че-го... - прохрипер Толик, держась за горло. Потом глянул на остатки того, что несколько секунд назад было стулом, и с укоризной произнёс:
- Ну зачем же было мебель ломать-то?
- Толик! - торжественно заявил я. - Мы ж убийцу повязали!
- Серёг.. - Толян уже оправился, и умоляюще посмотрел на меня. - Отдай "палку", а..
- Да нема базару!
И мы потащили очухавшегося убивца в контору.
Вечером меня уестествлял новый зам по криминалке Пищ, прозванный "Пеньком", что, собственно, являлось точным переводом его фамилии с белорусского.
-Вот чтоу это такоуе? - он размахивал перед моим носом листом бумаги с распечатанной сводкой. Текст гласил, что заместителем начальника по милиции общественной безопасности, начальником отделения по организации работы участковых инспекторов милиции, а также участковым инспектором Кузнецовым (моей фамилии в сводке не было вообще) был задержан особо опасный преступник.
- Тимофеич! - я занял оборону. - Кузнечика сегодня без вазелина начальник употребил, а у меня всё равно раскрытий – как фантиков у дурака! И я "аэску" (агентурное сообщение) написал под это дело!
-Ладноу, живи! - разрешил "Пенёк".
И я пошёл жить.
Прошло несколько лет.
Хмурым ноябрьским утром я стоял на остановке в томительном ожидании автобуса. Погода не баловала, с пепельно-серых небес падали обильные хлопья мокрого снега.
Пониже левой лопатки в спину уткнулось что-то твёрдое.
- То, что у вас приставлено к спине, сильного центрального боя! - уведомил меня хрипловатый, знакомый до боли баритон.
- Толик, ну что за дурацкие шутки! - я обернулся. Передо мной действительно стоял Толик, нисколько не изменившийся, и на его погонах всё так же поблёскивали восемь - по четыре на плечо - звёздочек капитана.
- Совсем забыл старика.. - вздохнул Толик.
- Работа.. - вздохнул за ним и я.
- Да понимаю... кивнул Толик. - Небось, майор уже?
- Майор, - подтвердил я. И мне вдруг почему-то стало стыдно, хотя большие звёзды в приложении ко второму просвету на погон я честно вытоптал ножками, не вылизывая всякие интересные места у начальства и не раскрывая липовых преступлений.
- Растут люди... Ты, это, заходи, если что.. - проскрипел Толик.
- Толь, падлой буду, на день околоточного загляну всенепременнейше!
Подошёл мой автобус, мы пожали друг другу руки и распрощались.
А через несколько дней...
Покупка недвижимости
В офис пришел мужчина – худой, весь какой-то вытянутый и высушенный, как ковыль. На тонком лице выделялись острые скулы и унылый нос, на котором огромные очки выглядели странно и неуместно, будто посетитель их только что нашел на улице. Растянутые джинсы, стиранная рубашка, невзрачная мышиная куртка, чемоданчик типа «дипломат» родом из прошлого века.
Мужчина со стуком поставил на стол чемоданчик, щелкнул замками и стал по одному, не торопясь и обстоятельно, доставать из «дипломата» пенопластовые кубики и плиточки, крашеные в черный цвет. Достал и, как ребенок играется в «лего», начал собирать у меня на столе пенопластовую композицию.
Аккуратно, не торопясь, поправляя детали и оглядывая их со стороны.
- Вот, - сказал мужчина, когда закончил. – Сколько может стоить?
Я взглянул на выстроенный на столе пенопластовый склеп.
- Из гранита? – спрашиваю.
Мужчина кивает.
- Это будет дорого.
- Посчитайте.
Мужчина серьезен и спокоен.
Я делаю просчет.
- Одинарное захоронение? Киевское кладбище?
- Да, Лесное. Одинарное. 2,2 метра на 1,5 метра.
- Стандарт.
- Я все сделал в масштабе. Двадцать два сантиметра на пятнадцать сантиметров. Можете смело перемерять линейкой. Каждая деталь в масштабе.
Я перемеряю, поглядывая на мужчину. Интересно, сколько времени ушло у него на тщательное вырезание деталей? Я представляю, как он сидит, сгорбившись, тщательно вымеряет, режет, сдувает пенопластовые крошки, бормочет что-то себе под нос. Я перемеряю и просчитываю.
- Гранитный бордюр в основании. Семь тысяч гривен. Плиты сверху. Это большие размеры, не стандартные, будет дорого. Можно сделать из четырех плит, получится дешевле.
- Из двух.
- Как скажете. По восемь тысяч за плиту. Сверху ступенькой еще две плиты.
Эти по шесть тысяч. Еще две плиты. Эти по четыре тысячи. Еще одна сверху. Эта пять тысяч. Сверху арка. Метр семьдесят в высоту. Четыре с половиной тысячи. Плюс меньше арки по углам. Плюс резка каждой арки. Фигурный фасон по кругу на всех деталях, стол, лавочка. Это без установки.
- Считайте.
- Заливка бетонного армированного плато. Монтаж цоколя. Монтаж плит. Кран нужен будет. Установка арок. Тут селиконим.
- Итого?
- Двести тридцать шесть тысяч четыреста. Надо выехать на участок, посмотреть, уверен, что мы найдем, где можно будет подвинуться по цене.
Мужчина достает мобильный телефон и звонит.
- Двести тридцать шесть, - говорит мужчина в трубку. Ему отвечают, я слышу, на той стороне трубки кто-то недовольный ругается на мужчину.
- А если плиты не десять сантиметров толщины, а двадцать? – спрашивает мужчина, отведя телефон в сторону.
- Но это будет еще дороже.
- Сколько?
Я внимательно смотрю на мужчину и опять все пересчитываю. Получается дороже. Получается гораздо дороже.
- Тут гранита почти на три тонны, установка, все фигурные работы, резки, фаски. Триста пятьдесят пять тысяч гривен.
Мужчина говорит цифру в трубу. Труба возмущается и, кажется, начинает плакать.
- Это жена, - говорит мужчина. – Она не может ходить. Ноги отказали год назад.
Я киваю.
Мужчина с извиняющимся видом слушает мобильный телефон и безуспешно пытается вставить хоть слово, у него не получается, и мужчина продолжает слушать, «угукая» в паузах.
- Нам надо дороже, - наконец говорит мужчина.
- Послушайте, - говорю я.
И я начинаю его отговаривать. Наверное, мое поведение не профессионально. Но глупо выбрасывать столько денег за кучу гранита. И еще мне не верится, что у этого худого посетителя в застиранной рубашке действительно есть сорок тысяч долларов. Я достаю каталог и фотографии. Я показываю мемориальные комплексы, которые мы устанавливали в разное время на разных кладбищах. Вот на Лесном, габбро и покостовка, сорок тысяч гривен с установкой. Вот Байковое. Лезняк и габбро, семьдесят шесть тысяч гривен. Вот Байковое. Токовский камень. Тридцать пять тысяч гривен. Вот комплекс из габбро букинского месторождения. Двадцать пять тысяч гривен, и двадцать восемь, и вот такой можно за семнадцать. Все под ключ и с гарантией. Все выглядит на уровне. Основательно, мощно, дорого. Зачем переплачивать такие деньги?
Мужчина смотрит внимательно, но только слышит цену, сразу теряет интерес и отворачивается.
- Нам надо за пятьдесят тысяч долларов, - говорит мужчина. – У нас есть. Мы сыну на квартиру собирали. Дом под Киевом продали. А теперь сына нет. Год назад. Вот на эти деньги ему квартиру и сделаем. Так что, деньги у нас есть. Нам надо на пятьдесят тысяч долларов. Меньше нельзя.
Мужчина собирает свое пенопластовое домино назад в «дипломат».
Мне хочется накричать на него и на его жену в телефоне.
Чтобы он очнулся.Чтобы он огляделся по сторонам.Чтобы он на эти деньги спас несколько человеческих жизней. Чтобы поехал не на кладбище, а в ОХМАТДЕТ и там, помогая детям, потратил свои пятьдесят тысяч. Или вместо склепа построил у себя во дворе детскую площадку.
Но я не кричу и, молча, провожаю мужчину до дверей.
За много лет работы я выучил, что говорить что-то бесполезно.
©pashtet-77
Мужчина со стуком поставил на стол чемоданчик, щелкнул замками и стал по одному, не торопясь и обстоятельно, доставать из «дипломата» пенопластовые кубики и плиточки, крашеные в черный цвет. Достал и, как ребенок играется в «лего», начал собирать у меня на столе пенопластовую композицию.
Аккуратно, не торопясь, поправляя детали и оглядывая их со стороны.
- Вот, - сказал мужчина, когда закончил. – Сколько может стоить?
Я взглянул на выстроенный на столе пенопластовый склеп.
- Из гранита? – спрашиваю.
Мужчина кивает.
- Это будет дорого.
- Посчитайте.
Мужчина серьезен и спокоен.
Я делаю просчет.
- Одинарное захоронение? Киевское кладбище?
- Да, Лесное. Одинарное. 2,2 метра на 1,5 метра.
- Стандарт.
- Я все сделал в масштабе. Двадцать два сантиметра на пятнадцать сантиметров. Можете смело перемерять линейкой. Каждая деталь в масштабе.
Я перемеряю, поглядывая на мужчину. Интересно, сколько времени ушло у него на тщательное вырезание деталей? Я представляю, как он сидит, сгорбившись, тщательно вымеряет, режет, сдувает пенопластовые крошки, бормочет что-то себе под нос. Я перемеряю и просчитываю.
- Гранитный бордюр в основании. Семь тысяч гривен. Плиты сверху. Это большие размеры, не стандартные, будет дорого. Можно сделать из четырех плит, получится дешевле.
- Из двух.
- Как скажете. По восемь тысяч за плиту. Сверху ступенькой еще две плиты.
Эти по шесть тысяч. Еще две плиты. Эти по четыре тысячи. Еще одна сверху. Эта пять тысяч. Сверху арка. Метр семьдесят в высоту. Четыре с половиной тысячи. Плюс меньше арки по углам. Плюс резка каждой арки. Фигурный фасон по кругу на всех деталях, стол, лавочка. Это без установки.
- Считайте.
- Заливка бетонного армированного плато. Монтаж цоколя. Монтаж плит. Кран нужен будет. Установка арок. Тут селиконим.
- Итого?
- Двести тридцать шесть тысяч четыреста. Надо выехать на участок, посмотреть, уверен, что мы найдем, где можно будет подвинуться по цене.
Мужчина достает мобильный телефон и звонит.
- Двести тридцать шесть, - говорит мужчина в трубку. Ему отвечают, я слышу, на той стороне трубки кто-то недовольный ругается на мужчину.
- А если плиты не десять сантиметров толщины, а двадцать? – спрашивает мужчина, отведя телефон в сторону.
- Но это будет еще дороже.
- Сколько?
Я внимательно смотрю на мужчину и опять все пересчитываю. Получается дороже. Получается гораздо дороже.
- Тут гранита почти на три тонны, установка, все фигурные работы, резки, фаски. Триста пятьдесят пять тысяч гривен.
Мужчина говорит цифру в трубу. Труба возмущается и, кажется, начинает плакать.
- Это жена, - говорит мужчина. – Она не может ходить. Ноги отказали год назад.
Я киваю.
Мужчина с извиняющимся видом слушает мобильный телефон и безуспешно пытается вставить хоть слово, у него не получается, и мужчина продолжает слушать, «угукая» в паузах.
- Нам надо дороже, - наконец говорит мужчина.
- Послушайте, - говорю я.
И я начинаю его отговаривать. Наверное, мое поведение не профессионально. Но глупо выбрасывать столько денег за кучу гранита. И еще мне не верится, что у этого худого посетителя в застиранной рубашке действительно есть сорок тысяч долларов. Я достаю каталог и фотографии. Я показываю мемориальные комплексы, которые мы устанавливали в разное время на разных кладбищах. Вот на Лесном, габбро и покостовка, сорок тысяч гривен с установкой. Вот Байковое. Лезняк и габбро, семьдесят шесть тысяч гривен. Вот Байковое. Токовский камень. Тридцать пять тысяч гривен. Вот комплекс из габбро букинского месторождения. Двадцать пять тысяч гривен, и двадцать восемь, и вот такой можно за семнадцать. Все под ключ и с гарантией. Все выглядит на уровне. Основательно, мощно, дорого. Зачем переплачивать такие деньги?
Мужчина смотрит внимательно, но только слышит цену, сразу теряет интерес и отворачивается.
- Нам надо за пятьдесят тысяч долларов, - говорит мужчина. – У нас есть. Мы сыну на квартиру собирали. Дом под Киевом продали. А теперь сына нет. Год назад. Вот на эти деньги ему квартиру и сделаем. Так что, деньги у нас есть. Нам надо на пятьдесят тысяч долларов. Меньше нельзя.
Мужчина собирает свое пенопластовое домино назад в «дипломат».
Мне хочется накричать на него и на его жену в телефоне.
Чтобы он очнулся.Чтобы он огляделся по сторонам.Чтобы он на эти деньги спас несколько человеческих жизней. Чтобы поехал не на кладбище, а в ОХМАТДЕТ и там, помогая детям, потратил свои пятьдесят тысяч. Или вместо склепа построил у себя во дворе детскую площадку.
Но я не кричу и, молча, провожаю мужчину до дверей.
За много лет работы я выучил, что говорить что-то бесполезно.
©pashtet-77