Продолжение поста "Как я пошел по контракту на СВО" 3 1/2
В прошлом посте попросили чуть подробнее написать про каску и броник.
Начну с грустного - броник это пиздец!
Не, от пуль он, наверно, защищает, но воевать в нем лучше лежа. На худой конец сидя. Весит он просто нереально много! Килограмм 20 по ощущениям. Ну может 15,5, не меньше. Как он точно называется, какой у него класс защиты - я без понятия. Специалисты может скажут.
Сам по себе удобный, но через час в нем отваливается шея, спина, плечи, потом уже и ноги.
Каска, которая шлем.
Я не разбираюсь в касках, хорошая это или плохая, но носить можно. Она пластиковая. Толстенная, но не сильно тяжелая. Если нормально настроить, то и не сильно болтается. Главное купить тонкую шапку под неё, бандану или пожшлемник и сразу выставить ремни, чтоб на глаза не сползала, когда прыгаешь или падаешь.
Сегодня на полигоне инструктора посоветовали не застегивать ремешок каски под подбородком, когда уже боевые действия. Бывали случаи, когда при хорошем попадании ломало шею. Подбодрили так сказать ))
Ну и еще по мелочи. Перчатки. Тактические.
Некоторые ворчат, что неудобные... По мне - абсолютно удобные! Мягкие, но крепкие. Вот этими двумя черными накладками на пальцах можно на смартфоне тыкать. Удобно, опять же.
Накладки на колени и локти.
Затянешь туго - перекроет кровь )) Но даже затянутые не сильно не сползают и не гуляют. Когда падаешь на колено, то всё мягко и комфортно, я вполне доволен. Налокотники такие же, но чуть меньше.
@kurtshaar, ты просил подробности ))
-----
Сегодня первый раз был полигон. Подъем в 5:30, выход на полигон в 7:00, назад вернулись в 18:30. Весь день на ногах. Бегали, прыгали, ползали, стреляли.
Очень всё было интересно, но я под вечер был труп. С непривычки нагрузка колоссальная. Учитывая, что всё это было в полной амуниции. Броник, каска, наколенники, налокотники, 4 магазина, автомат, противогаз, саперная лопатка, разгрузка, аптечка, котелок и так далее. Вообще всё, что можно на себя напялить. Нахуя?? Я не пойду в бой без котелка? Один броник весит 20 кг и снимать его запрещено. Перед выполнением заданий можно было снять только рюкзак от разгрузки, а это не самое тяжелое.
Еле притащились после этих учений. Основной дисциплиной сегодня было "штурм окопа". Половина этого процесса происходит в позе "на корточках" и после нескольких прогонов просто встать и выпрямиться из этой позы, было уже проблематично. Мои спина и ноги послали меня же нахуй и отказались сотрудничать...
Завтра будет всё, то же самое, подъем в 5:30. Если не сдохну в процессе учебы, то потом напишу когда-нибудь, что-нибудь. Я вырубаюсь.
Продолжение поста «Как я пошел по контракту на СВО» 3
"Поспали" в той ленинской комнате примерно еще часа два. Заходит офицер: Привет, вы кто?
Мы рассказываем, кто и откуда. Он удивился, поматерился и ушел. Через минут 20 возвращается, говорит: Честно - я не знаю, куда вас. То подразделение забито, это забито. Из того нет сейчас командира, он в полях, из того - тоже нет, он уехал. Сейчас придет санинструктор, поговорит с вами.
Приходит еще мужик. Он старший по обучению военных медиков, зовет всех к себе. Нужны все: водители машин, врачи, санитары, группы прикрытия...
Разговоров было много, приходили еще люди. Нескольких забрали в "группу обеспечения", они ушли. (Кто в курсе, расскажите, чем занимается "группа обеспечения"?) Большинство из нас пошли в группу санитаров. В том числе водителями медицинских машин. Даже если ты не имеешь никакого отношения к медицине, то обещали всему научить до мелочей. Да и работа санитара заключается в том, чтоб доползти до раненого, оказать ему минимальную помощь и дотащить до санитарной машины, которая уже отвезет его в нормальную санчасть. Жопа в том, что это почти всегда происходит под огнем и машина может стоять в километре и дальше. Санитар не столько врач, сколько солдат, который тащит раненого и еще часто отстреливается одновременно. На том пока и порешили, записали и записали. Учитывая, что все командиры хором говорят, что все эти назначения временные! Еще всё переиграется и конкретно всё будет понятно только к концу обучения. Отвели нас на 4 этаж, разбросали по "кубрикам" и показали спальные места. Выдали бельё.
Потом ничего интересного. Пинали хуи, обед, ужин, ночь, завтрак. "Старослужащие" получили утром оружие, РПГ и убыли на полигон, мы остались. Кто-то из наших пересекся с лейтенантом и внезапно узнал, что он зачислен в минометчики. Мне стало интересно, пошел сам в канцелярию узнать свои перспективы. Называю свои ФИО и узнаю (внезапно), что я "командир хх минометного взвода"! Упасть не встать. Кто и когда собирался мне об этом сообщить? А если бы я сам не пошел? Все эти мои телодвижения вызвали другие телодвижение - собирание шмурдяка и переселение с 4 этажа на 2, где у минометчиков своя тусовка с блэкджеком и клюшками.
Когда пришло время спать, то началась очередная движуха. Самое интересное происходит по ночам. Срочно всем, кто еще не получил амуницию (включая нас, новых), пойти и получить. Именно в 12 ночи это актуально. Для этого надо найти нашего старшего, чтоб он всё это организовал. Он то пытается организовать, но только все остальные начальники бегают и хрен кого найдешь.
Через часа полтора нам выдали: бронежилет, каску, очки, перчатки, наколенники, налокотники, разгрузку (жилет и рюкзак). Барахла теперь столько, что не знаешь, куда это девать и как это унести. Но, если дадут автомат, то хоть завтра можно в бой. Еще только научиться воевать осталось. Завтра подъем в 5:30 и вперед на учебу!
Утром после завтрака началась не учеба, а получение всего недополученного. А именно: противогаз, аптечка, котелок, фляжка, ложка, кружка. Потом еще саперную лопатку обещали подарить. Если ко всему остальному вопросов нет, то вот с противогазом вышло иронично ))
Сейчас начинается интенсивная учеба и частых постов не будет. Времени нет, да и ничего интересного происходить не будет, скорее всего.
---------
Не много про ВЧ, где нахожусь. Часть огромная! Смотришь из окна четвертого этажа и до горизонта - вся земля воинской части. Включая полигоны, конечно. Много новой техники, не видел ни одной "ушатаной" машины. Очень много курсантов или кто они там. Молодые пацаны, но не срочники. Срочники отдельно, их тоже море. За российскую армию можно быть спокойным!
Мы, контрактники, не совсем армейской жизнью живем. Нет, армия конечно армия, но, например, мы не ходим строем. В ту же столовую можно взять и пойти в обеденное время, а не собираться отрядом. Не надо отдавать честь старшим по званию, с командирами можно разговаривать нормальным языком, как в гражданской жизни разговариваем. Можно, конечно, сказать "разрешите обратиться", вместо "можно спросить" и "так точно" вместо "да" )) В казарме форма одежды свободная, ходим в тапках и гражданском. На официальные построения, конечно, надо напяливать берцы, куртку, шапку. Но таких построений было только одно, пока что. Вечернего отбоя нет, можешь хоть всю ночь шляться. Спи, когда хочешь и есть время. Если что важное, то тебя разбудят. Утренний подъем есть, потому что завтрак и на учения.
Казармы новые и современные. Этажи разбиты на "кубрики" по 8 человек. На каждый кубрик свой санузел, душ, сушилка и шкафы в коридоре для барахла. Везде двери, как в квартирах, нет этих общих открытых помещений, как раньше были. На каждом этаже стиральная машина (работает).
---------
PS.
Что надо взять с собой из дома. Только ленивый еще не написал в инете, "что надо взять с собой на сво". Пишу, что мне на самом деле пригодилось пока я только в учебке, это важно. Трусы и носки. Берите, потому что стирать-сушить заебетесь, а в чипке покупать дорого. Футболки/майки. Ходить в казарме, ну и под летнюю куртку, если что. Шлепки. Во первых ходить по казарме, во вторых мыться в душе. Мыльно-рыльное + расческа + полотенце. Ложка, вилка, чашка. Ну это понятно. Если жрёте у себя на месте, то чем жрать тот же дошик? Потом выдадут армейскую чашку-ложку, но это потом, а есть надо с первого дня. Сахар, чай, кофе по желанию. Салфетки сухие и влажные. Можно еще отдельно жопную бумажку, но можно и салфетками обойтись. Удлинитель(!) Самое важное, если не хотите остаться без связи. Розеток мало и они все заняты. Удлинитель можно самый короткий, но чем больше гнезд - тем лучше. Черный маркер подписать форму. Таблетки от головы, живота и так далее. Лейкопластырь, лучше рулонный. Сотрёте ноги в первый день, даже от одного взгляда на берцы. Щетка и крем для обуви. Зарядники и шнуры для смартфона. Часы. Можно самые дешевые, главное с подсветкой и водоустойчивые. Блок сигарет для курящих, зажигалки. В чипке может не быть, а бегать стрелять сигаретку у всех вокруг, не есть хорошо. Еды на 1-2 дня перекусить. Я взял колбасы в нарезке, хлеб, печенек и литр морса. Вполне хватило. Можно доширак взять, кипяток всегда можно найти. И это всё, что понадобилось.
Что еще взял, пока не пригодилось, но может пригодится там: пауербанк, кнопочный телефон, кроссовки, свои берцы. Буду еще докупать всякое, но это потом, уже ближе к отъезду туда.
Перед убытием из дома надевайте то, что не жалко выбросить. В учебке вы всё равно будете напяливать форменные вещи для выхода в ту же столовую, выезд на полигон, а "за ленту" свой модный пуховик и джинсы вы не потащите. Если есть камуфляжные летние штаны зеленого цвета, то возьмите. За лентой прокатит, наверно. Некоторые вообще целиком одеваются в свой камуфляж, но уже там.
КИРЗА. Духанка (3). Автор: Вадим Чекунов (Кирзач)
На стодневку старые, по традиции, отдают нам своё масло. Иногда подзывают, но чаще мы, бойцы, шустрим сами.
Два-три дополнительных кусочка масла – и совсем другое ощущение от еды. Забытое чувство сытости.
На ужине подходишь к их столу и говоришь:
- Разрешите доложить, сколько дедушкам служить!
Называешь оставшееся число дней до приказа.
Вижу, как гордому Черепу тяжело себя переломить и нести обязанности счетовода. Пробубнив под нос очередную цифру, он не спеша собирает желтые кружочки в одну миску и несет на наш стол, хмурясь и сердито поглядывая по сторонам.
Старые это тоже видят прекрасно, но лишь ржут и подначивают его. О том, как Череп уделал повара, уже все знают и авторитет его заметно отличается от нашего. Особенно обидно мне – я ведь тоже участвовал в разборке. Но, видать, есть существенная разница – бить первому, или пинать уже упавшего. Впредь мне наука.
Наши взводовские старые - Костя, Старый, Конюхов, Петя Уздечкин, ещё несколько человек, - нормальные парни. Отдают масло, иногда и всю пайку, с сахаром вместе, без слов и не унижая.
В роте МТО, их столы рядом с нашими, через проход, Криницына и Ситникова заставили подбирать масло с пола. Сбросили его с тарелок и заставили поднять и на глазах съесть. Криня поднял, а Сито отказался. Его отволокли в мойку и отбили ему там все внутренности раздаточными черпаками. Но отстали после этого надолго.
Патрушеву старые “мандавохи” навалили целую гору масла - паек двадцать. И руками, без хлеба, приказали всё съесть. Как всегда, на время.
Патрушева вырвало прямо на стол. Тряпку ему взять не разрешили, и он вытирал всё собственной майкой.
По ночам “сушим крокодилов” - ногами упираешься в одну дужку койки, руками - в противоположную. Провисеть так долго невозможно - начинает ломить руки, и всё тело ходит ходуном.
Маленький Мишаня Гончаров от спинки до спинки койки не дотягивается, и потому “сушит попугая”. Усаживается ногами лишь на одну спинку и держится за неё руками.
Соломон или Подкова, развлекаясь, бьют его со всей силы подушкой, и Мишаня кувырком летит вниз.
“Дембель в опасности!” – обычно орёт дурным голосом Конюхов.
Подбегаем к стенам, подпираем их и держим, чтобы те не рухнули.
В нарядах не спим сутками. С поста меняют лишь на полчаса. Бежишь в столовую, запихиваешь в себя сначала второе, потом, если успеваешь, запиваешь холодным супом и бегом обратно, на КПП.
В караул ещё не ставят. Сказали, после увольнения осенников заступим.
Жопа. Полная жопа.
Домой за всё время написал лишь два письма. Всё хорошо. Здоров. Кормят нормально. Водят в кино.
В кино действительно водят. В клуб, по субботам и воскресеньям. Один документальный и один художественный фильм. В субботу почему-то чёрно-белый, а в воскресенье цветной. Раз в месяц показывают зарубежный, польский или французский, типа “Откройте, полиция!”
На фильмы нам плевать.
Дикий недосып валит с ног, и хотя бы на сеансе мы мечтаем урвать немного. Забыться хоть на полчаса под бубнёж и мельтешение на экране.
Черпаки усаживаются позади нас, и уснуть не дают.
Чуть дёрнул головой - бьют по ушам резинкой. Боль жгучая, но за ухо взяться, потереть - нельзя. Сиди и смотри.
Облегчение - если вызовут с фильма тащить ужин в караул.
Там, конечно, припашут, заставят всё мыть и подметать. Но, по крайне мере, не так дико хочется спать.
Осень заявилась в часть уже в середине августа – половина деревьев жёлтая, мелкие листья летят по ветру. Дожди каждый день. Тяжёлый сырой воздух пахнет гнилью, мокрой землёй.
По утрам трясёт от недосыпа и холода. Все, кроме нас, бойцов, натянули под хэбэшки “вшивники“ – свитера и вязаные безрукавки.
Но торжественные проводы сезона – строго по календарю.
В последний день августа, ровно в полночь, выгоняли лето из казармы. Бегали по всему помещению, махали полотенцами и шипели: “Кыш-ш! кышш-ш-ш!” Под каждой койкой, под каждой партой в ленинской комнате помахать надо.
Старые, у которых осенью приказ, активно руководят:
- Из сортира лето не выгнали! Там оно спряталось! Гони его на хуй, а то дембель не наступит!
И подбодряют пинками, если вяло полотенцами крутишь.
Вышел, наконец-то, приказ, и через неделю старых начали увольнять.
Первыми, в “нулёвке”, у нас ушли сержанты - Костя и Старый.
Получили в штабе документы, прослушали инструктаж, попрощались со всеми, посидели на КПП и укатили в Токсово на рейсовом автобусе.
На прощание Костя пожал нам всем руки:
- Давайте, бойцы! Если что не так - без обид! Служите, старейте! И у вас дембель будет! Пока!
Оказывается, Костя умеет говорить. И даже по-русски. А не только “мэнэ нэ ебэ”.
Минут через десять к КПП подъезжает такси с ленинградскими номерами.
Из машины выходит миловидная девушка в коротком платье и разглядывает нас.
Мы её.
Наконец девушка говорит:
- Здрастье, ребята! А я к Серёже Костенко приехала.
Мы переглядываемся.
- К Косте, что ли?
- К Серёже. Костенко его фамилия. Он увольняться на днях должен.
КПП начинает ржать.
Справившись со смехом, кто-то говорит:
- Опоздали вы, девушка! Уволился уже Серёжа ваш! Теперь ищите его, ветра в поле!
Девушка хмурит брови:
- Ребята! Вы со мной так не шутите! Я его жена!
Секундная пауза и все бросаются запихивать её обратно в машину.
- Гони за рейсовым, в Токсово только недавно пошёл! Гони, успеете ещё! - орут водителю.
Девушка выхватывает из сумки какие-то свёртки и протягивает нам:
- Вот, гостинцы тут, поешьте! Спасибо, счастливо!
Такси разворачивается и уезжает.
Прапорщик Кулешов, дежурный по КПП, закатывает глаза:
- Вот Костенко сегодня тёплой мандятины нащупается!
Но никто не смеётся.
Осень. Осень...
На окрестных болотах начала поспевать клюква.
Выдали всем, кто не в наряде, резиновые бахилы от ОЗК, по паре вещмешков и котелку. Загрузили в автобус, полчаса протрясли по разбитой бетонке и высадили в какой-то уж совсем глухомани.
Утро, холод, туман, по обеим сторонам дороги – моховой ковёр с чахлым кустарником. Кое-где виднеются понурые деревья.
Ворон инструктирует:
- Толпой не ходить. Где видите, что топко – не лезть. Держаться на виду друг у друга. Норма с каждого – полтора вещмешка. Выполняем приказ замкомандира полка по тылу – обеспечиваем часть витаминами на зиму. Увижу кто просто так ходит или сидит – пизды дам. Не сачковать. Для себя же стараетесь.
Сам Ворон остаётся в автобусе.
Старые отходят от дороги подальше, выбирают местечко посуше и заваливаются спать. Свои вещмешки отдают нам. Теперь мне надо набрать четыре мешка.
Клюкву я никогда в жизни не собирал. На болоте тоже первый раз. “Где топко – не лезть…”
Хуй его знает, где топко, а где нет.
С нами отправляются черпаки. Борода делит нас на группы, назначает старших.
Нашей “тройкой” – Костюк, Череп и я командует Соломон.
- Не дай божэ не соберёте норму! Такой пизды вкачу – мало не покажется! – бросает нам свой вещмешок Соломон и закуривает. – Чё стоим? Съебали на сбор!
Под ногами чавкает. Сапоги с бахилами норовят соскочить.
В некоторых местах идёшь, как по батуту – всё под тобой прогибается, колышится, пружинит. Хорошо, что с нами Костюк. Всё-таки деревенский, привычный. Я-то дальше дачи под Истрой на природе не был. Череп тоже городской. Соломон – молдаван, этим всё сказано.
Клюква – яркая, крупная, влажная и холодная. Технология сбора проста. Ползаешь на карачках по болоту, щиплешь ягоду в котелок, затем ссыпаешь в вещмешок. И по новой… Пальцы быстро коченеют и плохо слушаются. Сунуть руки в карманы и погреть нельзя – получаешь пинок.
Соломон прогибается перед Вороном за отпуск. Устал, сука, служить. Домой, в Молдавию захотелось. Ворон пообещал ему отпуск по завершении сбороа ягод. Вот он и старается.
Ни покурить, ни посто отдохнуть и разогнуться он нам не даёт.
Если Соломону кажется, что собираешь медленно, он бьёт ногой по котелку в твоих руках и вся набранная клюква разлетается по болоту. Получая по спине и затылку, собираешь её и бежишь к следующей кочке.
Часа через два молдавану всё же надоело таскаться за нами.
- Чтоб к моему приходу все мешки были полные! – пинает он согнувшегося Костюка. Тот, пытаясь удержаться, по локти увязает в мокром мху.
Соломон уходит на поиски своих дружков.
Череп и я сбрасываем с себя вещмешки и валимся спинами на кочки. Костюк пугливо оглядывается и продолжает щипать ягоды. Хорошо, что с нами он, а не Гитлер-Сахнюк. Тот бы стал визжать, что надо собрать норму, одному ему не справиться, и что мы его подставляем.
Я чувствую, как ткань гимнастёрки пропитывается влагой и приятно холодит спину. “А если удастся заболеть, будет совсем хорошо. Воспалением лёгких, хотя бы…”- мечтательно думаю я.
Череп лежит рядом, закрыв глаза. Губы сжаты в полоску. Лицо бледное-бледное.
Солнца как не было, так и нет. Мокрая дрянь кругом. На мне, подо мной, надо мной.
Бля, только бы завтра в наряд попасть. Хоть караул, хоть КПП… Только не на клюкву эту ёбаную. Я же умру тут… Я уже умираю…
Нас расталкивает Костюк.
Издалека доносится сигнал сбора – протяжно гудит автобус.
Норму мы не собрали.
Излюбленный приём Соломона – поставить по стойке смирно и с разбега, как по футбольному мячу, заехать сапогом по голени. “ Не дай божэ” попытаешься отскочить.
Голени у нас распухли так, что не пролазили в голенища.
Костюка жалко, ему-то за что.
Но молчал Сашко, ни словом не попрекнул нас.
Возили взвод на клюкву целую неделю.
Соломон теперь на болоте не отходит ни на шаг. Упросил Бороду в наряды меня и Черепа не ставить. Вооружился толстым дрыном (“глубину промеривать” – объяснил Воронцову) и чуть что, пускал его в ход.
- Я вас, блядь, сгною тут на хуй! – в мутных карих глазах плавает животная злоба.
Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды.
Мы с Черепом Соломону верим.
Он нас здесь сгноит.
Или мы его.
Вечером пятого дня подходит Череп:
- Разговор есть. Пойдём в сушилку.
Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету.
Начинает Череп:
- Завтра снова повезут. Я – всё, пиздец. Больше не могу.
- Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что ещё ползаю...
Череп смотрит пристально.
- Не тяни, - говорю ему. – В первый день ещё надо было…
Череп не отводит взгляда:
- Мы об одном и том же говорим?
- Думаю, да.
Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки. Наконец “мандавоха” находит свои кирзачи и уходит.
- Только надо без следов, - продолжаю я.
Череп думает.
- Болото – лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, - Череп до хруста сжимает пальцы. – И пиздец ему… Упал, захлебнулся...
“Очнулся – гипс”, - выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух.
Мы нервно ржём и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остаётся отчаянная решимость.
- Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его...
- Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушёл, не видели его…
- С Костюком как быть? – неожиданно вспоминает Череп. – Если сдаст?
- Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает.
- Ну, значит, сам Бог велел, - заключает Череп.
Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода.
Мы замираем.
- Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? – Борода слегка навеселе. - Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптёрщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмёшь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, - тыкает в меня пальцем сержант, - осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берёшь пузырь и приносишь сюда. Попадёшься – вешайся сразу.
Борода улыбается и снисходит до объяснений.
- В отпуск завтра Соломон едет.
Мы выбегаем из сушилки.
- Отвёл, значит, Бог, - говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся.
***
Небо – сталь, свинец, олово. Солнце – редкое, тусклое – латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками – грязное хаки. Чёрные корявые деревья – разбитые кирзачи. Земля – мокрая гнилая шинель.
В сортире холодно, вместо бумаги – рваные листы газеты. Читаю на одном из них: “В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари...”
Ну до чего же они там, на гражданке, долбоёбы...
Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно – людей мало, из нарядов не вылазят.
Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас.
Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники.
Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной – даже не верится.
Не только смена времени года. Кое-что поважнее.
Иерархическая лестница приходит в движение.
Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков - в черпаки. Черпаков - в старые.
Со дня на день ожидается прибытие нового карантина - духов.
Происходит перевод так.
Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир.
Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время “присяги”.
Но перевод - дело совсем другое. Желанное.
Его проходят все, или почти все.
Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда всё - ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать.
Среди шнурковского призыва есть один такой - по кличке Опара, из “букварей”. Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда её возможно искоренить.
Доложил. Двое отправились на “дизель”, в дисбат.
Всю службу Опара проходил застёгнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов - руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились.
В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни.
Больше всего его гнобил свой же призыв.
У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса.
Вернее, они уже не черпаки. Старики.
Переводили их мы - били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: “Дедушке больно!”
Теперь их черёд. Но порядок иной.
- Кто первый? - щёлкает в воздухе ремнём Борода.
Блядь, страшно.
- Кирзач, давай ты! - Соломон указывает на ряд умывальников.
Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь.
- На, сунь в зубы, - Аркаша протягивает с подоконника пилотку.
Пилотка вся влажная и жёваная - до нас здесь переводили шнурков.
Мотаю головой.
Хуже всего ждать.
Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чём.
Борода разбегается и...
- РАЗ!
Я ещё не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи...
- ДВА - это Соломон.
Блядь!
-ТРИ!- Аркашин голос.
Пиздец. Только половина!
- ЧЕТЫРЕ!
Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец.
Орать нельзя.
- ПЯТЬ!
Всё. Почти всё. Суки, давайте... Дёргаться нельзя. Нельзя.
Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом.
Разбегается.
- ШЕСТЬ!
Жмут руку. Пожать в ответ я не могу - пальцы свело, так за раковину цеплялся.
Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца.
Дневальный у выхода, из “мандавох”, отрывается от газеты и понимающе ржёт.
В тамбуре темно. Стягиваю с себя трусы и прижимаю зад к холодному кирпичу.
Бля. Бля. Бля.
Я - шнурок.
Бля.
Влетает Кица и прилепляется к стене рядом со мной. Даже в темноте видно, какое у него белое лицо.
Меня начинает колотить смех:
- Кица, тебе по жопе кистенём молотить надо, чтоб почувствовал что-нибудь!
Кице не до шуток. Смотрит молча и зло.
- Не злись, ладно! - хлопаю его по плечу.
Холод здорово помогает, и когда к нам вбегает Гончаров, Кица вдруг начинает ржать.
Постепенно нами заполняется весь тамбур.
Мы гомоним и машем руками.
Входят старые.
- Э, э! Шнурки! Ну-ка, потише, бля! - Аркаша угощает нас куревом.
Борода объясняет правила:
- Теперь вы не бойцы. Шнурки. Звание не ахти какое, но заслуженное. В столовой и на работах можете расстёгивать крючок. За ремнём можете сделать складку - не как у нас, а поменьше. Поскромнее.
- Пока не придут новые бойцы, вы всё равно самые младшие. Придут во взвод молодые - вы за них отвечаете. Учите их всему, чему вас учили. Если молодой тормозит - пизды получаете оба. Самим пиздить бойцов вам не положено – если что, обращаться к нам. Особенно вы двое! - кивает на Черепа и меня Борода. - Гулю отмудохали, так он до сих пор вздрагивает, - подмигивает он Соломону.
- Кстати, - говорит Подкова. - Гулю в старые не перевели. За то, что ответ тогда не дал. До бойца свои же опустили. Вот так.
История та, хоть мы с Черепом никому не рассказывали, облетела всю часть и обросла слухами. На нас приходили посмотреть из других рот.
Одобряли далеко не все, даже наезжали. Но Борода нас отстоял.
Боялись в части нашего сержанта. Силы его, хитрости. Непредсказуемости его боялись.
Опасен был Борода, как медведь. Никогда не знаешь, что у него на уме.
Погода портится с каждым днём.
С ужасом думаю о предстоящей зиме. Она не за горами. Заморозки сильные уже. Трава под сапогами хрустит. Лёд в лужах не тает до обеда.
В казарме, по утрам особенно, колотун. За ночь по нескольку раз в сортир бегаешь отлить. Вылезать из худо-бедно нагретой койки не хочется, но до подъёма не дотерпеть. На утреннем построении стоят, обхватив себя руками для тепла.
Правда, потом так загоняют с зарядкой и уборкой, что вспотеешь не раз. Особенно хреново, когда в казарме Соломон и Аркаша. Большие любители накидать окурков и объедков под койки, а поутру устроить “зачёт по плаванию”.
Перешли на зимнюю форму одежды. Получили полушерстяную форму – “пэша”, кальсоны с нательной рубахой, байковые портянки, шинели и шапки. Новые шапки у нас отобрали, выдав взамен старьё. На моей шапке, с внутренней стороны, аж четыре клейма с номерами воинских билетов. Значит, шапке лет восемь. Засалена и выношена до предела.
Надеть её не решился. Спустился в роту МТО и – удача! – подрезал у них в сушилке почти новую, с одним лишь клеймом. Ловко переправил, аж улыбался от счастья.
Немного совсем надо человеку, подумал ещё.
Старые носят шапки “кирпичиком”. Уши у такой шапки подрезаются и пришиваются к друг другу. Ничего торчать не должно. Все отгибающиеся части головного убора плотно сшиваются.
Затем шапка надевается на специально изготовленный из фанеры куб и долго, тщательно отпаривается утюгом. Приобретает квадратную форму.
Носится с шиком, на затылке.
Правда, по морозу в такой шапке разве что от казармы до столовой ходить.
А им больше никуда и не надо.
Клеймим спичкой, обмоченной в хлорном растворе, подкладку шинелей и рукавицы.
- Шинель - это великое изобретение человечества! - говорит нам Колбаса.
Колбаса недавно получил лычки младшего, и теперь командует взводом на пару с Бородой. Больше он у него на побегушках не служит.
- Чем же великое? - спрашивает Череп.
- В гармонии с природой - летом в ней жарко, зимой - холодно!
Старые поддевают под пэша вшивники - вязаные безрукавки или свитера.
Нам они ещё не положены.
- Хуйня! - говорит Череп. - Полгода прошли, и ещё полгода пройдут. Там и возьмём своё.
Я и не сомневаюсь. Уж Череп своё возьмёт.
В начале ноября привезли первую партию пополнения. Человек тридцать с Украины и Подмосковья.
Поселили их в той же казарме, где проходили карантин мы. Только командовали ими другие - Рыцк и Зуб ушли на дембель.
А вот офицеры были те же - Щеглов и Цейс.
Выглядели духи испуганно. Неужели и мы так же, полгода назад?
Когда их вели в столовую, из курилок и окон им орали:
- Ду-у-у-ухи-и-и! Вешайте-е-есь!
Особенно усердствовали вчерашние шнурки. Свежие черпаки. Самый злой народ – до хуя прослужили, до хуя ещё осталось.
Нам орать не положено. Но слушали крики мы с удовольствием.
Только так и выживешь - сознавая, что кто-то бесправней тебя.
Выпал первый снег.
Дни совсем короткие стали. Всё вокруг серо-белое, неживое словно. Солнца недели две не видать уже.
Первый снег не растаял, как ожидалось, а плотно укрыл всё вокруг.
Теперь забот прибавилось - утром расчистка территории, потом, в наряде - почти сутки скоблишь снеговой лопатой плац.
Падаешь в короткий сон-забытье на пару часов и даже там, во сне, перед глазами бесконечные дорожки и плац, и всё чистишь и чистишь, и скребешь лопатой по заснеженному асфальту...
- Россия - богатейшая страна в мире! И снег - наше основное богатство! - любит говорить Воронцов. – А ну, съебали собирать Родине в закрома!
Раз, в наряде по штабу, под утро почти, закончил расчистку плаца.
Снег шёл весь вечер и всю ночь. Не шёл даже, а хуячил. Валился с неба с каким-то остервенением. Только закончишь чистить подъездную дорогу - бежишь разгребать плац. Закончишь с плацем - а дорогу словно и не чистил. Снег тяжёлый, мокрый. Сраная, сырая оттепель. Уж лучше мороз – снег как пудра тогда.
И вот рассветает. Небо расчищается.
Перекур.
Вдруг со стороны складов - собачий лай.
Ближе и ближе.
Несколько собак - у столовой их всегда целая свора ошивается - гонят прямо на меня зайца.
Никакой он не ушастый и совсем не зимне-белый – раньше я зайца видел только по телику и на картинках – а просто грязная и серая зверюшка с нелепо длинными задними лапами. Но заяц есть заяц. Дичь. Мясо.
Хватаю лопату и приготавливаюсь.
Заяц видит меня, замершего у него на пути, и, взметая снег, разворачивается.
А бежать некуда.
С одной стороны - собаки, с другой - я. Оба хуже, как говорится.
А по бокам высоченные сугробы трапецивидной формы - “гробики”. Мною возведённые.
Заяц вновь поворачивается ко мне. Почему-то прыгать через “гробики” не решается.
Смотрит на меня несколько секунд. Отчетливо видна его морда.
Отхожу на три шага.
- Беги! - вдруг ору ему.
Пробежал от меня в полуметре.
Собак, за ним бросившихся, я шуганул лопатой.
По субботам, вместо “Смерти Ивана Ильича” или “Судьбы человека” начали вдруг показывать цветные фильмы. Иногда даже зарубежные.
Крутили однажды американскую пляжную комедию. Девки холёные, почти голые. Пальмы. Океан.
В зале свист и гогот стоит.
Меня с сеанса вызывают в пищеносы. Одного. Я единственный из молодых не в наряде.
Затаскиваю термосы на столовскую гору, и останавливаюсь перевести дух.
Закуриваю “приму”. Оглядываюсь.
Луна. Мороз. Ели в снегу.
Какие тебе пальмы и море. Вон, царство льда кругом.
“Неужели где-то есть другой мир? Америка, например... Какая она? Как в кино? Вряд ли... Увижу ли я когда-нибудь это другое?” - я ещё раз оглядываюсь, и убеждаюсь в дикости самого предположения.
Ничего нет. Только вот это. Снег, шинель, и термоса с кашей.
Ровно через три года я буду стоять на берегу замёрзшего озера Мендоза, штат Висконсин, и курить безфильтровый “кэмэл”. Прихлёбывать из спрятанной в пакет бутылки мерзкую водку и грустно думать:
“Ну и хули? Вот ты и увидал... Та же жопа. Тот же холод...”
Но я ещё этого не знаю, и высадив “приму” до ожога пальцев, вздыхаю, подхватываю термоса, и, проваливаясь в снегу, бреду дальше.
КИРЗА. Духанка (2). Автор: Вадим Чекунов (Кирзач)
Климат странный, гнилой какой-то. Болота кругом. Вечная сырость. Сушилки не работают, утром натягиваешь на себя холодные влажные тряпки.
Порежешь палец – месяц рана не заживает. У всех поголовно – грибок на ногах.
Кто-то из второй роты подхватил лобковых вшей. Причём не от девки, а через выданные в бане трусы. Теперь, прежде чем надеть сменку, разглядываем каждый шов.
Привыкаешь к особому языку. Начинаешь “шарить” и “рюхать”, стараешься не “тормозить”. Не “залетать” и не “влезать в залупу”. Знаешь, что такое “тренчик” и “чипок”.
Привыкаешь, что человека зовут, скажем, не Сергей Иванович, а “товарищ капитан”. А когда тот получает майора, какое-то время путаешься и зовёшь его по-старому, капитаном. И кажется тебе, что человек взял и сменил себе имя.
Обнаружил, что забыл, как называется в университете должность главного человека на кафедре. Полдня вспоминал. Ну не может же быть, чтобы “начальник кафедры”… Так недалеко и до того, чтобы декана “командиром факультета” назвать…
От постоянного общения с хохлами замечаю, что начал “шокать”. “Шо? А цэ шо? А вин тоби шо казав?” – раздаётся весь день вокруг и начинает проникать в тебя, хочешь ты того или нет.
Мат вообще въедается в речь намертво, и я немного беспокоюсь, как я буду общаться с людьми на гражданке.
Встречаются мастера жанра, но в основном – грязная бессмысленная ругань. Некоторые слова слышу впервые. Из обновлённой коллекции: “пиздопроёбина”, “триебучий блядохуй”, “промандоблядь”, “хуепутало”, почему-то обязательно ещё и “грешное”.
В армейском языке огромное количество аббревиатур разного типа. ОЗК, КПП, ГСМ, ПХД, БПП... Начпо, помдеж, начхим, оргзанятия…
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться!
Замполит полка подполковник Алексеев, ждущий в нашей курилке командира роты МТО, недоверчиво косится на нашего взводовского клоуна Укола. Обычно солдаты замполита избегают. Не тот это человек, с кем поговорить хочется. Хам, сволочь и “гнида подзалупная”.
На общеполковых собраниях Алексеев призывает нас, невзирая на разницу в званиях, чувствовать в нём друга и старшего товарища. Заходить к нему в приёмное время, если кому надо поговорить по душам. Попить чайку даже.
Алексеев – человек выдающийся. У него выдаётся всё – пузо, жопа, лоснящаяся круглая рожа… Воняет от него постоянно то водкой и луком, то чесноком и одеколоном.
- Слушаю вас, товарищ солдат.
Все находящиеся в курилке замирают.
- А почему ваша должность неправильно называется?
Алексеев собирает на лбу одинокую складку и вкрадчиво произносит:
- Разрешите вас не понять?
Уколов того и ждет:
- Ну вот есть заместитель командира полка – замкомполка, если заместитель по тылу – зампотылу, есть заместитель по вооружению – замповооружению… Так? А вы заместитель командира по политическому воспитанию. Должны быть – зампополвос. Или хотя бы зампополит…
Алексеев минуту сидит молча, размышляя. Затем его осеняет:
- А пошёл-ка ты на хуй, товарищ солдат! Два наряда вне очереди!
Замполит “мандавох” старший лейтенант Сайгаров, Сайгак.
Читает роте политинформацию.
- Долго, годами, веками, столетиями человека занимал, волновал, беспокоил вопрос об устройстве, так сказать, строении и структуре нашего мира, мироздания, нашей вселенной, одним словом, всего Космоса. Войска, в которых вам выпала честь служить, или, лучше сказать, проходить воинскую службу, носят название, а точнее, именуются Военно-Космическими силами. Для чего они нужны, необходимы, для чего они требуются нашей Отчизне, нашей Родине, нашему государству? Это главный, ключевой, основополагающий и коренной вопрос нашей с вами сегодняшней лекции, или, если быть точным, политинформации…
Всё это Сайгак монотонно бубнит, перебирая какие-то мятые бумажки.
Сам замполит длинный, тощий и унылый.
“Мандавохи” впадают в транс, прикрывая глаза и кивая головами. Сайгак, не делая замечаний, аккуратно записывает фамилии спящих в свою тетрадочку и докладывает потом ротному.
По внеочередному наряду каждому обеспечено, но сил противостоять бубнежу замполита нет.
Интересно - все говорят “поставь” вместо “положи”. “Поставь письмо на тумбочку!” “Тетради, ручки - ставим в сторону и строимся на обед!” - командует в ленинской комнате Старцев.
Иногда говорят “поклай”. “Поклай сюды пилотку”. Но так говорят интеллигенты, которые знают, что неправильно говорить “ложить”, надо - “класть”.
- Где мои ножницы? - с тревогой спрашиваю я Костюка.
- Яки? - искренне удивляется тот.
- Я тебе дам, блядь, яки! Таки, которые утром взял у меня! - замахиваюсь я на Сашко локтём. - Не дай Бог, проебал! Убью!
Минуту Костюк напряжённо думает. Радостно улыбается:
- Так я тоби их пид подушку пиставыл!
Мне представляется картина.
По команде “отбой” я прыгаю в койку, опускаю голову на подушку, и в мой мозжечок с хрустом входят лезвия вертикально стоящих парикмахерских ножниц.
Откидываю подушку и вижу под ней ножницы. В целости и сохранности. Мирно лежащие.
- Как это ты их не проебал? - теперь моя очередь удивляться.
- Вот! - ещё радостней улыбается Сашко.
Проебал он их в следующий раз.
Зато через год у него уже был целый набор - от щипчиков для ногтей до украденного где-то садового секатора.
Секатором любит стричь ногти на ногах Василий Иванович Свищ.
По призыву Свищ старше нас на полгода, то есть шнурок. Однако по возрасту старше всех - ему двадцать четыре года.
Призвался он с какого-то глухого хутора Западной Украины. Настолько глухого, что только в армии Вася первый раз в жизни увидел телефон. Он знал, конечно, что это за штука и для чего она, но вот увидел впервые.
У себя на хуторе Вася занимался суровым и тяжёлым крестьянским трудом.
Несколько лет ждал повестки. Потом ему это надоело и он сам добрался до военкомата.
Там только развели руками, извинились и выписали военный билет.
Физической силы Вася Свищ необычайной. Запросто раздавливает одной рукой банку сгущёнки. Плоскую батарейку “Элемент” сминает в гармошку. Бляху ремня сгибал и разгибал тремя пальцами.
Прапорщик Воронцов в Васе души не чает. Называет уважительно Василием Ивановичем. Сватает в сержанты.
- Та ни... Нэ хочу... – всякий раз качает головой Свищ.
Перед заступлением в наряд Вася идёт в чипок и покупает полтора килограмма карамелек.
За сутки съедает весь пакет.
Если конфет вдруг нету, может есть всё что угодно.
Однажды спокойно съел пачку сухих макарон. Просто отламывал и жевал, запивая дегтярной крепкости чаем. Чай он пил из двухлитровой банки.
Повара ему не жалеют каши, и Вася осиливает по пять-шесть порций.
Правда, после этого в течении получаса беспомощен, как остриженный Самсон.
Вася снимает с себя ремень, и волоча его за собой, плетётся в казарму. Едва одолевает лестницу на второй этаж, затаскивая себя по перилам. Добирается до своей койки и с размаху плюхается на неё спиной.
Эта привычка хорошо всем известна.
Однажды ему под пружины койки поставили табуретку.
Табуретка одной высоты с койкой. Даже чуть приподняла провисшие пружины. Но ни с боку, ни с верху ничего не заметно.
Входит Василий Иванович.
Взвод и “мандавохи” замирают. Все делают вид, что занимаются своими делами.
Василий Иванович кладёт ремень, поворачивается к койке спиной...
Падает...
Ы-ы-ыхх!
Раздаётся ужасный хруст.
Вася лежит неподвижно.
- Всё, бля, пиздец! - произносит кто-то.
Тут Вася поворачивается на бок, свешивает руку с кровати и принимается шарить под ней.
- Якись, шо-то сломав... - задумчиво так говорит и извлекает ножку от табуретки.
Так ржали, что к нам заглянули из роты снизу: что у вас происходит?..
Зимой, когда Вася стоял в наряде на КПП, над ним подшутили так.
Перед КПП - огромная асфальтовая площадь. Летом и осенью её подметают, а зимой, соответственно, расчищают от снега.
Простой лопатой тут не справиться, площадь большая.
Поэтому имеется специальный, удлинённый скребок для двух человек. Один берётся за одну ручку, второй за другую, и поехали...
Впереди, сбиваясь слоями, нарастает и тяжелеет с каждой секундой, с каждым пройденным метром, снежный вал... Хватаешься за самый конец ручки, весь подаёшься вперёд, наваливаешься грудью...
Вася запросто управлялся таким скребком в одиночку.
Поглазеть на это останавливались даже офицеры.
Ребята из роты МТО не поленились и изготовили ещё один скребок. Только ковш сделали из куска стали миллиметров пять толщиной, а вместо ручек приварили два огромных лома.
Васин скребок украли, а на его место прислонили к стенке новый.
Вышел Вася. Удивлённо осмотрел новый инструмент. Даже ощупал.
Затем пожал плечами и потащил его на площадь.
Через час, красный и распаренный, Вася пил чай в дежурке.
Площадь была чиста.
- Ты как, Вася, не устал? - не выдержал наконец дежурный по КПП.
Вася, улыбаясь, закивал головой:
- Трохи стомывси сёходни!.. Почэму - не знаю...
Однажды, летом ещё, меня и Васю послали залатать проржавевшую “колючку” на дальнем периметре части.
Мы, стараясь попадать в ногу, идём по шоссе. Вася впереди, я сзади. За Васиной широченной спиной мне ничего не видать. На наших плечах – толстая палка с огромным мотком новенькой проволоки.
Жарко. Идти далеко.
Скучно. Вася – собеседник тот ещё.
Зная, что этот хохол закоренелый “бендеровец” и терпеть не может ничего исконно русского, я запеваю, нарочито “окая” и “якая”, песенку, которую запомнил ещё в университете на занятиях по фольклористике:
Ой, бяда! Бяда!
В огороде лебяда!
Черямуха белая!
Ай, что лябовь наделала!
Вася шагает и сопит. Наконец, вполоборота повернув ко мне голову, басит:
- Дурацкы писны у вас, москалэй… Нэ умеэте спиват як надо…
- Вася, а ты заспивай, як надо, а я послухаю, - подначиваю я ещё, но Вася снова лишь сопит в ответ и качает головой.
Приятно подоставать здоровенного парня, зная, что тебе за это ничего не будет.
Мы проходим мимо дорожного знака “Ограничение по скорости – 20 км.”
- Вася, перекур! – прошу я.
Некурящий Свищ пожимает свободным плечом и кивает. Мы сбрасываем нашу бобину под дорожный знак и усаживаемся рядом, в пожухлую траву.
Я расстёгиваю крючок воротника и закуриваю. Свищ – на полгода старше меня по призыву, прекрасно знает, что расстёгиваться мне ещё не положено. Однако ему это глубоко безразлично.
Вася поймал мелкого серого кузнечика и сосредоточенно разглядывает его. Кузнечик едва различим между Васиных толстых пальцев.
Мимо нас по шоссе изредка пролетают легковушки, на скорости далеко за сто.
Вася отпускает, наконец, полураздавленное насекомое и удручённо говорит:
- Якы ж такы усё у вас, москалэй, трохышно… Ничохо нэма бильшохо…
Я откидываюсь на спину и выпуская дым в синее небо, лениво роняю:
- А у вас в Хохляндии кузнечики, небось, с корову размером, да?
Вася обижается на “Холяндию”. Срывает травинку и принимается обкусывать её кончик.
С быстрым шелестом проносится ещё пара легковушек.
- Ладно, Василий Иванович, не парься. Мы пока одна страна. Знаешь, как один дядька говорил? “Одна страна, один народ, один фюрер!”
Вася удивлённо поворачивается:
- Якой фюрер? Хытлер, шо ли?
Машу рукой:
- Ладно, проехали… Ты на политзанятии не вздумай только ляпнуть это. А то скажешь ещё, что я научил… С тебя взятки гладки, а мне ещё после армии в универ восстанавливаться. Характеристику от замполита получать… Ты лучше вот что…
Я приподнимаюсь на локте и тычу сигаретой в дорожный знак:
- Видишь, знак стоит?
Вася кивает.
- А ведь он, Вася, никому тут на хер не нужен. Вон, козлы, как гоняют! И притом, действительно, с какой стати тут скорость ограничивать?.. Людям нужна свобода!
Вася давно привык к моей болтовне и лишь усмехается.
- А вот слабо тебе, Вася, подарить людям свободу? Радость передвижения без границ? А?
Вася недоуменно смотрит то на меня, то на знак. Машет рукой:
- Та ни… Рази можно!.. ХАЫ нарухаэт, колы пиймают…
Понимаю, что надо дожимать:
- Да кто тебя здесь “пиймаэт”? Тут глухомань такая, не хуже, чем у тебя на хуторе! Давай, Вася, вырви этот знак к ебеням собачьим!
- Покурыв, и пишлы дальше! Працуваты трэба! – переходя в оборону, Вася изрекает командным голосом и поднимается с земли, стряхивая с кителя невесть откуда набежавших муравьёв. Наверно, учуяли полкило карамелек в его кармане.
- Ну, пишлы, пишлы, - встаю я тоже. – Просто вам, хохлам, слабо москальские знаки вот так вот взять и выдернуть.
Вообще-то я знаю, что подначивать Васю – всё равно что обманывать ребёнка. И легко, вроде бы, но и нехорошо как-то.
Но…
Вася смотрит на меня с укоризной, затем делает решительный шаг к знаку, пригибается слегка, расставляет ноги пошире и хватает обеими руками облупленный столб почти у самой земли.
- Вась, ты чего, не надо… Я ж так, прикола ради сказал…
Лицо Свища краснеет, щёки надуваются и я слышу какой-то треск.
Наверное, лопнули его штаны, думаю я.
Нет – это трещат корни выдираемой травы. Земля у основания знака вспучивается, и под Васино кряхтенье из недр появляется на свет божий огромная бетонная чушка – фундамент указателя.
Вася делает ещё одно усилие, и отбрасывает поверженный знак в сторону. Я вижу, как по грязному и влажному пористому бетону в беспокойстве снуют мокрицы и ещё какие-то насекомые.
- Вася… - сдавленно говорю, наконец.. – Пошли “колючку” чинить, а?
По ночам по казарме снуют крысы.
Шебуршатся под крашеными досками пола, запрыгивают на койки и лазили в тумбочки.
В казарме живёт котёнок Душман. Ночи уже холодные, сентябрьские.
Душман сворачивается клубком у кого-нибудь в ногах, и урча, как моторчик детской игрушки, засыпает, согреваясь.
Однажды посреди ночи просыпаюсь от непонятного копошения у самого лица.
“Душман, сгинь, паскуда!” - вытаскиваю из-под одеяла руку и открываю глаза.
Ору. Правда, шёпотом.
Невероятных размеров крыса шугается тоже. Тяжело спрыгивает на пол и исчезает в темноте.
“Наверное, беременная,” - думаю.
Долго ещё не могу уснуть. Всё кажется, что меня ощупывают её длинные, тонкие, мелко подрагивающие усики.
Крысы грызут всё, что им попадается - мыло, конверты, сигареты. У тех, кто ныкает в карманы хлеб или конфеты, просто выгрызают карманы.
Отрава их не берёт. Крысоловки помогают мало, чаще в них попадаем пальцами мы сами. Решили прибегнуть к помощи природного врага.
Взрослого кота достать не удалось. Пеплов притащил откуда-то серого трёхмесячного котёнка.
Так в казарме появился Душман.
Котёнок крыс боялся до смерти.
Они его и загрызли в конце концов.
Мы ловим крыс тазиком.
Над приманкой - коркой хлеба, крепится перевёрнутый таз. Таз держится на короткой палочке. К палочке привязывается нитка.
Крыса появляется всегда неожиданно.
Хвостатой меховой рукавицей она стремительно пересекает взлётку и подбегает к приманке. Усаживается на задние лапы и подозрительно оглядывается.
Затаив дыхание, мы вжимаемся глубже в койки.
Наконец крыса вытягивает морду вдоль пола и подползает к самой корке.
Тут охотник - обычно это Мишаня Гончаров, дёргает за нитку.
Тазик падает и крыса попадает в ловушку. Теперь главное - вскочить и подбежав к тазику, наступить на него ногой. Потому что пойманная зверюга начинает под ним метаться и пронзительно пищать. Таз ходит ходуном.
Кто-нибудь, обязательно в сапогах, приподнимает самый краешек таза. Когда показывается голый шнур хвоста, таз снова прижимается к полу.
На торчащий хвост наступают сапогом и убирают таз. Разъярённая крыса, изогнувшись, впивается зубами в рант кирзача.
Сверху ей наносится удар шваброй.
С одного удара крысу убить не удаётся никогда.
Бывает, что оглушённой, полумёртвой уже, принимаются играть в хоккей, швыряя швабрами её по всей взлётке.
Вся переломанная, безглазая, с разбитым черепом, крыса упорно пытается куда-то ползти.
Оставляя за собой тонкий кровяной след.
Суббота.
Сегодня баня и ПХД. Парково-хозяйственный день. Трусение одеял и уборка территории.
Трусить одеяло - это значит, на пару с кем-то, взявшись за концы вытертого до крайности и местами дырявого полотна, вытряхивать из него пыль. При этом надо постараться, чтобы одеяло не порвалось.
Потом наведение порядка в расположении и на прилегающей территории.
Бычки, бумажки, листья - всё должно быть убрано. Дорожки должны сверкать “как у кота яйца”.
Снимаешь с коек бельё и тащишь в каптёрку.
Каптёрщик, шнурок, придирчиво пересчитывает простыни и наволочки. Выдаёт свежие.
Всё надо тут же пересчитать и просмотреть на предмет целости. Дырявые вернуть и потребовать заменить. Каптёрщик выёбывается и отказывается.
- Хорошо, - говоришь. – щас я вот эти Бороде отдам.
Получаешь другие. Заправляешь их себе.
По натянутой нитке ровняются тумбочки и полоски одеял на койках.
В руках - две дощечки с приделанными к ним оконными ручками. Дощечками разглаживаешь и “пробиваешь” одеяла.
Койки все провисшие, с вылетевшими пружинами. Матрасы слежавшиеся, продавленные.
Но одеяла на них должны быть ровными, идеально натянутыми.
Даже если выполнил все поставленные задачи, лучше не садиться и не отдыхать. Мигом найдут тебе ещё кучу дел.
Так и ходишь, подправляешь что-нибудь, разглаживаешь, ровняешь.
По-другому ПХД расшифровывается как Пиздец Хорошему Дню.
Помыться в бане толком не успеваешь - если припашут менять бельё и там.
Если повезёт - успеешь вылить на себя пару шаек.
Вода из кранов бьёт то ледяная, то до нестерпимости горячая. Неделя на неделю не приходится.
Пол скользкий, весь в ошмётках грязной мыльной пены.
Но под кипятком научились мыться быстро.
Если присесть под душем на корточки, то долетающая вода успевает остыть на несколько градусов - двери постоянно распахнуты и всё пронизывается сквозняками.
Вполне возможно намочиться, выскочить, натереться мочалкой, заскочить под струю снова и попытаться смыть.
Гомон стоит страшный. Кто-то на кого-то орёт, кто-то ржёт и визжит, кто-то петь пытается. Двое не поделили что-то и теперь катаются по полу, пытаясь ухватить друг друга за скользкие руки. Их подбодряют воплями и свистом. В другой стороне играют в “снежки” – швыряются завязанной в узел мокрой мочалкой. Попадёт такой “снежок” в пах – мало не покажется.
Шутка – окатить кого-нибудь полной шайкой кипятка или ледяной воды и посмотреть, как жертва дёргается.
Желательно не только успеть помыться, но и постираться. Окатываешь разложенную на кафельном выступе форму водой из шайки, проходишь по самым грязным местам – воротник, край рукавов и задняя сторона брюк – огромной намыленной щёткой и быстро споласкиваешь.
На ходу выжимая, бежишь в предбанник, надеясь, что твою подменку – рваньё четвёртого срока носки – не спиздили или не выбросили куда-нибудь. Иначе будешь в мокром ходить, на себе досушивать.
После бани меня и Черепа назначают пищеносами.
Мы должны забрать из караулки бачки с посудой, принести их в столовую, вымыть, наполнить ужином и отнести обратно.
В караулке нас встречают Соломон, Конюхов и Подкова - плюгавый, губастый хохол из Ивано-Франковска.
Подкова тут же припахивает нас мыть полы.
Начкар, старлей по фамилии Мамлеев, курит и смотрит телевизор. Нас он не замечает.
Возвращается Борода - он в карауле разводящий.
- Так, быстро в столовую, без хавчика нас ещё оставите! Через двадцать минут чтоб были здесь, докончите. Съебали!
- Не дай боже, опоздаете! - кричит вслед Соломон.
“Боже” он произносит с ударением на последнем слоге, и через “э” - “божЭ”
Задыхаясь, мы с Черепом бежим по холму, кратчайшем путём, в столовую. На дорогу у нас уходит семь минут. Семь минут обратно - итого четырнадцать. Чтобы заполнить бачки - шесть минут.
Должны успеть.
В столовой нас немедленно припахивают повара - грузить какие-то ящики и мыть в разделочной пол. Там же мы встречаем Петручу - Славу Петраченко с нашего призыва.
Петруча учился в кулинарном, и его распределили поваром. Завидовали ему по началу, да быстро перестали. Он один из поваров молодой. Остальные, четверо, черпаки, лупят его нещадно. Всю пахоту взвалили на него. На Петручу страшно смотреть - бледный, глаза ввалились.
Двигается бочком, вздрагивая от малейшего шума.
Череп пытается объяснить, что нас ждут, и получает по спине веслом - здоровенной палкой для перемешивания пищи.
Один из поваров - молдаванин Гуля - в тапочках, трусах и тельняшке - открывает какой-то кран и на пол льются потоки горячей воды. Всё покрывается паром.
- Две минуты! - орёт Гуля. - И я удивляюсь - всё сухо!
В караулку мы прибегаем с опозданием в полчаса.
Борода оттаскивает от нас Соломона с Подковой и ведёт обоих в сушилку.
Мы обречённо заходим.
Сейчас начнётся.
Но Борода задумчив и спокоен.
- Вы им сказали, что вас тут ждут? - спрашивает нас.
Киваем.
- И сказали, что Борода вас ждёт? - от вкрадчивого голоса сержанта нам не по себе.
Обычно за этим следует вспышка бешеной ярости.
Чем-то это напоминает мне сцену из мультфильма про Маугли, и я решаюсь пойти до конца:
- Гуля сказал, что ему похуй.
“Так ониии назвааали меняяя жёлтой рыыыбоййй? - Да, да, Каа! И ещё земляным червяком!”
- Так, быстро домывайте и в казарму! - принимает решение Борода. - Завтра я сменяюсь, будем разбираться. Гуля вас пиздил?
Наше молчание Борода принимает как ответ и выходит из сушилки.
- Ну, что скажешь? - спрашиваю Черепа по дороге в казарму.
- Жопа полная! - мрачно отвечает Череп.
Вечером следующего дня Борода подзывает меня к своей койке:
- Через полчаса ужин. Собери всех бойцов взводовских, кто не в наряде. Будет политинформация.
Через несколько минут мы стоим. Я, Череп, Холодец, Паша Секс, Сахнюк и Кица.
Борода садится на кровать по-турецки. Закуривает и оглядывает нас.
На соседних койках лежат Соломон, Дьячко и Подкова.
- Значит, воины, так, - неторопливо начинает Борода. - Вы служите во взводе охраны. Мы - элита части. Мы не стоим на тумбочке и не заступаем в столовую. Вас мало, и на всех не хватит. И ебать вас могут только ваши старые. Ни “мандавохи”, ни “буквари”, ни повара какие-то сраные. Только мы. Мы не лезем к чужим бойцам, и никто не лезет к нам. Это закон. И он нарушен.
- Кирзач, Череп! Пизды Гуле вкатить сможете? - подаёт голос Соломон.
Мы переглядываемся.
- Сможем! - решительно говорит Череп.
- Тогда вперёд! - Борода легко вскакивает с койки и влезает в сапоги. - Не зарываться! Скажу - хватит - значит, всё! Всосали?! Остальные бойцы остаются на месте! Соломон, Дьяк, Стёпа - пошли! До построения успеть надо!
Скорым шагом двигаемся к столовой.
- Главное, не бздеть! - говорит нам в спину Соломон. - Если что - мы рядом.
Борода подходит к освещённому окошку поварской комнаты и стучит по стеклу.
- Чё нада? - раздаётся голос.
- Гуля, это Борода. Выйди на секунду. Насчёт хавчика базар есть.
Через минуту на пороге появляется Гуля, с сигаретой в зубах.
- Бля, ну чё нада, отдохнуть не да...
Череп оказался разрядником-боксёром. Серией ударов он отбрасывает Гулю назад. Повар сползает по стене коридорчика.
Соломон и Дьяк оттаскивают Черепа за ворот.
Все впечатлены.
- Теперь ты, - говорит мне Борода.
Мне не хочется бить сидящего на полу молдавана. Тот держится за голову руками и потряхивает ей, не веря случившемуся.
- Да, вроде, хватит с него, - неуверенно говорю я.
- Тогда получишь сам, - отвечает Борода.
Выбор невелик.
Гуля начинает приподниматься.
Я подбегаю и с размаха бью молдавана носком сапога. Попадаю куда-то в мягкое, очевидно, в живот. Повар издаёт странный звук, словно икает, и снова скрючивается на полу.
На шум выбегают другие. В растерянности замирают в коридоре.
- Так, бойцы! Бегом в казарму! Дяденьки говорить будут! - ухмыляется Борода и стягивает с себя ремень. - Вам ещё рано на такое смотреть.
Повара хватают лежащего неподвижно Гулю и втаскивают обратно в поварскую. Запирают за собой дверь.
- Домой! - командует Борода, и, поигрывая бляхой, первым отправляется в казарму.
Мы следуем за ним.
Неожиданно Борода оборачивается и несколько раз охаживает нас ремнём по спине и ногам. Боль жгучая.
- Вы охерели, бойцы, так дедушек бить? - скалит зубы сержант. - Звери растут, Соломон! - обращается он к товарищу.
Тот отвешивает нам по оплеухе:
- Чтобы не борзели у меня, ясно? И ни кому ни слова!
Больше нас в столовой не трогали.
Отыгрались на Петруче.
Выдержал он в столовой месяца три. Затем сунул левую руку под нож хлеборезки. Остался без большого пальца и двух фаланг указательного.
Петручу увезли в госпиталь в Питер и больше он в часть не вернулся. Пальцы ему спасли, пришили. И комиссовали по инвалидности.
- Помнишь, Паша, про госпиталь мы с тобой мечтали? - спрашиваю я Секса. - Когда по полосе в карантине бегали?
- Помню... - вяло как-то отвечает Паша.
КИРЗА. Духанка (1). Автор: Вадим Чекунов (Кирзач)
Нам ничего нельзя.
Нельзя садиться на кровать. Нельзя совать руки в карманы. Нельзя расстёгивать крючок воротника, даже в столовой.
Чтобы войти в бытовую, ленинскую или каптёрку, мы обязаны спросить разрешения находящихся там старых.
Иногда говорят “заходи”, иногда - “залетай!”
Если последнее, то отходишь на несколько шагов, растопыриваешь руки, и изображая самолёт, вбегаешь.
В туалете курить нельзя, могут серьёзно навалять. Только в курилке, и только с разрешения. Да и то даётся время - например, минута. Как хочешь, так и кури.
Все наши съестные припасы - “хавчик” - а так же сигареты и деньги из нас вытрясли. Оставили мелочь и конверты с тетрадками.
Посещать чипок - солдатскую чайную, - нам тоже не положено.
Нельзя считать дни собственной службы - не заслужили ещё. Но мы всё равно считаем.
А вот старому ты в любой момент должен ответить, сколько ему осталось до приказа. Проблема - не спутать старого с черпаком. Иначе навешают такую кучу фофанов, что голова треснет.
Ремни затянули нам ещё туже, чем в карантине. Пригрозили, что если кто ослабит, затянут по размеру головы. Кое-кому из наших в других ротах так уже сделали. Берётся ремень, замеряется по голове от нижней челюсти до макушки, сдвигается бляха и приказывают надеть.
Получается балерина в пачке цвета хаки.
Пилотку тоже заставляют носить по-особому. Не как положено - чуть набок и два пальца над бровью, а натянув глубоко на голову.
Называется - “сделать пизду”.
Фофаны раздаются направо и налево.
Но по сравнению с “лосём” это ерунда.
“На лося!” - орёт кто-нибудь, замахиваясь кулаком.
Скрещиваешь запястья и подносишь тыльной стороной ко лбу.
В образовавшиеся “рога” получаешь удар. Опускаешь руки и говоришь: “Лось убит! Рога отпали! Не желаете повторить?”
Если желают, всё повторяется.
Есть ещё разновидность “лося” - “лось музыкальный”. Медленно скрещивая руки, должен пропеть: “Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь!..” Получив, разводишь руки в стороны и продолжаешь: “Всё мне ясно стало теперь!..”
Вторично принимали присягу. На этот раз “правильную”. Ночью в туалете.
Выстроили всех со швабрами в руках на манер автомата.
Мы читаем такой текст:
Я салага, бритый гусь!
Я торжественно клянусь:
В самоходы не ходить,
Про домашнюю про хавку
Основательно забыть.
Деньги старым отдавать
Шваброй ловко управлять.
Службу шарить и рюхать
Я клянусь не тормозить,
Стариков своих любить!
Тут мне уже не до силлабо-тоники.
На душе мерзко. Не знаешь, чем всё это закончится.
В тёмном окне я вижу наше отражение. Лысые, в майках, трусах и сапогах. Со швабрами у груди.
Остро пахнет потом и хлоркой. В туалете холодно. Снаружи идёт дождь и мелкие капли влетают в раскрытую форточку.
Я, Макс и Паша Секс стоим у самого окна, и наши плечи покрыты холодной влагой. Чуть дальше остальные – Кица, Костюк, Гончаров и Сахнюк. Нет только Чередниченко – того заслали куда-то.
Страшно и противно.
- А теперь целуем вверенное вам оружие! - командует Соломонов, длинный и худющий черпак. - Что не ясно?! Целуем, я сказал!
Одна за одной швабры подносятся к губам.
Кица нерешительно разглядывает деревяшку и получает пинок в голень.
Нога его подламывается в колене, он охает и опирается о швабру. Мощный, мясистый Конюхов бьёт его в грудь.
Мы с Максом переглядываемся.
По идее, имеющимся у нас “оружием” мы можем попробовать отмудохать всю собравшуюся толпу. Но это если не зассым и нас поддержат другие. А судя по лицам, не поддержат.
Вспомнился Криня, Криницын с его “один за всех и все за одного”. Первый же и получил, едва в часть попал. И никто за него не вписался.
- Там, в спальном, ещё человек сорок, - негромко говорит нам уловивший наши мысли Паша Секс.
- Ты чо там пиздишь?! - Соломон подбегает и бьёт Пашу в голень.
Паша кривится, но терпит.
От Соломона несёт перегаром. Глаза карие, мутные и пустые. Нижняя губа отвисает. Вид у него удивлённого дебила.
Паша бросает швабру на мокрый кафель и негромко говорит:
- Я целовать швабру не буду.
Надо что-то делать.
Голос у меня срывается, я злюсь на это, и сипло выдавливаю:
- Я тоже.
- Та-а-ак!.. - тянет Соломон и оборачивается к батарее. На ней восседает сержант в накинутом на тельняшку парадном кителе.
- Колбаса! - кричит сержант в приоткрытую дверь туалета.
Колбаса - шнур, солдат, прослуживший полгода, вбегает почти сразу же.
Борода, такая кличка у сержанта, скидывает китель ему на руки и командует: - Съебал!
Колбаса расторопно исчезает.
Борода словно нехотя слезает с батареи и не спеша подходит к нам. Разглядывает всех троих.
Я так хочу ссать, что все мысли об одном - не обмочиться бы прилюдно.
- А ты? - спрашивает Борода Макса.
Макс быстро подносит древко швабры к губам, обозначая поцелуй. Борода треплет его по шее и отталкивает в сторону.
Теперь мы с Пашей у окна вдвоём.
Макс стоит и смотрит куда-то вниз и в сторону.
В карантине он злился на полученную кличку и не отзывался на неё.
Теперь кличка подкрепилась поступком. Здоровый, спортивный малый за месяц с небольшим превратился в трясущийся студень.
В Холодец.
Борода бьёт умело, и становится ясно - долго мы не продержимся. Особенно ловко сержант орудует ногами. Мы то и дело отлетаем к умывальникам, натыкаясь на чьи-то руки, и нас выталкивают обратно.
Меня впервые бьют вот так, равнодушно, расчетливо и без ответа с моей стороны. Был бы другой момент – я бы посмеялся. Одна из причин, почемы меня поперли из универа – драка в общаге.
Неожиданно побои прекращаются, и нас больше не трогают, лишь заставляют отжиматься под счёт.
Делай раз! Опускаешься к полу. Делай два! Выжимаешь тело вверх. Делай раз!.. Делай два-а!..
Соломон харкает на пол, и теперь моё лицо прямо над его харкотиной. Когда я опускаюсь, я вижу в мелких пузырьках отражение тусклых и жёлтых сортирных ламп.
Главное - не упасть.
Борода меняет тактику:
- Так, Секс и Длинный отдыхают. Все остальные - упор лёжа принять!
Вот это хуже. Называется - воспитание через коллектив. Твои товарищи начинают смотреть на тебя со злобой уже через пять-десять минут.
Криню, я слышал, избили вчера свои же. На зарядке Криня заявил, что устал. Его насильно оставили отдыхать, а остальных загоняли так, что те еле доползли до казармы. После отбоя старые усадили Криню на табурет, а вокруг него отжимались другие. Под Кринин счёт.
Потом старые ушли, сказав: “Разбирайтесь сами.”
На Крине живого места не осталось.
Судорожно пытаюсь найти выход, хоть что-то сказать. Ничего не могу, лишь страх, один только страх... Пашка, кажется, ушёл в себя и отрешённо наблюдает за происходящим.
Мы оба понимаем, что влезли в большую залупу, и теперь можем надеяться лишь на чудо.
Я пробую вспомнить лицо печального дедушки с бумажной иконки, что подарили нам в поезде бабки-богомолки. Куда делась иконка, и как звали изображённого на ней старика, я не помню.
Почему-то мне кажется, что это был Никола-Угодник.
Никаких молитв я не знаю, поэтому просто прошу его помочь.
- Шухер! - вбегает дневальный. - Дежурный идёт!
- Быстро по койкам! - командует Борода. - Суки, резче, резче!
Мы несёмся в спальное помещение.
Лупя нас кулаками по спинам, следом бегут деды.
Все успевают улечься, но дежурный, какой-то капитан, долго ещё расхаживает по казарме, словно заподозрив что-то.
Постепенно все засыпают.
Фамилия капитана, потом я узнал, была Соколов.
Много позже мы сильно сблизимся, до дружбы. Несмотря на разницу в возрасте и званиях.
Но это потом. А сейчас я проваливаюсь в тяжёлый короткий сон.
Подшивались ночью, или просили дневального разбудить за полчаса до подъёма.
Костенко, плотный, как племенной бычок, сержант, если обнаруживает на утреннем осмотре грязный подворотничок, отрывает его одним махом и заставляет раз десять, на время, подшивать и отрывать его снова.
На жалкие оправдания он реагирует всегда одним вопросом:
- А мэнэ цэ ебэ? - и тут же отвечает сам себе: - Мэнэ цэ нэ ебэ!
Щетины у меня почти нет. Но бриться приходится каждую ночь. Если заметят на подбородке хоть пару волосков, могут побрить полотенцем.
Некоторые из нашего призыва уже испытали это на себе.
На лицо натягивают вафельное полотенце для рук и быстрыми движениями дёргают его с двух сторон туда-сюда. Человек вырывается, не в силах терпеть жжение, но держат крепко.
Кожа лица потом багровая, саднит с неделю.
Уборка помещения. Не знаешь, где ты сдохнешь – на зарядке, или тут, в казарме.
- Ще воды! - орёт сержант Костенко
Мы - я, Паша Секс и Кица - в замешательстве. Под каждую койку уже вылито по ведру. Вода огромной лужей растекается по спальному помещению, не успевая стечь в щели пола.
Костенко бьёт сапогом по ведру в моих руках.
- Ще воды, я казав!
Грохоча вёдрами, бежим в туалет.
Вёдра выливаются в проходы между койками.
- Стягивать! - отдаёт команду Костенко. - Три минуты времени!
Плюхаемся на карачки и начинаем гнать тряпками воду в угол. Там Сахнюк и Гончаров собирают её и выжимают в вёдра.
Тряпки разбухшие, тяжёлые и осклизлые. Воду они уже не впитывают, отжимай - не отжимай.
Пальцы у всех нас красные, скрюченные. Руки сводит судорога.
Главное, пока стягиваешь воду, не повернуться к Костенко задом. Иначе от пинка полетишь в лужу и сам будешь как тряпка.
Всё это называется “сдача зачёта по плаванию”.
За две недели, что мы во взводе, на такой “зачёт” мы нарываемся уже не первый раз. Малейшее недовольство качеством уборки - и “плавание” обеспечено.
Особенно любит принимать зачёты сержант Старцев, Старый. Если Костя ограничивается двумя-тремя вёдрами под каждую кровать, то Старый заставляет выливать не меньше пяти. Но сейчас он в наряде на КПП, поэтому у нас относительно сухо.
Во взводе три сержанта - Костя, Старый и Борода. Костя и Старый осенью уходят на дембель. Борода - младший сержант Деревенко - черпак.
“Я вас буду ебать целый год!” - дружелюбно подмигнул нам Борода в первый день нашего появления во взводе. И в ту же ночь подкрепил слова делом.
Пытался приморить меня и Секса за отказ от “присяги”. Два дня не давал нам продыху, пока не вступился Костенко.
“Уймись, Борода!” - набычился немногословный Костя. “Пока это мой взвод. И мои бойцы. Всосал?”
Сплюнув на пол, Борода отвернулся.
Несмотря на хохляцкую фамилию, Борода - стопроцентный молдаван из города Бендеры. Да ещё дружит с Романом, главным теперь по котельной. Чем-то они даже похожи – наверное, нехорошим безумием в глазах и той радостной улыбкой на лицах, когда прибегают к насилию.
Ходит Борода вразвалку, немного сутулясь при этом и размахивая широко расставленными руками. Невысокий, но мускулистый, жилистый. Движения – от нарочито небрежных до стремительно-точных, особенно при ударах. Похоже, на гражданке чем-то боевым он занимался.
Сержант любит читать. Часто вижу его лежащего с книгой на перед заступлением в наряд. Что он читает, спросить не решаюсь, но название одной книги удалось подсмотреть. Я ожидал что-нибудь из научной фантастики, и просто опешил, увидев: “А. Чехов. Дама с собачкой. Рассказы”.
Не прост этот молдаван, совсем не прост.
Бриться Бороде приходится дважды в день – утром и перед построением на обед. Через пару часов после бритья лицо его снова аж синее всё от щетины. За это, видать, у него и такая кликуха.
Между призывами - дедами и черпаками - идёт борьба авторитетов.
У дедов, или старых, за плечами которых полтора года службы, авторитет выше. Но черпаки стараются своего не упускать тоже. Между молотом и наковальней находимся мы, бойцы.
“Ко мне!” - орут тебе с разных концов казармы. Если позвал один, тут же зовёт второй. “Э, воин, ты охуел?! Я сказал - ко мне!”
Игра в перетягивание каната.
Пометавшись, бежишь всё-таки к старому.
“Ну, су-у-ука...” - зло щурит глаза черпак. “Помни, падла - они уйдут, а я останусь!”
Сейчас Бороды во взводе нет. На вторые сутки он заступил в караул.
Свободна от наряда лишь треть взвода - мы, бойцы, Костя и несколько старых – Пеплов, Дьячко, Самохин и Конюхов.
Пепел и Самоха из Подмосковья, из какого-то неизвестного мне Голутвино. Оба без лишних слов заявили, чтобы я сразу вешался, потому что москвичей они будут гноить с особым удовольствием.
Пепел – плечистый, с чуть рябоватым и каким-то озлобленным лицом. Его земляк Самоха – белозубый, вечно с дурацкой улыбкой, болтливый и подвижный. Энергия бьёт в нём через край, и лучший для неё выход, конечно, мы – бойцы.
Дьяк и Конь – здоровые, внешне флегматичные. Но Конь может в любую минуту подойти и “пробить фанеру” – так заехать кулаком в грудь, что отлетаешь на несколько метров. При этом Конь подмигивает и ободряюще кивает: ничего, мол, мелочи жизни…
Дьяк тоже мастер в этом деле, но любит поставить в метре от стены - чтобы отлетев от удара, ты приложился ещё и об неё головой.
Дьяк откуда-то с Украины, по-моему, из Ивано-Франковска. Бендеровец, в общем. Но говорит по-русски чисто. Окончил десятилетку и поступал в Москве в Тимирязевку, но недобрал двух баллов.
Наш взвод состоит из трёх отделений и именуется взводом охраны. На тумбочку и «дискотеку», то есть на мытьё посуды в столовую, не заступает. Караул, КПП, штаб и патруль - места нашей будущей службы.
Сашко Костюк, Макс Холодков и Саня Чередниченко по кличке Череп, сейчас стоят на КПП.
Пока стажёрами.
Это значит - сутками, без сна, на воротах.
Взводом командует прапорщик Воронцов Виктор Петрович. Ворон.
Плотный, с мощной шеей и огромным животом. Низкий лоб, массивные надбровные дуги и тяжёлая челюсть делают его похожим на знаменитые репродукции Герасимова первобытного человека.
У Воронцова, по его собственным словам, за плечами пять образований. Начальная школа, вечерняя школа, школа сержантов, школа прапорщиков и школа жизни.
Солдат он называет ласково “уродами”, “монстрами” и “ёбаными зайчиками”.
Одно из любимых развлечений взводного - имитировать половой акт с дикторшами телевидения.
Этим он здорово скрашивает просмотр программы “Время”.
Стоит несчастной появиться на экране крупным планом, как Воронцов обхватывает телевизор руками, прижимается животом к экрану и делает характерные движения.
При этом он запрокидывает голову и раскатисто хохочет
Ширинку, слава Богу, не расстёгивает.
Отец двух дочерей – толстеньких, но симпатичных, тринадцати и пятнадцати лет.
“Жалобы какие имеются?” - каждое утро на разводе спрашивает нас Ворон.
В ответ на молчание поглаживает себя по животу и кивает: “Ну и правильно! Жаловаться в армии разрешается лишь на одно - на короткий срок службы.”
Одно из любимых его высказываний:
- Солдат не обязан думать! Солдат обязан тупо исполнять приказания!
Сморкается прапорщик следующим образом. Наклонясь вперёд и чуть вбок, зажимает волосатую ноздрю и ухх-х-хфф! – выстреливает соплю на асфальт. Если тягучая субстанция не отлетает, а, повиснув под мясистым носом, начинает раскачиваться туда-сюда, он неспеша подцепляет её большим пальцем и рубящим движением руки сбрасывает вниз. После чего достаёт из кармана носовой платок и тщательно вытирает пальцы.
“В целях экономии имущества и содержании его в чистоте” – поясняет он, аккуратно складывая и убирая платок.
Появляется во взводе редко. Дыша перегаром, ставит на разводе боевую задачу и исчезает. Зато обожает завалиться в казарму после ужина и учинить разгром тумбочек – навести уставной порядок.
Служба вся держится на сержантах и неуставщине.
Как и полагается.
Мы, однопризывники, начинаем понемногу узнавать друг друга. То, что не проявилось в карантине, вылезает наружу здесь.
Сахнюк родом из Днепропетровска. Утиный нос, маленькие вечно воспалённые глазки, низко скошенный лоб, безвольный подбородок и истерично сжатые губы. Сам невысокий, ноги несуразно короткие. Ходит как-то странно, размахивая руками и подав корпус вперёд. “Ему бы чёлку с усами отрастить, и вылитый Гитлер!“- хмыкнул как-то раз Борода и кличка прилепилась к Сахнюку намертво.
Чёлку ему, понятно, отрастить не дали, а вот под нос заставляли прилеплять квадратик чёрной изоленты, и после отбоя Сахнюк изображал фюрера. Влезал на табуретку и, вскидывая правую руку, орал что есть мочи: «Фольксваген! Штангенциркуль! Я-я! Натюрлих!»
Раз попробовал отказаться, был избит в туалете и полночи простоял на табуретке с приклеенными усами, отдавая гитлеровский салют жрущим картошку старым.
На просьбу оставить покурить Гитлер реагирует нервно. Делает быстрые глубокие затяжки и, уже передавая, словно раздумав, возвращает сигарету в рот и затягивается ещё несколько раз.
- Ну, хохлы!- усмехается Паша Секс, принимая от него замызганый окурок. – Вот уж оставил, так оставил… “Докуры, Пэтро, а то хубы пэчэ!” – передразнивает Пашка хохляцкий говор.
Толстый Кица, Костюк, Паша и я сдружились ещё в карантине и держимся вместе. С Холодцом я стараюсь не общаться, его постоянное присутствие рядом сильно тяготит. Ту ночную присягу простить ему я не могу. Макс, похоже, виноватым себя не чувствует. Бороду он боится панически, подшивает его и Соломона кители, заправляет и расстилает их койки.
Однако терпеть земляка пришлось недолго.
Холодца неожиданно избил Саня Чередниченко, Череп. Что они не поделили – осталось тайной. Здоровенного бугая Макса Холодкова Череп уделал как Бог черепаху – тот получил сотрясение мозга. Драка случилась ночью, в бытовке. Дневальный потом утверждал, что Череп бил Холодца утюгом.
Макс заявил, что поскользнулся на мокром кафеле. Полежал немного в лазарете, а потом отбыл в Питер, в военный госпиталь, и больше в часть не вернулся. Говорили, устроился там в обслуге, в банно-прачечном отделении.
Странно, но Черепу за это от старых почти ничего не было – наваляли, по обыкновению, в туалете после отбоя, но больше для проформы.
Сам Череп парень сильный, с немного совиным лицом, но не глупым и безвольным, как у Криницына. Близко посаженые глаза и тонкий, чуть загнутый книзу нос выдают в Черепе человека жесткого и упрямого. Быть ему или сержантом, или залётчиком и постояльцем “губы”.
Не повезло Бурому – Мишане Гончарову. На свою беду, кроме таланта матершинника, Мишаня умеет играть на гитаре, чем и решил похвастать перед старыми. Теперь, очумелый от бессонных ночей, разучивает новые песни, пополняет репертуар и готовится к очередному ночному концерту. Так же, за склонность к месту и не к месту рассказывать анекдоты, его зачислили во взводные клоуны, к имеющимся уже там двум шнуркам – Колбасе и Уколу.
Взвод живёт в одной казарме с ротой связи.
Связистов называют здесь “мандавохами” за то, что вместо пропеллеров у них в петлицах какой-то пучок молний, действительно похожий на насекомое.
Из моих знакомых к “мандавохам” попали Патрушев и Димка Кольцов.
Серёга Цаплин и Криницын в роте материально-технического обеспечения, МТО. Там же и Ситников. Их всех троих отправили в кочегарку. Там они встретили скучающего Романа.
Видим мы теперь их редко. Пришибленные, даже Ситников притих. Чумазые, в дочерна грязных спецовках.
Вовка Чурюкин в первой роте сразу был определён замполитом в художники. Целыми днями рисовал стенгазеты и боевые листки. По ночам делал старым альбомы. Под глазами - синие круги от недосыпа.
Но это лучше, чем синяки.
Художников ценили, сильно не били.
У первой роты, их казарма напротив нашей, прозвище “буквари”.
Командир роты, майор Волк, завёрнут на соблюдении устава. У каждого его подчинённого в тумбочке имеется подписанный своей фамилией серый томик. Проводятся ежедневные занятия со сдачей зачётов на предмет знания статей.
Козыряют не только офицерам, но и друг другу. При приближении старшего по званию, будь то хоть ефрейтор, переходят на строевой шаг.
Никаких гнутых блях и подрезанных сапог. Все застёгнуты на крючок.
Курилка возле их казармы испещрена поэтическими размышлениями на заданную тему.
“Устав знаешь - метче стреляешь!”
“О воин, службою живущий! Читай Устав на сон грядущий! И поутру, от сна восстав, усиленно читай Устав!”
И почти есенинское:
“Что ты смотришь, родная, устало,
Отчего в глазах твоих грусть?..
Хочешь, что-нибудь из Устава
Я прочту тебе наизусть?..”
Поначалу, в карантине, мы мечтали о том, чтобы служить у “букварей”. Ну что, тот же карантин, только подольше. Трудно, но жить можно. Главное - нет дедовщины.
Рыцк, прослышав, замахал ковшами своих ладоней:
- Да вы что! Там же смерть! Косите под дураков, в кочегарку лучше проситесь, только не к “букварям”! Я врагу не пожелаю... Нет, вот Торопову - пожелаю! Ему там самое место!
При упоминании Андрюши Рыцк начинал нервно моргать.
Опытный Рыцк оказался прав.
Замордованные уставным порядком солдаты с нетерпением ожидали ночи.
Самая зверская, бессмысленно-жестокая дедовщина творилась именно в казарме “букварей”.
Бить старались, не оставляя следов - по животу, почкам, ушам. Почти все бойцы мочились кровью.
Чурюкину, как человеку искусства, доставалось по минимуму. Согнувшегося, его лупили кулаком по шее, чтобы не оставалось синяков.
При этом глаза следовало придерживать, прижимать пальцами. Чтобы не вылетели.
Периодически у “букварей” кто-нибудь так сильно “падал с лестницы”, что в часть приезжал военный дознаватель. Бродил по казарме, беседовал, оценивал чистоту и порядок. Сытно обедал и, пьяный вдребадан, уезжал обратно.
Раз, когда рядовой Потоску “поскользнулся в туалете” и лишился сразу пяти зубов, из Питера приехал капитан-особист.
Майор Волк в тот день был дежурным по части. Мы с Пашей Сексом стояли на КПП.
Капитан позвонил от нас в штаб.
- Дежурный по части майор Волк! - услышал он в трубке рокочущий голос.
Капитан замялся, обвёл нас глазами и пискляво произнёс:
- Это капитан Заяц, из прокуратуры.
На обоих концах провода пауза.
- Что, правда, что ли, Заяц?! - оправился первым дежурный.
- А что, правда, Волк? - неуверенно пропищал капитан.
Капитан Заяц оказался человеком въедливым, проторчал в части несколько дней. Новая серия “Ну, погоди!” - острили в полку. Заяц заставил майора понервничать, подолгу беседуя с каждым солдатом в отдельном кабинете за закрытой дверью. Но и он в конце концов уехал ни с чем.
Это в мультфильмах зайцы такие ушлые.
В жизни всё совсем наоборот.
Когда наш взвод проходит мимо других рот, например, в столовую, отовсюду слышится лошадиное ржание: “Иго-го! Пошла конюшня сено жевать!” Или звонко цокают языком, изображая стук копыт.
Причина проста.
До Воронцова, который получил взвод полгода назад, командовал здесь некто прапорщик Гуляков, по кличке Гуливер.
Прозвище своё Гуливер оправдывал сполна - росту в нём было два метра семь сантиметров. Длинное, рябое от оспинок лицо, мелкие и короткие кудри, голубые глаза убйцы.
Два раза в месяц Гуливер страшно напивался и крушил всё, слоняясь по военгородку. Справиться с ним никто не мог. Из основания избушки на детской площадке прапорщик вытягивал длинное бревно и, размахивая им как палкой, отгонял патруль.
Побуянив, Гуливер сдавался сам, покорно давал себя связать и отправлялся на гауптвахту, которую охраняли его же подчинённые. В камере, понятно, он не сидел. В караулке, не разрешая включать телевизор, грустно отпивался чаем и читал наизусть стихи Есенина.
В конце концов его сняли со взвода и отправили заведовать столовой.
Там он неожиданно подобрел и успокоился, но не совсем, конечно.
С легендарным этим человеком мне удалось завести приятельские почти отношения.
На втором году службы, во время очередной отсидки Гулливера на губе, я принёс ему несколько привезённых из отпуска книг. Только что вышедшие сборники - Клюев, Кольцов, Заболоцкий, Северянин... Цветаева, ещё кто-то там...
Манерные “ананасы в шампанском” Гуливер отверг сразу. А вот Клюев, и как не странно, Пастернак пришлись ему по душе.
Почти каждый вечер я заходил к Гуливеру в столовую, и за миской варёного мяса рассказывал ему об обериутах и маньеристах, серебряном веке и ремизовской школе...
Задумчиво слушая, Гуливер время от времени прерывался, как он говорил, “на раздачу пиздюлей” поварам и наряду.
Затем возвращался, усаживался напротив, и если я забывал, напоминал, на чём мы остановились.
В бытность свою ещё командиром взвода охраны, прапорщик Гуляков личный состав подбирал себе по каким-то своим, особым усмотрениям.
Под его командованием служили: рядовые Рябоконь, Черноконь, Конюхов, Рысаков, Коновалов, Коньков и Конев, ефрейторы Белоконь, Лошак и Жеребцов, сержанты Кобылин и Копытин. Ну и по мелочи - Уздечкин, Подкова, Гнедых... Верховодил всем этим табуном старший сержант с соответствующей фамилией - Гужевой.
Гуливер пытался заполучить и солдата по фамилии Кучер, но того, с медицинским образованием, отстояла санчасть. Гуливер негодовал страшно. Перестал здороваться с начмедом Рычко.
В общем, во взводе не хватало только Овсова, для комплекта.
Половина из лошадиных фамилий уже давно на дембеле, но слава за взводом осталась.
У нас и песня была строевая - про коня.
Длинная, от казармы до клуба доходили, допевая последний куплет.
Пели с чувством, “якая” на хохляцкий манер:
Як при лужке, при лужке,
При широком поле,
При знакомом табуне
Конь гулял на воле...
Ты гуляй, гуляй мой конь,
Пока не споймаю!
Як споймаю - зауздаю
Шёлковой уздою...
И целая романтическая история о поездке за любимой.
Ну, и другая ещё песня была, для вечерних прогулок.
Печатая шаг, орали во всю глотку:
Купыла мама коныка -
А конык бэз нохы!
Яка чудова ыхрушка!
Хы -хы! Хы-хы! Хы-хы!
Вообще, по песне сразу можно было понять, какая рота идёт.
Особенно в темноте, на вечерней прогулке. Лиц не видно, лишь прёт многоногая масса. Но ты чётко знаешь, кто есть кто.
Если вопят про стальную птицу - это “буквари”. Если “батька Махно” из группы “Любэ” - рота МТО пошла. “Мандавохи” любили из Цоя - про группу крови или пачку сигарет. Вторая рота - в ней больше всего москвичей - “Дорогая моя столица! Золотая моя Москва!”
Как ты там без нас, Москва-матушка?..
Старики обычно идут сзади, не поют. Покуривают в рукава и пинают впереди идущих бойцов.
Но иногда, под настроение, или если строй ведёт Ворон, могут и попеть вместе с нами.
Правила пения простые.
Петь надо громко. Желательно, чтобы рот открывался на ширину приклада.
Всего делов-то.
В репертуаре обычно несколько песен.
Те же “буквари” часто исполняют про дурака-солдата, у которого выходной и пуговицы в ряд. Ему улыбаются девушки, а он знай себе шагает по незнакомой улице.
Изредка, правда, “буквари” бунтуют, и горланят на тот же мотив:
У солдата выходных
Не было и нет!
Эту песню просто так
Выдумал поэт!
Часовые у ворот
Мёрзнут и дрожат.
Как сурово нас ебёт
Товарищ старшина!
Товарищ старшина!
Зам командира полка, подполковник Порошенко, за характер и внешний вид получивший кличку Геббельс, вечернюю прогулку обожает.
Является на центральную аллею, берёт под козырёк и приветсвует проходящие строевым шагом роты. Если прохождение не нравится, разворачивает и прогоняет по новой. И ещё раз. И ещё.
- Здравствуйте, товарищи!
- Здра-жлам-тащ-падпаковник!
Дождь ли, ветер, или мошкара, забивающая глаза, ноздри и рот, - если Геббельс пришёл, прогулки не миновать.
Зловещая сутулая фигура на посту.
Ну неужели нечем больше заняться, думаю я, глядя на его свисающее из-под фуражки лицо. Взрослый человек... Дома семья ждёт...
Меня ведь тоже ждут. Но мне до дома – как до Луны.
КИРЗА. Карантин. ч5. Автор: Вадим Чекунов (Кирзач)
Мы сидим в бытовой и подшиваем подворотнички. Самое трудное – правильно натянуть их на ворот гимнастёрки. С каждым днём подворотнички становятся почему-то всё короче и короче. От ежедневной стирки и сушки утюгом вид у них замусоленный и жалкий.
Подшивой – белой тканью, нам, духам, до присяги подшиваться не положено. После, когда из духов мы станем бойцами, разрешается подшиваться тоненьким, в два раза сложенным куском материи.
Черпаки и деды подшиваются в несколько слоёв, больше пяти. Выступающий кантик выглядит у них красивой белой линией. На внутренней стороне, у сходящихся концов, стежками обозначаются флажки – один у черпака и два у деда.
У нас никаких изысков нет, поэтому выглядим мы, как и положено – по-чмошному.
Входит Криницын.
- Вот! - потряхивает он измятым тетрадным листком. - Выпросил у Зуба. Он мне надиктовал, а я записал.
Круглое лицо его разрезает довольная улыбка.
- Это поважней будет, чем присягу учить! “Сказочка” называется! Зуб сказал, что деды сразу, как нас в роты переведут, её спрашивать наизусть будут. Кто не знает - по сто фофанов отвесить могут.
Листок идёт по рукам. Доходит и до меня. Я вглядываюсь в торопливые криницынские каракули. Разбираю следующее:
Масло съели - день начался.
Старшина ебать примчался.
Мясо съели - день идёт.
Старшина ебёт, ебёт.
Рыбу съели - день прошёл.
Старшина домой ушёл.
Дух на тумбочке стоит
И ушами шевелит.
- Это что за херня? - поднимаю глаза на Криницына.
Тот снисходительно улыбается:
- Так я же говорю - “сказочка”. Её дедушкам на ночь заставляют рассказывать. Мне Зуб объяснил всё и прочитал её. Чтобы мы, это... Ну, готовы были. После присяги-то...
Продолжаю читать:
Дембель стал на день короче,
Спи старик, спокойной ночи!
Пусть присниться дом родной,
Баба с пышною пиздой!
Бочка пива, водки таз,
Димки Язова приказ
Об увольнении в запас.
Чик-чирик-пиздык-ку-ку!
Снится дембель старику!
Возвращаю листок.
- Ну, что, - говорю, - неплохо. Фольклор, как ни как. Не шедевр, конечно. Но четырёхстопный хорей почти выдержан. Произведение явно относится к силлабо-тонической системе стихосложения.
- А? - по-филински вращает головой Криницын, тараща глаза то на меня, то на других.
- Учить, говорю, легко будет. Давай! После отбоя мне расскажешь. С выражением.
С каждым словом завожусь всё сильнее. От нестерпимого желания съездить Криницыну по роже сводит лопатки и зудит спина. Чувствую, как приливает к лицу кровь.
Вовка Чурюкин трогает меня за плечо:
- Остынь, чего ты...
Чем ближе к присяге, тем дёрганней мы становимся. Уже вспыхивало несколько коротких драк. Любая мелочь способна вывести из себя.
Холодкова и Ситникова с трудом разнял даже Рыцк. Те катались по полу, орошая всё вокруг красными брызгами из разбитых носов. Рыцк влепил им по три наряда, и заставил полночи драить “очки”. А подрались они из-за очереди на утюг, не договорившись, кто гладится первым.
Правда, теперь они не разлей вода. Вместе ходят по казарме и задирают молдаван и хохлов. Повадками и голосом “косят” под Рыцка и Зуба. Совсем как я в первую ночь в бане.
- А ты, типа, у нас невъебенно старый? - Криницын бледнеет и делает ко мне шаг. - Или охуенно умный? А-а! Ну да! Ты же у нас студент!
Но в драку лезть не решается, и лишь ещё больше таращит глаза.
- Вот и погоняло у тебя тогда будет - Студент! - вдруг объявляет он и прячет листок в карман. - Я им как друзьям принёс... Помочь чтобы... Ну и хуй с вами!.. Живите как хотите!
Криницын поворачивается к выходу.
Наваливается на него человек пять сразу. Мне едва удаётся достать пару раз кулаком до его рожи – мешают руки других.
На шум вбегают Гашимов и Зуб.
Каждый из нас поочерёдно отрабатывает наказание - “очки”. Все шесть грязно-белого цвета лоханей необходимо тщательно натереть небольшим куском кирпича. Так, чтобы “очко” приобрело равномерно красный оттенок.
Рыцк лично принимает качество работы. Если ему не нравится, смываешь из ведра и начинаешь по новой.
Чурюкин пытается схитрить. Он уже успел заметить, что обломок кирпича всего лишь один, и когда очередь доходит до него, трёт пару минут “очко” и роняет кирпич в сливное отверстие. Огорчённо вздыхает и отправляется докладывать Рыцку. На его физиономии огорчение и сознание вины. Перед выходом из сортира Чурюкин нам подмигивает. Мы, те, кто уже сдал свои “очки”, драим тряпочками медные краники в умывальной.
Благодаря Чурюкину мы узнаём, что такое “ловить динозаврика”.
Вот Вовка, сняв китель, стоит на коленях у покинутого было “очка” и запустив в него руку почти по плечо, пытается нашарить и извлечь упущенное казённое имущество. За его спиной, положив ему руку на затылок, стоит Рыцк и методично отвешивает звонкие фофаны.
- На каждую крученную жопу найдётся хер с винтом, - говорит нам сержант Рыцк. - Правда, бывает, что задница не только крученная, но и с лабиринтом...
Рыцк выдерживает паузу.
- Но у сержанта даже на такую жопу найдётся хуй с закорюкой! - заканчивает он. - Правда, Чурюкин?
Кличка “Студент” ко мне так и не прижилась. Не знаю, почему. Рожей, наверное, не вышел.
Как владельца самых больших сапог прозвали просто Кирзачом.
Кличек было много, но не у каждого. В основном не мудрили - за основу бралась фамилия.
Кицылюк стал просто Кица, Макс Холодков - Холодец, Ситников - Сито. Цаплин - конечно, Цаплей. Вовка Чурюкин - просто и незатейливо - Урюк.
Гончарова за вредный характер звали Бурый.
Кто-то, как Паша Рысин, из города Ливны, он же Паша Секс, притащил кликуху с гражданки.
А “сказочка” разошлась всё-таки по роте.
Гашимов, которому на дембель лишь через год, заменил в ней “старика” на “черпака” и с удовольствием выслушивает от желающих. По-восточному щедрый, за хорошее исполнение угощает чтеца сигаретой.
Желающие всегда находятся.
Меня в “сказке” веселит многое, но особенно – “баба с пышною пиздой”. Представляется что-то кустодиевско-рубенсовское, как раз во вкусе основного контингента рабоче-крестьянской.
Блядь, ну что же мне в универе не училось-то...
Женатого Димку Кольцова, жилистого и высокого паренька из Щёлково, мучают каждую ночь поллюции.
Точнее, ночью-то они его не мучают, а даже наоборот. А вот по утрам, когда надо вскочить и откинуть на спинку кровати одеяло и простынь, Димка страдает.
С треском отдирает себя от простыни и ныряет в брюки, прикрывая белесые разводы на трусах.
Трусы нам выдаваются всегда новые, “нулёвые”. Они отчаянно линяют и красятся Вся простынь Димки заляпана сине-голубыми пятнами.
- Я привык, дома, со своей, каждую ночь... - смущается Кольцов. - А тут и не вздрочнёшь ведь нигде. Куда ни сунься - везде кто-нибудь торчит...
Наши койки стоят рядом.
- Ты, Димон, ночью только, того... не перепутай!.. А то полезешь спросонья… - говорю я ему обычно после отбоя. - Я ведь твой боевой товарищ, а не...
- Иди на хер!.. - грустно вздыхал Димка.
Самое вкусное на завтраке - это пайка.
На алюминиевом блюдечке два куска белого хлеба, кругляшок жёлтого масла и четыре куска рафинада.
Пшёнка плохо проварена, но мы рубаем её с удовольствием.
- Кому добавки?! - страшным голосом вдруг орёт один из поваров с раздачи.
Все смотрят на сержантов.
Те кашу вообще не берут никогда, едят только пайку.
Рыцк разрешающе кивает.
У раздачи столпотворение.
Высрались, видать, пирожки домашние.
Каша сплошь в чёрных зёрнах, мелких камешках и непонятном мусоре. На зубах противно скрипит. Наиболее подозрительные вкрапления я извлекаю черенком ложки на край миски.
Вова Чурюкин говорит, что это крысиное дерьмо.
Очень может быть.
Рядом со мной сидит Патрушев. Ковыряя ложкой в тарелке, он говорит мне:
- Видал, сколько всего тут. А вот у меня дома бабушка сядет, очки наденет, на стол пакет высыпет, и тю-тю-тю-тю... - Патрушев шевелит пальцами, - переберёт всё, чтобы чистая крупа была. Не то, что здесь...
Патрушев вздыхает.
Сидящий напротив Мишаня Гончаров неожиданно злится:
- А ты, бля, пойди к сержантам, скажи им, что тебе не нравится! А ещё лучше - на кухню попросись, вместо бабушки своей будешь! Тю-тю-тю! - передразнивает Патрушева Мишаня. - Глядишь, к дембелю управишься!
- Ну, Бурый, чего ты... Я так, просто... - снова вздыхает Патрушев. - Дом вспомнил.
Я смотрю на его мягкое, безвольное лицо и мне становится жаль парня.
“Как он будет служить?”
Я знаю, что под гимнастёркой у него до сих пор не сошёл внушительный “орден дурака”.
Любимец сержанта Романа.
- Что ты смотришь на меня глазами срущей собаки?! - орал обычно Патрушеву Роман.
Бил он его сильно.
Размер части мне до сих пор точно неизвестен. Ясно, что часть не маленькая.
От КПП до здания штаба идёт дорога длиной почти в километр. Бордюр - здесь его называют по-питерски “поребрик”, - выкрашен в красно-жёлтую полосу.
По обочинам – высаженные через равные промежутки берёзы.
У штаба дорога разветвляется и меняет окраску поребрика. Жёлто-зелёный пунктир ведёт к клубу и казармам, их четыре, двухэтажные, из светлого кирпича. Возле каждой казармы – крытая курилка со скамейками вокруг врытой в землю бочки. Несколько жестяных щитов с плакатными солдатами, стоящими на страже родины.
Уютный домик, окружённый ёлками – санчасть. За ней – вещевой склад и баня с котельной.
Дорога с чёрно-белым поребриком огибает столовую и продсклад, уходя куда-то дальше, за холм. Там ещё никто из нас не был.
Наша учебная рота проживает в отдельной казарме, четырёхэтажной. Мы на верхнем, а три этажа под нами пустые.
Наверное, чтобы мы по лестнице туда-сюда получше бегать научились. Или чтобы злые «дедушки» к нам в окно не залезли…
За нами – склады ГСМ и автопарк, справа от них - здание караулки и тёмные башенки постов. Ещё дальше – множество деревьев, целый лес. Над их верхушками видны крыши каких-то секретных корпусов, сплошь в разлапистых антеннах.
Перед казармой – огромный асфальтовый плац. Здесь нас каждый день дрочат строевой. Готовят к присяге.
За плацем – спортгородок. Турники, брусья, беговая дорожка вокруг пыльного футбольного поля. Там же – полоса препятствий.
Левым своим краем спортгородок выходит к небольшому озерцу. Вода немного затхлая, цвета потемневшей меди. Сгнивший деревянный пирс длиной в несколько метров. На берегу лежат перевёрнутые вверх дном обшарпанные лодки.
Наш Цейс говорит, что раньше в курс молодого бойца входили водные занятия тоже, но несколько воинов едва не утонули, и решено пока повременить.
Есть подсобное хозяйство с коровами, свиньями и курами. Предмет гордости командования – свежее мясо и яйца на солдатском столе. До нас же почему-то доходят лишь хрящи и жилы.
Полигоном и стрельбищем гордятся меньше. Мы там были всего дважды, и, как сказал Цейс, ещё пару раз побываем там за всё время службы.
Территория части, по крайней мере, знакомая нам, обнесена бетонным забором с ржавыми крючьями поверху. На них витки колючей проволоки, провисшей и местами оборванной.
Роль “колючки” скорее декоративная, но всё равно радости мало.
Дни пошли не то, чтобы быстрее... Но впечатление новизны начало уступать место рутине, усталости и тоске.
Это как при путешествии поездом, особенно, если впервые. Сначала всё кажется необычным и значимым - гул голосов на вокзале, запах угля на перроне, форма проводника, купе, соседи-попутчики... Рассматриваешь всё с интересом. Вникаешь в устройство откидных полок и замка в дверке купе. Прилипаешь к окну, разглядывая проплывающий мимо унылый, в общем-то, пейзаж. Куришь в холодном тамбуре, поглядывая на такую удобную, манящую дёрнуть её со всей силы, ручку стоп-крана в тёмно-красном гнезде. Шляешься по составу, хлопая металлическими дверьми. Сидишь в вагоне-ресторане.
И вдруг замечаешь, что от всего этого ты смертельно устал, и кругом лишь грязь, грохот, лязг, стук колёс, чужие, неприятные тебе люди, сквозняки и подобно лиловой туче, растущей на горизонте, в душу заползает тревога. Что ждёт тебя?.. Кто встретит?.. Куда ты? Куда?
И что-то мелькает за грязным окном, кто-то храпит на верхней полке, на столике нет места от пустых стаканов и объедков… Да-да! да-да! да-да! да-да! - вбивается, вгрызается в тебя песня колёс, и уже нет тоски, нет тревоги, а усталость одна и томящее ожидание - быстрее бы приехать уже...
Завтра присяга.
По части бродят приехавшие уже к некоторым родители.
Поразила мать Костюка - совсем старуха, в каких-то длинных юбках и серых платках. Привезла два просто неподъёмных баула - яблоки, сгущёнка, колбаса кровяная, домашняя. Сало, конечно, а как же без него...
Казарма просто завалена жратвой и куревом.
За несколько недель успели отвыкнуть от обычной еды.
Жрём все сразу – колбасу запиваем сгущенкой и заедаем копченым салом с шоколадными конфетами вдогонку.
Многих с непривычки здорово несёт – сортирные очки постоянно заняты. Не справляясь с возросшей нагрузкой, забиваются. Дневальные, матерясь, то и дело пробивают их.
Наблюдаю за ними и чувствую почти счастье, что сегодня не в наряде.
Дима Кольцов, мы сидим с ним в курилке, сегодня грустнее обычного.
- Я вот подумал тут, - раскуривает от окурка новую сигарету Дима. - Завтра мои приедут. Щелкунчик обещал, мне с Натахой комнату дадут в общежитии, до вечера. Да разве этого хватит... Но я о другом. К тебе мать приедет. К Максу невеста... К хохлам, вон, наприезжало уже сколько!.. Ко всем почти кто-нибудь приедет.
Дима сосредоточенно курит.
- Брат у меня, старший, на фельдшера учился. В морге практику проходил. Рассказывал мне… Вот там вскрытие знаешь как проводят?.. Нет?.. И лучше тогда и не знать... Потом, конечно, приоденут, подкрасят. Родным и близким выставят. Церемония прощания. Всё так чинно. Гроб по транспортёру за шторки уезжает... А там тебя из прикида твоего - раз! И опять голышом в общую кучу. Сверху следующего. Штабелями...
- Димон, ты чего это?.. - я передёргиваю плечами.
- А то, что уж больно схоже всё. Вот наши на нас полюбуются, всплакнут даже. А мы такие все в парадке, при делах. Командиры речь толкнут. Праздничный обед в столовой, говорят, будет. Чем не поминки? А потом родителей за ворота выставят. И то, что тут с нами потом будет, лучше бы им не знать...
Я докуриваю почти до фильтра.
“Если я попаду сейчас, всё будет хорошо,” - загадываю желание и щелчком отправляю окурок в урну.
Он пролетает высоко над ней, шлёпается на чисто подметённый асфальт дорожки и укатывается куда-то по дуге порывом ветра.
- Умеешь ты людей развеселить, Дима! - мне не хочется смотреть на приятеля.
Дима молчит.
Завтра, в восемнадцать ноль-ноль, нас разведут по ротам, в расположение полка.
Я уже знаю, что зачислен во взвод охраны. Со мной туда идут ещё семь человек.
Последний день карантина. С завтрашнего дня – совсем другая жизнь. И это только начало.
Вы хотите головоломок?
Их есть у нас! Красивая карта, целых три уровня и много жителей, которых надо осчастливить быстрым интернетом. Для этого придется немножко подумать, но оно того стоит: ведь тем, кто дойдет до конца, выдадим красивую награду в профиль!
КИРЗА. Карантин. ч4. Автор: Вадим Чекунов (Кирзач)
В курилке к нам подходит ухмыляющийся Цейс.
- Почти каждый из вас, - усаживаясь на скамью, говорит он, - где-нибудь через полгода заведёт себе блокнотик, куда будет вписывать всякие солдатские афоризмы.
- Це шо? – удивляется Костюк.
Цейс смотрит на меня.
- Ну, крылатые фразы там, выражения, - объясняю я Сашко. – Поговорки, приколы всякие...
- Вот-вот, - Цейс разминает в тонких пальцах сигарету. – И про ефрейтора, и про службу, про лошадь, про книгу жизни… Знаете такое? Типа, жизнь – это книга, а армия – две страницы, вырванные на самом интересном месте.
- А разве не так? – Ситников щёлкает зажигалкой и подносит её Цейсу.
Цейс прикуривает и выпуская дым, внимательно оглядывает нас, будто видит впервые.
- Кому как, - наконец, отвечает он. - У тех, кто так говорит, убогая какая-то жизнь получается. Две страницы – это два года. Год равен странице, так? Ну, а всего страниц этих сколько в книге получится? Шестьдесят, семьдесят? Восемьдесят с небольшим, если повезёт? Это не книга, это брошюрка получается хиленькая. А некоторые, - сдувает с кончика сигареты пепел Цейс, - могут годы службы превратить в два интересных тома в полном собрании сочинений своей жизни. Но это я так, к слову… - будто спохватывается лейтенант и встаёт. - А вот про лошадь это совсем глупость!
- За два года солдат съедает столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади! – хвастает эрудицией Гончаров.
Цейс усмехается:
- Вот я и говорю, что глупость. Завтра – марш-бросок. Пятнашка. Это пустяк!
- Пятнадцать километров? – в ужасе переспрашивает кто-то.
- Для начала – да. А потом – побольше. Так что лошадям в глаза можете смотреть на равных! – уходя, улыбается лейтенант. И добавляет:
- Если пробежите, конечно.
Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава Богу, пустыми. Противогаз. Сапёрная лопатка, малая. Фляга с водой. На голове – неудобная и тяжеленная каска.
Топот. Хрипы. Пыль. Пот.
Лопатка бьёт по ногам, норовя попасть по паху. По спине и заднице лупит приклад автомата.
- Не растягиваться!
Мама, роди меня обратно!
- Га-а-зы!
Куда же, блядь, деть каску?!
Бежим по каким-то оврагам с пожухлой травой. Вверх – вниз, вверх – вниз…
Подбегаем к знаменитой в части Горе Дураков, она же – Гора Смерти. Подъём градусов в тридцать – тридцать пять, долгий, нескончаемый. Его заставляют преодолевать гуськом, с поднятым над головой автоматом.
В моём противогазе что-то уже хлюпает. Пальцем оттягиваю резину с подбородка и на горло и грудь вытекает не меньше стакана пота. Пытаюсь немного отвинтить бачок фильтра и с жадным сипением ловлю приток воздуха.
- Я щас кому-то покручу! – раздаётся рядом рык Рыцка.
От испуга чуть не падаю, но, оказывается, это не мне. Рыцк подловил кого-то другого. Коротким тычком кулака бьёт провинившегося в резиновую скулу. Пока тот трясёт в недоумении противогазной мордой, Рыцк добавляет ему ногой в живот и снова кулаком, на этот раз по спине.
«Залетевший» - мне кажется, это тот самый Патрушев, что уже в поезде скучал по маме и бабушке, - подламывается в коленях, падает и елозит в пыли.
Наш унтерштурмфюрер безучастно наблюдает за ним, взлохмачивая прилипшую ко лбу белобрысую чёлку.
Я везунчик. Осознание этого придаёт мне немного сил. Каким-то чудом всё же добегаю до казармы.
Утром следующего дня заметил, что ремень висит на мне совершенно свободно.
Позже почти каждый день приходилось подтягивать бляху ещё и ещё.
Лейтенант Цейс оказался маньяком военного дела. От беспрестанной разборки и сборки автомата Калашникова пальцы наши были сбиты в кровь.
- Предмет, который вы держите сейчас в руках, - говорил Цейс в начале занятий, - является неотъемлемым фактом русской культуры. Таким же значительным, как наша великая литература. Или знаменитый балет. Наука, наконец. Человек, не умеющий обращаться с автоматом Калашникова, не имеет права называться культурным человеком. Осознайте этот факт.
- А как же душманы? - спросил я. - Они-то с “калашом” на “ты”, но вот с культурой...
Цейс снисходительно улыбается:
- В Древней Греции необразованным считался человек, не умеющий плавать. Однако, человек, который только и умеет, что плавать, вообще за человека не считался.
И что тут возразить?
Всё-таки в немцах, даже в поволжских, эта страсть сортировать людей, похоже, неистребима.
Цейс обожает гонять нас по ПП - полосе препятствий.
Больше всего полоса походит на огромную дрессировочную площадку для крупных собак.
Полдня мы метали учебные гранаты-болванки, не вылезали из бетонных окопчиков, бегали вокруг стен с пустыми окнами, прыгали через ямы, подныривали под перекладины, со страхом поглядывая на высоченные щиты, через которые, ухватившись за край, надо было перелезать.
Толстый Кица с размаху бился о преграду и жалобно смотрел на Цейса. Тот неумолимо приказывал повторить. Кица снова шёл на таран...
Особенно меня пугала пробежка по высоко расположенному - два с лишним метра - узкому бревну. Ступни просто не помещались на него. Я поделился этим с Пашей Рысиным.
Паша - низенький крепыш с татарским лицом, меня подбодрил:
- Чего бояться-то? Ну, ёбнешься вниз... Подумаешь!.. А вдруг повезёт и сломаешь чего-нибудь? А? В санчасти проваляешься, а там - не здесь... А лучше всего - ногу сломать, - аж зажмурился от мечтаний Пашка. - Тогда точняк, в Питер, в госпиталь отправят.
Самое смешное, что это помогло.
Правда, никто из нас ничего так и не сломал. Даже Торопов.
Его на ПП вообще не пускают.
Санчасть - предел наших мечтаний.
С утра надо записаться у дневального в особый журнал. После обеда один из сержантов ведёт строем человек пятнадцать - двадцать к расположенному недалеко от бани одноэтажному домику из светлого кирпича.
Принимают нас две медсестры - офицерские жёны из военгородка. Одна пожилая, лет под сорок. Другая моложе. Обе блеклые, страшненькие.
Но мы всё равно пялимся на них без стеснения. Особенно на ноги. Всё-таки единственные женщины, которых мы видели за всё это время.
Жалобы у всех стандартные - стёртые до кровавых мозолей ноги, больные головы и животы. В стационар с таким не попадёшь.
Изредка с медсёстрами сидит начмед - майор Рычко.
- А-а! Полу-однофамилец пожаловал! - приветствует он всегда нашего Рыцка. - Давай, заводи болезных! Сейчас я их оптом лечить буду!
Больных майор Рычко, как и положено военврачу, ненавидит. Даже с температурой под сорок - а со мной случилось именно это, майор поначалу пытался выпереть в роту с таблеткой аспирина. Долго и придирчиво осматривал меня водянистыми глазами. Бледные губы его при этом беззвучно шевелились.
Ходят слухи, что майор дважды переболел белой горячкой.
В анналы истории части Рычко вошёл после истории со стоматологическим креслом.
Какая-то проверочная комиссия обнаружила, его, кресла, отсутствие. Доложили командиру.
Тот вызвал начмеда.
Через полчаса обиженный майор, покидая штаб, пожаловался дежурному по части:
- Батя говорит, будто я пропил стоматологическое кресло. А ведь это не так.
Майор горестно вздохнул. Укоризненно покачал головой:
- Это совсем не так. Я просто обменял его на дополнительный спирт. Вот и всё.
Заглаживая вину, Рычко повадился зазывать к себе вечерком в кабинет Батю - командира полка полковника Павлова, красивого, породистого мужика с грустными глазами сенбернара.
Павлов, как это часто бывает с людьми порядочными и хорошими, сгорел от спирта за несколько лет.
А майор Рычко до сих пор жив.
Подполковник запаса.
Сука.
В санчасти же я и Мишаня Гончаров - у того случилось расстройство желудка - проходим лечение трудотерапией.
Из длинного списка правил, висящих в коридоре санчасти, мне запомнилось лишь одно: ”Привлекать больных к труду, как к процессу, ускоряющему выздоровление”.
Нас и привлекают.
Мы дернуем тропинки.
Где-то на задворках казарм вырубаем лопатами огромные пласты дёрна, грузим их на старую рваную плащ-палатку и волоком, обливаясь потом на страшной жаре, тащим к протоптанным в неположенных местах тропинкам. Укрываем эти тропинки дёрном, придавая земле первозданно-девственный вид.
Мишаня, как обычно, матерится и поносит всех и вся. Я же смиренно думаю о смерти, которая должна была наступить не позже обеда.
Благодаря трудотерапии Мишаня действительно выздоровел к вечеру.
К обеду следующего дня попросился на выписку и я.
Вечерняя поверка.
Сержант Рыцк тычет ручкой в журнал.
- Ты и ты! Завтра дневальные.
- Есть!
- Дежурный по роте - младший сержант Гашимов.
- Иест.
Мой первый наряд. Тумбочка.
И вот я на ней стою. Не на ней, конечно, а рядом. На тумбочке телефон. За моей спиной стенд с инструкциями. Над головой тарелка часов.
Ночь.
Гашимов спит на заправленной койке. Раз в полчаса он просыпается и проходит по взлётке туда-сюда. Каждый раз я поражаюсь кривизне его ног. Гашимов подмигивает и снова отправляется спать.
Через час мне будить Цаплина. Ему повезло - спит с двух до шести. Встанет за полчаса до подъёма.
Скука.
Ночью, если не спишь, всегда хочется жрать. И курить.
Пожрать нечего.
Зато в пилотке заныкана сигарета.
Мне немного стыдно, что зажал её от Цаплина, Ну, да ладно.
Осторожно, на цыпочках, подхожу к полуприкрытой двери на лестницу и торопливо курю мятую и кривую “приму”.
Аккуратно бычкую и прячу окурок обратно в пилотку - Цаплину на пару тяг, после подъёма.
Звонит телефон.
В два прыжка возвращаюсь к тумбочке и хватаю трубку.
- Учебная рота...
- Как служба, сынок? - интересуется чей-то хрипловатый голос.
- Ничего пока, - машинально отвечаю. - А кто это?
В трубке усмехаются:
- Когда спрашивают : “Как служба?” положено отвечать : “Вешаюсь!”. Впитай это, а то после присяги заебут.
Я впитываю.
- А сколько прослужил уже? - опять любопытствует голос.
- Неделю почти... Опять подвох какой-то? - я даже рад возможности поболтать.
- Подво-о-ох?.. -удивились в трубке. - Слово-то какое... Наёбка, обычно говорят... Ты сам откуда?
- Москва.
- А я с Воронежа. Слышал такой? Почти земляки. Вот так-то.
Я молча киваю.
- Я, зёма, чего звоню-то... Попрощаться. Последнюю ночь тут провожу. Утром в штаб, за документами, и всё!.. Дембель у меня, прикинь! Послезавтра дома буду!
- Завидую! - искренне говорю.
- Вот и решил позвонить в учебку. У тебя-то всё впереди. Но, зёма, не кисни. Дембель неизбежен, как заход солнца! Удачи тебе! Давай!
- Счастливо.
Положив трубку, я присел на краешек тумбочки.
Бывает же такое... Не все из них звери.
На тумбочку нам звонят постоянно. Из казарм, с КПП, с объектов. Отовсюду, где есть телефон. “Сколько?” - рявкает в трубке устрашающий голос. Нужно назвать оставшееся до ближайшего приказа количество дней. “Вешайтесь, духи!” - блеют нам в ответ.
Проблема в том, что звонили и деды, и черпаки. Последним, соответственно, до приказа на полгода больше.
- Кому? - спрашиваю, стоя на тумбочке во второй раз. - Деду или черпаку?
Трубка захлёбывается руганью.
- Ты, душара, сам знать должен! Попробуй только ошибись, сука! Ну! Сколько?!
- Вешайся! - отвечаю.
В трубке что-то квакает. Обещают сейчас же прийти и убить.
- Приходи.
Кладу трубку.
До конца наряда в мандраже.
Никто не пришёл.
Некоторые пытаются вынести из столовой куски “чернушки”, чёрного хлеба - его, в отличии от пайкового белого, выставляются целые подносы. Прячут в карманах сахар.
Сержанты устраивают внезапные обыски.
К найденным кускам добавляется целая буханка. Весь хлеб приказывают сожрать за несколько минут. Нормативы разные. Всухомятку - пять минут. С кружкой воды - две. Иногда предлагают выбирать самому.
Удивительно – знают ведь, что не уложатся, а всё равно пытаются, запихивают огромными кусками, давятся, блюют...
За невыполнения “норматива” получают по полной.
С сахаром любит развлекаться сержант Роман. Заставляет зажать кусок зубами и бьёт кулаком снизу в челюсть. Бывает, сахарные крошки вылетают вперемешку с зубными.
Каждый раз, обыскивая меня, Роман по-детски удивляется:
- Длинный! Как же так - тебя голод не ебёт, что ли? Вон какой ты лось! Чего хлеб не нычешь?
- У меня метаболизм замедленный, - обычно отвечаю я.
К научным словам сержант Роман испытывает уважение. Молча бьёт меня кулаком в грудь и переходит к следующему.
Сержант Роман отличаеся удивительным мастерством. В долю секунды он может нанести пару коротких и точных ударов по скулам провинившегося. Да так удачно, что не оставляет синяков. Челюстные же мышцы у жертвы на пару дней выходят из строя.
Получивших своё от Романа легко вычислить в столовой - они не едят второе, а осторожно, вытянув губы, пытаются пить с ложки суп.
По-южному весёлый и задорный, Роман щедро награждает нас, духов, “орденом дурака”. Суть заключается в следующем.
На выданной нам форме металлические, со звёздами, пуговицы крепятся к сукну специальной петелькой-дужкой.
Роман, как эсэсовец Мюллер из “Судьбы человека”, проходит вдоль шеренги на вечерней поверке и размеренно, с силой и неумолимостью парового молота, каждого бьёт кулаком в третью пуговицу сверху.
Через несколько таких поверок на груди расплывается синяк размером с блюдце. В центре - маленькая чёрная вмятина от дужки.
Её, эту самую дужку, я загнул, прижав к основанию пуговицы, в первый же день, по совету, полученному на гражданке от отслуживших уже друзей. Синяка у меня почти не было, да и вкладывал мне Роман не сильно. Так, для формы.
Неделю спустя, после бани, я поделился секретом с Мишаней Гончаровым. Уж очень пугающе выглядел его “орден”.
Где знают двое... Через несколько дней, на утреннем осмотре, Роман заставил всех расстегнуть третью пуговицу. Приказал отогнуть петлю обратно. А за порчу казённого имущества мы отбивались на время часа полтора.
На этих “орденах” сержант Роман и погорел.
Наступила жара, и на зарядку мы побежали по форме номер два - голый торс.
Мимо шёл замполит полка.
С Романа сняли лычки и отправили в кочегарку. Не в печь, к сожалению, а старшим смены.