Я горел шестнадцать дней⁠⁠

Это перевод истории с Reddit

Мой кузен как-то сказал мне занятную вещь.

«Я не верю в ад, — сказал он. — Нет такой боли, к которой человек не смог бы привыкнуть или даже научиться получать от неё удовольствие».

Я много об этом думал. Пока у нас есть способность воспринимать мир, у нас есть и возможность ценить его. Если вы достаточно долго сидели в интернете, то знаете, какие безмерно гадкие вещи люди умудряются полюбить.

Не думаю, что я чем-то отличаюсь.

Началось это в 2016-м. Я работал второй год лаборантом в фармацевтической компании — крупной, с логотипом в виде синего подсолнуха. Низкая зарплата, зато шикарный соцпакет. В жизни у меня было немного: бесконечный цикл переработок, сон — и снова переработки.

Я жил на третьем этаже современного дома с огромным лифтом и зеркальными стенами в коридорах. У них был договор с компанией: сотрудникам делали скидку на аренду, так что дом превратился в корпоративное общежитие. Я думал, что мне это не понравится, но в итоге оценил удобство.

Потом случился пожар. Не знаю, что его вызвало, но первый этаж превратился в пекло. Я только вылез из душа, едва прикрытый полотенцем. Сирены взвыли. Всё было молниеносно. Сначала чувствуешь, как пламя «съедает» вокруг тебя воздух, и только потом — жар. Перехватило горло.

Жара хватило, чтобы при одном шаге в коридор на коже вздулись пузыри. Я побежал вниз по лестнице, а сосед напротив заперся в квартире. Последнее, что я увидел — он и его семья смотрели на меня сквозь закрывающуюся дверь; в их глазах отражалось пламя, ползущее снизу.

Далеко я не ушёл. В дымовой завесе всё выглядит иначе, и я заблудился. Толкался вперёд, но было поздно. Стучал в двери, умолял впустить, но никто не открыл. В итоге забился в угол у лифтовой шахты, чувствуя, как раскалённый металл плавит кожу на ладони.

Горло сжимается. Видишь, как на руках нарастает жар, как лопаются пузыри, — и перед тем как отключиться, словно выходишь из тела. Не веришь, что это происходит.

Я должен был паниковать, но лишь пожал плечами. Не настоящие. Другая реальность, другой я. Этого не может быть. Я никогда не переживал ничего подобного, значит, это галлюцинация.

Но вот что удивительно: когда испытываешь что-то впервые, ты не понимаешь, что это. Лучше всего этим словом описывается — смерть.

Без сознания я пробыл секунды, может, пол-минуты, пока меня не нашли пожарные. Вытащили, укутали в одеяло. Ожоги второй степени по всему телу, местами третья. Они почти не болят: нервы выжжены. Боль приходит, когда начинаешь восстанавливаться.

Проснуться было нереально. Я не понимал, что всё лицо перемотано, просто решил, что выключили свет. Ничего не чувствовал благодаря щедрой корпоративной страховке и ещё более щедрой дозе морфия.

Кто-то говорил со мной, но я слышал лишь одним ухом: барабанная перепонка лопнула, а левое ухо прижглось к облезшей голове.

— О, слава Богу, — прозвучал голос. — Слава Богу, ты выкарабкаешься.

Это была моя младшая сестра, Сэмми. Она прилетела из Оттавы.

Я то приходил в себя, то снова отключался. Кошмары о боли, паника из-за мысли, что наркотик перестанет действовать. Писк аппаратов. Как-то медсестра меняла повязку, и казалось, мне сдирают кожу. Я вдохнул, чтобы закричать, — и провалился в темноту.

Иногда реальность мелькала. Чей-то напев в коридоре. Сэмми говорит по телефону. Луч света скользит по бинту на глазах, щекочет повреждённую оболочку.

Я молился не чувствовать ничего, потому что любое ощущение означало новую порцию невыносимой, сводящей с ума агонии. Тело выворачивалось, пытаясь залечить всё сразу, заходя в биологический тупик раз за разом.

Кажется, была ночь, когда в палату вошёл кто-то ещё. Поговорили с Сэмми. Звучали извиняющимся тоном. Она плакала. Чуть позже пришёл другой человек, уже с другими новостями. В её голосе прорезалась надежда.

— Пожалуйста, — сказала она. — Что угодно.

Меня каталкой везли в лифт, потом на улицу. Лёгкий ветер колол обнажённую кожу, как гвозди. Перевозка. Голос Сэмми где-то позади.

— Мы позаботимся о нём.

Укол. Я ничего не чувствовал.

Больше суток я был без сознания. Когда очнулся, лежал в кровати и смотрел в потолок. Лицо без повязок; левый глаз прикрывала мягкая серая плёнка. Я заморгал и инстинктивно поднял руку, чтобы стереть её.

Рука была покрыта густым чёрным веществом, словно чернила. Оно липло, как замазка, но почти не ощущалось. Такой же слой покрывал всё тело, даже глаза, но работал как одностороннее зеркало — зрение не блокировал. Чем пристальнее смотришь, тем она прозрачнее.

Боли не было. Движения ничто не стесняло.

Я сел, случайно выдернув из вены пару трубочек. Глянул вниз — и увидел, как эта чернильная замазка подсыхает и уходит под кожу, будто роса в сухую землю. Никакого щекотки, ничего.

Через минуту вбежала медсестра, за ней — Сэмми. Но увидев меня на ногах, они словно выдохнули. Я никогда не видел сестру такой: волосы у висков поредели, под глазами фиолетовые тени, лицо осунулось. Но стоило ей увидеть меня, она вспыхнула, как рассвет. Рванулась обнять, но замерла.

— Можно тебя обнять? Ты точно в порядке?

— Кажется, да, — ответил я.

Мы обнялись. А за её плечом я увидел в коридоре корпоративного представителя.

Если вы запутались, знайте: я тоже. Сейчас поясню.

Информацию давали скупо. Кто-то упомянул проект «Black Bell». Несколько раз прозвучало название «сверхадаптивная наножидкость». По сути, Сэмми дала согласие на новое лечение. Похоже, я был в списке кандидатов как лояльный сотрудник: выдашь секреты — потеряешь карьеру и угодишь под суд.

Условие — еженедельные осмотры и участие в испытаниях. Мог отказаться, но вероятно, без полного курса снова очутился бы в той же палате. Выбора не было, но я не обвинял их. У каждого свои интересы, а мне выпал шанс уйти отсюда на своих ногах. Ради такого подписывают НДА.

Через пару недель я вернулся в офис. Люди шептались: мол, лечение придумали в нашем вьетнамском филиале. В нескольких мемо фигурировало как нечто, связанное с вакуум-терапией и низким содержанием кислорода. Я тоже видел эти бумаги, но не думал, что у жидкости есть регенеративные свойства. Читать одно, видеть — другое.

Многие не верили, что я попал в пожар. Считали, я взял отпуск, прикрываясь трагедией. Мог показать фото, но это сделало бы историю ещё невероятнее. Пусть думают, что хотят — начальство знало правду.

Постепенно я опять влился в бесконечный цикл переработок и сна. Сэмми задержалась, чтобы присмотреть за мной, а в остальном всё шло, как прежде.

Разумеется, на поверхности видно не всё.

По ночам я лежал и думал об адской боли под кожей. А вдруг терапия даст сбой? Вдруг побочка? Может, всё вернётся одним махом?

Я часами не спал, уставившись в потолок новой квартиры. Чувствовал жар пламени, волосы на руках скручивались, смешиваясь с пеплом. Пахло собственной жарящейся плотью. Не мог убрать это из головы.

Через две недели случилась первая паническая атака. На работе вынесли торт ко дню рождения, и кто-то задувал свечи. От блеклого огонька, отражённого на коже именинника, у меня закружилась голова.

Пульс сорвался вперёд. Казалось, поры запаялись, и кожа не может потеть. Вспышка воспоминаний бросила меня назад, в коридор. Я вежливо отказался от торта и рванул в туалет. Вырвало, потом свернулся калачиком, сжав глаза. Но что бы я ни делал, пламя не уходило — мягкий жар впивался под кожу.

Паническую атаку не перекрутишь мыслью. Её можно только переждать и молить, чтобы следующая была короче.

За ужином я рассказал об этом Сэмми. Она решила остаться ещё на несколько недель. Я не просил, но она хотела помочь. Она приготовила печёный картофель. Новую посуду я так и не купил — ели с одноразовых тарелок пластиковыми вилками. Над нами висела одинокая лампочка.

— Ты разговариваешь во сне, — сказала она, когда духовка «дзынькнула». — Слышно сквозь стену.

— Что я говорю?

— Это не слова, скорее звуки, — длинные, тянущиеся гласные. Но будто бы слова.

— Постараюсь быть тише.

Она посмотрела виновато: знала, что я не контролирую этого.

Становилось хуже. Кошмары, пробуждения с удушьем. По ночи кожа будто теплее. Паника возникала внезапно и держала весь день. Со временем хороших дней стало меньше плохих.

Однажды, возвращаясь с работы, я остановился на светофоре. Диск-жокей в радио пошутил про «классический папин рок» и поставил Kiss — Hotter Than Hell. Песня хорошая, но загнала меня в неуютное место. Я уставился на красный свет, молясь не видеть жёлтый. Его отблеск бросал меня обратно, к расплавленной двери лифта.

Я закрыл глаза и почувствовал: по телу разливается тонкая охлаждающая плёнка — лечение ещё во мне.

Кто-то посигналил: может, загорелся зелёный, но я не смел открыть глаза. А вдруг больно? Вдруг тьма? Сотни «а вдруг» сковали руки на руле.

И тут — вспышка.

Будто я её вызвал. Искра встретилась с кожей.

Огонь.

Выглядело, наверное, как взрыв. Весь воздух разом вытянуло, стёкла полопались. Машину вздуло, и она вспыхнула целиком.

Адская боль. Кричать не мог. Пляшущее пламя запаяло веки. Нервные окончания взорвались агонией, когда кости на суставах оголились. Всё происходит мгновенно: кто-то выключает свет в твоём мозгу — зрение, обоняние, слух, вкус, осязание, мысль.

Ни вздохнуть — нечем. Не знаешь, стоишь или сидишь. Невозможно сказать.

Говорят, я горел сплошным факелом две минуты, пока прохожий не вытащил меня из машины. Его удивило, что я был покрыт чёрной жидкостью — он принял её за масло. Меня уложили на асфальт, пламя сбили.

Лечение держало меня на грани жизни. Живой, но страдающий. Длилось это, казалось, вечность.

Потом сирены. Пожарные не узнали о втором чудесном выздоровлении.

Через пару дней я вышел из больницы без вопросов. Терпение корпорации лопнуло: моя навязчивая одержимость огнём запускала адаптивную реакцию. Проще говоря, я сам себя обманывал: столько думал о горении, что для наножидкости это стало «нормой», и она исполняла «желание». Так мне объяснили.

Знать причину помогло, но частично. Трудно запретить себе думать. Чем больше запрещаешь, тем сильнее думаешь. Осознание, что одна мысль может моментально зажечь меня и дом, пожирало меня, как сами пламя.

Сэмми не ушла. Нашли способы снизить стресс: я стал спать в ванне, убрали всё горючее — никаких штор, пластика. Держали рядом огненное полотнище. Неудобно, но ко всему привыкаешь. Главное — спокойствие.

Я еженедельно ездил на осмотры. Заполнял анкеты, ставил галочки — от 1 до 10, от «редко» до «часто». Большинство вопросов общие, но некоторые явно писали под меня. Это не были стандартные формы — каждый раз новый дорогой специалист считывал вопросы с улыбкой.

Похоже, я был не один испытуемый. Вопросы намекали на другие проблемы:

«Как часто вы забываете дышать?»
«Как часто забываете спать?»
«Насколько притупилось осязание?»

— варианты от «ежечасно» до «раз в месяц».

Я подстроил быт: огнетушители, покрывала. Как-то раз перед сном наполнил ванну водой, почувствовав приближение приступа. Чернила вытекли из кожи, чтобы не дать мне замёрзнуть. Жидкость и вправду адаптивна.

Сэмми старалась помочь, но её слова запали: я собирался уходить, а она чистила ванну.

— Ничего, — сказала. — Не сильнее, чем менять бинты. Всё равно нужно адаптироваться. Зато без боли, правда?

Травма просачивается, как яд. Плохие дни становятся нормой, хорошие — недостижимым идеалом. Тот день без тяжести в груди, когда спишь чуть дольше и просыпаешься не уставшим. Когда можешь сказать: «Мне приснилось что-то хорошее» и побаловать себя долгим душем, выглаженной рубашкой.

Я не мог. Стоял на краю, готовый вспыхнуть. Не надевал лучшую одежду, ночевал в ванне, держался от людей. Всё, чтобы не стать проблемой.

И всё равно происходил срыв.

Однажды после супермаркета я шёл к машине. Не знаю, что щёлкнуло — и вдруг опять лишь огонь. Пакеты вспыхнули, я остался голый на парковке, извиваясь в сажи и крови. Горение было коротким, нервы уцелели, поэтому я чувствовал всякий пузырь и трещину.

Самый позорный случай произошёл на работе. Я чувствовал приступ, спрятался в туалете. Пламя вспыхнуло, сработала пожарная сигнализация, включились спринклеры. Ожог вышел несмертельным: я мог идти. Накинул куртку и вышел перед коллегами, голый ниже пояса, в волдырях.

После этого меня отправили в оплачиваемый отпуск. Должны были выработать «план действий» с терапевтом, но трудно найти специалиста, допущенного к такому уровню секретности. Пока тянулось, я бродил, стараясь не думать о том, что может сжечь дом за мгновение.

Это съедало меня — и, думаю, Сэмми тоже.

Однажды приступ случился прямо в ванне. Проснулся от кошмара. В полной темноте мне показалось, что веки сплавились, и домино в груди упало. Вылез — и загорелся, отбрасывая живые тени на стены.

Сэмми вбежала, попыталась помочь, но обожгла руки. Я оттолкнул её — ожог от моей ладони остался на её шее. Я забрался обратно в ванну, включил воду. Трудно, когда пальцы без кожи: кровь скользкая, краны тугие.

Сигнализация верещала, Сэмми выключила её. Соседи стучали: она отсылала их, стоя с кровоточащей шеей и руками. А я лежал в ванне, наблюдая, как последние угольки тухнут, возвращая меня в умиротворяющую тьму.

Закрыл дверь на замок, моля ночь поскорее кончиться.

Дальше — сложнее.

Сэмми не хотела уезжать, но повязки на её ранах разрывали мне сердце. Как она морщилась, мажa сэндвич маслом — соль жглась в тканях. Я солгал, что компания пришлёт сиделку. В целом это обсуждали… вскользь.

Я помахал ей из кухонного окна. Такси увезло её, и я наконец выдохнул: она в безопасности.

Я стал искать другие отвлечения. Чаще выходил выпить. Алкоголь немного помогает, если вокруг грохочет группа, пляшут девушки, яркие огни — любой шум, лишь бы ум отодвинул палец от пускового «домино».

Думал сделать из этого трюк. Напился и показал пару барным завсегдатаям «фокус». Они решили, что я факир. Когда я добровольно загорелся, они в ужасе разбежались. Не зная про наножидкость, они видели, как я превращаюсь в уголь.

Один вызвал полицию, другой упал в обморок, зажав нос, чтобы не дышать моим дымом.

Я запер колени, чтобы не упасть, пока мышцы трещали. Шея не выдержала, голова свесилась. Я рухнул лицом в лужу — лечение помешало мне утонуть. Сантиметр воды мог бы убить меня.

Когда приехал патруль, я уже ушёл, оставив обугленные тряпки. Дороги я знал. Мне было всё равно.

В ту ночь, вернувшись домой, я задумался. Продолжать так, надеясь на чудо? Или бороться, балансируя на грани боли? В любом случае страх будет рядом, напоминая, что ворота моего личного ада всегда рядом.

Я сел на балконе, смотрел на звёзды. В этом было что-то родственное: они тоже горят и не знают другой жизни.

Может, и мне туда.

На следующий день я поехал в пустыню. Оставил машину, записку: «Ценных вещей нет». Ключи спрятал под колесом, снял одежду и засунул под капот — не хотел, чтобы сгорела. Хотел чистый комплект на обратный путь. Если он будет.

Пошёл пешком. Солнце жгло кожу; я чувствовал, как жара кипит где-то на грани сознания.

— Давай, — прошептал я. — Давай же.

Я нарочно думал о пламени, толкал себя вниз по чёрной спирали.

— Давай! — умолял. — Заканчивай!

И когда огонь пришёл, я почувствовал облегчение.

Я просто позволил. Огонь запаял глаза, высосал воздух. Тело трещало, ломалось.

Чувства погасли. Кричать невозможно. Лечение держало меня, и я встрял в бесконечном круге: тело восстановится — и снова горит. Смрад палёной плоти, аммиак, жжёные волосы — по кругу. Вспышки света, когда корни роговицы пытались выжить. Треск в ушах, будто волна крика разбивается в черепе.

Не-кон-ча-ю-щая-ся боль. Секунда тянется как вечность.

Но спасения не было. Что же я натворил?

Вкус? Почти никакой. Капли крови оставляли железо на языке — и тут же исчезали. Осязание — боль или пустота.

Вскоре я перестал пытаться дышать. Горло закрыто, лечение питает. Сердце замедлялось, адаптировалось. Я понял: если считать, я могу шевелиться в те моменты, когда мышцы восстанавливаются. Микродвижения.

Помню, лежал в песке. Вспышки света стали тусклыми — наверное, ночь. Я подвинул ладонь в поле зрения: тьма, лунный отблеск, ясный миг — и обугленная, скелетизированная кисть, вокруг песок, пропитанный вытекшим жиром.

Думать было трудно. Где-то в затылке ощущалась заслонка, не пускавшая сложные мысли. Я не вспоминал имени. Мог только короткие импульсы. Когда лёгкие работали, я думал о звуке. В основном гласные. Я выбрал две: «Э» и «О».

Эо. Эо. Эо.

Не видя и не слыша, мозг заполнял пустоту. Волны боли в ушах превращались в музыку и голоса. Мерцания в ангелов. Они садились рядом; один говорил голосом фортепиано, другой обнимал, дыша ветром. Шептали о берегах, где никто не один, о розовых песках, о дереве, тянущемся к луне. Маленькие истории в огне, умоляющие остаться.

Потребности таяли. На дне ощущений нет смысла смотреть вверх. Что стакан воды, если мир горит? Что сон, если живёшь в кошмаре? Я сдавался боли. Это было так легко.

Со временем я научился переключаться:

«Глаза не восстанавливать. Уши не восстанавливать».

Зато мышцы — да. Пусть боль невыносима, лишь бы двигаться.

Не знаю, видел ли кто-нибудь. Если да, то увидел бы, как из пепла поднимается почерневшее тело, обращённое к луне.

Я бродил по пескам, впуская огонь в стопы. Камни, ветки — плевать. Чем быстрее шёл, тем сильнее боль, тем дальше мог идти. Ветер раздувал пламя, как двигатель. Движение впускало воздух в лёгкие, давало место для крика.

И я выл на луну, как зверь: Эо. Эо. Эо.

Время шло и не шло. День не начинается и не кончается. Реальное и нереальное путается. Я выдумывал слова, которые может произнести обожжённый рот, вкладывал им смыслы, забывал мгновенно — или через час, кто знает.

Иногда видел других горящих фигур. Они плясали на краю зрения, оставляя шлейфы дыма. Я плакал о них, смеялся над ними, и всё время страдал — но это было нормально.

Падал на колени, не шевелясь. Давал мыслям-искоркам течь сквозь меня. Гласные вытекали сквозь обломки зубов — может, молитва.

Самое яркое воспоминание — я стою на коленях. Даже с закрытыми глазами чувствую: это не наш мир. Мир огня, я молюсь океану расплавленной стали. Ещё один мёртвый человек, поднятый на мучения.

Эо. Эо. Эо.

Горящие ангелы слушали и танцевали. Океан боли ласкал. Жара исчезла — это был дом. Я добрёл до берега, где боль — жизнь, а без неё — мука. Я адаптировался. Я научился.

Я совершился — и вернулся домой.

Открыл глаза: они последовали за мной. Дюжина таких же, покрытых чёрными чернилами. Они тоже адаптировались. Стали высокими, сильными, безумными. Бродили по иным мирам, видели иные ужасы, и тоже благодарили — как я. Братья, сёстры, семья, вылепленная из агонии.

От экстаза до беспрерывного ужаса — одно мгновение. Казалось, время остановилось, и логичным осталось лишь полное бездействие: стать статуей. Я чувствовал то, что первое пламя дарило нашим предкам. Я был по ту сторону жизни, смотрел на борющихся. Я превзошёл их.

Но во мне ещё теплилось слишком человеческое. Хотя я был близок, и это было так удобно. Жизнь без забот — жизнь без стремления. Плохо ли это?

Потом упала капля воды.

Первую я не почувствовал, но дождь усилился, и пламя погасло. Я так привык к боли, что без неё стало тошно. Системы тела, отринутые и забытые, возвращались: зрение, слух, вкус — каждая страшнее предыдущей.

Я плакал, умолял небеса вернуть меня. Но забывал нужные слова, а сломанные участки мозга стягивались. Небо не слышало, и я не мог достучаться.

Часами лежал, надеясь уснуть и снова попасть туда.

Я потерял его.

Мою машину эвакуировали. Люди искали меня. Я думал, прошло пару дней.

Оказалось, шестнадцать. Многие решили: меня похитили или убили.

И во второй раз за год Сэмми увидела, как я вернулся из мертвых.

Терапию признали слишком опасной. Не уточнили почему. Может, я перегнул в разговоре с психиатром, рассказывая про чернильных ангелов, или в желании снова пылать. В любом случае, у них был «килл-свитч». Его активировали. Я выкашлял металлический сгусток, его положили на лоток и убрали в сосуд с жидким азотом под знаком синего подсолнуха.

Странно было смотреть на лечение как на отдельный предмет. Оно было частью меня, и потерять его будто вырезать лишний орган. Казалось, ощущения должны измениться, но нет: те же мысли, те же проблемы. Думая о пламени, не знаю, чего больше — страха или тяги. Может, поровну.

Зато можно не бояться, что обожгу кого-то.

Я всё ещё был в оплачиваемом отпуске. Пожил у Сэмми, сменив обстановку. Познакомился с новыми людьми, встал на ноги. Легко потерять мелочи, когда голова в десяти местах. Иногда достаточно пустяка, чтобы день удался: дружеского хлопка по плечу, холодного напитка после работы.

Потом вернулся домой, снова вышел в офис. Снял новое жильё без ванны. Перестал сторониться людей, смотрел на светофоры, когда останавливался. Я перешёл черту: боль больше не пугала. Пережив худшее, остальное кажется блеклым.

И если прижмёт — я уже проходил через ад. Не возражаю увидеть его снова.

Это было годы назад, жизнь совсем иная. Я помолвлен, живу в другом городе. Новая должность, та же компания. У меня пёс.

Но даже сейчас, когда всё вошло в новую норму, я вспоминаю те дни. В самые тёмные ночи я вижу тех чернильных существ вдали: они следят, ждут, когда я вспомню и вернусь домой.

Боюсь, часть меня всё ещё там. И когда-нибудь я сорвусь. Не знаю, что хуже — умереть от страха или возжаждать огня.

Как и мой кузен, я не верю в ад. Мы не можем страдать вечно.

И иногда, когда идёт дождь, мне хочется гореть.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6