Ведьма Манюня. Часть первая⁠⁠

РАССКАЗ

Л. С.:

Почти каждый второй рассказ это про смерть дедушки, передача знаний внуку, слово «ведьмак», ГГ обязательно любит только металл, рок и т.д. Фантазия кончилась у писателей?

ЫЫЫ:

Хоть бы кто написал про смерть бабушки и передачу силы тётке в климаксе, любящей слушать попсу типа «Мираж», «Комбинация» и что там ещё было? Живущей в просторной двенадцатиметровой студии, переделанной из комнаты в общаге, на окраине района с окнами на кладбище!

(Из комментов к другой истории).

А почему бы и нет?!

***

… Манюня, сжав губы, смотрела на разрывающийся телефон, и досада с раздражением напополам разбухали в ней с каждым новым сигналом. «Тётка, сквалыга старая, что б её подагра разбила!» А ведь так хорошо денёк начинался.

Отношения с роднёй, как, впрочем, и с другими знакомыми у Мани были не очень. Прямо скажем – никакие. Нет вовсе не потому, что она обладала скверным характером, напротив, будучи простоватой и доброй, она много лет умудрялась оставаться по-детски – просто до неприличия – наивной. Надо ли говорить, что для многочисленной родни, которая без зазрения совести пользовалась Машкиной отзывчивостью и безотказностью, сама она всегда являлась предметом насмешек, обсуждений и бессовестных обманов. Если говорить кратко, то вся Манина жизнь напоминала пьесу из репертуара театра Карабаса-Барабаса «Тридцать три подзатыльника». Теперь же, когда Марию настигли солидные сорок восемь, а на недалёком горизонте замаячил гнусный полтинник, она сократила круг общения до минимума.

Телефон замолчал, но не успела Машка облегчённо выдохнуть, зазвонил снова. Придётся отвечать - поняла женщина.

- Алло! Привет, тёть Свет!..

- …Что делаю? Да вот, по хозяйству отдыхаю.

- А? Ну да, опять целый день дурака валяю…

- А что, случилось чего что ль?..

- …Как бабушка помирает? Она что, до сих пор жива?!!

- Да ты что, тёть Свет? Мы же ей лет двадцать назад стольник отметили!

- …А? Двенадцать?

- …И чего теперь делать?

- А я-то тут при чём? Она меня уже двенадцать лет назад не узнавала…

- Ну вы то все там ближе, небось?

- Да не паскудствую я, у меня же работа, а туда ехать пять часов!

- …Почему семь? Автобус крюк теперь делает?

- Ну да, давно не была.

- …Понятно. Пока.

Придётся ехать, – поняла Маня, дав отбой. Ну конечно, кому же ещё, мне ведь заняться-то нечем, одна. Она села на топчан и обречённо подумала: «Ладно, с Тенгизом я договорюсь, он не откажет».

Тенгиз действительно ей никогда не отказывал. Заполучив такую продавщицу на свой рыночный прилавок, торгующий трикотажем из недалёкого зарубежья, он сразу понял, что лучше выполнять её немногочисленные просьбы, чем терять курочку, несущую золотые яйца. У Мани был несомненный дар, покупатели атаковали её как осы открытую кастрюлю с шашлыком, а выручке, которую она делала, завидовали мясные прилавки в предпраздничные дни.

Манюня была работящей, и, как уже было сказано, безотказной, а посему работу себе находила легко, иногда даже помимо своей воли. После окончания школы Маша из своего дальнего задрищенска «понаехала» в большой город и поступила там в швейное ПТУ. В то время, когда её соседкам по общежитию родные присылали заботливо завёрнутые в газеты нехитрые домашние заготовки- колбасу, сало, консервы – Маня, приезжая домой на каникулы и праздники, сама тащила родным полные сумки продуктов. Она тогда уже начала подрабатывать, благо, предложения были. Она не жаловалась и не возмущалась, семья была многодетной – двое детей от первого брака отчима, сама Машка от первого брака матери, да ещё двое общих детей родителей.

Матери было не до старшей своей дочери, отчим признавал только собственных детей - а Маня была чужая, и, по общему убеждению, дурковатая. По этой причине не только сводные, но и родные братья и сёстры смеялись и издевались над ней.

Потом старший сын отчима сгинул после очередного этапирования в места весьма отдалённые, дочь, никогда не отличавшаяся примерным воспитанием, сбежала из дома с заезжим аферистом и затерялась где-то на просторах огромной страны. Мама умерла от тяжёлой болезни, а её недолго туживший муженёк нашёл себе пассию в тёплых краях, продал дом, обманом заставив Машку подписать отказны́е документы, забрал оставшихся детей и уехал к новой жене.

Так Мария и осела в городе.

«Надо Тусе позвонить», - подумала женщина. Туся и Нюся были тем самым минимумом общения, который Маня себе оставила. Конечно, закадычные подруги тоже пользовались Машей. Нюся постоянно перехватывала у неё деньжат, мотивируя это тем, что подруга одна, и на что ей деньги тратить, а Туся под тем же лозунгом часто трудоустраивала Марию бесплатной няней для своих отпрысков. Но девчонки, по край ней мере, были искренни, подругу свою любили и никогда не злословили, и не высмеивали её за спиной, если считали нужным – то говорили, как есть, в лицо.

Теперь, когда дети у обеих подросли, а внуки ещё не народились, отношения подружек стали более тесными. Да в конце концов, надо же кому-то пожалиться, с кем-то посоветоваться, обсудить новости, просто пошерстить рыбку под пиво или раздавить бутылочку винца на день рождения, да и поплясать в компании от души.

Плясать Манюня любила, делала это самозабвенно, и ей было плевать, как она выглядит со стороны. Всякие Бабкины, Кадышевы и другие представители развесёлой попсы буквально подкидывали Машку с места. Хлопая согнутыми в локтях ручками как курица крыльями, с громким «Ииих!» подпрыгивая и притоптывая ножками, она полностью погружалась в это занятие. А если под конец вечеринки, подперев щёчки кулаками, подружкам удавалось поплакать под Ваенгу или, в особенности, Танечку Буланову, счастью кумушек просто не было предела.

***

- Не, ну ты представляешь? – говорила Маня, расхаживая с телефоном по комнате.

- Ну ваще в натуре наглость потеряли!

- Поеду, а куда деваться?

- Да как отказаться-то?

- Не ехать и всё? Да ты прикинь: если она там одна отколдырится, они же меня с говном сожрут, всех собак на меня повесят!

- Ага, плюнешь тут, хер утрёшься потом…

- Ладно, Натусь, пойду собираться, купить же чего-то, наверное, нужно. Я там триста лет не была, даже не знаю, есть там магазин какой. – Продолжая сжимать в руке телефон Машка посмотрела в окно на расположенное за неширокой проезжей частью кладбище. «Как там, наверное, тихо и спокойно» - подумала она и сама испугалась. Такая мысль пришла ей в голову впервые – кладбища Маня недолюбливала.

Только невысокая цена торцевой комнаты в общежитии с видом на такую городскую достопримечательность заставила женщину согласиться на покупку. Манюня всегда была бережливой. «Ну и что, - успокаивала она сама себя, - подумаешь, кладбище, у других, вон, окна на помойку выходят, или на трассу. А местный завод чего сто́ит, в стоящих рядом с ним домах вообще окна мыть бесполезно. А тут зелень, тишина, красиво даже».

Правда, с некоторых пор с кладбища по ночам стали доноситься странные звуки – крики, смех, вой - иногда будившие Машу, и, подходя к окну, она видела пробивающееся сквозь густую растительность кладбищенской территории свечение. Подружки объясняли испуганной Мане, что это местная молодёжь, называющая себя «сатанистами», так развлекается. Что это такое Машка не знала, и уже совсем не понимала таких развлечений.

Вот они в деревне в этом возрасте на танцы в клуб бегали, и это после учёбы и посильной и не очень помощи по дому и огороду. Собирались после наступления темноты на единственной широкой улице под единственным горящим фонарём, болтали, смеялись, катались с парнями на ИЖонках, кадрились как могли. А эти, тоже мне, нашли веселье. Прийти бы туда да надрать засранцам задницы, что бы неповадно было. Но пойти одной ночью на кладбище было для Марии немыслимо, она и днём чувствовала себя там неуютно.

Женщина по-хозяйски осмотрелась: надо было выбрать сумку для поездки, и, наверное, собрать какие-нибудь вещи для себя, так как насколько это всё затянется она не знала.

Несмотря ни на что, Маша очень гордилась своей комнатой и всей её обстановкой, поскольку всё, что имела, Манюня приобрела сама, и искренне не понимала претензии подруг: «Не, ну чего такой шкаф-то купила, он же к серванту не подходит». Ну и что, что не подходит, он же шкаф, в нём шмотки хранятся. И вообще, зачем платить втридорога за другой, если этот вполне хороший?

Одевалась Маня по тому же принципу - в любимый рыночный трикотаж - что бы удобненько и весёленько, опять же не понимая, зачем покупать дорогущие колготки, если они рвутся в три раза быстрее рыночных, из дубового эластика, неминуемо собирающихся в гармошку на щиколотках. Зато зацепка на таких колготках могла продержаться, не пустив стрелку пока эластик на пятках не протрётся.

Вообще-то деньги у Машки были, но тратить их бездумно она не любила, она очень хорошо знала, что надеяться ей не на кого.

Окончив училище, Маша сразу устроилась в одну из швейных артелей, которые буйным цветом расцветали в те годы по всей стране. Но кроме профессиональных и трудовых достоинств у молодой работницы был один очень серьёзный недостаток: она всегда говорила то, что думает. Хозяева многочисленных ТОО, ООО и СБО прозрачных отношений с наёмными работниками не предполагали, поэтому любительница отстаивать свои и чужие права поменяла множество таких контор. Со временем, когда подобные трудовые сообщества по разным причинам стали закрываться одно за другим, Манюня и нашла себе работу на рынке.

***

Дождавшись на городском автовокзале своего автобуса, женщина сдала сумку в багаж и протиснулась на своё место. Поёрзав, пытаясь устроиться поудобнее, она осознала, что в новом комфортабельном рейсовом автобусе салон был гораздо более тесным, чем в стареньком простачке. В целях экономии пассажирские места сдвинули так близко друг к другу, что коленки даже невысокой Маши упирались в спинку впереди стоящего кресла.

С тоской посмотрев на удаляющийся городской пейзаж, Манюня вздохнула. Просидеть семь часов на попе ровно для её деятельной натуры казалось настоящей пыткой. Маша приладила под голову свёрнутую флисовую куртку в надежде поспать, но, как это часто бывает, воспоминания нахлынули на неё в самый не подходящий момент.

***

Детьми Мария не обзавелась, хотя замужем побывать успела. Но, как говорится, не остыло ещё горячее со свадебного стола, как муженёк прижил себе ребёнка на стороне, с её же, Машкиной, лучшей подругой. Нарыдавшись и вдоволь напроклинав судьбу, Маня вычеркнула обоих из своей жизни.

Со временем, накопив деньжат, она купила комнату в общежитии. Тогдашний Машин сожитель, коих, привлечённых халявой, в её жизни было достаточно, посоветовал женщине оборудовать помещение под студию. Что такое студия Манюня не знала, но с результатом смирилась, - Не переделывать же, столько денег вбухано. Жить можно – и ладно. Шли годы, мужчины из её жизни уходили один за другим. Нет, Машке не жалко было их кормить, просто она всегда считала, что мужик должен быть мужиком, со всеми вытекающими из этого обязанностями, и, по многолетней привычке, заявляла она это сожителям, что называется прямо в лоб. Не удивительно что те, в благодарность высказав Мане всё, что о ней думают, бросали её.

Маше вдруг стало очень жалко себя. Желая отвлечься от грустных воспоминаний, она повернулась к окну, стараясь увидеть знакомые участки дороги, по которой она ездила много лет назад, но вместо них за немытым стеклом мелькали новые объекты, развязки и бесконечные стройки.

«Вот блядь, - подумала Машка, - всё кругом меняется, только у меня вечная жопа». Даже сейчас из всех многочисленных детей и внуков бабушки Агриппины ехать к ней пришлось Машке. «И ведь поехала же», - грустно резюмировала она.

Смотреть в окно расхотелось. Мария приладила наушники, нашла свой любимый альбом Алёнки Апиной и включила первую попавшуюся песню.

- Ох Лёха, Лёха… – услышала она ставший родным голос, и на душе полегчало.

***

С тяжёлой сумкой наперевес (тележку на колёсиках она принципиально не использовала, не хотелось становиться похожей на суетливых городских бабок), Маня топала по родной деревне, ошарашенно оглядываясь по сторонам.

Одни домишки почернели и вросли в землю, зияя дырами окон и проваленных крыш, другие преобразились до неузнаваемости, покрывшись современной черепицей и сайдингом. На место стареньких деревянных заборов пришли металлические сетчатые, узорные или и вовсе сплошные. То там, то сям встречались новострои, кичащиеся невиданной доселе в этих местах архитектурой. Машка даже испугалась, что не сможет найти бабушкин дом, но, вывернув из-за особо раскорячившегося «новичка», увидела его и сразу узнала.

Дом выглядел точно таким, каким Маня помнила его с детства, и каким видела двенадцать лет назад. Те же стены, покрашенные в какой-то тревожный красно-коричневый цвет, зелёненькие резные наличники, та же старая черепица. Странно было только, что всё это не несло на себе следов времени, как будто обновлялось, по крайней мере, раз в год. Слабо верилось, что родственнички могли так расстараться для старушки. Даже если кого нанимать, деньги платить нужно, а это не про них.

Маша подошла к знакомой калитке и остановилась, разглядывая двор. Из соседнего палисадника уже выходила впопыхах пожилая женщина, явно торопившаяся к ней. Маня узнала её, но никак не могла вспомнить, как ту зовут.

- Батюшки, Машенька-деточка приехала! Вот счастье-то какое, вот умница моя! А бабушка-то ждёт тебя! Большая какая стала, а красавица! – Говорила соседка скороговоркой, прижимая Машу к себе.

Маша испытала странное чувство. Во-первых, такого приёма она не ожидала, а во-вторых, что значит большая? Ей уже давно подобного не говорили, лет тридцать примерно.

- Зина! – Раздалось с другой стороны улицы.

Обе женщины обернулись. За невысоким заборчиком, опираясь на палку, стояла ещё одна бабулька, не по-летнему укутанная и обутая в валенки. Она подслеповато щурилась.

- Зина, это хто же приехал?

«Ага, - отметила про себя Машка, - соседку зовут Зина». Ну точно – тёть Зина же, Машка в детстве играла с её младшими.

- Да иди сюда, Петровна, - замахала рукой Зина, - это - же внучка Грушина, Маша!

- Это чья будет Маша-то? – Спрашивала Петровна, семеня на больных ногах вдоль заборчика.

- Да Татьянкина же!

- Это которой Татьянки, младшенькой, что ль?

- Да иди ты уже сюда, так и будешь через улицу горланить? А ты проходи, проходи в дом-то, - обратилась она к Машке, - чего стоять, бабушка-то ждёт. Лежит она уже несколько дней, а то встретила бы. Я ведь как раз к ней шла, а тут смотрю – ты, радость-то какая!

Тётя Зина толкнула калитку, пропустив Марию вперёд себя. Около двери в дом обе остановились. К ним со всей поспешностью, на которую была способна, подгребала Петровна. Обряд встречания повторился, Маня услышала, что похожа на мать, и опять это странное – большая-то какая!

В дом заходить было боязно. Маша опасалась увидеть следы запустения и дряхлости, почувствовать запах тлена и тот жуткий, отвратительно-необъяснимый запах, предшествующий смерти. Но соседки уже подпирали её сзади животами, да и не возвращаться же теперь обратно, постояв у двери. И она вошла.

Пахнуло, окутало таким забытым и таким незабываемым ощущением из детства, аж в груди защемило. Пахло древесиной столов и шкафов, впитавшей за долгие годы ароматы еды, вечными соевыми батончиками, хранящимися у бабушки в буфете, керосином, малиновым вареньем, берёзовыми дровами, церковными свечками и пряным, одуряющим ароматом трав.

В маленькой кухоньке тот же порядок – занавесочки, салфетки, банки, короба и туески. В просторных сенях всё на своём месте – сундук, старый диван, старый холодильник, корзины, вёдра, мешочки, развешенные по стенам, садовый инвентарь в углу, и, конечно, огромное количество сушащихся под потолком трав.

Маня посмотрела в кухонное окошко – на двор уже сползались другие соседи. «Ну, начинается», - с досадой подумала она. Тётя Зина мягко подтолкнула её в спину.

- Ну, иди. Ждёт же!

Приоткрыв дверную занавеску, которую тоже помнила, женщина шагнула в затенённую комнатку. Бабушка Агриппина, или, как все дети её звали – Груша, лежала на своей железной кровати с круглыми набалдашниками на изголовье. Вытянутая, сухонькая, недвижимая.

Застыв на своём месте, Маша снова оробела: «Померла, что ли?» как вдруг её кто-то сильно толкнул, и в комнату влетела незнакомая старушенция, резко развернулась, словно кошка, попавшая в чужой дом, бросила быстрый взгляд на кровать и также резко повернулась к оторопевшей Мане.

- Ага, явилась не запылилась, кто тебя сюда звал?!

Маша сделала шаг назад: поза непонятной гостьи напоминала стойку собаки, готовой к нападению.

- Столь лет без тебя обходились, и теперя обойдёмся! Проваливай восвояси, внученька, сами уже как-нибудь справимся!

Маша, вжавшись в притолоку, силилась вспомнить злобную фурию, но не могла, и уже совсем не могла понять, что происходит. Но вдруг неожиданно зычный бас, раздавшийся с постели, заставил вздрогнуть обеих женщин.

- Да изыдь ты, Верка-злыдня! Сто разов тебе талдычила, бестолочь – не дастся тебе мой дар, в родню он уйтить должо́н.

- Ой! – Окрысилась Верка, - и долго же ты из родни выбирала, самую наилучшую, должно́, позвала – Маньку тёпленькую!

- Не тебе судить, Шакалиха, у самой ума не вдосталь, смирись! И не вздумай подличать, сторицей отольётся! Я тебе с погоста достану!

В комнату взъерошенным воробьём впорхнула тётя Зина, за ней, шаркая валенками по половицам, поспешала Петровна. Обе они, приглушённо ругаясь, подхватили злыдню Верку под локотки и повлекли прочь. Верка при этом шипела и упиралась.

- Ну, ступай ко мне, - обратилась бабушка к Маше, протягивая руку, - дай хочь разгляжу тебя, да и черёд ужо.

Маша неуверенно подошла к кровати и сжала иссохшую, загрубевшую от крестьянского труда ладонь. Баба Груша с неожиданной силой притянула внучку к себе, и той ничего не оставалось делать, как неловко шлёпнуться на край кровати.

- Большая-то какая, - сказала старушка, с нежностью глядя Мане в глаза. – А я знала я, что приедешь!

«Ну, конечно, - про себя подумала женщина, - как тут не знать», - но почему-то сейчас это её не разозлило.

- Значить, слушай на перво́е. – Продолжила бабушка уже наставительным тоном, не выпуская Машкину руку, - Хоронить меня надо на третий день, как положено, а не как тебе всякие там говорить станут. До погребения мне до́лжно в дому́ стоять, Зина знает, что делать, она подскажет, токмо ты со мной что б была. Пить, есть, нужду справлять далёко не отходи – ведро вон, за печкой, да Зина поможет. Священника для отпевания звать, он сам знает. По́мин по обычаю, да на девятый день приходи меня проведать, как заведено, более то я тебя не удерживаю.

Машка слушала наставления, и мурашки бегали по её спине.

- Не бойся, - улыбнулась бабушка Агриппина, - дело мирское, ни один ещё такого не миновал. А теперь наклони маковку-то, не достану я.

Вспомнив, как бабуля просила когда-то маленькую Машу подставить макушку для поцелуя, внучка наклонилась. Но бабушка Груша, возложив обе ладони – левую поверх правой – ей на голову, торжественно, зычно и распевно понесла какую-то ахинею. Слова были знакомые, но смысла их Маня понять не могла. Неожиданно у неё закружилась голова. «Бабушка бредит», - поняла внучка, но, не успела она сообразить, что делать в такой ситуации, как старушка оттолкнула её обеими руками, да так резко, что Машка, от неожиданности потеряв равновесие, плюхнулась на пол.

Поднявшись и кое-как взяв себя в руки, она шагнула к кровати. Бабушка Агриппина лежала так же ровно, руки сложены на груди, глаза закрыты, но что-то неуловимо изменилось - Маша почуяла это всем своим естеством.

- Тёть Зин! – По-детски плаксиво проскулила она, - тётя Зина!..

Всполошенная соседка влетела в комнату, замерла на месте и, сокрушённо всплеснув руками, прижала ладони к губам. Из-за её спины выглядывала испуганно-растерянная физиономия Верки и скорбное лицо Петровны. Манюня беспомощно смотрела на женщин, по щекам её катились слёзы. Первая заговорила Зина:

- Поплачь, поплачь, милая, только не кричи, потом, на похоронах накричишься, на причитаешься, а сейчас не надо, не беспокой, - быстро говорила она, обеими руками выпроваживая товарок за занавеску.

Потрясённая случившимся, Маша опустилась на край кровати и разрыдалась, молча, сотрясаясь всем телом и утирая лицо рукавами весёленькой кофточки. Из сеней, тем временем, доносились приглушённые препирательства.

- Ты, Вера, в управу иди!

- Чего это я, сама не могёшь?

- У меня других дел сейчас выше крыши! Не Петровне же ковылять с её-то ногами! Иди – иди, не развалишься! – Сердитое кряхтение и ворчание злыдни- Верки стало удаляться, стукнула дверь.

- А ты, Шура, выйди, людям сообщи, а то невесть чего там щас эта нагородит. Я-то с Машей пока побуду, тяжко ей одной теперь.

Тётя Зина снова вошла в комнату с усопшей, перекрестившись, трижды поклонилась в пол, подержала покойницу за руку, пробормотав молитвы и посмотрела на зарёванную Маню.

- Иди, попей водички, детонька, а может, и покушать чего захочешь, бдеть-то нам долгонько.

На подгибающихся ногах Машка вышла в кухню, неожиданно привычным движением набрала ковшом воды из ведра и напилась. Через кухонное окно она видела, как собравшиеся во дворе люди качали головами, крестились, беззвучно судача между собой. Около плачущей Александры Петровны толпились скорбные кумушки, и даже мужики, находящиеся на дворе, имели потерянный вид.

Странно было только, почему собравшиеся соседи в массе своей являлись, как показалось Маше, представителями одного поколения, даже Маниных ровесников среди них не наблюдалось. За забором маячила невнятная толпа, но из-за слёз женщина не могла её рассмотреть, как следует.

Ей очень хотелось вернуться в комнату, где, пусть и не живая, лежала её бабушка. «Как же так, как же так», - стучало в Машиной голове, несправедливость произошедшего разрывала её на части. Неожиданно для неё самой, бабушка, которую она в силу жизненных обстоятельств и ещё чего-то, что не могла теперь объяснить, списала со счетов, вдруг стала центром её, Машкиной, вселенной, но увы, изменить хоть что-нибудь теперь было невозможно. Рыдания снова подкатили к горлу.

В дом стали приходить люди - глава управы, участковый, районный фельдшер. Оформили нужные документы, принесли гроб. В комнатах, сенях, кухне сновали бесшумными тенями мобилизованные тётей Зиной помощницы. Закрывали зеркала, что-то сдвигали, что-то доставали. Мужчины принесли сработанные специально под домовину табуретки. Обмывание, обряжание, всё это прошло для Марии словно во сне.

Гроб с покойной установили в зале, вокруг него расставили стулья и табуретки для бдения, зажгли церковные свечи. Какое-то время соседи ещё приходили, тихо прощались, и незаметно удалялись. После же наступления темноты в доме остались только Маша, тётя Зина и две приглашённые ей читальщицы, сменяющие друг друга. Печь не топили, но в зале всё равно было душно, так как открывать окна тётя Зина категорически запретила.

Маня почувствовала жажду, и, дождавшись, когда свечка в её руке догорит, поднялась с места. Рассеянный взгляд её упал на стоящее за печкой нуждное ведро, закрытое крышкой. Маня мимоходом прихватила его с собой, решив опорожнить содержимое в положенное место. На кухне она потянулась, разминая затёкшую поясницу, и слегка приоткрыла створку окошка.

Свежий ночной воздух немного проветрил мозги. Свет она зажигать не стала - кухонные занавески не задёрнули, и освещения с улицы вполне хватало, чтобы напиться и пройти через мост до уборной.

- Толик сказал, три дня в дому будет, - донеслось откуда-то из-за забора.

- Со всеми потрохами? – Поинтересовался второй голос.

- А то, её ж в район-то не возили.

- Совсем блаженные охреяли, да её ещё живьём закопать надо было.

- С домом спалить! – Гнусно хмыкнув, резюмировал третий. Послышались смешки, в том числе и женские.

«Это они что, про мою бабушку?» - не сразу сообразила Манюня. Она оглянулась на благоухающее ведро, всё ещё стоящее у её ног.

Наполненный под самое некуда полиэтиленовый пакет с небывалой силой вылетел из открытого кухонного окна и скрылся с той стороны забора. Послышался характерный шмяк, ошарашенное «ёптыть!», душераздирающий визг, грязная ругань и удаляющийся топот.

- Чегой-то я сейчас сделала? – Возникло где-то на задворках Машкиного сознания, но разбираться в этом у неё уже не было сил. Она умылась у умывальника и вернулась в зал.

Часам к двум ночи Маша впала в какую-то прострацию. Несмотря на насыщенный такими тяжёлыми событиями день, ни есть, ни спать ей не хотелось.

Наступившее утро накрыло тяжким несоответствием действительности – даже через закрытые окна доносились звуки зарождающегося дня: кричали петухи, пели птицы, гомонили гуси и утки, выпущенные на травку, жужжали и стрекотали насекомые. В щель между прикрытыми занавесками было видно неугомонное торжество жизни, всё двигалось, летало, прыгало и ползало.

И только в этом траурном зале в тишине и полумраке стоял неподвижный гроб с недвижимым телом, которое больше никогда не возродится к жизни.

Манюня почувствовала острую необходимость стряхнуть с себя это давящее ощущение и размять онемевшее тело. Она прошла в кухню и уставилась в окно. Сзади бесшумно подошла тётя Зина.

- Покушай, доченька, - в который раз предложила она. – Хочешь, чайку поставлю, яишенку сварганю, или, вон, хоть колбаски с хлебушком!

- Тёть Зин, - проигнорировав предложение соседки спросила Маша, - а чего это некоторые мимо дома идут, рожи воротят? – Про ночное происшествие она решила умолчать.

- Не обращай внимания, - махнула рукой та, - не все тут твою бабушку любили. Очень она хамства да безобразий не терпела, вот и учила, кого надо. А эти, нет, чтобы башкой своей подумать, так обижались да шипели всякое по углам. Нет ума – считай калека.

Читальщицы, попрощавшись, ушли до вечера. Тётя Зина, дав Машке кое-какие наставления, тоже засобиралась по своим делам и вышла, успев наладить восвояси пытавшуюся проскочить в калитку Верку. Маша всё ещё стояла у окна, когда мимо дома прошли трое мужиков.

«И не старые ведь, - подумала Маня, - а морды то помятые. Пьют, паразиты», - и, не успела она их толком разглядеть, как один мужик повернулся и злобно плюнул в сторону дома.

- Чтоб ты подавился своими слюнями! – Прошипела взбешённая Манька, - только попробуй такое на похоронах вытворить, я твою харю спитую так разукрашу, до пенсии не заживёт! - Она хлебнула водички что бы хоть немного успокоиться и вошла в зал.

В этот момент с улицы раздалось надрывное кашлянье. Оно не прекращалось и становилось всё громче. Слышно было, как мужик заходится с трудом делая вздохи, кажется, его даже хлопали по спине, но Машка не обратила на это особого внимания.

Продолжение следует.