Роман *Цена прошлого# / Часть 12⁠⁠

Часть 11 - https://pikabu.ru/story/roman_tsena_proshlogo__chast_11_5352...

######

Бог дал – Бог взял. Никто не скажет лучше, всему порядок и закон. Когда стрелял, я знал, что будет тесным внутри столыпинский вагон, – напевал я про себя, сидя в купе того самого вагона. Хоть песня и не совсем соответствовала моей действительности: что он будет настолько тесным, я не знал и никогда ни в кого не стрелял, но пронимала она меня до глубины души. Да уж, сидя на диване, этого не поймешь, хоть заслушайся.

Нас было одиннадцать человек. Одиннадцать душ, лишенных свободы, нас увозили за сотни километров от дома. Кого уже не в первый раз и даже не во второй, а у кого-то эта командировка была первой. Я смотрел на их лица в полутьме мигающей лампочки, а стук колес уносил меня в детство, стоило только закрыть глаза. Лето… дача… электричка… счастье…

– На выход готовимся! Сумки не забываем! Скоро приедем, – прокричал конвоир на весь вагон.

Глаза открылись. Зима… зона… электричка… Когда двери вагона распахнулись, и я спрыгнул на перрон, мне в глаза ударил луч прожектора и свет вокзальных фонарей.

– Ну, чего встал? Бегом в машину!

Ночь. Пустой перрон. Метрах в двадцати, стуча мотором, стоит покрытый инеем автозэк. Живой коридор из людей в пятнистой форме. Автоматы. Собаки. Когда картинка восстановилась, я схватил сумку и побежал к машине. Сильно крутить головой я не рискнул, но успел заметить, что вдалеке возле здания вокзала стоит группа людей – парней и девчонок, совсем молодых. Наверное, школьников. Они просто стояли под фонарем и смотрели на нас. Видимо, в этой деревне не было никаких развлечений, кроме как прийти ночью на вокзал и смотреть на зэков.

Когда последний заключенный поднялся в машину, за нами закрыли дверь на три засова, и мы тронулись в путь. Ехали мы недолго, мой опыт подобных поездок уже позволял вычислить примерный километраж, и минут через сорок, то есть километров через восемнадцать, мы добрались до лагеря. Заскрипели ворота, раздался лай собак… Вот она – зона.

Мы сидели на корточках в железном шлюзе и вставали, как только слышали свою фамилию. После сверки с фотографией и проверки данных объявили, что сейчас будет произведен обыск и, выстроив нас в одну колонну, открыли внутренние ворота. Когда зашли на территорию лагеря, у меня перехватило дыхание. Бескрайнее небо без клеток и решеток, открытое свободное пространство без кирпичных стен после полутора лет катакомб сводило с ума. Интересно, что же чувствует человек после трех лет камерной системы… После пяти? Десяти? Наверное, небо просто падает на него. А что же тогда будет, когда освобожусь?

– Сумку на стол, одежду рядом.

Стоя в трусах перед большим толстым дубаком, я выкладывал все из сумки на широкий грязный помост.

– Не положено… не положено… – отточенным движением он смахивал мои вещи в большой белый мешок.

– Белье-то постельное почему не положено?

– Вам все выдадут.

– А кофта? Кофту-то оставь, зима же, холодно.

– Кого? Ты что в санаторий приехал? Какая тебе кофта?

Опустошив, наверное, половину моей сумки, он перевязал мешок веревкой и повесил табличку с моей фамилией.

– Ваши вещи будут храниться в вещкаптерке, – он посмотрел в мою карточку и расхохотался. – Заберешь после освобождения!

Н-да, что останется от моей кофты после десяти лет хранения в какой-то сырой каптерке? Очень смешно.

Потом нам выдали робу, которая была так «искусно» сшита, что подошедшая по длине непременно жала в плечах, а если сходилась в поясе, то едва закрывала щиколотки. Материал был не зимний и даже не демисезонный, так что я уже замерз. Прилагаемая фуфайка особо не выручала.

– Не отдам! – монотонный покой нарушил молодой парень, судя по всему, тоже первоход. Он стоял, вцепившись в свое большое синтепоновое одеяло, и со злостью поглядывал на окруживших его ментов. – Оно мое! Мне его мама привезла!

– Твое только то, что насеришь. И то, пока летит, – вытаращив глаза, поучал его усатый дубак. – Ты зэк! Твоего здесь ничего нет, все казенное. Так что давай по-хорошему.

– Зря это он. Из-за какой-то тряпки, – вполголоса проговорил стоявший рядом со мной мужик с аккуратной прической, судя по всему, не первоход.

Увидев, что добровольной выдачи не будет, усатый коротко кивнул, и парню скрутили за спиной руки. Одеяло упало на пол.

– Костюм спортивный с него снимите! Да и футболку заодно.

– Спортивный костюм разрешен! Я в УИКе читал! – вырываясь, кричал парень.

– Только темный.

– Так он черный!

– Вон нашивка цветная.

– Да блин… Она же маленькая. А футболка? Футболку-то почему?

– Нехрен рыпаться было! Еще подергаешься – в нулевку утащим.

Но парень уже не дергался – он стоял раздавленный собственным бессилием и, как загнанный зверь, смотрел на них с нескрываемой злобой. Абсолютно бессмысленной, но с осознанием неминуемой безысходности, такой отчаянной.

После обыска или, вернее, шмона нас отвели в карантинное отделение, как его здесь называют, этапку. Это был одноэтажный барак с небольшой прилегающей территорией, огражденной высоким забором.

Мы приехали ночью, так что в темноте, да еще и опьяненный кажущейся свободой, я не смог толком разглядеть лагерь. Но ничего, успеется, в этапке нам предстояло пробыть десять дней – якобы адаптация перед выходом в зону.

Когда мы зашли в барак, то увидели, что он забит под завязку. Народу было много – определенно больше количества шконок. Встретили нас душевно: заварили несколько литряков чая и в легкой беседе расспрашивали, кто откуда приехал, и кто сколько сроку привез. Оказалось, что, как и в СИЗО, здесь спали по очереди, и нам, уставшим с дороги, уступили место на ночь.

Забравшись на верхнюю шконку, я вытянул ноги и положил голову на твердую, но такую долгожданную подушку. Я устал, хотя не должен был: этап был долгим, но физической нагрузки не было почти никакой. Полуторогодовалое сидение без дела давало о себе знать.

Я посмотрел в окно: ночь, темнота, где-то вдалеке по периметру ярко горят фонари и прожекторы, тень от колючей проволоки играет на стекле…

######

Утром нас повели на завтрак. Причем я еще не успел чифирнуть и толком не проснулся, но деваться было некуда – выход в столовую обязателен для всех, неважно, хочешь ты есть или нет. И вот, сидя за столом, я смотрел на то, что было в моей тарелке. Сечка, то есть каша из молотой пшеницы. Правда, кашей это было назвать трудно – половину тарелки составляла вода. Мутная и с синеватым оттенком. Старики говорили, что в деревнях это комбикорм для свиней. Да и не каждый хозяин свою свинью таким дерьмом кормить будет. А у меня как назло разыгрался аппетит. Давиться кашей желания не было и, откусив кусок сухого горького хлеба, я запил его теплым безвкусным чаем.

Вова Домик был прав, когда говорил, что я еще не раз вспомню нашу камеру. Там так никто не завтракал.

– А почему здесь так много народа? – спросил я у Петрухи, того самого явно не первохода. – Ведь вновь прибывших этапников через десять дней должны распределять по отрядам, а здесь, наверное, этапа три минимум.

– Зона переполнена, все бараки забиты под завязку. Вот и держат нас здесь, пока в отрядах места не освободятся. Некоторые уже месяца три сидят.

Петруха был родом из соседней деревни и все свои четыре ходки он провел в этом лагере. Самая большая из них длилась два с половиной года, а в основном дольше чем на год он не садился.

– Украл – выпил – в тюрьму? Романтика? – улыбнулся я.

– Ой, да прекрати ты ради Бога! Романтика – это попервости, а когда привыкаешь – это уже обыденность.

Мы тусовались по локалке вдоль барака. Начинало светать, и я смог разглядеть лагерь получше. Похожие друг на друга кирпичные здания, огражденные железным решетчатым забором, стояли симметрично отдельными кварталами. С одной стороны находилась столовая, с другой – баня, а дальше, на другом конце лагеря, промышленная зона – «промка», куда зэки ходили работать. Маленький город.

– А чем ты занимался вне срока?

– Я? Ну как тебе сказать… – Петруха улыбнулся и прищурил один глаз. – Я умею ставить первоклассную бражку, а самогонку гоню такую, что крышу сносит. Меня потом мусора по всей зоне ловят и садят в ШИЗО суток на десять. В честь выхода кореша по-любому приготовят брагульку, и понеслось: выпил – в тюрьму. Вот это романтика! И даже ничего красть не надо. Ты-то сам как к этому делу?

– Бухать что ли? Так-то нормально, но не весь же срок. У меня двенашка.

– Ух ё… Молодой такой, – он посмотрел на меня. – Ну, на работу тогда иди. Железяки лет пять потаскаешь, там глядишь и научишься чему. На что ты еще годен? Профессии же никакой?

– Как это, на что годен? Да я за хатой смотрел!

– А… Из блатных? Ну-ну, тебе сколько лет-то?

– Двадцать один, – я закурил сигарету и, нахмурив брови, ускорил шаг. Его слова меня задели. Еще не хватало, чтобы какой-то алкаш рассуждал о моих способностях.

– О, мужики, смотрите, это же Петруха! – к забору подошла группа людей, все в грязных сапогах и перепачканных робах. Это мужики с промки пошли на завтрак. – Охренеть не встать! Ты скока на свободе-то пробыл? Месяц, два? Там еще твоя шконка, по-моему, свободна! Ха-ха! Ну, мы порешаем! Завтра тебя к себе заберем.

Они еще долго стояли там, рассказывая о произошедших в зоне изменениях, пока дубак не открыл калитку и не пустил к нам человека в красивой, явно не казенной фуфайке.

– Идемте, пообщаемся, – сказал он гуляющим на улице, и следом за ним мы зашли в барак.

Он собрал всех вновь прибывших этапников и, присев на стул, обвел нас взглядом. Он был из тех, чье лицо ничем особым не отличалось и мало кому запоминалось. Возраст тоже было тяжело угадать, да даже как-то не хотелось. Что интересно, его погоняло я тоже сразу забыл, хотя он представился. Или не представлялся… Вот есть же такие люди.

– Здорово еще раз. Я смотрящий за этапкой. Что, как доехали? Мусора не сильно на шмоне потрепали?

Стандартно ответив на стандартные любезности, что «хорошо», «нормально» и «пойдет», мужики спросили о насущном:

– Как в лагере с необходом? Курево на исходе, а сидеть нам здесь еще неизвестно сколько.

– С сигаретами пока туговато, вот все, что есть, – он положил на тумбочку три помятые пачки примы без фильтра. – Катран соберете – могу с положенцем поговорить, может, тусанет чего.

Мужики ничего не ответили, но, судя по лицам, им эта идея явно не понравилась.

– Ну а так, че еще сказать, лагерь черный, игра на должном, ШИЗО греется, в общем, ход воровской. Поэтому лучше сразу определяйтесь, кто чем заниматься будет: блатовать так блатовать, работать так работать. Это особенно молодежи касается. Чтобы потом не метаться.

Он ушел и, разобрав сигареты, все продолжили заниматься своими делами, а я прилег на свободную, что было редкостью, шконку. Было, о чем подумать.

Меня тревожило, что золотой явы, а именно такие сигареты я курил, оставалось всего пять пачек. С учетом того, что находиться в этапке мне еще предстояло неизвестно сколько и отказывать просящим было не по-нашенски, это очень мало. Но это было не основной проблемой.

Главным, конечно, оставалось мое будущее. А я реально не мог с ним определиться. Шагать дальше по воровской дороге было, с одной стороны, конечно, притягательно: престиж, положение, идея. Я ей проникся и с интересом открывал для себя новые грани этого мира. Но в глубине души я понимал, что это не мое, и посвящать этому свою жизнь я не собирался. Идти работать за гроши мне тоже не хотелось, тем более, кем? Разнорабочим? Не радужная перспектива. Но, с другой стороны, это ведь отличная возможность получить какую-то специальность, освоить какое-нибудь ремесло. Тем более, время пролетит быстрее. Надо принять решение. Надо сделать выбор.

Мои мысли прервал крик:

– Контора! Шухер!

В барак зашел мент, держа в руках папку с документами. Он кого-то искал. Увидев Петруху, он сверил его фамилию с карточкой и сказал:

– Собирайся с вещами, тебя переводят в отряд.

Петруха, радостно присвистнув, спрыгнул со шконки и стал одеваться.

######

Следующие несколько дней я провел в раздумьях и… голоде. Сечка в меня не лезла, как я ни старался. А ее давали на завтрак, обед и ужин с той лишь разницей, что в обед к ней прилагалось первое – тарелка жидкого и непременно невкусного супа. Вот я и ел этот суп, а на завтрак довольствовался пайкой хлеба. Тоже невкусного.

Мои раздумья были далеко не приятные. Мне здесь не нравилось, я привык к камерной обстановке, знакомым людям, хорошей пище. Угнетало то, что я ничего не могу изменить, и мне придется к этому привыкнуть. А еще эта неопределенность… Страх перед неизвестностью пугает больше самой неизвестности, какой бы страшной она ни была. Ну а если исход зависит от твоего выбора, появляется еще и страх ошибки. Мое будущее в моих руках.

Вконец запутавшись в своих мыслях и фобиях, я присел на корточки и прикурил сигарету. Смотря вдаль, я пускал большие кольца дыма и вспоминал свою прошлую жизнь, прокручивая в памяти яркие значимые события и принятые решения. Я помнил каждую мелочь и сейчас, оглядываясь назад, я раскладывал по полочкам все сделанные шаги, сказанные слова и возникшие мысли. Какой я был дурак, я видел каждую свою ошибку. Главное, не совершить ошибку сейчас. Я кинул бычок в снег.

Возле входа была доска, на которой висели заявки о приеме на работу. Изучив их и пообщавшись с завхозом, я понял, что мне, кроме обрезания ниток на швейном производстве, ничего не светит. Конечно, не считая свинарника и другой грязной работы, но эти варианты я исключил сразу. Блатовать я не хотел, но и терять свое лицо не собирался. Мне была приемлема только мужицкая работа.

Вот и все. Решение принято, осталось только написать заявление и ждать. В этапке работяг не держат, так что, меня сразу же выведут в отряд. Выстроив планы на будущее, я с легким сердцем завалился на шконку. Я скинул с плеч груз непринятого решения и был доволен собой. Теперь можно позволить себе расслабиться и немного помечтать.

Но случилось то, чего я никак не ожидал, и мои мечтания оборвались на самом интересном месте.

– Контора!

Это пришел мент с папкой в руках. Он пришел за мной. Меня распределили в отряд.

Но как такое может быть? Заявление на работу я еще не подал, знакомых, которые могли бы помочь и забрать к себе, у меня в этом лагере нет, а до официального распределения было еще слишком рано – прошло всего-то несколько дней. Ничего не понимаю. Я накинул фуфайку, взял сумку и сопровождаемый удивленными взглядами покинул карантинное отделение.

Здание, в котором располагался мой отряд, было относительно новое: планировка в нем была не стандартная – сплошные ряды шконок – а секционная, то есть по бокам тянущегося по центру коридора располагались отдельные комнаты, или секции, как их здесь называли. Почти как в тюрьме, только камеры побольше и дверь не закрывается на ключ.

– Здорово! Проходи, – услышал я и зашел в самую дальнюю от входа секцию.

Внутри она тоже напоминала тюремную камеру: те же шконки, те же лица, тот же дым столбом. И тот же чай, который варили мужики, позвавшие меня.

– Ты Игнат, да? – спросил худощавый парень ростом еще выше меня, с острым неприятным взглядом. – Я Андрюха Длинный, смотрящий за отрядом.

Но откуда… В углу сидели трое крепких ребят в спортивных костюмах, рядом со столом стоял маленький угловатый человек, на шее которого виднелась синяя наколка с размытым рисунком, а у выхода встал какой-то дерганный парень, без остановки крутивший четки. Щелк – щелк… Я осторожно присел и с опаской оглядел окружавших меня людей:

– Здорово. Да, это я. А как так получилось, что…

– Петруха рассказал. Говорит, в этапке пацан молодой сидит, на тюряге в ответе за хатой был. Нам такие люди нужны. Бери, закуривай, не стесняйся.

Тревога начала отступать, и я достал сигарету из лежащей на столе пачки винстона и прикурил от протянутой зажигалки. Хорошие сигареты стали, не то что раньше. Ну, а когда я сделал пару глотков крепкого чая, то уже совсем успокоился.

– Петруха значит, да? А где он сам-то?

– Бухает где-то, где он еще может быть. Как с первого дня начал, все остановиться не может. А че он тебе? Тоже бухануть хочешь?

– Нет.

– Правильно. Ты молодой, тебе делами заниматься надо. Обживайся пока, вон свободная шконка, а завтра сходим по лагерю, познакомлю тебя с братвой. Э, ну ты харэ там стучать! В картишки играешь?

– В нарды только.

– Нарды? Деревянная игра! Чурки на рынке в нее играют, а настоящий зэк должен уметь играть в карты. Ну, ничего, я тебя научу. Домой звонить будешь?

– Че делать? – мне показалось, что я ослышался.

– На, звони, – он ухмыльнулся и протянул мне старую черно-белую «Нокиа».

Вот это да. Вот это лагерь. Моя мама удивилась не меньше, когда услышала мой голос. Я не успевал отвечать на вопросы, их было очень много. И очень много теплых слов, слов поддержки. Я уже успел от них отвыкнуть. Я успел отвыкнуть от маминого голоса. Я виноват перед ней. Она любит меня и ждет. А впереди еще десять лет…

######

Всего в отряде было пять секций: в одной жили обиженные, в другой красные, а три были наши, порядочные. Проснувшись с утра, я пошел знакомиться с мужиками. Было много интересных людей, интересных судеб. В какой бы проход я ни зашел, везде встречали с теплом и душевным гостеприимством, рассказывали о себе и спрашивали о последних вестях с воли. Особенно интересно мне было послушать людей, которые провели здесь десять, пятнадцать лет, и тех, кто уже пошел на вторые пятнадцать.

Когда я зашел в одну из секций, то увидел толпу народа. Много молодых и людей постарше сидели вокруг лысого морщинистого старика в белой растянутой майке, сплошь покрытого синими наколками, и слушали его затаив дыхание.

– …и вот после третьей ходки выхожу я по звоночку на свободу золотую. Солнышко светит, весной пахнет, ма! – он как настоящий джигит громко чмокнул сомкнутые в горсть пальцы. – Встречают меня пацанчики, братва лихая, машин понаехало – джипы, мерсы, кроссоверы, все сигналят, шампанское рекой…

Он в два глотка осушил кружку чифира и попросил добавки, закинув в рот горсть леденцовых конфет.

– Мы поехали в «Океан» – лучший на тот момент ресторан в городе. Пацаны получали с него половину выручки. Он был практически наш, и хозяин всегда держал для пацанчиков отдельный столик. Он был уже накрыт, и когда я присел за этот ураган, от обилия блюд зарябило в глазах: утиные шейки, куриные грудки, клешни краба, фуа-гра, тирамису, жюльены, вино двух видов… Посмотрел я на все это и говорю: «Братва, ну что же вы меня изысками заграничными балуете! Принесите двести пятьдесят грамм водки и свежеподжаренного годовалого поросенка!».

Кто-то из слушающих удивленно крякнул, а дед продолжил:

– И вот выходит Мариночка, моя любимая официантка, маленькая, миниатюрненькая, м-м-м, каких я люблю, блондиночка с голубыми глазами, одетая по высшему разряду – юбочка, туфельки, все, что надо, и выносит на красивом подносике хрустальный графинчик водки и золотисто-поджаренного годовалого поросеночка с яблоком во рту…

– Стоп, стоп, стоп! Тормози, старый. Ты че плетешь? Маленькая девочка на маленьком подносике выносила годовалого поросенка? Ты че, с дубу рухнул?

Начались споры, ругань, дед упорно не соглашался с тем, что годовалый поросенок на маленький подносик никак не влезет, и когда они уже перешли на крик, было решено проверить все по факту. Все начали собираться, и я, накинув фуфайку, последовал за ними.

Благо дойти до свинарника больших проблем не составляло, и мы зашли туда во главе с дедом, шагающим бравой, уверенной походкой:

– Слышь ты, иди-ка сюда. Покажи нам годовалого поросенка, – сказал он главному свинарю и упер руки в бока.

– Годовалого? – растерянно переспросил свинарь. – Ну, вот… – и показал на огромного волосатого хряка, шириной с ванну и весом, наверное, килограмм сто пятьдесят, вальяжно развалившегося в луже. Хряк что-то жевал и, как будто услышав, что заслужил чье-то внимание, повернул к нам свою грязную морду.

Дед с хряком смотрели друг на друга, не моргая, довольно долго, и наконец дед сказал:

– Ты охуел. Ему лет шестьдесят.

Все просто попадали со смеху, а ничего не понимающий свинарь захлопал глазами и сказал, чтобы мы уходили, пока мусора не спалили.

Подобных уникумов в тюрьме было много. Они всю сознательную жизнь провели за решеткой, лишь изредка выходя на свободу, но через месяц-два возвращались назад. Они толком и не видели жизни, знали о ней понаслышке, по рассказам других людей.

Пересидки. Тюремная система накладывает очень большой отпечаток на психику. А поскольку психика у всех разная, то порой в результате получается просто гремучая смесь. Этот дед был одним из таких примеров.

Но были и другие личности. Настоящие личности – закаленные, сильные и, казалось, совсем без слабостей, с таким железным характером и силой воли, что можно горы свернуть. Вот только гор в тюрьме не было. А смогут ли они преодолеть те кочки, что встретятся им на свободе? Приспособиться к жизни на воле, по сути, новому для себя миру – вот это большой вопрос.

В нашем отряде жил человек, у которого, как и у меня, было двенадцать лет срока и посадили его тоже в девятнадцать. Сейчас ему было тридцать один, а до звонка оставалось меньше года. Мне было интересно проводить с ним этакие параллели сознания.

– Ну и как? Столько лет за плечами… Даже не знаю, как правильно спросить… Как ощущения?

– Ощущения? – он добродушно улыбнулся. – Честно? Да никак! Никаких ощущений нет. Оглядываешься назад, ожидая увидеть там свой тяжелый и опасный жизненный путь, а там… ничего. Как будто ничего этого не было. Одиннадцать лет пролетели как один день.

– Одиннадцать лет – один день?

– Поверь мне, да. Рассудком я понимаю, что это очень много, что за это время я мог бы устроить свою жизнь – заработать денег, жениться, собрать ребенка в школу, закончить институт, да не один… Что свою жизнь, весь свой третий десяток, лучшие годы своей жизни я бездарно растратил. Они превратились в ничто, я их даже не ощущаю. Столько потеряно и упущено… Я просидел столько, сколько прожил на свободе. Да! Что ты на меня так смотришь? Отними от девятнадцати двенадцать. Много ли ты помнишь о себе до семи лет? То-то же. Так что можно сказать, я просидел полжизни. Ее сознательную часть. Как раз те годы, когда в человеке закладываются принципы и ценности. Знакомство с жизнью проходило в тюрьме, – он секунду смотрел перед собой отсутствующим взглядом, а потом улыбнулся и продолжил, – но это рассудком. Если в это углубиться, можно с ума сойти, таких я тоже видел, поэтому аккуратнее с самокопанием. А по ощущениям… как будто вчера посадили. Не знаю, почему. Не могу объяснить. Не поймешь, пока сам не почувствуешь.

– Да уж… Давай, короче, чифирнем, а то голова уже пухнет.

– Ты что, чифиришь? Зачем?

– Ну как зачем? Чтобы взбодриться.

– Эх, завязывай. Вот раньше, когда годами сидели в холодной камере, в натуре надо было взбадриваться, иначе боты завернешь. А сейчас для чего ты чифиришь? Баловство все это. Так, понты для фарса. Смотри аккуратней, это тебе не шутки.

– А ты что пьешь?

– Зеленый чай.

Домой я вернулся в плохом настроении. От множества мыслей в голове была каша. Зайдя в секцию, я чуть не сбил крутившегося на пятаке угловатого парня и увидел, как Длинный кропалил жирный кусок плана на золотистой сигаретной фольге.

– О! Планчишка! Че, курить будем, да?

Он поднял глаза и посмотрел на меня исподлобья:

– Это на игровых.

...