Переносчики красного (2/4)⁠⁠

Переносчики красного (1/4) - первая часть

В приемном покое, где пахло хлоркой и чем-то еще, очень терпким, но сладким, где на этажерках громоздились еще живые фикусы, кактусы и герани, с нас затребовали документы, подтверждающие родство, несколько раз переспросили нет ли никого поближе, чем внуки.

— Ее дочь, моя мама, умерла несколько лет назад. Сын погиб. Никого ближе, — я протянул паспорт и свидетельства о рождении.

Старшая медсестра, отчего-то насмерть перепуганная женщина лет сорока, пробормотала:

— А чего утром не приехали?

— Недавно только из другого города примчался.

Яшка обеспокоенно выглядывал из-за моего плеча, шуршал бахилами, переминаясь с ноги на ногу.

— Хорошо, ждите, — медсестра кому-то позвонила и вскоре перед нами лежал паспорт, две банковские карты, мобильный телефон, медицинский полис, полис пенсионного страхования и наличка.

Медсестра выдала акт о передаче личных вещей, выдала ручку.

— А ее одежда? Сумка? — опомнился Яшка.

Женщина убрала за ухо прядь волос, выбившихся из пучка на затылке, повела плечом.

— На склад приедете в рабочее время, назовете фамилию покойной, вам все выдадут, только вот…

— Что? — я оторвался от писанины.

— С сумкой дело такое, даже не знаю.

— Какое? — Яшка шмыгнул носом.

— Там лежало столько лезвий одноразовых. Моя коллега неосмотрительно руку сунула, когда документы доставала, порезалась.

— А на руках бабушки порезы были? — я ручкой открыл паспорт и застыл на месте.

Лезвия лежали и там, ими были переложены страницы, словно покойная решила сделать своеобразный гербарий из удостоверения личности.

— Не могу вам сказать, я собственными глазами не видела. Будете забирать справку о вскрытии, спросите у врача.

Мы пересчитали наличные денежные средства, я дописал акт, поставил свою подпись о принятии вещей, написал номер телефона. Медсестра сняла ксерокопию с моего паспорта, попросила расписаться в каком-то журнале, и перед нашим уходом, перегнулась через стойку регистрации, понизила голос до шепота:

— Я ничего сама не видела, но слух пополз…

— Какой? — я тоже зашептал.

— После объявления времени смерти, когда ее везли по коридору из операционной, простыня сползла с лица и у покойной открылись и задвигались глаза. Как будто она смотрела по сторонам и думала кого бы еще забрать с собой.

Яшка позади меня икнул и отшатнулся.

— Спокойно, — тихо бросил ему я, приблизившись.

Медсестра свела густые брови к переносице, тяжело вздохнула, попрощалась с нами.

***

Когда мы ехали обратно, позвонила тетя. Сразу подумалось о прабабке и ее проделках. Но тетя  всего лишь сообщила, что прибыла женщина из ритуального агентства и хотела бы переговорить с тем, кто станет заниматься похоронами.

Женщина не стала дожидаться нашего возвращения, оставила свою визитку, короткую памятку о действиях при потере близкого и попросила позвонить позже. При звонке она попросила приехать на следующее утро, чтобы обговорить все детали организации процесса, сообщила, что тело покойной увезли на вскрытие и как раз к утру у нее будет на руках справка о результатах. Попросила привезти документы бабушки, чтобы их обменяли на гербовое свидетельство о смерти. Я посмотрел на адрес агентства. Оно находилось на территории больницы, куда мы обращались за личными вещами.

— Удобно, — пробормотал Яшка, тоже пробежавшись взглядом по визитке. — Помер и недалеко до гроба ползти.

Я тихо рассмеялся.

— Ты уверен, что после смерти вообще можно куда-то доползти?

Брат тоже посмеялся, а потом посерьезнел.

Остаток дня мы провели в неприятных хлопотах. Документы, казалось, специально распихали по разным укромным местам, чтобы у живых возникли сложности с поисками. Мы находили лезвия, иголки, булавки, советские значки, положенные острием крепления вверх. Находили записные книжки и дневники с несуразными записями, непонятные рисунки простыми карандашами. Они точно не могли принадлежать рукам мамы или дяди, или моим, при всей любви к изображению необычных существ, подобные плоды мое воображение породить не могло при всем желании. Скрюченные создания, выглядывавшие из-под  дивана, остроносые мерзкие морды за окном лоджии. Детализации не требовалось для того, чтобы узнать локацию. Все эти чудовища ютились в той квартире, где мы находились. И у каждого монстра, усердно выведенного серым грифелем, красной шариковой ручкой были обозначены глаза.

Яшка нервничал. С наступлением зимних сумерек, поглотивших видимую часть незатейливого пейзажа за окном, он все чаще говорил об ужасе перед грядущей ночью. Тетя возилась на кухне, готовила ужин для нас троих и для стариков. Прабабушка пока не показывала носа из своей комнатушки, дед дремал под пение радиоприемника. Тетя не хотела и слышать про жуть, обуявшую Яшку, она пока придерживалась скептической точки зрения и уповала на “показалось”.

— Переносчики красного, — вырвалось у брата, когда он наткнулся на очередной рисунок.

— Что, прости? — переспросил я с улыбкой. В коробке с инструментами нашлась еще одна порция человеческих зубов. Здесь же обнаружились окровавленные плоскогубцы и выдранные ногти. Я поспешил закрыть коробку, отодвинуть ее подальше, пока Яшка не заметил.

— Везде красный цвет, — брат грустно вздохнул. — Как будто он пришел поглотить любого, кто переступит порог квартиры.

Повисла гнетущая тишина. Только настенные часы мерно отсчитывали проходящие секунды. От стука во входную дверь мы оба подпрыгнули на месте, а в комнатенке заверещала прабабка. Я услышал быстрые шаги тети.

— Я с ней посижу, посмотрите кто пришел, — бросила она на ходу.

Яшка судорожно сглотнул.

— Не открывай, — прошептал он.

— Почему? — я уже двинулся в сторону прихожей.

— За дверью никого не окажется, — одними губами произнес брат.

И действительно. Я посмотрел в глазок, а на лестничной клетке увидел только двери соседских квартир да тусклую лампочку. Хотел было вернуться к поискам, но взгляд зацепился за датчик движения аккурат над квартирой напротив.

Он подмигнул красным.

В затылке эхом отдались слова Яшки о переносчиках.

Впрочем, могло прошмыгнуть животное, или, возможно, кто-то из жильцов миновал наш лестничный пролет. Свет, словно успокаивая, потух. Но оторваться от зрачка я не мог. Постоял там еще немного.

И датчик, снова мигнув, включил свет.

Я сделал несколько шагов назад, в дверь опять постучали.

В прихожую высунулся Яшка, трясясь осиновым листом.

— Раньше только ночью стучали, и под утро, — проблеял он.

— Да кто там ломится? — нетерпеливо воскликнула тетя.

Мы с братом переглянулись.

— Ошиблись квартирой, — выдал я первое, что пришло в голову.

Слышалось, как бурчала прабабушка, как заворочался дед. К нему я так и не зашел с момента приезда. Меня не слишком беспокоило то, что я увижу, как крепкий мужчина превратился попросту в мощи, способные поддерживать простой диалог. Немного беспокоило то, что если я войду в спальню, то придется разговаривать, а мне не слишком хотелось.

Яшка вернулся к поискам, включил телевизор, чтобы отвлечься. Тетя уложила прабабушку спать, заглянула проверить деда, тот попросил поесть. Я заметил, что даже с наступлением сумерек, тетя не стала зажигать у него свет. Потом двинулась на кухню. Пол жалобно поскрипывал под ее весом, уподобляясь тоненьким голосам, молящим о помощи и пощаде. Зашумела вода, загремели тарелки и столовые приборы. Я постоял возле трюмо, рассматривая самого себя в отражении зеркала. Бледный и уставший. Благо, седины не прибавится.

— Нашел чего-нибудь? — спросил я у Яшки и тот крупно вздрогнул, выронил из рук очередной фотоальбом.

— Что такое? — я бросился к брату, по щекам которого текли слезы.

— Ты был прав. И я был прав, — он тихонько шмыгнул носом, обтер лицо рукавом толстовки.

Протянул снимок.

Дедушка и его сестра на фоне пышно цветущего сада. Молодые и очень воодушевленные. На голове деда еще не завелась лысина, зато он уже обзавелся усами, в улыбке насчитывались все зубы, его сестра гордо выпятила грудь, вероятно, хвастаясь новым платьем в горошек. Дедушка на тот момент не успел жениться, дать имя своему первенцу, развестись и жениться на моей бабушке. Его сестра только-только родила. Вдалеке угадывались очертания дома, где они провели детство. И если все и вся на фотографии отображалось разными оттенками черного, серого, то глаза сестры деда были красными. Я поскреб ногтем, подумал, может, фломастер или карандаш, подставил снимок равнодушному желтому свету люстры. Понадеявшись на какой угодно дефект, я просто положил фотографию обратно.

С сестрой деда мне доводилось общаться всего несколько раз за свою жизнь. Знал, что она работала на молочном заводе и холодильник всегда был до отказа забит продукцией этого самого завода. Знал, что давным-давно был сын, знал, что после того, как сын утонул, сестра деда переехала к престарелой матери. Дедушка старался избегать походов в гости, пусть обе женщины жили буквально в соседнем доме, где им выделили квартиру после сноса дома.

Знал, что когда сын утонул, сестра деда долго сыпала проклятиями и обвиняла в гибели единственного ребенка моего дядю. Грозилась превратить его существование в ад, а когда дядя попал в автомобильную аварию, явилась на похороны и, злорадно скалясь, плюнула в лицо дяди, лежавшего в гробу посреди прощального зала. После этой выходки она превратилась в затворницу, подбирала бродячих кошек, и позвоночник каждого несчастного животного обнаружился под матрасом. Под ним же нашлись фотографии утопленника, и прочих родственников. Живых или уже отправившихся к праотцам.

За исключением моих снимков.

У сестры деда их никогда не имелось, она попросту не признавала меня частью семьи, и я знал почему в альбомах квартиры бабушки моего лица никто никогда не видел. Мама, вероятно, уже тогда обо всем догадалась, но против силы, перемалывающей жизни, подобно жерновам, пойти не могла. Поэтому пыталась перестраховаться. Уехала из города как только получила диплом о высшем образовании, и когда ее однокурсники сетовали на распределение, она вцепилась в предоставленную возможность покинуть родные края мертвой хваткой. Работая по специальности на моторном заводе, познакомилась с моим отцом, всеми правдами и неправдами отбрыкивалась от приезда к бабушке. Когда у родителей появился я, усыновленный отказник из дома малютки, мама покрестилась и только после этого согласилась навещать родных.

Никогда не высылала бабушке по почте фотографий, ни моих, ни своих собственных, отказывала по приезду в просьбе сходить в фотоателье и запечатлеться на снимках на память. Перед сном я слушал сказки не только про Василису Премудрую, Ивана Царевича и Серого волка, я слушал про того, кто бродил в ночи, взывающего к человеческим слабостям и горестям. Про того, кто с радостью откликался на зов израненного сердца, сулил несметные богатства в обмен на сущий пустяк. Про того, кто надевал маску сочувствия и сострадания, кто втирался в доверие, сворачиваясь на теплой груди холодным змеиным клубком. Внимал каждому слову.

Я знал, что над входом в нашу маленькую, теплую квартиру, под обоями с нежным узором, золой из костра, в котором мама сожгла свою косу, был начертан крест. С тех пор мама никогда не отращивала волосы, всегда ходила с короткой стрижкой. Под порогом, намертво сцепленный с цементом, поместили освященный ножичек.

Острием вверх.

— Но мам, — заметил тогда я, — а как же окна? Неужели тот, кто ходит в ночи, пользуется только дверьми?

Мама тогда побледнела, шепотом попросила пойти погулять, а когда я вернулся, то увидел кресты и над окнами, которые вскоре спрятались за картинами с вышивкой.

Из-за юношеского максимализма, давшего побеги из пубертатного периода, я со снисходительной улыбкой смотрел на то, как мама обновляла крестики под картинами. Однажды даже поднялся на стул, и при ней, шутки ради, попытался ластиком стереть только что начертанный оберег. Мама тогда разозлилась так сильно, что в первый и последний раз ударила меня по руке.

— Не смей! — сердито проклокотала она. — Не смей, слышишь? Ты просто не представляешь, что может произойти со всеми нами.

— Ты же говорила, что эта штука придет только за кровными родственниками…

— Придет, еще как придет, — мама погрозила пальцем. — Но это не значит, что она не сожрет тебя, овладев мной! И папу сожрет, сожрет соседей, пользуясь моим ртом и моими зубами!

Мама сопротивлялась как могла, потому что та штука, игнорируя любую попытку отстрочить ее появление, все равно до нее добралась. Выросла раковой опухолью в кишечнике, вытеснила зубы нарывами и кровоточащими гнойниками на деснах. Превратила горло в незаживающую рану, сделала так, чтобы выпали ногти и волосы. Мол, ногти и зубы даны тебе были, чтобы выгрызть себе путь наверх из этой ямы, но нет, никто из нее не выберется.

— Думаю, — кряхтела мама, пришепетывая, с трудом ворочая языком, — она продала нас всех, любого, кто разделил с ней кровь…

— Ты про кого? — спрашивал я.

— Про сестру деда твоего, — ответ никогда не менялся.

— Зачем?

— Ей самой известно, да той дряни, что в дом пустила. Кто знает чего там обещано было. Ты, главное, не катайся туда ни под каким предлогом. Оставайся подальше, все начнется с ее смерти. Деда не расспрашивай, если все же окажешься там. Он, может, и в курсе, но когда сестра умрет, он будет первым, на кого перекинется.

Перекинулось.

И теперь я смотрел на фотоальбом, слушал, как всхлипывал Яшка, как на кухне клацал нож, ударясь о пластиковую разделочную доску. Как бормотала прабабка, как бубнил оживившийся дед, вторя голосам радиоэфира.

За ужином, приготовленном из купленных тетей продуктов, прабабка, которая с трудом дошаркала до кухни, опираясь на стены, изучала Яшкино лицо. Меня она игнорировала, периодически упоминая, что я чужак и бандит, желающий завладеть имуществом. Я игнорировал в ответ, вперив глаза в тарелку с жаренной картошкой и не слишком аппетитной котлетой, больше похожей на дурно пахнущий комок грязи. Дед тихо ел в комнате, иногда огрызаясь на ведущего новостей.

Пока до моего слуха не донеслось грубое и сказанное явно не дребезжащим голосом старухи:

— Ты чей вообще будешь, пес помойный?

Тетя и брат округлили глаза, медленно повернули головы ко мне.

— А кто спрашивает? — я разломил вилкой котлету.

Раздался хриплый смех.

— Твое дело, пес, отвечать на вопросы, а не задавать новые.

Я исподлобья посмотрел на прабабку.

— Тогда я буду молчать.

Снова смех, а затем старуха с силой ударила кулаком по столу.

— Пререкаться удумал, выродок?!

— Не любишь, когда твои требования не выполняют?

— Отвечай, шавка!

— Представься сначала сам.

Глаза прабабки превратились в два невидящих бельма, и они постепенно налились кровью, будто все сосуды моментально полопались.

— Урод! Ублюдок! Говори, псина, откуда взялся? Кто родил тебя, скотину? Чей ты?!

— А что такое? — я продолжал ковырять котлету. — Чуешь, что надо мной власти у тебя нет?

Прабабка захрипела, у нее изо рта пошла пена. Сначала белая, затем розоватая. Прабабка начала биться в конвульсиях. Тут же опомнилась тетя.

— Она язык прикусила! ”Скорую”, Яша, вызывай немедленно!

Брат подорвался с места, будто только и ждал того, чтобы смыться с кухни. Я слышал как он почти что выкрикивал в трубку показания к вызову, сбивчиво диктовал адрес. Что-то закапало на пол и в нос ударил нестерпимый запах мочи.

— Сученыш, — шипела прабабка, вытираясь подолом ночной сорочки, — я тебя сожру изнутри, каждую косточку вытащу, легкие свои выплюнешь через рот, мразь!

— Кто кого еще, — парировал я, насадив на вилку кусок картошки.

Она засмеялась, завыла, а потом выплюнула мне в тарелку остатки своих зубов. Тетя сидела, как громом пораженная, прижимала ко рту ладони. Затем страшно побледнела, кинулась к раковине и вывернула на немытую посуду недавно съеденную картошку. Я отправил в рот кусок с вилки, медленно пережевал.

Выплюнул.

Я не знал что именно Яшка сообщил диспетчеру, но бригада прибыла вкупе с психиатром. Прабабка к тому моменту уже гоготала на своей кровати, а тетя нервно смолила на лоджии одну сигарету за другой.

Мы с Яшкой ожидали в коридоре, прислушиваясь к беседе бригады и старухи. На любой вопрос о самочувствии прабабка отвечала колко и едко.

— Откройте рот, покажите язык, пожалуйста.

— А жопу тебе не показать, сопляк?

Ее попросили назвать дату своего рождения, фамилию, имя, отчество, попросили назвать текущий день недели. И тут Яшку затрясло от услышанного.

— Родился я очень давно, так давно, что ни одного твоего предка еще по земле этой не ходило. И когда рождались мои братья и сестры, все радовались, а когда родился я — все закричали. Нет у меня фамилии и отчества, отца своего я сожрал прежде, чем он успел представиться. Имени тоже нет, только прозвище.

— Назовите прозвище, пожалуйста, — попросил доктор.

— Ишь чего захотел! — захохотала прабабка. — Сам назовись сначала!

— Дмитрий Николаевич к вашим услугам.

Старуха на секунду замерла, а затем завопила:

— Врешь, паскуда! Не твое это имя, не твое!

Доктор вдруг оглянулся на нас с Яшкой и на лице его ясно читалось изумление.

— Кто вам бригаду вызвал, уважаемая? Ваши правнуки?

— Не мои они, а этой падали, в чьей плоти сейчас сижу. Когда с ней закончу — заберу свой кусок из инвалида за стенкой, и перекочую в Яшку. Второго знать не знаю, пришел сюда, командует, житья от него не стало!

— Прозвище-то назовете?

Старуха заверещала:

— Пошел прочь, пошел прочь!

Доктор кивнул своим помощникам, они резво скрутили старуху и по вою, проклятиям, я понял, что ей всадили укол. Прыть ее резко поубавилась, вопли поутихли, но бормотать не перестала.

— Сосудистая деменция, — торопливо сказал доктор, когда мы провожали бригаду. — Вам надо бы обратиться в диспансер, ей выпишут капельки. Нужно будет следить, чтобы она регулярно их принимала. Обратитесь пораньше, обычно процесс долгий.

И резко добавил:

— Забирать не будем.

Тетя вернулась с лоджии под громкий хлопок входной двери.

— Люда, вынеси ведро, — донесся голос деда.

Яшка махнул рукой, мол, я сам, юркнул в темную спальню, вышел оттуда брезгливо сморщившимся, держа на вытянутых руках небольшое пластиковое ведерко из-под краски, куда дед справлял малую нужду. Пока Яшка нес ведерко до туалета, смрад, казалось, пропитал меня с ног до головы, пропитал одежду и в голове промелькнула мысль не стирать вещи после поездки, а попросту выбросить.

Прабабка угомонилась, и спустя время громко захрапела. Тетя немного посидела с дедом, мы же с Яшкой наспех умылись, принялись снова шерстить шкафы.

— Мы под ковром не смотрели, — опомнился брат, когда последняя полка, усыпанная лезвиями и булавками осталась позади.

— Я бы и не стал, — отозвался я, запихивая обратно банку с пуговицами и зубами.

Под конец дня такие находки перестали удивлять.

— Нашел! — радостно выпалил Яшка, все же отогнув ковер, но следом его ликование сменилось рвотным позывом.

Тихий плеск и брат тоже явил на свет картошку с котлетой.

Под ковром обнаружился пухлый конверт с наличкой, но еще там лежал тонкий пласт из сшитых между собой кусков кожи. Человеческой, в этом не было никакого сомнения. Я взял конверт, вернул ковер в исходное положение, сунул деньги за пазуху, подхватил брата под руки и повел в ванную, где он еще раз умылся, прополоскал рот.

— Что же здесь творилось? — прошептал он, спрашивая, скорее, не у меня, а у зеркала.

Я промолчал.