Марфуша⁠⁠

Посчастливилось в том году мне поучаствовать в замечательном проекте @DoktorLobanov "Война девочки Саши". Это сборник рассказов о детях войны и не только. Хвалюсь: я написала для этой книге 2 рассказа про моих бабушек. Один из них я как раз и выкладываю. Книга, кстати, уже вышла из печати.

Хочу выразить огромную благодарность Павлу за то, что делает такое большое и нужное дело. И отдельно за то, что надоумил меня начать писать. Вряд ли бы я без этого решилась. Спасибо!

Далее со слов Марфуши.

Марфуша 8 лет на начало войны, д. Левашовка, Воронежской области, Аннинского район

Мамака моя, Наталья Павловна, родила брата Сережку в сентябре 1941, вот отца сразу и не призвали. Тогда говорили, что отсрочка по брони у него. Но в марте 1942 года ушел все-таки.
Отец мой был очень верующий, даже в колхоз на отрез отказывался вступать. Да и вообще советскую власть не жаловал. Поэтому земли у нас не было. Маленький огородик перед домом, да и все. Работал папа Никанор на железной дороге, это нас и спасло, потому что на восемь душ оставшихся (мамочка и нас у нее семеро) выдавали шестнадцать килограмм хлеба или крупы. Лучше б все время крупу давали, ее сохранить проще. А хлеб, мы хоть и в сундук прятали, все равно быстро портился. Да и больше его надо. Две недели ешь — после лапу сосешь. По правде сказать, хлеб очень редко давали. Пару раз за все войну я его и видела.
Наша деревня была в тылу. Через Воронеж тогда проходила линия фронта. Правобережная часть города была у немцев, левая часть у нас. В Левашовке постоянно командировались солдаты. Распределяли их в зависимости от величины хаты. У нас практически всегда жило по семь человек. Их тоже кормить надо. Припасов с собой у солдат нет. Эта наша обязанность была, да и в мыслях не было им что-то по поводу еды предъявить. Наши ж солдаты, нас защищают.
Как-то справлялись. Мамочка получит паек с железной дороги, тетки с дядьми мал-мала передавали еще что-то, не бросали нас. Все что дадут строго прячем. Люди разные же жили. Еще мы собирали в логу траву: дикие чеснок и щавель, сергибус, иногда свинухи попадались. В лес не пускали никого. Какой лес? Вот он, фронт, рядом! Колхоз иногда на военных немного выделял еды: картошку, бурак (свеклу), капусту. Все это резали в большие чаны по двенадцать ведер. И тушили. Каждое утро сначала солдаты завтракали, а потом уж мы садились.
У нас даже корова была. Как же мы ее берегли! В день давала восемь литров молока почти. Нас мамака выстроит с утра, и каждому по стакану парного. Остальное военным. Никуда не денешься. Или на обмен прятала. Кроме ж еды еще много чего надо. Есть хотелось постоянно. Я ночью с подружкой постарше иногда ходила к скирдам колхозным, чтобы зерно молотить. Из него мамалыгу потом делали себе и солдатам. Вот один раз собрались, а надо сторожу что-то дать. Молотить нам долго, да и слышно ж за версту. Так у подружки моей отец еще до войны был на службе. Мы в его вещах порылись и нашли нижнее белье солдатское. Это белье мы сторожу и отнесли, чтоб нас к скирдам пропустил. Как же он радовался, говорит: «Мои ж вы хорошие, только не попадитесь, а то посадят и меня и вас». Тогда даже за горсть зерна 3 года давали. Либо в тюрьму сядешь, либо на работу отправят.
Как вспомню, как мы волокли зерно это домой... Я ж маленькая еще, а мешок тяжеленный, вот и прошу подружку помочь мне. Она мне мешок на спину взвалит, и плетешься с ним кое-как. Если под горку тогда проще, волоком тащить можно, а через речку по броду самое страшное. Там месяц от воды отражается, и мы как на ладони. Один раз слышим крики: «Держи их! Вон тащат!» Мы бежать из последних сил, а мешки не бросаем. Как без еды домой возвращаться? Убежали...Видно пугали нас просто.
Когда холода наступили стало тяжелее. В лес же нельзя ходить было. Вот и дров не было. Мамаке сразу было ясно, что печь топить нечем будет. Да и не только ей, все об этом знали. Вот что придумали: кизяки делали. Берешь таз, плотно-плотно набиваешь в него навоз и сушишь. Этим и топили печки.
Зимой 43-го у Воронежа тогда бои шли за освобождение. Я помню, как у нас дома жили лыжники. Опять семь человек. Маскхалаты у них белые-белые были, нам их даже примерить давали. Я один чуть не заиграла, все крутилась по дому в нем, невестой себя представляла. Лыжами тоже разрешали поиграть, сами нам их и завязывали. В том же логу, где летом травы собирали, катались. Весело было, хохотали, так, что в сугробы падали.
Темнеет зимой рано. Взрослые очень авиаудара боялись, бомбили тогда. Воронеж вообще страшно, да и у нас в Анне (5 км от Левашовке) маслозавод подорвали. У нас давно уже все окна были заклеены, чтоб ни щелочки света не видать. А все равно...Дети ж. Заиграемся и не замечаем, как солнышко садится. Мамаке за нами смотреть постоянно невозможно, вот и загоняли нас домой солдаты. «Вы зайдите, быстренько»: говорят.
Они все, помню, мамочке письма для родных оставляли, чтоб отсылала. Мы их отправляли завсегда. Один раз у нас, наверное, разведчики стояли. Много... Полным деревня была... Вот они на Бобров выдвинулись, это в сторону Верхотойды. В Красном Логу их всех и положили. С воздуха, конечно, прям цепочками солдаты лежали. Мамака тогда молчала долго, а после пошла и письма отправила, хоть мороз жуткий стоял.
С военными тоже по разному было. Помню, как один офицер к соседки все ходил, приставал. Красивая девка была. Так она его отправляла всегда, говорит: «Пошел! Это для них ты офицер, а для меня ты...». И матом на него, как гаркнет.
А у соседей в доме был медпункт. Хозяин дома был дед Тимофей. Так он стекла напился, чтоб в армию не попасть. Потолок стекло, значит, через марлю пропустил все, с водой смешал и пил. После того, он ослаб сильно. Инвалидом, можно сказать, стал. Дружкам своим тоже предлагал. Один было начал, но бросил."Я это пить не буду, - говорит, - лучше на войне помереть."
Так в этом медпункте медсестра была, очень ее один военный доставал. Днем еще ничего, она с больными возится, а как вечер, так никуда не деться ей. Вот дед Тимофей ей и сказал, на печке вместе с бабкой спать, чтоб не мучал ее тот мужик. Она и спала.
У нас в деревни недалеко от теперешнего кладбища пленных мадьяров (венгров) держали. Ненавидели их страшно. Они ж зверствовали жутко, когда Воронеж взяли. Нам рассказывали, что даже целое шествие было, а на штыках они детей маленьких поднимали. Уж не знаю правда-ли... Но то, что от Воронежа камня на камне не оставили, и людей поубивали кучу невинных — это видела сама. «Города-героя» Воронежу и не дали, потому что приказ был: пленных не брать. Но это потом было, а пока мадьяры у нас в Левашовке стояли, держали их в холодных сараях. Нам самим особо есть нечего было, а их и подавно кое-как кормили. Брать им ничего нельзя было, сразу по рукам били. Издевались, конечно. Слишком много боли фашисты причинили.
Хорошо помню, как их на работы вели. Туда, значит, они пешком идут, а обратно уже некоторых на телеге мертвых везут. От голода и холода умирали по большей части. Хоронили их голыми рядышком с нашенским кладбищем. Вот когда тепло было, они пока могилки копают, лягушек ловят. Прям сразу обдерут тушки и в котелок. Потом пленных увели всех. Бог его знает куда... Мы уже и не спрашивали, куда свои идут, а про врагов тем более не интересно.
Отец нам один раз за войну посылку прислал трофейную. Небольшую совсем, людям вон присылали тяжеленные. Помню, для меня там был то ли немецкий, то ли польский шелковый платок, зеленый с махрами. Красивущий... Письмо в посылке само собой. Мама нам читала сначала сама, а потом мы сами перечитывали каждый. Пишет: «Люди берут все, а я боюсь. Да в этот раз взял, а не надо было. Вдруг хозяева вернутся.» Мне так накрепко эти слова в голову засели, что платок этот я мало носила, разорвала по-тихоньку. Не мое это, а чужого и не надо. Папа хороший был человек...Матом не ругался. И в каждом письме наказывал мамаке: «Наташа, береги детей!» Она и сберегла всех семерых. Нам извещение пришло сначала, что он без вести пропал. Но тогда, часто так было, потом бывало люди находились. Как-то на сестру Дашку письмо пришло. Ну пришло и пришло...Мало ли...Ждем, когда Дашка придет и откроет. Она домой зашла, письмо взяла, прочитала, села и заплакала. "У нас,- говорит, - отца больше нет."
Это ей письмо пришло от однополчан отцовых. Он на полевой кухне работал и иногда развозил еду. Вот на мину и наехал... Поэтому и посчитали, что без вести пропал, искать и хоронить нечего же. В Чехословакии дело было, 20 апреля 1945. Горе страшное.
Что касается учебы, то в войну я училась. До четвертого класса. У нас в Левашовке только начальная школа была. Жалко бросать было, мне нравилась школа, я на четверки училась. Обувка у нас с братом Филиппом была на двоих, размер-то один. И ничего, что он на три года старше меня. Вечно опаздывала из-за него в класс, поздно приходил. Меня учитель ругал, а я и сказала, что, мол, это Филипп поздно мне обувь отдает. Учитель: «Как поздно? Филипп в двенадцать заканчивает, ты к часу успевать должна». Так и вычислили, что брат курить под мосты бегает после школы, вот и приходит домой поздно. Влетело ему, конечно, по первое число. Ох, и ругался он на меня.
- Это ты доказала,- кричал.
- Да! Я! Я из-за твоего курева опаздываю, - говорю.
А средняя школа уже в Николаевке, а это 7 км от нас. Пока тепло было я ходила туда, а потом, как холодно стало, босой особо не побегаешь.
Смотрю на школьную фотокарточку...Вот они все, одноклассники мои: Ванек-пенек, Володя Мошкин ( его «Бурей» звали. Заигрались раз, чуть не удушил меня за платок. Потом целую неделю в углу простоял), Колька-кошелек, Гришка-дурачок, Володька-кипяток....Много нас было. Сейчас я одна осталась. А учил нас Рыбалкин Александр Тихонович. У них большая каменная изба была в деревне, в войну мерзли они в этой избе хлеще, чем мы. Болел Александр Тихонович долго, и аккурат на 9 мая умер. Сначала мы его хоронили... Светлый человек был...А потом Ивана. Тот все войну днем на чердаке прятался, чтоб не призвали, а как стемнеет выходил. Да вот войны все-таки не пережил.

1943 Левашовская начальная школа.
Марфуша стоит в среднем ряду вторая справа в черном пальто