Все дело в том, что меня - никто... никогда... не бил.
Я родился в "золотом" районе нашего города, названным так потому, что он лежал ровно посередине и разделял две территории. Особняки богатых и рабочие кварталы. Мы с ребятами были одинаково вхожи в обе границы и пользовались привилегиями обеих сторон совершенно безнаказанно. Не сразу, но многие сверстники стали замечать мой удивительный дар. От меня бежали неудачи. Точнее конфликты. Еще точнее драки. С самого детства за мной закрепилось соответствующее прозвище. Ребята знали, что если ты идешь гулять в компании с Джони Фортуна, тебя никто не тронет. Как будто у меня на лбу было написано. Или нарисовано. «Высокое напряжение! Опасно для жизни!». И это всех отпугивало. А меня пугало. Но ко всему привыкаешь. Отца я своего не знал и не помнил, а мать любила меня безраздельно. Для меня до сих пор остается загадкой, каким образом ей удавалось содержать меня довольно прилично, работая швеей на местной швейной фабрике. Наверное были какие-то заказы, не знаю. Но все мои капризы, шалости и многочисленные фантастические детские потребности рано или поздно исполнялись с какой-то чудесной неизбежностью. В десятилетнем возрасте я пристрастился к цирковым представлениям и в скором времени, стал обладателем огромного и единственного в нашем городе одноколесного велосипеда. В двенадцать лет я "серьезно" вознамерился стать настоящим писателем, и вскоре после этого на свой день рождения я получил печатную машинку. Мой элегантный чемпионский Ундервуд. В тринадцать с небольшим я был покорен синематографом и подержанная, но рабочая 16 миллиметровая кинокамера оказалась в моих руках. И лишь в 15 лет, мое последнее пристрастие стало настоящей страстью всей моей жизни. Живопись...
Кладбище судоремонтного завода. Небольшой залив местной реки был поистине уникальным местом. Многочисленные старые, полузатонувшие исполины находились в удивительной гармонии с окружающей средой. И зимой и летом, наблюдая это бесконечное поедание неживого живым, эту ржавую летаргию, тихую борьбу со временем я проникался удивительным трепетом и осознанием тайны. Простой и бесконечной. Которую невозможно понять, но возможно, и, скорее необходимо - выразить. В один из таких часов моего завороженного столбняка перед мольбертом меня посетил дедушка Сальваторе. Я не помню, как завязался разговор, но с тех пор он никогда не прекращался. Он был ангелом, учителем, единомышленником и вдохновителем. Он научил меня ощущать глубину, видеть и передавать перспективу, смешивать и чувствовать цвета и многое-премногое остальное. Упиваясь этой внезапной, щедрой и бесконечной лавиной новых знаний и ощущений я не сразу заметил, что мистер Сальваторе сам никогда даже не притронулся к кисти. Только говорил. И в свое шестнадцатилетие я узнал почему.
Резиденция мистера Сальваторе находилась на самом берегу. Не высоко, не низко, в золотом сечении горизонта – три зефирных кубика , вдавленные в зелень сада. Смеркалось стремительно. Словно неизбежная судьба сама спешила познакомиться со мной. Закат, плоскость крышы, столик и багровый Рибера дель Дуэро в двух бокалах. Мистер Сальваторе зажигает одинокую свечу на столике, берет бокал, подходит к краю веранды и молчит.
- Каждый сын - это зеркало для своего отца. – он глотнул вина…
- Мой отец был самым интересным человеком, которого я знал. С самого детства он ни разу не отмахнулся ни от одного моего вопроса. Каждое слово в его устах стоило себя. Имело свой уникальный вес. За все наше время он никогда не повысил голоса. Весь нарастающий мир, в который острой бесконечностью вопросов врастал я - всецело был спаян, сбит, соткан из слов. Его слов. Каждый орган этого безумного организма ждал момента, что бы стать оживленным Им. Для меня. Каждая сторона, грань этого земного шара полоскались на ветру безымянными понятиями, что бы однажды обрести имя из его уст. Все процессы в этом мире вершили свое существование только для того, что бы однажды быть поведаны мне. Им. Он мог обьяснить все на свете. И только так, как мог понять только я. Мы жили там, где все жило для нас. И лишь однажды, на какой-то миг наша связь прервалась. Когда в 15 лет я сказал,что я не люблю охоту, а люблю… Живопись. Он тогда промолчал, но глаза ответили болью. Он купил мне мольберт, краски. И иногда даже приходил посмотреть мои работы. Но в этом он перестал быть моим учителем. Я стал учиться сам. А в день моего 16-летия отец позвал меня сюда. Кроме него здесь были дядя Родригес и дядя Аурелио. Они всегда были рядом с ним. Охотники.
- Решайся, Лопес. Ты должен узнать. Узнать сейчас. Кто он? Волк или лань. В чем его судьба? Стать одним из нас. Или малевать картинки… Лопес…
Я подошел к отцу. Он повернулся ко мне. Посмотрел в глаза. И ударил...
А я ударил его…
В ту-же ночь, здесь же я сжег свой мольберт и краски и принял дела семьи. И стал тем, кто я есть...
Свеча догорела, силуэт мистера Сальваторе почти сливался с тяжелым ветром побережья.
- Джони Фортуна… С того самого дня, когда твоя мама пригласила меня стать твоим крестным отцом - ты стал моим Зеркалом. Каждый, каааждый в твоем районе знал, что у него нет права ударить тебя. Это мое. Мое право первого удара. Купленное мной за 30 лет правления в синдикате…
И сегодня…
Сегодня мы узнаем…
Отразит ли Зеркало, иной поворот судьбы.
И он ударил меня…
