Я оседлала Перунчика и погладила его:

- Будь молодцом, братишка, я тебе не кого-нибудь доверяю, а своего отца.

Конек кивнул и продолжил стоять, глядя на то, как я готовила его сестричку.

- Ну что? – послышалось со стороны дома.

Я обернулась и увидела отца, несшего с собой дорожную сумку, в которую с любовью были уложены игрушки, вырезанные Алешкой.

- Готовы, - коротко ответила я и похлопала Дажденку по боку.

- Вот и хорошо, - отец перекинул сумку через седло и сел на Перунчика. - Не отставай.

Я лишь молча кивнула, сев на Дажденку и направившись вслед за ним. Не должно ослушиваться старших.

В Славгороде уже два дня шла ярмарка. Люди добирались туда пешим ходом, верхом и приплывали на ладьях. На эту ярмарку хотел попасть каждый. Кто ради продажи, кто ради покупки, кто ради забавы. Но побывать там, увидеть скоморохов, пройтись вдоль рядов, найти безделицу для зазнобы или сторговать хорошего коня хотел бы любой. А вот приходили лишь единицы – жатва и урожай всегда важней торговли.

Мы же отправились туда, чтобы продать игрушки брата, а заодно узнать, есть ли где хороший знахарь. Отец и мать все еще не оставляли надежды увидеть Алешку на ногах, идущим по полю, и улыбающимся. Я тоже надеялась, всем сердцем желала искупить свою вину перед семьей.

В Сладгороде оказалось людно. Отчего найти ночлег в стенах города сложнее, чем купить зеркальце. Но мы знали, зачем идем. И ни толпе праздных зевак, ни самым любопытным чужакам нас с толку не сбить.

Городская площадь пестрила лотками и яркими одеждами заморских гостей, приплывших посмотреть на нас и показать свои товары. Повсюду сновали воины, кто переодетый в простой люд, а кто и в доспехах. То там, то тут раздавались звонкий смех, хлопки и звуки музыки, сопровождаемые переливами женских и мужских голосов. Светлый и без того город сейчас искрился и сверкал, как вода под прямыми солнечными лучами. Он грел нас и гостеприимно принимал к себе.

Я спешилась и, дав знак отцу, отправилась вдоль лотков, чтобы найти нам место, да и оглядеть чужой товар. Чего только не предлагали мне, пока я не дошла до свободного места, где мы каждый год ставили свою лавку с оберегами брата, игрушками и посудой. Повсюду сверкали украшения из монет, отбрасывали солнечных зайчиков зеркала и заморская посуда, которую выдувают, как мыльный пузырь.

Кто посмелее тыкал товар мне прямо под нос, кто поскромнее – окликал, стараясь привлечь внимание из-за прилавков. Но все удивляли не только тем, что привезли, но и своим видом. Встречались по пути и сливовые люди, и белоснежные, и широко глядящие на мир, и ехидно поглядывающие через глазки-щелочки. А кого-то и из-за лотка видно не было, но голос слышался аж до самых ворот.

Ярмарка могла удивить любого. И любому нашлось бы, что купить себе, любимой или в семью. Но такой аккуратной работы, как у моего брата, больше нигде не найти. Алешка всегда был горазд руками такое сделать, что все мастера завидовали. Его птички, казалось, прямо сейчас слетят с руки и отправятся по своим делам, а лошади пустятся в галоп. оттого все, что он нарезал за долгие зимние дни и вечера успевало продаться в один день, а после к нашему дому еще долго тянулись те, кто не успел попасть на ярмарку.

Я натянула шапку посильнее и свистнула Перунчику так, чтоб только он один понял, чего надобно. Конек тут же направился на свист, не обращая внимания на отца, пытавшегося его остановить.

Когда братишка остановился передо мной, я погладила его и улыбнулась отцу:

- Здесь и встанем, давай помогу.

Отец молча спешился, протянув мне поводья, и принялся отвязывать сумку с седла.

Я же, привязав лошадей, расседлала их и начала ставить лоток, чтоб время не терять.

- Благодарю тебя, - отец одобрительно кивнул и положил тяжелую сумку на прилавок. - Я дальше сам управлюсь. Иди, погуляй. Может, платье себе присмотришь или кому гостинчик захочешь купить.

- Нет, - я взялась за пояс и не сдвинулась с места. - Вдруг помощь понадобится.

Он вздохнул, но, зная, что меня теперь с места не сдвинуть, принялся раскладывать товар:

- Тогда принеси лошадям пить.

Я кивнула и, взяв, ведро, предусмотрительно взятое отцом с собой, отправилась к колодцу. Благо, что не послушала мать и надела штаны и рубаху брата, чтобы не срамить семью перед людьми. Так проще было идти среди чужаков, не привлекая лишнего внимания и насмешек.

У колодца оказалось людно, но воду я набрала быстро, даже пропустив двух молодух с коромыслами и полюбопытствовав о новостях и слухах. Они же, улыбнувшись мне, радостно пошли в свою сторону, о чем-то перешептываясь. Скромность во граде для девиц была важна. Уж слишком тут народу много. И встречались разные мужчины – и проходимцы, и благородные мужи. Но на глаз не угадаешь, а на деле проверять опасно. Оттого здесь многие общались лишь между собой и теми, с кем были знакомы с детства или через родных.

Едва я поставила ведро, как Перунчик и Дажденка принялись по очереди пить. Путь был долог, Солнце пекло всю дорогу, да еще и везли они не только нас, но и наш скарб. Оттого свой отдых кони заслужили, а питье казалось еще вкусней.

Поглаживая братишку, я продолжила наблюдать за людьми, подходившими к нашему лотку, готовая ко всему. В средние дни ярмарки, когда все еще в диковину, но люди уже примелькались, встречались и воришки, и обманщики. Потому нельзя отводить глаз ни с прохожих, ни с товара. И отец, зная с каким трудом давались моему брату мелкие детали, старался следить за всем, не забывая и о том, что за его спиной всегда стою я и наблюдаю за теми, кто проходит мимо, или так и норовит зайти за прилавок.

Торговля шла хорошо, и уже к зениту у нас осталась лишь пара оберегов, да свистульки. Отец, решив, что остатки можно доверить мне, отправился вдоль чужих лотков, покупать гостинцы родным и узнавать о знахарях, способных поставить на ноги брата.

Даждьбог-Солнце грел плечи, радуясь нам так же, как и мы ему. Он сиял, давая тепло и свет, грея Мать нашу великую Землю. Лучи его, словно руки, тянулись к нам, желая обнять.

Я поправила шапку и прошлась до лотка, как раз тогда, когда к нашей лавке подошел мужчина с мальчишкой, зим которому было столько же, сколько и мне. Подошли они уверено и принялись рассматривать товар, не обращая на меня никакого внимания. И не мудрено - Алешкины свирельки, да обереги притягивали к себе каждого, кто проходил мимо. И каждый же, забывая о своих делах, завороженно начинал разглядывать их.

Эта пара не вызывала ни подозрений, ни беспокойства в душе, оттого я вернулась к лошадям, не желая им мешать.

Мужчина выбрал оберег и посмотрел в мою сторону, после чего толкнул локтем сына и указал на лошадей. Интерес к лотку тут же остыл, и малец уставился на Перунчика и Дажденку так, словно лошадей раньше не видал.

- Не продаются, - коротко ответила я, опережая вопрос мужчины.

Он удивленно уставился на меня, но, увидев стоящие рядом седла, улыбнулся и протянул деньги.

- А где твой отец?

- На ярмарке, - я приняла деньги и положила их в кошель, привязанный к поясу.

- Когда вернется?

- Не сказал.

- Мы хорошо заплатим за коня, - заметил молодой.

Я покосилась на него, потом на Перунчика. Братишка, словно поняв, о чем идет беседа, фыркнул и поджал уши. Ему не нравились их речи.

- Вы взяли, что хотели. Больше мне нечего предложить, - я скрестила руки на груди, показывая, что говорить, больше не буду.

- Доброго дня, - понимающе кивнув, мужчина пошел прочь, подтолкнув сына.

- И тебе.

После них, торговля окончилась быстро. Какие-то молодухи забрали последние обереги, рассказали мне о знахаре, живущем в лесу, неподалеку от града, и, посмеиваясь, отправились по своим делам.

К этому времени вернулся отец с гостинцами и, довольно улыбаясь, протянул мне пояс:

- Тебе.

- Благодарствую, - я удивленно приняла подарок. - Почему?

- Понравился.

Пояс был красивый, сделанный из цельного куска кожи и украшенный узорами – знаками Перуна, выдавленными по всего его длине. Кончики же мастер оббил металлом, чтобы они стали тяжелее и не пришли в негодность в первое же лето. Я довольно затянула пояс на талии и ласково погладила его, будто он живой.

- Хватит уже в Алешкиной одежде ходить, - одобряюще заметил отец, помолчал немного, будто пережевывая сказанное им, и посмотрел на лавку. - Уже все продала?

Я кивнула и вытащила из сумки каравай хлеба, испеченный матерью и мясо, врученное заботливой Ладой перед отъездом.

- Зенит уже, надо бы поесть.

- Да, - отец отвлекся от сбора вещей. - Поедим.

Я порезала мясо ножом, висевшим на поясе, и разломила каравай, большую часть протянув отцу.

Он сел на землю вместе со мной и принялся есть, молча глядя на людей, снующих вокруг. Мимо проходили и мужчины, и женщины, и молодняк, кто-то брезгливо отводил от нас глаза, а кто-то с интересом наблюдал, как чужаки едят, сидя на теплой земле.

Во граде так давно уже было не принято. Все искали место, где можно сесть и поесть, все искали корчму. А таких, как мы, считали дикими. Хотя в доме, мы на пол и не садились. Во светлом граде уже позабыли обычаи, берущие начало еще с тех, времен, когда Морана не пришла в наши земли.

Мы молча сидели и смотрели на людей.

Я всегда хотела быть такой, как отец. Сильной, как медведь, мудрой, как филин, и крепкой, как вековой дуб, чтоб одной рукой могла деревья валить без топора, и сестру свою поднимать забавы ради, не зажмуриваясь. Но сейчас мы сидели бок о бок, и я видела первые седые волоски в его косе, бороде и усах, видела, как высохло лицо, и первые бороздки около глаз, говорили, что пора ему уже брать помощника в дом. Как же я мало могла для него сделать, и чувствовала свою беспомощность. Именно тогда я и пообещала себе стать сильнее ради людей, которых люблю.

Отец встал, поклонился мне и продолжил собирать сумку.

Я встала вслед за ним, убрала недоеденный кусок хлеба, и принялась седлать лошадей.

Тут за спиной послышался знакомый голос:

- Твои кони, мастер?

Я обернулась и увидела того же мужчину, который заинтересовался лошадьми, вместе с сыном. Отец бросил на них беглый взгляд и продолжил собирать сумку:

- Сына.

Мужчина перевел свой взгляд на меня и улыбнулся, понимая, что тут его снова ждет отказ. Потому я продолжила седлать Перунчика, не обращая внимания на горе-покупателя, пока мальчишка снова заносчиво ни произнес:

- Продай коня, мы любые деньги тебе заплатим. Все дадим.

- Не тебе решать, – не поворачиваясь, ответила я и покосилась на отца. Тот застыл, о чем-то задумавшись.

- А кому?

- Ему, - я погладила Перунчика. Он снова прижал уши и фыркнул, но, зная меня, кусать не стал, - А ему ты не нравишься.

- Так я и не его прошу.

Тут я услышала звук дерева, ударившегося о землю. Это отец, выронил ведро, которое нес ко мне.

Даже Дажденка подняла голову, чтобы увидеть наглеца, спутавшего ее с мерином.

- Ей тоже, - заметила я.

- Ей? – удивлено переспросил парень и тут же повернулся к отцу. - Что ж ты не сказал, что это кобыла?

- А чтоб ты понял, почему тебе отказали, - мужчина усмехнулся в ответ. - Можно имя узнать?

Я смерила его взглядом и повернулась обратно к Перунчику:

- Нет.

- Послушай, - начал неудачливый покупатель. - Мне приглянулась твоя кобылка. И купить я у тебя ее хочу не забавы ради, а для дела. Что ты за нее попросишь? Я хочу сделать сыну подарок, он уже отрок и скоро вступит в ряды воинов Славгорода. Ему нужна хорошая, сильная лошадь.

- Она ему не подойдет, - отрезала я. - Он ей не понравился.

Дажденка, словно в подтверждение моих слов, фыркнула и повернулась боком, давая возможность ее оседлать.

- Не пойму я вас, - усмехнулся мужчина. - Вы приехали вдвоем, только ради продажи игрушек? А взамен ничего не купили, значит не торговцы. Чем дальше от Славгорода, тем в меньшей цене деньги и в большей цене другой товар. Значит, вы не ради наживы приехали.

- Я кузнец, - ответил отец. - Игрушки моего сына, много накопилось, вот и привезли продать.

- Так ты еще и рукастый, - усмехнулся малец, внимательно оглядев меня с головы до ног.

- Не мои, - я оседлала Джажденку и принялась привязывать сумки к седлу Перунчика.

- Старшего, - пояснил отец.

- Так зачем вы ехали во град? Ведь могли игрушки и в деревне продать, покупатели бы нашлись на такую красоту, - и мужчина указал на оберег, висевший на кожаном ремешке у него на шее. - Я заметил ты со всеми общался о лекаре.

- Есть тут один, живет в лесу, - ответила я на молчаливый вопрос отца. - К нему и пойдем. Сказали хороший знахарь.

- Вот только одна беда, он не каждого лечит, - заметил мужчина. - И найти его тяжело. Не захочет, не покажется.

- Мой сын – охотник, от него даже белка не спрячется, - ответил отец. - И деньги у нас есть, чтоб отплатить. Если сын сказал, что не отдаст кобылу, значит, не отдаст. У ворот я видел торговца лошадьми, видал там и хороших. Поспрошай у него.

- Нет, - парень взялся за пояс. - Мне нужна именно эта кобыла.

- Давай меняться, мастер, - предложил мужчина. - Ты мне кобылу, а я помогу к лекарю попасть.

- А стоит ли он того, чтоб я кобылу тебе отдавал? – усмехнулся отец.

- Он многим помог. Может, и тебе поможет. К нему ползли, а обратно уходили.

Отец посмотрел на меня, потом на Дажденку. Он сомневался, хорошим ли будет такой обмен? Ведь во граде могли и обмануть, здесь уже не чтили обычаи, данные нашими отцами. Но речи покупателя заводили в его душе надежду.

Меня тоже мучили сомнения, но лишь потому, что я не видела того знахаря. А слухам верить не привыкла, пусть и росла далеко от людских дрязг. Я выхаживала Дажденку, когда та хворала, и слушалась она только меня, принимая за сестру. Смогла бы она привязаться к кому-то другому? Смогла бы я ее отпустить? Но надежда, что Алешка встанет на ноги была сильнее любых моих привязанностей. Потому если знахарь сможет подарить брату украденную жизнь, расставание с любимой кобылкой будет малой платой.

Я посмотрела на отца, который просто не знал, что делать, и повернулась к Дажденке:

- Ну что, сестричка, - шепнула я ей. - Поможешь братишке?

Кобыла посмотрела на меня, ткнулась мордой в плечо и пошла к своим новым хозяевам…

- Не помог знахарь, - я поправила рубаху и, снова смерив воина на Дажденке, пошла прочь к корчме.

- Постой, - крикнул вслед возмужавший мальчишка. - Покажи хоть, где можно отдохнуть.

- У молодух спроси или иди по дороге – увидишь, - бросила я на ходу.

- Благодарствую, - растерянным голосом произнес он и за спиной снова послышался стройный топот копыт.

Надо ж было повстречать его снова. Я уже и забывать стала, как глупо выменяла сестричку на надежду. Как совестно мне было перед братом, что хотелось под землю провалиться или свои ноги отдать, лишь бы он пошел. Лишь бы улыбнулся…

Я вошла в корчму со стороны стряпушной и выглянула в гостевую, где уже расположились воины, сняв куртки и аккуратно сложив их на лавке. Из мальчишки вырос мужчина.

- Статный богатырь, - заметила за спиной Лада, проследив за моим взглядом.

- Вовсе нет, - обернувшись, ответила я и приняла у нее ковшик. - Отцу даже в ученики не годится.

- Так ему и не надо в ученики, ты посмотри, у него на рубахе знак Славгорода, - шепотом заметил дядька Фанас, заглядывая в стряпушную. - Вот мужчина для тебя.

- А нашей кобылы ему мало? - я вернула ковшик и вышла за ведром и гребнем для Перунчика, лишь заметив напоследок.

- Вот упрямая, - донеслось из корчмы.

Вся родня хотела отдать меня кому-нибудь в жены, а те, кто не был связан кровью, подшучивал или зло огрызался на мои отказы от сватов.

Я уже не слушала никого. Скольких мне советовали, предлагали, сколькие сами приходили, и сколькие получили отказ, пальцев на руках не хватит. Мне хватало сил и самой со всем справляться. Так зачем же тогда мужик?

Мой конек гулял вдоль берега, ожидая купания. Он маялся жарой и временами окунал морду в реку, после чего фыркал и отряхивался, стараясь разбрызгать вокруг себя ледяную воду. Пусть Солнце баловало нас теплом, нагревая спины и головы до дурноты, горному потоку, лишь на версту становившемуся спокойным около нашей деревни, не хватало времени, чтобы нагреться. И оттого здесь с утра до вечера дети не купались, а жены не затягивали стирку, стараясь поскорее уйти в тепло. И лишь скотина наслаждалась этой прохладой, стараясь запастись ею на ночное время.

- Заждался? – усмехнулась я, вновь поднимая рубаху до колена, чтоб не намочить. – Ну, пошли.

Братишка послушно последовал за мной, радуясь каждой капле, попавшей на него. Ледяная вода, да ласковая рука, прочесывающая иссиня-черную гриву – все, что нужно коню в спокойные дни.

А меня все не оставлял в покое отряд воинов из Славгорода, сидевший в дядькиной корчме. Почему они здесь оказались, откуда шли? И почему во главе отряда тот самый наглый мальчишка?

Кто он такой? Почему Дажденка не узнала меня? Неужели забыла?

- Ну что, искупались? – я окончила плести последнюю косичку в гриве Перунчика и взяла ведро. - Пойдем обратно. Там работы мне прибавилось.

Конек кивнул и пошел вслед за мной. Он отлично знал, что так много гостей у нас бывает только в дни городской ярмарки. Тогда-то и вычищаются все стойла, бросается сено на пол и наполняются корыта в конюшне. А сейчас там стоял лишь мой братишка, скучающий по большим компаниям и байкам бывалых рысаков.

Лишь мы подошли к корчме, как Перунчик заржал и подтолкнул меня к Дажденке, словно хотел, чтоб я поздоровалась. Но та лишь удивленно посмотрела на нас и развернулась к своим собратьям.

Она не узнавала меня, но узнала братишку, что не осталось не замеченным. Ее глаза будто прояснились, стали светлее, из них ушла усталость от жаркого и долгого пути. Лошадка точно знала, кто перед ней стоит. Перунчик тут же подошел к ней и ткнулся ей в бок, указав на меня.

- Ладно, братишка, - усмехнулась я, поняв тщетность его попыток напомнить обо мне. - Давай лучше поможем нашим гостям отдохнуть.

Я отвязала поводья и набрала сена, чтоб протереть спины и бока, дать им остыть от долгой прогулки. И тут же почувствовалась близость с ними, словно они все благодарили за заботу, за труд, за гостеприимство.

Перунчик с интересом обходил каждого, оглядывал с разных сторон, будто знакомился с ними или проверял, кому стоять в соседнем стойле, а кому - у ворот.

Я улыбнулась от этого и направилась с ведрами к колодцу, чтоб дать им воды. Сколь долго бы они не шли, Даждьбог-Солнце подпалил им бока, не давая отдохнуть в тенечке. А от той воды, что была налита с утра, не осталось и следа. И Солнце, и гости постарались.

- Погуляй с ними, - остановила я братишку, последовавшего было за мной. - Сейчас вернусь.

Идти через корчму не было ни желания, ни нужды – дядька и сам мог справиться с отрядом молодых воинов. А вот девица с ведрами, проходящая через общий зал, могла привлечь лишнее, насмешливое внимание. Мне ли ни знать, что, завидев такую впервые, все мужики так и норовили то помощь предложить, то слово колкое сказать, а то и ухватить за что-нибудь. Оттого-то я чужаков и не любила.

Вокруг входа крутились молодухи, которые засиделись в девках, чуть меньше меня. Они то заходили внутрь, то выходили и делились впечатлениями.

Мое появление не осталось не замеченным, и по толпе пошел сначала шепот, а после где-то послышались смешки.

Я давно привыкла не обращать на них внимание. Ведь у каждого свое счастье – у них девичье, у меня – семейное. Так отчего же тогда их винить за смешки и колкие слова, когда сама живу не по заветам старейших? Я набрала воды и пошла обратно, тем же путем, стараясь не глядеть на них, чтоб не распугать. Пусть тешутся, коли другой забавы нет, с мужиков не убудет, а им не прибудет. Вдруг кто и понравится, может, даже свадьба погремит в деревне. Давно здесь никто не женился по лету, так, чтобы жених был со стороны. Да еще и статный, как те молодцы, что разместились в корчме. Отчего же тогда не пожелать здоровья будущим деткам и счастья в доме, если и вправду все выйдет?

Мне же хотелось нести имя своей семьи и прославлять его ратным делом. Почему мне не позволено это?

Они лишь размахивали мечами, скакали на конях и рубили врага. Да, у них нет страха и сила лишь от битв. Но и я не лыком шита! Изо дня в день я приносила воду, колола дрова, мыла коней, топила баню. Я делала больше их, но почему они сильны, а я соплюха глупая, хоть и переверну телегу груженую на раз. Отчего им почет и уважение, а мне лишь усмешки и упреки? Ведь каждый из нас делает все во благо других.

С этими мыслями я дошла до конюшни, где вылила воду из ведер в корыто, приспособленное для лошадей на улице. Мои гости тут же принялись пить, довольно пофыркивая.

Я уставилась на Дажденку и Перунчика, думая о том, как мало надо времени, чтоб забыть о тех, кто был рядом. Три лета прошло с момента, как мы расстались с сестричкой, и она перешла к тому глупому мальчишке. Тогда она знала и принимала только меня. А теперь даже не помнит, словно всегда у нее был нынешний хозяин.

Так я и стояла, пока лошади пили, наблюдая за их игривым настроем. Солнце грело плечи, играло на лоснящихся спинах коней и озаряло все вокруг светом, от которого хотелось щуриться. Это был тот редкий момент, когда мне можно застыть и просто любоваться миром.

Но у всего есть свое окончание. Так и наш покой нарушил оклик дядьки Фанаса, выглянувшего из корчмы:

- Лиска!

Я молча оглянулась на его зов, не сдвинувшись с места.

- Наши гости не прочь бы искупаться, - продолжил он.

Я удивлено развернулась к нему, не опустив руки, скрещенные на груди:

- Так никто же не мешает. Вон река, вода чуть теплая, только сегодня Перунчика купала.

- Ну так, - дядька направился ко мне, говоря тише. - Они ведь с дороги. Им бы баньку натопить.

Я усмехнулась и внимательно вгляделась в лицо корчмаря. О нашей знатной баньке толки ходили по всей округе. И каждый просил ее растопить для него, если собирался остаться в деревне на ночлег. Оттого их просьба меня не удивила, но ехидства прибавила.

Не произнеся ни слова, я взяла ведра и направилась к реке, где стояла ладная баня, строившаяся еще прадедом.

- Уважим гостей? – уточнил дядька Фанас, глядя мне вслед.

- Так им и скажи - ради таких гостей и баньку натопим, и воды натаскаем, и венички достанем хорошие, - я поставила ведра и уперла руки в бока, наблюдая за корчмарем.

Он тут же изменился в лице, как-то потемнел и глянул в землю. Как бы я не злилась на мужиков, особливо тех, что сидели сейчас в корчме и довольно попивали холодный квас, заботливо сделанный руками Лады, подвести дядьку я никак не могла. Ведь тогда о нем, не обо мне пойдет дурная слава. Никто ведь и не знает во граде, что в корчме у дядьки Фанаса такая вредная девка по хозяйству управляется, зато узнают, что воинов со знаком Славгородским на груди не ублажили. И никто боле не завернет в нашу деревню, чтоб угоститься или передохнуть.

- Будет им баня, - я вновь взяла ведра. - Сейчас натоплю, к вечеру уже и искупнуться смогут.

- Что б я делал без тебя, - дядька тут же посветлел и, хлопнув меня по плечу, направился к корчме.

- Жил, как и сейчас, - пробурчала я и пошла к реке.

Ну не было б меня, и что? Да ничего. Просто помогал бы ему Святозар и не помышлял бы о другой деревне, ведь не было б другой помощи отцу. Или Алешка помогал бы по хозяйству, чтоб делом заняться.

А так я сама вызвалась подмогой, чтоб облегчить дядьке труд. Долго он упирался, да мой напор еще никто не выстаивал, кроме отца. Пришлось брать меня в помощники. К тому же дело заспорилось сразу, и не плакала больше Лада от глупых мужиков, и не хватался больше дядька за голову, когда приезжало много гостей. Все и накормлены были, и напоены, и лошади у всех были ухожены. Никто в обиде не оставался.

Я вошла в баню и низко поклонилась на пороге:

- Дня тебе доброго, светлый хозяин. Прими гостей сегодня добро и ласково. Не обидь хороших людей.

В парной что-то прошуршало, это Банник дал свое согласие и пустил меня прибрать, да подготовить все для воинов.

Из-под скамьи выкатилась пустая мисочка, мол, пора бы и гостинцев принести. Банник здесь был умный, но сильный. Никогда хорошего человека не обижал, а вот плохого за версту чуял. Потому-то готовить баню начинали не ноской воды и топкой, а свежим молоком и чисткой углов. Чтобы и гости остались довольны, и хозяин не был в обиде.

К вечеру со стороны бани уже раздавались здоровые мужские крики и смех, наши гости из парной опрометью бежали к реке, чтоб нырнуть, да остыть.

Никто не остался в обиде, никого банник не погнал прочь. Видать и правда в ряды воинов Славгорода только славных, да ладных берут. Или молодой отряд еще не познал той жизни и тех тягот, что делают из мужчины убийцу, забывающего заветы совести, данные нам предками.

Вместе с вечером наступала и долгожданная прохлада. Воздух остывал, отдавая тепло земле и людям. А хозяйство требовало большего к себе внимания – лошадей пора заводить в едва теплые стойла, чтоб дать им возможность отдохнуть вдоволь перед долгой дорогой, что ждет их завтра.

Когда же я проходила мимо Дажденки, она уткнулась мне в плечо, как это бывало раньше. И тут же все прошло. Прошла усталость, прошла горечь за то, что она не узнала меня раньше. Все снова вернулось к тем временам, когда Перунчик, Дажденка и я жили вместе. Когда они были рядом, несмотря ни на что.

И стало тепло, беззлобно на душе от того, что в деревню вошли воины. Вдруг пришло понимание, что этот мальчишка, ведущий молодой отряд помнил тех, кто продал ему хорошую кобылку. И был за это благодарен. Я постояла немного с ней, уткнувшись в ее морду, сильно пахнущую кислыми яблоками, и направилась к выходу.

Месяц делал свои первые неуверенные шаги по Небосводу, стесняясь занять место Даждьбога, уступившего его на время. Уже появились первые звезды, но и темнота еще не ступала на пятки дню, давая время видеть все вокруг.

Хоть в отдельных домах уже и начинали гореть лучины.

Я направилась к корчме, чтоб доделать свои дела и со спокойной совестью отправиться домой, помогать отцу или Алешке. Он ведь весь день сегодня просидел во дворе, пусть Солнце и грело кости, а тепла ему всегда не хватало. Но пришло время прохлады, пора и честь знать. Пора вернуться домой, если никто еще не помог.

В стряпушной никого не оказалось, лишь подходило тесто на печи, да булькала свежепоставленная брага, которую дядька Фанас перенес поближе к теплу.

Я вышла в общий зал и огляделась.

Лада заботливо расставляла на столах плошки с маслом и зажженным фитилем. Где-то слышался грохот игральных костей, падающих на стол. Дядька Фанас общался с приезжим торговцем, а за столом у самой лестницы устроился молодец, который три лета назад выкупил у меня лошадь за надежду, и мой отец.

Они спокойно беседовали о чем-то, но вслушиваться я не стала – Лада отправилась ставить плошку с маслом к столу, за которым сидел с наглым видом молодец. Он уже только что руки не потирал, чуя приближение маленькой и хрупкой молодухи, когда я подошла к ней и забрала поднос с плошками.

Она охотно отдала мне его и, взглядом поблагодарив, направилась на кухню. Не все принимали помощь и заботу с теплом в сердце. Кто-то считал это работой и относился к людям, как к скоту. Оттого и стоило следить вечерами за покоем в корчме, ограждая молодуху, от таких гостей.

Последняя плошка встала на стол наглого вида гостя, после чего я одарила его таким взглядом, что лучше слов объяснил непутевому, как себя надо вести с девицами в нашей деревне. Он тут же перестал улыбаться и лишь проводил меня глазами до стойки, у которой я взяла большие кружки с пивом, принесенные Ладой.

Кружки больше походили на ковшики, которыми набирали квас у входа, потому маленькая и хрупкая девчушка с ними в руках смотрелась странно, да и тяжело ей было, чего уж кривить душой.

Но не каждый находил в себе силы выпить пива из такой посуды, лишь отец, да временами его хорошие друзья из других деревень, тоже кузнецы, которые любили полакомиться этим хмельным напитком в доброй компании.

Я взяла кружки и вопросительно кивнула на отца. Лада так же молча ответила мне и снова вернулась к своей работе.

В корчме стало совсем уже спокойно, лишь временами кто-то ругался, проиграв в кости. Горели плошки с маслом, света которых хватало, чтоб осветить общую комнату и не подвести игроков или торговцев в самый ответственный момент.

Я принесла кружки к столу отца и поставила их, тут же отправившись к входной двери.

- Благодарствую, - ответил мне отец.

Я повернулась, кивнула ему, так и не сказав ни слова, и продолжила свой путь.

В углу стояла кадка, в которой еще оставался квас. Да только в теплой корчме он до утра не достоит. А потчевать гостей скисшим квасом, или разведенным… что ж может быть хуже для моего дядьки?

Потому каждый вечер я и выносила дневной квас, чтоб слить его да поставить в подпол. Так он в холоде не портился, и мы его еще пили – то я, после работы, то дядька, как устанет. Ибо славный квас делала Лада всякую хворь, да усталость снимал, словно знахарское снадобье.

Я поправила ковш на кадке и, взяв ее в одну руку, понесла в стряпушную.

- Лиска, - раздался у меня за спиной голос Мирослава, видного охотника, славного на всю деревню.

Я обернулась и посмотрела на него, не проронив ни слова.

- Угости кваском, - только и сказал он, глядя на меня с улыбкой.

Я бросила беглый взгляд на окно, за которым кто-то шикнул, и снова повернулась к нему, поставив на стол кадку ковшом к охотнику.

- С рук твоих хочу испить, - заметил Мирослав, а за окном послышалось тихое девичье ругательство.

Что ж они никогда в корчму не ходят, коли так хотят Мирослава в мужья взять? А то пристал, как лист от банного веника, и присох, что не отстанет уже.

Вот только спорить с ним себе было дороже. Либо дядька тут же поругает за грубое слово, либо отец покосится осуждающим взглядом, ему Мирослав нравился. И такого он бы себе в сыновья хотел. Да только не любы мне были такие хвастуны, даже белку на дубовой ветке от листа отличить не мог, что уж там говорить про лису в пожелтевшей траве. Да вот только все равно его все любили в деревне.

Я сняла ковш и зачерпнула квасу, чтоб попотчевать гостя. Охотник с благодарностью взял его и принялся жадно пить, словно жажда его замучила страшная, а воды нигде и нет.

- Еще? – лишь и спросила я, когда он вернул мне ковшик.

- Нет, - Мирослав встал из-за стола. - Благодарствую тебя за радушный прием.

Он поклонился и вышел из корчмы, словно только ради этого самого ковшика и сидел весь вечер.

Я же пожала плечами и отправилась выливать оставшийся квас в кринку, вынесенную из стряпушной, да вернуть кадку, чтоб на завтра с утра снова полную поставить на лавку для гостей, притомившихся с дороги.

>иду в качалку

>30 минут интенсивного кардио

>беру на грудь самый большой вес, какой только могу

>безумно волнуюсь

>руки ослабли

>сбилось дыхание

>момент высокого тестестерона

>призываю всю мою храбрость

>говорю "привет" женщине, которая стоит перед качалкой

>тут же иду домой