Постепенно старшие кончали школу и поступали учиться дальше на медсестер или на секретарей –стенографисток.
И я поступила ученицей при английском госпитале вместе с другими девчатами моего выпуска. Этот госпиталь прекрасно решал проблему кадров младшего медперсонала. При госпитале имеется школа - интернат для медсестер. С первого дня ученицы работают в палатах. И, конечно, учатся. В течение шести первых месяцев исполняют все работы нянечек, правда при наличии санитаров, помогающих в тяжелых работах. Очень строгий делается отбор. За это время ученица может решить – сможет ли она быть медсестрой или нет, т.к. требования очень высокие. После шести месяцев производятся в младшие медсестры в торжественной обстановке. Полагается форма и обувь, очень хорошее питание, огромный клуб, где отдыхают после работы. О работе запрещено говорить.
Только зажигается имя на табло, если нужна срочно какая-нибудь из сестер.
Кроме нас, русских, учились там гречанки, армянки, несколько турчанок и две негритянки.
Причем, негроидные черты лица и курчавые волосы имела белокожая, а чисто европейские черты и гладкие волосы – были у чернокожей.
Уроки велись английскими и американскими врачами.
И была одна турчанка новой формации, эмансипированная, но очень вредная.
Мне кажется, что она была ярой националисткой.
Преподавала она гигиену, следила за аккуратной наружностью и прочее.
Жили мы вчетвером в каждой комнате, метров 35. Между смежной комнатой ванная, душ и санузел. Уходить вечером можно было только по увольнительной, а иначе все должны были возвращаться к 9 часам вечера. Выходили по скользящему графику. Работать мне было легко и радостно, а учиться тем более. К сожалению, одна новая ученица из British School Нина Миронова, которая единственная из всех не отличалась строгим нравом, сыграла в моей жизни гадкую роль.
На моем дежурстве, когда я уже была в конце второго года учебы, а она была ‘preliminary’, т.е. начинающей, она достала из шкафчика с медикаментами бутылку с надписью «BRANDY» (коньяк) и отхлебнула хорошо. Но оказалось это было очень сильное лекарство для лечения алкоголика, хотя ничем помечена не была, и шкаф открыт был.
Нина сильно отравилась и чуть не умерла. Но я как бы отвечала за нее; еще решили, что я ей как бы поблажку дала, т.к. она была моей «подругой» из British School.
Из школы меня исключили, и это было большим для меня горем.
После выздоровления Нину отправили в Севастополь, где нашли ее мать.
Через Международный Красный Крест разыскивали родителей, потерявших своих детей, и многие вернулись на Родину.
Для мальчиков такая же школа находилась на Азиатском берегу в г. Эренкее. Ребят учили столярничать, слесарничать, фотографии, сапожному делу.
Прекрасно был реализован спорт, особенно футбол.
Вернулась я к маме, где в Эренкее было уже 2 отделения British School.
И для мальчиков и для девочек. Но оставалось их уже мало. Мне помогли окончить курсы массажа у шведского специалиста, и я скоро начала работать в г. Кадикёй, в чудесной английской семье Whitall.
Глава семьи м-р Reginald Whitall страдал сильнейшим радикулитом.
Был он крупным busyness. man по торговле углем. Ему нужна была секретарь – машинистка для деловой переписки дома, т.к. он редко мог бывать в своей конторе.
И кроме того, массаж каждый день и электро-процедуры.
Мне отвели большую голубую комнату, и я жила в этой семье как ее член. Отношение было сердечное, они хорошо знали мою биографию и жалели, что я потеряла Родину.
Моей маме сняли хорошую комнату по соседству, питание ей отправляли на дом из кухни Whitall, и мы с мамой были опять счастливы. Была у меня хорошая подруга miss Gane Oruen, она была гувернанткой у внука м-ра Reggy. Зарабатывала я очень хорошо, т.к. в английской колонии много было дам, желающих обновиться и похорошеть.
Mrs Whitall поэтому половину моей зарплаты откладывала мне про черный день. Жила в доме в клетке мартышка, ужасная проказница и старый пес Percy, на котором обезьянка любила кататься. Около двух лет я проработала у этих хороших людей. Но вот м-ра Reggy отправили лечиться в Швейцарию и надолго. До своего отъезда они решили устроить мою судьбу и просватали меня за собственника радио-магазина, который якобы «процветал».
Мне этот человек был сугубо безразличен, но ведь я опять осталась без определенного места с матерью–инвалидом. Да и сам Анатолий Юрьевич Лупекин не пылал ко мне любовью. Нужна была энергичная помощница, ну и как бы витрина! Этот брак мой, несмотря на пышную свадьбу, устроенную Whitall –ами, оказался “браком”.
Месяцев через шесть Лупекин обанкротился и бежал во Францию, оставив меня на съедение кредиторов. Несмотря на отсутствие м-ра Reggy, его семья продолжала обо мне заботиться.
Тут я по-настоящему влюбилась в лучшего друга Лупекина. Он был заместителем министра легкой промышленности, но т.к. таковая в Турции только зарождалась, то времени у него свободного было много.
Его отец был известным врачом. Очень я старичку полюбилась, и он очень хотел, чтобы Сейфи Джекоб-бей устроил мне развод и женился бы на мне. Да, мы любили друг друга. Редко встретишь в жизни такого истого джентльмена!
И вот однажды он повез меня к своим родственникам в район. Как увидела я их быт, нравы; все чуждое и непонятное. Испугалась я, но маме ничего не сказала, т.к. Сейфи-бей очень ей нравился. Тем более и развод быстро оформил. Потихоньку от них я попросила моих старых друзей еще по British School – Галич прислать мне вызов во Францию, где они уже тогда жили.
Когда визы и билеты на пароход были у меня на руках, только тогда я объявила обоим о моем решении бежать от любви, которая из-за различия национальности и культуры, не сулила мне счастья.
Хотя Сейфи-бей кончил юридический факультет в Берлине и ничем от европейца не отличался, он был турком и я считаю, что поступила правильно.
Whitall снарядили меня в новую жизнь с богатыми подарками и сэкономленные деньги ой как пригодились!
Трудно было расставаться, и вот я стою на палубе большого лайнера, машу платочком, заливаюсь слезами, но уверенная в правоте своих действий.
. . .
Тут перевернулась новая страница моей жизни 26 сентября 1928 года.
Мы приехали в Марсель, а оттуда в Лион к дорогим моим Людмиле Григорьевне и Евгению Ивановичу Галич и к моей самой любимой подружке Милочке.
Документы нам выдали без права работать. Нужен был 6- месячный контракт работодателя. Но как-то легко я все принимала тогда. Работа сама меня нашла. А ведь это был разгар кризиса в 1928 году!
Не прошло и месяца, как я устроилась работать медсестрой в частной хирургической клинике профессора Tusseau (Тюсо) рядом с домом Галич. Он сам кончал в (Оксфорде) Oxford’e, и молодая медсестра в форме английской nurse (медсестры), свободно говорившей по английски, очень ему подходила. Эксплуатировал он меня безбожно, но я протерпела, а потом гуд-бай!
Пошла работать в частную ambulance (скорую помощь), которая снабжала больных медсестрами.
Платили гораздо лучше, т.к. я уже имела вид на жительство с правом работать!
И опять мне повезло. Благодаря моим манерам и блестящему воспитанию, меня посылали только к приличным пациентам.
Первый раз я попала в семью протестантского пастора маркиза de la Faye (де ла Фэй) в его имение около Puy (Пюи). Это были славные, простые в обращении, люди, что указывало на их высокое происхождение. Болела маркиза – молодая мать. Болела токсической ангиной, т.к. местный врач был также и фармацевтом, то зная достаток семьи, запихивал в нее самые дорогие патентованные лекарства. Довел почти до летального исхода, и больную решили отвезти в Лион, в гомеопатическую клинику доктора Лату (Latoux), который недели за две вернул здоровье умиравшей женщине!
Это было чудесно!
К этому времени мы уже снимали комнату на Croix Rousse, где позже в клинике 1-го класса родилась моя горячо любимая Наташенька в 1931 г. 27 мая.
Но не буду забегать вперед.
Вторым моим местом работы был дом богатого торговца шелком, которым так всегда славился Лион. Там было сразу двое больных; старик хозяин болел брюшнм тифом (у него была своя медсестра), а в соседней комнате лежала со сложным переломом бедра его старая жена.
И смех и грех! Эта 80 летняя красавица была страшной кокеткой–сердцеедкой. По ее просьбе ей нашли красивого молодого санитара, а медсестра - чтобы была с хорошими манерами и из хорошей семьи.
Опять повезло.
Дочь стариков, какое-то безличное, малокровное создание, приняла меня после тщательного экзамена моим знаниям и манерам, т.к. я еще должна была читать вслух старухе, глухой, как пень, чувствительные романы.
Чтобы не утомлять голоса, я только губами шевелила, а греха не было, т.к. моя пациентка все равно ни слова не слыхала! Зато вы бы только слышали, какими комплиментами она осыпала молодого санитара и какие реплики он отпускал! Мне приходилось прятаться за ширму и там хохотать. Умываться она никак не хотела, только ваткой протирала лицо и накладывала густой слой косметики, подмигивая и жеманясь Жюлю, который держал зеркало.
Зато вечером нас всех собирала в просторной кухне старая кухарка Клодина, и на столе появлялся царский ужин.
Больные сидели на диете, а их дочь могла только есть протертое и пресное.
Клодина (Claudine) не пропускала ни одного спектакля в театре, ни одной хорошей картины в кино.
Она и была культурным нашим организатором и агитатором.
Скажу теперь главное: в доме, в котором на 3-ем этаже жили Галич, на втором этаже жила семья моего настоящего мужа Сергея Ивановича Яворского. В этом доме я и нашла свою судьбу. Приехала в 1929 г., в 1930 г. вышла замуж и в 1931 году родилась наша на 100% русская дочечка Наташа.
Сережа сначала перетянул меня работать в аналитическую лабораторию огромного химконцерна Rhone Poulenc (Рон Пул
