Н.Сарыч

Лёпино горе

(ПРО НЕЧИСТЬ И НЕЛЮДЬ-3)

РАССКАЗ

- Леша, плачет! – сказал Митька, глядя в угол.

- Кто плачет? – не понял дед. - Ничего я не плачу, просто о своём задумался.

- Плачет, - снова произнёс мальчик, поглядев на лешего.

Дед задумался. Маринка, уже который день – в свободное время – залипала на чердаке, открыв для себя новый Клондайк старых вещей.

Старик забрался по лестнице и прислушался к звукам. Из дальнего угла доносились громыхание, шорох и восхищённое Маринкино «Ииих!».

Вернувшись в горницу, леший сел на лавку и снова уставился на мальца.

- Плачет, - в третий раз произнёс Митяй, покачиваясь взад и вперёд.

- А ты бабку-то давно видел? – спросил леший.

Митька отрицательно замотал головой и отвернулся.

С чердака спустилась довольная Маринка, нагруженная находками. Под мышкой одной руки она держала старый ржавый примус с хорошо сохранившейся немецкой чеканкой девятнадцатого века, а в другой руке винтажную ручную мельницу.

- Дед, смотри, кофемолка! – радостно выпалила она.

- Какой тебе здесь кофе, в те то времена, - сказал дед. – Махорку в ей мололи. Ты, вона, с Митькой поговори, совсем малой сокрушается, а чего – в толк не возьму.

Марька вопросительно поглядела на Митяя. Тот поднял на неё свои беспокойные глазёнки и как-то горестно склонил голову набок.

Озадаченная девчонка провела грязной рукой под носом, нарисовав себе усы. Обернувшийся на неё дед аж крякнул, от неожиданности.

Ещё достаточно продолжительное время дед беспокойно обнюхивал все углы избушки, и даже залез на крышу, прислушиваясь и приглядываясь.

Маринка, сидя рядом с Митькой, держала его за руку и гладила по голове. Но малой больше ничего не сказал, только взволнованно поглядывал на Маринку и горестно качал головой.

Наконец треск веток и испуганное бегство мышей сообщили о приближении подслеповатой ласкотухи. Судя по звуку, шла она быстрее обычного. Войдя в горницу, бабка без обиняков заголосила:

- Ой, бяда кака- то, хозяин! Плачет, плачет!

- Да кто плачет-то? – гаркнул доведённый до крайней точки беспокойства дед.

Старуха опасливо сдала назад.

- Ну кто – дитё, или бедолага какой заблудился? – спросил дед, сбавляя обороты.

- Да нет, хозяин, - испуганно понизив голос ответила ласкотуха, - видать из наших кто-то, велесовых, бедует.

Леший выпрямился, глядя остекленевшими глазами в противоположную стену. Двадцать лет, почитай, не чуял и не чаял дед другой нечисти в лесу, окромя обитателей лесничей избушки. Но и не верить ласкотухе не мог. Знал, что старая, потерявшая провор и зрение нечисть не может потерять чутьё.

Чуйка – это то, что даётся при появлении на этом свете, и последнее, что утрачивается. Нечисть, потерявшая чутьё, долго жить не будет, а следовательно, бабка ещё полная сил, ошибиться не могла. Старик огляделся по сторонам, подозвал клюку, и, ещё немного подумав, велел Митяю собираться в дорогу.

Конечно, леший втайне надеялся. Надеялся, и сам себе не верил. После оживления реки жизнь в лесу – да что там в лесу – и по всей округе стала веселей. Дети были счастливы, старики и того пуще. Даже сурьёзные мужики, понимавшие последствия произошедшего, втайне радовались. Рыбу-то теперь ловить могли все и по всей протяжённости речки, да и для окружных деревень река была в радость и пользу.

Конечно, после взрыва переполошилась не только вся округа, но и ведомственные области и органы. Согнали тогда народу видимо-невидимо, начальство и следственные органы, специалистов разных, каких отродясь в этих краях не ви́довали и не слыхивали.

Судили да рядили, отчёты разные составляли. Да только после взрыва и без того обширная грязь с водой смешалась, и в кучу к этому снесённые ветки, кусты, корни да обломки бетона. Такое месиво образовалось, что ни одно ведомство раскапывать не согласилось. Да ещё место – не центр небось. Порядили, покумекали, и сошлись на версии прямого попадания молнии в неразорвавшуюся бомбу времён Великой Отечественной Войны 1941-1945 года.

Никого этот вывод не удивил, места эти до самых чужих рубежей костьми были усеяны и кровью человеческой политы сверх всякого предела. До сих пор мальчишки в лесу свидетельства тех боёв находили. Да что там в лесу – на огородах, почитай, каждый второй такие вот «подарки» нет-нет, да и откапывал.

Мусор и камни с места происшествия вскоре вывезли, территорию худо-бедно расчистили.

По первости и горячности, конечно, решили плотину восстановить. Но вот незадача какая –

то экскаватор, присланный котлован расширить, набок в грязь ковырнулся, еле экскаваторщик выскочить успел, а машину потом тремя тракторами вытаскивали. То стройматериалы заказанные затерялись, да так, что найти никто не смог, вследствие чего поставщики так рассобачились с заказчиком, что чуть до судебного дела не дошло. А когда внедорожник с областным начальством почти по дверцы ушёл в грунт, дело встало на прочные тормоза и почило в бозе́.

Со временем навезённый когда-то грунт и песок оплыли, размылись и приняли нужное положение, поддерживая берега старого русла реки. Не прошло и двух лет, бережка эти поросли травой, ивовым кустарником и рогозом, создав идеальный пейзаж такого природного чуда, как исконное русло вольной реки.

Но леший надеялся на большее. Двадцать лет он не имел ни одной весточки от меньшого брата. Да и как же тут связаться – разделяли их многие мили равнин, возвышенностей и даже гор. Горы были для лешего чужой территорией, не слышал дед сквозь горы, да и вообще – по старости, что ли – сдавать стал. Но надежда, она ведь поддерживает, пока надеешься – значит, не всё потерял.

Знал старик, что одной речки мало, нужно одно или, лучше, два дождливых лета, чтобы осушённые болота жизнью наводопели. Были, конечно, заболоченные пруды и озерца. Но располагались они слишком близко к жилищам. Да и недостаточно этого было для братца, «гарнизон» то у него был солидный, и подопечных своих брат жаловал и берёг.

Об этом вот и думал старик, пока они с малым шли по тропинке.

Ближний обиходованный лес они прошли швыдко. А вот дальше, встретившись с валежником и непролазной чащобой, затормозили. Клюка растерялась и заметалась, указывая на непроходимые кусты. Митька, хоть и слышал плачь, не мог показать направление.

Пришлось обходить и петлять, совсем сбиваясь с ориентиров. Но, не смотря ни на что, деду с малым удалось выйти на возвышенную полянку, довольно плотно кстати, укрытую густыми зарослями.

Клюка замерла в недоумении. Митька протянул руку, указывая пальцем вглубь зарослей. Да леший и сам уже почуял присутствие не совсем знакомой силы.

Обойдя кустарник все трое вышли на малюсенькую опушку вокруг старого дуба. Возле корней дерева, прислонившись к стволу спиной, сидело очень невысокое существо в человеческой, однако, одежонке. Одежонка была старой, видавшей виды, и даже заплатки на ней, хоть и очень старательно выполненные, были довольно старыми. Существо, подтянув к себе колени и закрывая лицо руками, горько рыдало.

Митька удивлённо смотрел на косматого человечка, а леший, раздражённо выдохнув, сказал:

- О как! Домового к нам занесло!

Человечек поднял голову и с вызовом посмотрел на старика. Выражение заплаканного лица домового ясно показывало, что он знает, что зашёл на чужую территорию, но сейчас ему всё равно. Митяй подошёл к мужичонке и сочувственно дотронулся до его руки. Домовой испуганно дёрнулся и ошарашенно поглядел на лешего.

- Это человечий, что ли?

- Ага, - усмехнулся старик.

- И что же, видит?

- Давно в лесу живёт.

- Неужто из дома выгнали?

- Вроде того, - смешавшись сказал дед.

- Ииих, - зашёлся человечек, сжимая кулачонки и яростно потрясая ими в неизвестном направлении. – Отольётся, ужотко, отольётся вам всё. Поплачете ещё, пожалеете, – бормотал он злобно, а потом опять уронил голову на руки и зарыдал.

Леший поискал взглядом на что присесть, и, не нашедши, послал клюку в лес. Палка с готовностью метнулась, и, спустя время, выкатила из кустов покрытый лишайником обломок бревна. Усевшись поудобнее, старик многозначительно крякнул и сказал:

- Ну вот что, раз припёрся, рассказывай. Нам с внуком некогда тут с тобой весь день сидеть.

Домовой всхлипнул, завалился на землю, и, свернувшись калачиком, зарыдал ещё сильней. Подождав минуту, дед ткнул его клюкой в бок. Человечек подпрыгнул, и, взъерепенившись, встал в боевую стойку. Затем, опомнясь, жалостливо поглядел на старика и бессильно опустился на землю.

- Да как же рассказывать, лешушка, стыдно ведь как. Обидели меня, из родного дома выгнали. Кто я теперь – домовой без дома! – и незваный гость опять заплакал с подвываниями.

С трудом подавив желание хорошенько треснуть вторженца клюкой по башке, дед снова заговорил:

- Рассказывай как-нибудь, авось не чужие, поймём. И прекрати мне тут сырость разводить. Вон, от твоих соплей трава вянет. Кто выгнал-то?

Домовой поморгал глазами, размазал сопли и слёзы по бороде и, продолжая всхлипывать, ответил:

- Хозяин.

- Новый, что ли? – спросил старик.

- Нет, свой. Он, конечно, недавно приехал, да ведь хозяйкин сын, значит – свой, кровный!

- Рассказывай! – гаркнул леший на вновь готового разрыдаться человечка. – По порядку рассказывай, а то не пойму никак: новый – не новый!

Домовой часто закивал головой, и, обняв колени руками начал рассказ.

«Он младшим у хозяев дитём-то был, новый этот, единственным сыном. Хозяйка в нём души не чаяла. Дочери-то быстро замуж повыскакивали, уехали, значит, какая куда. А для этого-то родители всё делали, и что бы сыт и что бы одет, недостатка ни в чём не знал. А как вырос, стало быть, учиться в город уехал.

По первости ещё навещал родителей, с полными сумками снеди обратно уезжая. Деньги они ему отправляли, чтобы, значит, и в городе нужды никакой сыночек не имел. А он, как выучился, ещё реже приезжать стал.

Всё говорили – больно сурьёзными делами занимается. А когда телефоны эти без проводов появились, дак он и вовсе про дом забыл. С чужим человеком родителям коробочки эти прислал, подарочек, значит. Так они и рады были, ну как же, любимый сынок прислал. Радовались, а говорить-то куда в эту штуку и не знали, пока соседский Сашка не научил.

Ну а потом уж сынок хозяевам деньги присылать начал. Только и разговоров было, каким, значит, большим человеком стал. Гордились сыном, соседям расхваливали. А он даже на отцовские похороны не приехал».

Домовой сжал губы и отвернулся. Любопытные птицы расселись на ветках дуба, слушая историю. Митька сидел в траве рядом с рассказчиком. Дед тяжело вздыхал.

- Дела у него были неотложные, понимаешь, - зло заговорил домовой. – Это каки ж могут быть дела, чтобы с родным отцом не попрощаться?

Человечек сплюнул. Повисло молчание. Даже леший не стал подгонять рассказ.

- А хозяйка после смерти хозяина ещё пуще по сыну тосковать начала, - горестно продолжил домовой, - только и вспоминала: сынок то, сынок её, вот сынок приедет…. Эээх. Приехал. На похороны. Только мать в землю опустили, как он за свой телефон схватился, да и уехал. Хорошо ещё Максимовну – соседку за домом приглядывать подрядил. Максимовна – она хорошая, меня уважала. Молочка со свежим хлебушком нет-нет, а приносила. Житьё терпимое было. А потом началось!

Людей на двор втиснулось – плюнуть некуда. Орали, ругались, руками махали. Всё мерили что-то, а потом яму рыть начали. Машин разных понагнали, грохот, стук, пыль. Я испугался, не знал, чего и ждать.

Через месяц «сам» приехал. Опять орали, ругались, руками махали. Понял я, что дом строить будут, а главное понял, что старый оставят. То ли как память, то ли за надобностью какой, да только успокоился я. Дурачок! - Домовой замолчал, вытер грязным рукавом рубахи навернувшиеся слёзы и надолго задумался. Митька погладил его рукой по косматой голове. Человечек снова шарахнулся, потом взглянул на деда, виновато втянул голову в плечи и продолжил:

- Год они дом этот строили. Да какой уж там дом – усадьба боярская! За домом-то, где огороды и поле было, целый парк наладили, как у графьёв. Пруды с лебедями, загоны с оленями. Забор выше стен, а у забора по четырём углам – вышки как стрелецкие. Али как у немцев в последнюю войну.

А в самом-то доме срам да и только – уборная рядом с кухней, да так блестит, что глаза слепит. Домина огромный, как будто на велику родню да детей ораву.

Дак мало им, видать, показалось ещё четыре маленьких понатыкали. Один, значит, у прудов с лебедями, а три – около самого домины.

Домовой снова зашмыгал носом, насупился и замолчал. Птицы слетели на несколько веток пониже и уставились на не знакомую нежить своими чёрными бусинами глаз. А нечисть, высморкавшись в другой рукав рубахи, продолжила рассказ:

- Через месяц и сам хозяин пожаловал. Я всё думал, сколько ж он народу с собой привезёт. Ан нет, четыре мужичка, окромя водилы с ним прибыли, вроде как работные люди. Да ещё баба евойная – тощая, соплёй перешибёшь, а руки – будто лапки цыплячьи. Сразу видать, ничегошеньки ими отродясь не делала.

Максимовна поначалу помогать осталась, а потом они прислугу из города привезли. Хорошая женщина, она Максимовну слушала, и еду мне приносить не перестали. Хотел я поначалу в новый дом перебраться, к хозяину, значить. Да только пригляделся – нет там ни жизни, ни тепла, ни добра.

Баба эта костлявая горластой оказалась, как кикимора какая. – Домовой опасливо поглядел на лешего, старик махнул рукой и человечек продолжал:

- Прислугу обижала, на хозяина ругалась, а сама ничего не делала. Только в ванне с пузырями пол дня мокла, да на лужайке перед домом чудила. Сядет на тряпицу какую-то, ноги по-турецки сложит и давай руками водить. Часа по три, почитай, сидеть так могла.

Я-то по первости думал, ведовство, что ль, какое новое. А потом причуялся – нет, никакой силой от него не тянет, так, баловство одно. Ушёл я в старый дом от греха, да только потом такое началось!..- домовой уронил голову на грудь и надолго замолчал.

Любопытные птицы уже перелетели на ближние кусты. Места в верхнем ярусе занимали новые слушатели, привлечённые небывалым для этих мест событием. На нижних ветках дуба уселись две белки, выше их метра на полтора прилетел и пристроился дятел. Стоящую поодаль осину оседлала местная пресса. Штук пять соро́к с большим любопытством прислушивались к новостям, чтобы потом разнести их по всей округе.

Но человечек этого не замечал. Тяжело вздохнув, он продолжил рассказывать:

- Гости стали к нам ездить целыми обозами. Ну, гости и гости, гость – в доме радость, да не тут-то было. Гуляли то как на чумном пиру – всей округе му́ка. Музыка, крики, визги. Иной раз во всём парке свет ночью включат, а иной – пальбу устроят. То просто, а то с огнями ведьмиными. От пальбы этой у коров молоко пропадало.

Жаловаться ходили люди. Им работать, а они всю ночь не спамши. Да только к хозяину их привратник, значить, не пускал, а участковый только руками разводил – кто ж против барина пойдёт?

Ну, а что ж мне было делать, я же за порядком следить приставлен. Вот и начал сперва помаленьку намекать. То картины их срамные со стен поскидаю, то трубу в уборной засорю, то в доме на озере крышу подпорчу. Мелочи, но для хорошего хозяина – знак. А тут – нет, денег-то навалом, а чинят всё одно другие.

Стал я тогда больше недовольства показывать. Когда стёкла побью, когда весь ихний свет посреди гулянки погашу, гостей по кустам шурану. – Домовой горестно махнул рукой. – Им только веселее. Осерчал я тогда. Начал им еду и вино поганить, чтоб они, значить, за уборную дрались. Дак им что собакам – всё равно, где гадить, а вместо вина они водку пить начали. А с водкой – ты же знаешь, лешушка, - я ничего поделать не могу. Мёртвая это водица, никакого ей вреда не нанесёшь.

Только я всё одно не унялся. Бабе хозяйской, пока она в ванной киснет, стал тину болотную с лягухами подбрасывать. Хозяину в суп – слизней и пиявок. А один раз и вовсе им в постель ежа шалого запустил. Крику поднялось! Работных трясли, прислугу и привратников выгнать грозили. В общем, что к чему так и не поняли.

Чего я только не делал – утварь ихнюю двигал, из кранов вместо воды грязь пущал, посуду кухонную на крышу водрузил, - всё нипочём. Только камер понаставили, что бы, значить, следить, кто бедокурит. И покуда я на глазах у хозяев все ножи с вилками в потолок не воткнул, они головы и не почесали.

Белки спустились на одну ветку ниже. Дятел, который только было собрался долбануть клювом ствол, отвернулся от дерева, а сороки приостановили свой хвостовой телеграф.

Домовой облокотился на колени, влажно зашмыгал, и, плача, стал продолжать:

- Обрадовался я, лешенька, думал, за ум возьмутся, да только, видать, нет у них ума.

Несчастный рассказчик всхлипнул, утёрся рукавом, и заговорил более спокойно.

- На следующий день баба хозяйская попа́ позвала. Это я из разговора ихнего понял. Ну, думаю, и что с того, с попа́ми я отродясь не ссорился. Они меня не трогали, а я их. Да только тот, что приехал, меня напугал. Я даже подумал – не колдун ли, али расстрига. Тощий, как хозяйка, растрёпанный, крест на теле неправильный какой-то, сам в исподнем. Глазки маленькие, хитрые и злые. Пошёл, значит, по дому бродить, и железками какими-то во все стороны тыкать.

Я сховался в самом дальнем углу и слежу, дышать боюсь. Да только он мимо меня прошёл – не почесался. А хозяевам потом долго врал – де, у вас тут влияние ощущается дурное, де, энергии отрицательные летают, но, дескать, он – врун этот, значит – проблему ихнюю решит, и возьмёт недорого. Понял я, что прохиндей он самый что ни на есть настоящий, и наутро железки его и крест басурманский на люстре развесил, а в тапки его, белые, как у покойника, репья насувал.

Ничего паразит не смутился: совести то совсем нет. Говорит – я вчера не полную очистку провёл. Сегодня, мол, дело доделать надо. Ходил, сволочь, полдня, весь дом какой-то гадостью провонял, железками своими махал. А хозяйка за ним. Ручки цыплячьи, значить, перед собой вытянула и глаза закатывает. Хозяин - дурак-дураком в кресле сидит и бельмами своими на вот это всё смотрит.

Потом этот прохиндей возле самого кресла ножки свои подкосил – вот ведь паразит – и рухнул как куль с дерьмом. Вроде силы его покинули. Хозяйка вокруг него бегает, полотенцами машет, мокрую тряпку к башке его хитрой прикладывает, а хозяин репу чешет – удивляется.

Не выдержал я, и ночью самого козла этого спящего за пижаму его к люстре подвесил. Ясно дело, проснувшись он дёргаться начал, ну и вместе с люстрой вниз ухнул. Опять беготня началась, страдальца всем миром на кровать укладывали, мазями и снадобьями разными пользовали. А гад лежит, блаженный такой, и разглагольствует. Мол, чистку он верно провёл, если энергия эта тёмная злится и ему мстит. Только нужно ещё поработать, что бы дело довершить. А сколько потребуется на это время, сама вселенная сказать не может. Слышь ты, как умно придумал. А ещё говорит, что торопиться нельзя, что бы силу эту злую – меня, то есть, - не спугнуть раньше времени, а то, де, она затаится.

Человечек снова заплакал в голос, продолжая, однако, говорить.

- Я-то слушал и хихикал в кулак, дурачок, думал, что самозванец уедет и дело с концом! А он, он! В дому остался и проследил, супостат, куда мне еду то носят! Проследил, и сказал хозяину, что старый дом из-за дряхлости стал какой-то дыркой чёрной. Это ма́терин-то! Сказал, злыдень, что ежели его не снести, то всё хозяйское добро в эту, стало быть дырку то и унесёт. А этот-то, - взвыл домовой, - этот-то согласился! – После этого человечек снова упал набок и зашёлся рыданиями.

Проникшийся сочувствием дед выдержал небывало долгую для него паузу, а потом закряхтел:

- Ну, ты, это, хватит ужо, досказывай, что ли. А то я, вон, всю задницу отсидел. А ты встань с земли, - обратился он к Митьке, - не ровён час, простудишься, мне бабка тогда всю плешь проест.

Митька поднялся и присел на бревно рядом с лешим. Домовой продолжал рыдать, захлёбываясь слезами, и проявивший и без того великую светскость старик сердито гаркнул:

- А ну, бросай выть, всех волков мне перебаламутишь!

Человечек, особенно звонко всхлипнув, резко замолчал вытаращив глаза и начал икать. Икал он громко и болезненно, жалостливо смотря на лешего виноватым взглядом. Леший плюнул и спросил:

- Что, неужто икоту сам вылечить не можешь? Вот, - обратился он к Митяю, - гляди, до чего деревенская жизнь доводит.

Потом старик встал, покряхтывая подошёл к ничего не подозревающему домовому и сильно ткнул клюкой тому прямо в солнечное сплетение. Домовой закашлялся и согнулся пополам. А дед вернулся к бревну, приговаривая:

- Учись, пока я живой!

Прокашлявшись и разогнувшись, домовой ошарашенно глядел на лешего, поглаживая ушибленное место и прислушиваясь к ощущениям.

- Ушла? – спросил дед.

- Ушла, - удивлённо ответил человечек.

- И не вернётся теперь, уж можешь мне поверить, - снисходительно сказал дед. – А теперь досказывай, мальцу вон есть пора, а не то ласкотуха сюда прискачет. Тогда плохи твои дела – защекочет до икоты, и я не помогу.

Митька улыбнулся, опустив голову, а домовой, подобрав под себя ноги, сжался в комочек, и, тяжело вздохнув, начал рассказывать:

- Пришлось мне в новый дом перебираться, лешушка. Нашёл, с горем пополам, себе место. Но обиду решил не прощать, отомстить за старый дом хотел. Да только всё не знал как, придумать не мог. А покуда по мелочам вредил – ну, там одёжу перепачкать, вместо лимонаду ихнего керосину подсунуть. Ночью пошуметь, тапки в дальний угол под кровать задвинуть.

И всё вроде по мелочи, а хозяин-то злится, на прощелыгу смотрит уже косо, мол, сколько в дому ошивается, а всё без толку. Снова у меня надёжа появилась, думаю – погоди ещё, я тебе устрою.

Да только супостат, вишь, хитрее оказался. Как уж он хозяину в уши надул, не знаю, да только завели они в дому зверюгу страшную, диковинную. С виду – кошка, а ростом с телёнка. Вся в пятнах, когти – как мой локоть, а клыки и того больше. Днём она у них в клетке, прямо в дому жила, а ночью её на улицу пущали. Двух мужиков к ей пристроили, чтобы, значит, следили.

Так она, тварюга эта, чуяла меня. Идёшь, бывало, мимо клетки, трясёшься, а она морду за тобой поворачивает, глаза светятся, а из пасти гнилым мясом пахнет. А как на улице по ночам рычала! Страх, да и только!

Домовой снова замолчал, тяжело вздохнул, и как-то особенно горестно сказал:

- Они её Лёпой звали – Лёпой! А Лёпа – это я! – вдруг неожиданно пронзительно выкрикнул человечек, стукнув себя кулачком в грудь. – Меня так ещё немец, сосланный к нам за чернокнижие, назвал! Лёпа – Ляпольд, значит – так и сказал: «Нарекаю тебя Ляпольдом»! Хороший человек был, душевный, да только больно наукой этой своей увлекался, всё камень какой-то искал. От того и помер. Напущал дыма зелёного в горнице, я на чердак сбёг, еле отдышался. А его потом в горнице и нашли. Весь зелёный, глаза белые на лоб вылезли, а рожа вся в чёрных бубонах.

Хотели его тогда вместе с домом сжечь, да рассудили, что огонь ветром по всей деревне разнесёт. Схоронили за кладбищем, а дом забили. Это уже потом в него мои нонешние хозяева вселились, ну, не эти, а их предки, значить.

Лёпа снова замолчал вздыхая и шмыгая носом.

- Хорошие были люди, - вдруг неожиданно продолжил домовой, - хозяйственные, работящие, честные. В деревне их все уважали, за советом ходили. И раскулачивать не стали, потому как аккурат в то время сын их старший главным коммунистом заделался, в парткоме села, значит, главенство взял.

Леопольд опять помолчал.

- Потом война грянула, много люда с собой унесла. И хозяев моих не помиловала – как не крути, а без этого не обходится. Хозяина Фёдора Михайловича и сына его Михаила с фронтов не дождались. Прежняя хозяйка, что ещё до давешней была, так от горя и не опомнилась, до последнего своего дня сыночка младшего оплакивала. Ну а уж потом старшой сынок хозяйство то принял.

- Да будет тебе вспоминать, - горько произнёс леший, - ни одного дома, почитай, не миновало. Ты лучше про лихоимца со зверюгой доссказывай, а то вон уже птицы с белками проголодались.

Лёпа рассеянно посмотрел на пичуг, почесал искусанную комарами спину и как-то бесцветно протянул:

- Зверюга… - а потом, повернувшись лицом к лешему, заговорил. – Я ж вредить-то не перестал, дожидался, пока зверюгу на двор выпустят, и бедокурил. Очень уж мне хотелось, что бы хозяин прохиндея этого выгнал, да за ум взялся. Да всё уж к тому и шло.

Отдыхать, значить, хозяева собрались, дома им, видать, не отдыхалось. А прощелыге строго настрого было сказано, что бы к ихнему возвращению никакой энергией в доме и не пахло! Я уже и руки потирал, подумал, раз хозяина не будет, то и озорничать незачем. Решил я другими делами заняться.

Ты ж знаешь, сколько в доме делов, только и гляди. Чтобы моль не завелась, чтобы мыши не озорничали, чтоб другая какая пакость хозяйское добро не поганила. Да мало ли ещё чего.

Вот и вышел я, значить, ночью, как обычно. Только одного я не прочуял, рано нюх то потерял. Эээх! Гад этот гунявый, чтоб ему осиное гнездо в штаны, сторожей зверюгиных опоил чем-то. Дрыхнули они как убитые, а сволочь эта клетку открыл и сам схоронился.

Я как раз мимо клетки шёл, когда зверюга выскочила. Ох, лешенька, я ведь для неё что мыша́ для кошки. Дак ведь она ж и есть кошка, прыгучая, тварь. Я от неё на шкаф вскарабкался, она уж там, я на полки – она за мной. Все горшки ихние и крынки разрисованные вдребезги, а ей всё нипочём. Спрятался я за диван, а эта дылда его одной мордой двигает. Залез по шторам на карниз, тварюга уже там. На счастье на моё, оборвался карниз-то. Пока образина из штор выпутывалась, я до печки добежал. Чудная такая печка, камин называется. Заслонки у ей нет – вот я туда и прыгнул, да в трубу залез. Забрался в самый угол, руками-ногами вцепился, а зверюга лапищу свою тянет, да когтями скребёт. А до лапищи, не поверишь – один плевок.

Ох, лешушка, натерпелся я страху! Еле до утра дожил. Когда гиену эту отловили и в клетку посадили, рванул я как заяц, не оглядываясь. Сам не помню, как здесь вот оказался. Из родного дома сбежал, лешушка, из родного дома!

Леопольд уткнулся носом в колени и закрылся руками. Птицы на кустах замерли с открытыми клювами. Белки жалостливо смотрели на несчастного человечка, склонив набок свои хорошенькие головки. Даже сороки не спешили разлетаться, разнося новости на хвостах.

- Ладно, - сказал леший, вставая после минутного молчания, - слезами горю не поможешь. Утрись и пойдём к нам в сторожку. Вместе уж что-нибудь да скумекаем.

- Некуда мне идти, конченая я нечисть, пусть лучше волки твои меня съедят, - слезливо заныл Леопольд.

- Ты мне поспорь ещё, - дед сердито встопорщил брови, - моим волкам больше делать нечего, как всякую сопливую нечисть есть.

Митька протянул человечку руку. Лёпа тут же спрятал грязные ладошки за спину. Затем, опомнившись, искоса взглянул на старика, и, взявшись за Митькину руку, послушно пошёл за лешим.

Сегодня обнаружил дома такого паучка. Размер сантиметров 5-6 вместе с лапами. Подскажите что за зверь?
Пы. Сы. - был отправлен на природу.

Фотографировал за рулем на максимальный зум, так что прошу простить за качество.

Фото моё - тег моё, кафе - не моё.