wolfness72

Из стационара приходит задумчивый Серёга.

Он приносит котёнка, который сейчас сидит там в боксе для карантина, — недавно подкинули на порог клиники в плотно заклеенной скотчем коробке.

Котёнок слаб, лежит на животе, вытянув лапы, и Серёжа кладёт рядом с ним пелёнку, испачканную в красноватых жидких испражнениях.

Какое-то время молчим, созерцая и сопоставляя эти явления.

Парвовирус — пожалуй, самый жадный до непривитых котят и щенков, особенно тех, которых подкидывают в клинику всякие идиоты. У нас нет ни донора, ни денег на лечение котёнка. Он обречён, как и многие другие.

— Что делать будем? — ломает молчание сосредоточенный Серёжа.

Ещё одну эвтаназию сегодня я не переживу. С меня хватит.

— Прокапаем, что ли? — вяло сопротивляюсь очевидной мысли, что без донорской крови всё это зря.

Давно замечено — если появился кровавый понос, то шансы без переливания стремительно падают до нуля. Тем более для котёнка, который никому не нужен, и сейчас, вдобавок, сам опасен для клиники. Он и здоровый-то был никому не нужен, а тут ещё это… Где-то, может, и есть инфекционный стационар, но не у нас.

Серёга тоже не горит желанием кого-нибудь «грохнуть», поэтому мы ставим вялому полутрупику катетер, кладём его в бокс и подключаем к капельнице через инфузомат.

«Нужен донор», — бубнит в голове голос.

Да где я его тебе, бл*дь, возьму-то? В четыре утра! И за чей счёт банкет? Дайте нам покровительство хоть кого-нибудь, кто жаждет оказать финансовую поддержку!

«Донор… Донор… Донор…» — стучит в голове, словно пульс, пока я мою руки, протираю дверные ручки, заливаю столы дезраствором и включаю кварц.

В конце концов зло поднимаюсь в ординаторскую, надеваю поверх халата рабочий тулуп, откапываю в коробке с инвентарём плошку и насыпаю туда кошачий корм, оставшийся от прежних стационарников.

— Чё думаешь, будет есть? — спрашивает Сергей, наблюдая за этим чрезвычайно странным ритуалом. Он имеет ввиду котёнка.

— Скоро вернусь, — отвечаю невпопад и иду на улицу.

Пустынный двор встречает острой ночной прохладой, весенняя сырость пахнет прелыми прошлогодними листьями и арбузными корками.

Я стою на крыльце, даже не надеясь на успех своего странного предприятия, как вдруг из кустов прямо ко мне подбегает большой, матёрый, ни о чём не подозревающий рыжий кот. Я приседаю, ставлю миску с кормом на землю, и кот с аппетитом, доверчиво ест.

Ну, прости меня, котик. Ты нам сейчас очень нужен, так что… Хватаю миску с кормом одной рукой, кота — другой и стремительно возвращаюсь в клинику. Кот, не сразу сообразивший, что происходит, оказывается молниеносно запертым в стационарной клетке. Ставлю ему и миску, но, понятное дело, коту уже не до еды.

— Нашла донора, — говорю Серёже. Руки трясутся.

— Да видел, — хмыкает он — видимо, наблюдал в видеокамеру всю схему быстрого похищения потенциального донора из его естественной среды обитания.

Кот, на счастье, оказывается не только молодой, бодрый и предположительно богатый на антитела ввиду уличного образа жизни, но и ни разу не агрессивный. Мы наркозим его, выбриваем шею, находим ярёмку и забираем немного крови для маленького помирающего пациента. Вливаем обратно комплексный витаминный препарат — донору такая вкусняшка всяко будет полезна. Проверять кровь на всякие болячки не приходится — банально нет денег на тесты, — остаётся только надеяться, что кот ещё не нагулял этого нежелательного сопровождения. В любом случае выглядит он явно бодрее котёнка.

Кот быстро выходит из наркоза, и на остаток ночи я сажаю его в бокс, подальше от источника парвовируса.

Так потенциальному смертнику достаётся щедрый шанс от такого же, как и он, собрата. Переливаем.

И наконец-то разбредаемся спать.

.......

За пару часов, оставшихся до наступления раннего утра, звонит телефон.

— Моя собака рожает! — эту жизнеутверждающую весть женский голос сообщает взахлёб.

— Хорошо, — сонным голосом отвечаю я: ну хоть кто-то рождается, а не умирает.

— У неё пузырь лопнул. А щенка нет.

— Подождите часик, не волнуйтесь. Не мешайте собаке рожать.

…Через пятнадцать минут она снова перезванивает:

— Она родила щенка! — радостный голос в трубке звенит и вибрирует от эмоций.

— Пабабаву, — я пытаюсь уснуть и проснуться одновременно.

— Что-что?

— Поздравляю… — проговариваю яснее, едва ворочая языком.

— Послед не вышел! Можно отрезать пуповину? Можно тянуть? — о, столько вопросов сразу…

— …Присосите щенка к собаке. Когда щенки сосут — матка сокращается, последы выходят, и, может, следующий щенок выйдет сам. Щенка тянуть можно, но только если он попой наружу идёт. Только очень аккуратно, раскачивая, и вниз, а не по прямой.

«Присосите. Очень профессиональный термин, чо».

— Хорошо! — отвечает женщина и отключается.

…Ещё через пятнадцать минут:

— Алло! Второй щенок не идёт!

- … У вас есть на ожидание два часа, — ловлю себя на мысли, что говорю автоматически. — Потом, если что, приезжайте, будем вводить препараты, смотреть на УЗИ сердцебиение и рожать вместе.

— Хорошо, — вешает трубку.

Сон улетучивается. Я лежу, наблюдая, как в утренней тишине светлеет воздух. Вскоре на потолке рождаются первые нежно-розовые проблески от лучей восходящего солнца. Телефон лежит рядом, но думать про щенков и кесарево не хочется. Вообще ничего не хочется. В голове поселяется совершенная пустота и боль, отягощённая недосыпом.

Женщина больше не звонит, — видимо, собака благополучно рожает второго щенка, а может ещё и парочку.

.....

…Утром сползаю в стационар. Донорский котик благополучно пришёл в себя и громкими воплями требует, свободы и адвоката. Наверняка выражается нецензурно, и это понятно. Возвращаю его обратно, на улицу, поставив неподалёку плошку, полную корма. Кот наедается до отвала, будто забыв о похищении, нанесённой душевной травме и выбритой шее. «Оперативная память пять минут», — как говорила моя соседка про свою персидскую кошку, которую я ходила колоть каждый день, и каждый день кошка никак не ассоциировала мой приход с последующей ловлей и болью от укола. Удивлялась всегда, глядя на меня круглыми, как блюдца, глазами.

Котёнок живой, воспрял.

.....

…Через пару дней я встретила рыжего донора возле женщины, которая подкармливает всех бездомных котов района.

— Лишай? — встревоженно покосилась она на лысую шею рыжего.

— Нет-нет, что Вы! — уверила я её. — Это точно не лишай. Это я Вам как врач говорю!

…Котёнка с панлейкой взялась выхаживать женщина, у которой такой же котёнок недавно умер. Она его забрала. Так что этому пациенту в какой-то степени повезло: непривитого в такой дом брать нельзя, а такого — в самый раз, не страшно, потому что уже болеет.

Хорошо, что некоторые истории заканчиваются жизнью. Впрочем… похоже, что и жизнь, и смерть для мироздания одинаково безоценочны.

.......

(продолжение следует)

ссылка на книгу: https://ridero.ru/books/budni_veterinarnogo_vracha/

Наступила пора кошек-"парашютистов" - так в среде ветеринарных врачей называются кошки, выпавшие из окна.

Да, чаще всего кошки падают на все четыре лапы, но:

- даже упав со второго-третьего этажа, ломают себе конечности (особенно, при недостаточно полноценном кормлении и дефиците кальция в организме). Был случай, когда кот сломал себе все четыре лапы и долго ходил потом с конструкциями (по типу аппарата Елизарова) на обработки.

- при падении ударяются мордой о землю/асфальт (носовые кровотечения, перелом основания черепа, расщепление верхнего нёба, выбитые зубы, перелом челюсти, скальпирование кожи на подбородке);

- при падении с наполненным мочевым пузырём происходит его разрыв (и мочевой перитонит);

- при ушибе животом - внутренние кровотечения, разрыв печени и селезёнки, разрыв диафрагмы, нарушение анатомического расположения органов (при диафрагмальной грыже органы брюшной полости проникают в грудную полость, тесня сердце и лёгкие - функция дыхания нарушается, возникает гипоксия; возможна остановка сердца и отёк лёгких с летальным исходом);

- перелом позвоночника (паралич, атония мочевого пузыря, цистит);

- животное, которое "легко отделалось" и сбежало в подвал, "награждается" вирусными заболеваниями, лишаём, блохами и клещами (особенно, не привитое и не обработанное от насекомых; но не от всех болезней вакцина работает);

- животное теряется; его сбивает машина; загрызают собаки. Добывать еду в условиях улицы оно не умеет (особенно в состоянии шока, травмированное).

Устранение последствий таких падений - это чаще всего наркоз, риск которого возрастает от того, что давать его часто приходится экстренно, ещё на стадии выведения из шока.

Про финансовые вложения владельца (диагностика, оперативное вмешательство, дальнейшие обработки) и реабилитацию спинальников я даже не говорю.

Один раз свалившись, коты выпадают снова и снова. Вместе с москитной сеткой, да.

Нет, они не глупы, но инстинкт (птичка, бабочка, муха) куда сильнее чувства самосохранения.

Полуоткрытые окна влекут за собой не менее тяжёлые травмы - коты застревают в проёме рам, наступает Синдром длительного сдавливания (краш-синдром), при котором нарушается кровообращение в органах брюшной и тазовой полости; наступает парез (часто неизлечимый) и острая почечная недостаточность.

Не рискуйте своими животными, ставьте на окна профессиональные металлические сетки-ограничители.

(фото взято с сайта Анти-кошка.рф)

— Усыпишь собаку? — админом сегодня Алечка, которая знает, как я ненавижу эутаназию, и говорит поэтому — как извиняется.

— Что с ней? — устало спрашиваю её.

— Старость… — говорит она.

— Старость, — продолжаю я нашу расхожую фразу, — это не диагноз!

Аля сутулится и виновато добавляет:

— Диабет ещё. Кушинга. Хозяйка… рыдает.

Синдром Кушинга — эндокринное заболевание, вызванное опухолью в надпочечнике или гипофизе. Лечится недёшево, непросто и небезопасно. Нудно, долго, пожизненно. Плюс параллельные диагнозы и куча денег на их постановку. И самое противное, что даже после выяснения всего этого назначить адекватное лечение получается не всегда. Одно дело — прооперировать и удалить надпочечник, поражённый опухолью, и всю жизнь колоть собаке гормонозамещающие препараты. Другое — если опухоль находится в мозге: тогда удаляют оба надпочечника и надо покупать дико дорогое лекарство за границей, который тоже колят пожизненно. А если метастазы? Диабет ещё этот, чтоб его… как осложнение синдрома.

— Диагноз на Кушинга точный? — мурыжу Алю.

— Предварительный, — отвечает она предсказуемо и даёт старое, замусленное назначение. На бланке записаны показания измерения глюкозы и дозы инсулина, как документация по лечению диабета, который уже сам по себе является серьёзным испытанием для хозяев.

Ну, если что, дексаметазоновые пробы, тест на гормон гипофиза, УЗИ надпочечников и повторные анализы крови, — вот что можно озвучить хозяйке в виде альтернативы усыплению. Если она спросит.

Аля приглашает женщину войти, — та ведёт за собой чёрного, истощённого болезнью коккер-спаниеля с объёмным животом и обширными залысинами на боках. Собака еле плетётся, а женщина громко всхлипывает, уткнувшись лицом в мокрый носовой платок. Её расстроенный вид вместе со зрелищем старой, измученной собаки оказываются решающими. Никаких альтернатив я не предлагаю.

— Можно только… — говорит женщина сквозь слёзы, — усыпить не на столе?

— На полу? — удивлённо переспрашиваю её.

Она кивает, протягивает мне байковое белое одеяло на «постелить» и кладёт на стул, сбоку, аккуратно сложенное оранжевое второе:

— Вот, возьмите. Может, пригодится кому, — и она снова всхлипывает.

Ладно. Видимо, поднятие на стол для собаки — уже стресс. Чувствую себя человеком, которому объявлено последнее желание умирающего. Избыточный кортизол, циркулирующий в крови, по иронии, является сам гормоном стресса, и добавлять его я, конечно, не собираюсь. На полу — так на полу…

Заношу формальности в журнал, говорю стандартное про действие применяемых препаратов, набираю шприцы.

— Присутствовать не обязательно, — предупреждаю женщину.

— Я останусь, — отвечает она.

О, Господи, святой человек.

Кладём собаку на одеяло, Аля пережимает ей вену, выстригаю шерсть: на полу темно, вену не видно, и в памяти всплывает в каких условиях приходится усыплять животных выездному врачу — на улице, на холоде, в жиже, в вонючем тёмном сарае, — всё это приходилось наблюдать, когда я волею случая оказывалась сопровождающей.

Коккер уходит легко, будто давно уже был готов. Слушаю стетоскопом сердце. Тишина. Заворачиваем в белое одеяло. Женщина оставляет собаку на кремацию и, продолжая плакать, уходит.

Забывает свои перчатки.

…Смерть. Избавление от страданий.

Сейчас я лояльнее отношусь к ней, если понимаю, что процесс выздоровления будет долгий и с сильной болью, или если всё безнадёжно. Недавно две сердобольные женщины принесли бездомного кота с оторванной гниющей нижней челюстью, сломанной в трех местах: под скальпированной кожей кишели опарыши, и сам кот был после кровопотери, в сильнейшем болевом и токсическом шоке. Видимо, машина сбила его несколько дней назад, а увидели и принесли кота только сейчас. Может, ещё не сразу дался, пока полностью не ослаб.

Я обеими руками за жизнь, но, когда вижу подобное, эти самые руки не дрожат, и пациенты потом не снятся. Из двух зол выбирают меньшее, и смерть может стать избавлением от мучительной жизни. Жизнь вообще неотделима от боли, похоже.

…По иронии судьбы следующим на приём заходит мужчина со вполне себе здоровым молодым цвергшнауцером — окраска собаки называется «перец с солью». Это я запомнила потому, что, когда мы ещё были студентками, моей подруге очень захотелось шнауцера именно такого окраса. Ей продали рыжего щенка, сказав, что цвет с возрастом всенепременно изменится на нужный, и волноваться не надо. Тем не менее, щенок не только отказался вырастать в шнауцера, оказавшись простой коротконогой дворнягой, но и оставил за собой откровенно рыжий цвет, вызывающий в нас бурное веселье. Мы так его и звали, посмеиваясь: «Ну что, перец-с-солью?» В итоге, конечно, собака осталась у подруги и стала горячо любимой.

— А мне бы собаку усыпить, — с ходу вырывает меня из забавных воспоминаний мужчина.

Простите? Контраст столь велик, что эта фраза опускается мне на башку тяжёлым обухом. Я перевожу взгляд с мужчины на молодую, добродушную, здоровую собаку и обратно.

— Эту?

Вы что, издеваетесь?

— Да, — как ни в чём не бывало отвечает мужчина уверенным голосом. И предупреждает дальнейшие расспросы следующим: — Мы недавно овчарку усыпили. Ну, он соседку напугал. Вот, взяли шнауцера теперь. Зря взяли. Усыпите?

Что?

Меня начинает ощутимо колотить. Что? У меня нет подходящих слов, и я просто стою и смотрю на него, как на нечто нелогичное, уродливое и несуразное. Он так уверен в себе и в том, что пришёл по адресу! В ушах нарастает шум, и я отчётливо понимаю, что сейчас задушу этого гада прям в кабинете. Просто обниму его за шею, но очень сильно. Со всепоглощающей, бл*дь, любовью.

— Иди, я поговорю, — выручает меня Аля, с силой выталкивая за дверь — с клацаньем ногтей отрываюсь от стола, в который вцепилась пальцами. — Иди, иди… Чаю попей.

«Чаю попей», — раздаётся в голове эхом.

Чаю… Попей…

— Мы усыпляем только безнадёжно больных животных, — слышится Алин голос, пока я на деревянных ногах удаляюсь из кабинета. Она говорит что-то ещё, и я молю Бога, чтобы мужчина не начал орать что-нибудь вроде «И что мне теперь, камень ему на шею и в реке утопить?» или что они там орут в таких случаях, когда врачи не оправдывают ожиданий…

Остывший чай с заныканной когда-то на полке шоколадной конфетой возвращает меня в реальность. Отхлёбывая горькую заварку, в которую он превратился, пока стоял в ожидании; наблюдаю в камеру, как мужчина со шнауцером выходит в холл и стоит там, будто на что-то решаясь.

— Что. Это. Было? — спрашиваю я поднявшуюся наверх Алю.

— Да забей, — пожимает она плечами и протягивает конфетку. — Держи вот ещё одну.

Беру.

Аля оборачивается к монитору, где видно крыльцо клиники и кусок дороги, проходящей рядом:

— Твою ж мать!

Мужчина ничтоже сумняшеся привязывает шнауцера к крыльцу — на длинном поводке. А у нас там дорога идёт, без тротуара, прям у крыльца. Подняв воротник, мужчина торопливо уходит. Собака тянется за ним, выходит на проезжую часть, лает, машет хвостом. Какой-то таксист притормаживает, объезжает её. Мужчина исчезает из виду.

Аля, сорвавшись, сбегает вниз, запинаясь о пороги и чуть не срывая двери. Я вижу, как она кричит там, с крыльца. Стоит, мёрзнет. Потом отвязывает собаку, заводит внутрь. Та нехотя слушается. Привязываем её в дальнем углу кабинета — больше некуда. Аля стелет на пол оранжевое одеялко, оставшееся от женщины с коккером; ставит рядом миску с водой: как только её нимб над головой не царапает потолок, а крылья — дверные косяки, — непонятно.

.....

А вечером случается чудо. Та самая женщина, которая приводила на усыпление спаниэля, заглядывает в кабинет:

— Вы меня извините... Я у вас перчатки не забыла?

— Да-да, я сейчас принесу! — отвечает Аля и отчаливает на ресепшн.

Взгляд женщины падает на шнауцера, пролившего воду, сбившего в комок оставленное ею оранжевое одеяло, — так каждый раз он тянул поводок, когда дверь в кабинет открывалась, что всё опрокинул и смял. Потянулся и в этот раз.

— Кто это? — спрашивает женщина.

— На усыпление, — пожимаю плечами я.

— Что? — недоумённо смотрит то на меня, то на него женщина.

— «Надоел», — цитирую я бывшего владельца собаки. И продолжаю: — Вы меня извините, конечно. Я понимаю, что ваш пёс, сегодня… Но… Может быть, Вы заберёте эту собаку себе? Нам её, правда, некуда. Если нет — то нет, мы поймём, но мало ли. Вдруг Вы бы смогли…

— Вот перчатки, — влетает в кабинет Аля.

— Тс-с! — пшикаю на неё.

— А зовут его как? — спрашивает между тем женщина.

— Да как назовёте.

Она молча проходит к шнауцеру, присаживается сначала на корточки, потом опускается на колени. Он облизывает ей покрасневшие с улицы пальцы, мотает хвостом. Добрый малый. Она оборачивается к нам, кивает — без слов, на глазах — слёзы, слёзы. Аля отвязывает поводок, вкладывает его в руку женщины.

И мы обе молча провожаем их до двери.

(продолжение следует)

Фото взято из интернета.

Во-первых, пациенты неграмотные, болеют не по учебнику. Во-вторых, они наглые, болеют несколькими болезнями сразу (преподаватель в мед. институте).

…Парень с девушкой приносят молодого кота.

Это британец. С удивлением разглядываю пациента: на задней лапе красуется конструкция из согнутых и слепленных между собой спиц, которые применяются при остеосинтезе. И всё бы ничего, — спицы торчат красиво, и конструкция замечательная, — но только лапа кота покрыта длинной, отросшей шерстью. Он уверенно наступает, привычно отклячивая лапу вбок из-за мешающей проволоки; топчется на столе. Видеть такое — чтобы спицы торчали из полностью заросшей лапы — мне ещё не доводилось, поскольку перед операцией шерсть тщательно выбривается, причём с изрядным запасом.

Всё быстро проясняется, но услышанное ввергает меня в ещё больший шок.

— Пришли показать, — весело говорит парень. — Нам тут лапу собирали.

— Это я вижу, — отвечаю ему. — Давно?

— Ну… — парень на мгновение задумывается. — Полгода назад.

— Сколько? — вырывается из меня неосознанно.

— Ну, полгода, — повторяет парень всё также уверенно. Его девушка стоит чуть поодаль и молчит. — Может и больше.

— А вам… — пытаюсь уточнить осторожно, — не сказали прийти через месяц для контрольного снимка и снятия конструкции?

Ну, мало ли: некоторые хозяева на стрессе не запоминают важную информацию, поэтому принято всё подробно записывать в назначении и отдавать его с собой.

— Да говорили прийти, — легкомысленно кивает парень, пританцовывая на месте.

Молчаливо приглашаю его продолжить речь.

— Да чё снимать-то, он же наступает, ходит. Прыгает даже.

Да и правда, чё. Отличный видон. Стерильности, правда, никакой, и махровый остеомиелит — воспаление кости и костного мозга — наверняка уже есть, без антибиотиков-то.

— Снимок контрольный делали? — пытаюсь сохранять хладнокровие, но мне это едва удаётся. Наверняка на лице написан если ещё не ужас, то по меньшей мере крайняя степень возмущения.

— Неа, — отвечает парень опять за двоих.

— Так давайте сделаем, — предлагаю ему. — Спицы давно пора снять, наверняка там всё уже сто раз срослось. Но нам нужно знать, не начала ли кость рассасываться из-за гнойного воспаления.

Озвучиваю сколько стоит рентгеновский снимок.

— А спицы снять сколько стоит? — спрашивает парень всё тем же весёлым тоном, который я отнюдь не разделяю.

— Спицы снимаются под общим наркозом. Сколько уйдёт наркоза — зависит от сложности и затраченного времени. Более точно смогу сказать после рентгена, — и я называю приблизительную, вполне себе приемлемую для данной процедуры сумму.

— И как это делается? — снова вопрошает парень.

Терпеливо поясняю:

— Дезинфицируем. Удаляем стерильными кусачками часть конструкции, остальное вытаскиваем инструментом.

Есть риск сломать кость повторно, поэтому сама я на это не решусь, а буду просить коллегу, Таню.

— Ладно, давайте рентген, — соглашается парень, продолжая нетерпеливо топтаться на месте. Танцор, прям. Диско.

Иду, заряжаю кассету, зову на рентген. Фоткаем лапу кота в двух проекциях. Отправляю их обратно в кабинет, а сама в темноте проявляю снимок. Таня придаёт мне уверенности — она умеет делать остеосинтез и, само собой, вытаскивала эти спицы после операций сто раз. Сейчас проявлю и сделаем. Не боги горшки обжигали.

Помню, как Таня, ещё будучи молодым хирургом, эмоционально разглядывала прилепленный на освещённый негатоскоп контрольный снимок лапы левретки, которой делали остеосинтез месяц назад. Хозяева вместе с собачкой ожидали результата в холле, и Таня не учла, что слышимость в клинике идеальная, а стены тонкие.

— Это п*здец! — кричала она отчаянно, махая руками в воздухе. — П*здец! Них*я не срослось! Полный п*здец! — и через паузу, с трудом подавляя панику: — Надо Сашке показать!

И побежала наверх, в ординаторскую.

Саша — самый опытный хирург клиники — спустился вниз, по-дружески бурча:

— Ну чего кричишь-то? Чего случилось?

— Да п*здец, Саша! — вскричала Таня полным отчаяния голосом. — Них*я же не срослось, смотри! — и потыкала пальцем в костную мозоль, видимую белым пятном на тёмном фоне снимка.

— Ну! Костная мозоль, — громким, обстоятельным, присущим ему голосом, спокойно пояснил Саша. — Всё ровно, красиво, как и должно быть. Зови людей. Будем снимать.

Таня облегчённо вздохнула, пригласила хозяев с левреткой в кабинет и интеллигентным голосом начала оглашать вердикт:

— Э-э-э… Мы тут с ортопедом посовещались, и…

Но мужчина — хозяин левретки, — посмеиваясь, перебил её:

— Да мы всё слышали. Снимать так снимать.

…Вот снимок кота готов, несу его в кабинет, разглядываю места вхождения спиц в костную ткань: так и есть — отломки давно срослись, но в местах соприкосновения с металлом кость уже начала размягчаться. Ещё немного, и кота ждёт очередной перелом в этом месте. Дальше лучше и не загадывать — всякие гнойные костные воспаления, если и лечатся, то мучительными еженедельными блокадами с антибиотиком, и ощущения от них такие, будто под кожу вгоняют кипяток.

— Нужно срочно снимать эти спицы, — говорю парочке, хотя хочется орать теми же словами, что и Таня. — Там, где они входят, кость уже рассасывается, есть сильное воспаление, и последствия могут быть очень тяжёлыми.

— Не, снимать не надо, — перебивает меня парень, на что я почти теряю дар речи. — Мы сами дома снимем.

Какого чёрта? Это вам трусы или носки, что ли?

— Без наркоза? — это всё, что я способна спросить при данных обстоятельствах.

— Ну а чё? — пожимает парень плечами. — Плоскогубцами откушу эти штуки и вытащу. Делов-то!

О, Боже, дай мне сил. Сейчас, главное, не настаивать, а то это будет выглядеть, будто врачи за банальную процедуру требуют кучу денег.

— Вы рискуете сломать ему кость повторно, — объясняю я, — потому как она уже размягчилась. Процедура не из лёгких, она болезненна, и без наркоза её не делают. Повторный остеосинтез обойдётся куда дороже.

Ну, откусить-то куски проволоки кот, может, и даст. А вытащить — нет уж, дудки. Это я прекрасно понимаю. Так и будет кот ходить с куском острой, торчащей из ноги проволоки. Хорошо ещё, если сам себя не поранит ею и не зацепится за что-нибудь в доме.

Отдаю снимок.

— Приходите. Мы работаем круглосуточно.

Они уходят. Эх, даже Таню звать не пришлось…

* * *

…Кот со спицами пришёл через двое суток. Парню удалось откусить только одну из них, после чего сразу нашлись средства на профессиональное снятие остальных трёх в условиях клиники, под наркозом.

(продолжение следует)

Книга живёт здесь: https://ridero.ru/books/budni_veterinarnogo_vracha/

Перианальные свищи

(осторожно: трэш и куча заумных терминов)

Ищи свищи.

«Так, так… С чего начнём?» — я смотрю через камеру наблюдения на мужчину, который вошёл в холл, ведя за собой понурую собаку.

Овчарка. Эта порода когда-то была моей любимой. Сейчас овчарки обмельчали, и всё чаще стали проявляться болезни, вызванные породной предрасположенностью. Например, болезнь Виллебранда, для которой характерна повышенная кровоточивость дёсен, кровоизлияния под кожу, носовые и внутренние кровотечения, вплоть до фатальных, — и всё из-за… это… как его…

«…дефицита мультимерного гликопротеина, необходимого для адгезии (1) тромбоцитов (2) на нитях коллагена (3) в местах повреждения сосудистой стенки».

Ну да, да, спасибо. Литературки начиталась опять, да?

Эту болезнь находят ещё у пятидесяти пород собак. Но овчаркам этого мало. Гиперурикозурия — казалось бы, болезнь далматинов, но овчарки и тут вписались: соли мочевой кислоты из-за генетической мутации откладываются в тканях и образуют камни в мочевом пузыре.

«Однонуклеотидная замена в гене и вот тебе наследственная хрень, — получите, распишитесь. А ещё есть мутация в гене MDR1, отвечающая за чувствительность к медикаментам, — к противопаразитарным и противоопухолевым особенно».

О, да. «Счастливчиками» в этом случае оказались колли и иже с ними. И немецкие, конечно, овчарки, куда ж без них (4).

«Продукт гена — Р-гликопротеин — компонент гемато-энцефалического барьера. При его повреждениях лекарство беспрепятственно проникает в мозг собаки, вызывая усиленное слюнотечение, атаксию, слепоту, тремор, кому, а иногда и смерть».

Да ты сегодня в ударе, смотрю.

«Гликопротеин кроме того находится в печени, почках и желудочно-кишечном тракте, — органах, напрямую участвующих в дезактивации и выведении лекарств и токсинов. Это в норме. А с недостаточностью гликопротеина — из-за мутации гена — лекарства усваиваются легче, чем предусмотрено, и хуже выводятся из организма. Концентрация их в крови в разы возрастает, вызывая сильнейшую нервную симптоматику».

Ладно, закругляйся давай.

«А вот ещё дегенеративная миелопатия (5), — заболевание, которое раньше вообще считали преимущественно овчаркиным: потеря координации, атаксия, атрофия мышц. „Дегенеративная миелопатия овчарок“ — так и называлось. Теперь рядом с ними стоят йорки, а у йорков…»

Ой, стопэ-э-э, стопэ! Урикозурия тоже присуща йоркам, наминутчку! И прогрессирующая атрофия сетчатки (6).

«Атрофией сетчатки не только йорки страдают, но и ретриверы, и спаниели, и лабрадудли, и ксолоитцкуинтли, и энтлебухер зенненхунды…»

А хороший у нас тамада. И скороговорки занятные!

Может, овчарка пришла просто клещика снять? Или, там, наскрести.

Выпиваю остатки чая, последовательно пронаблюдав на экранах, как Света — админ — спускается и выясняет, с чем к нам пожаловала собака. Рассасываю печеньку, размякшую кашей на языке.

Света возвращается быстро, радостно сообщает:

— У неё под хвостом пахнет.

Пахнет под хвостом. Это всё? И даже не Виллебранда?

Света только пожимает плечами.

Воспаление параанальных желёз часто вызывает абсцессы, которые приходится вскрывать, и раньше считалось, что это может быть следствием пищевой аллергии. Да, такое может пахнуть.

— Сейчас, ещё три минутки, — и я заедаю чай мармеладкой.

В анатомичке мы часто ели «тошнотики» — пирожки с неизведанным мясом — прямо во время занятий, ковыряясь в склизких коровьих и лошадиных внутренностях, добытых из ванны с вонючим формалином. Эти обеды щедро разбавлялись едким запахом засохших мумифицированных экспонатов, и никого это сочетание не смущало.

— Принесите-ка нам орган любви, — сказал как-то препод перед началом занятий одной студентке, протягивая ей оцинкованный поднос. Шикарную грудь девушки от выпадения едва сдерживала пуговка на блузке, и профессор выбрал эту студентку не случайно.

Та, сморщив носик, продефилировала к ванне, выловила оттуда разнокалиберных коровьих, лошадиных и собачьих маток, сложила их кучкой на поднос и вернулась обратно. Когда она вошла в кабинет, профессор, не отрываясь от пуговки, задумчиво произнёс:

— …Итак, тема сегодняшнего занятия «Сердце», — после чего титаническим усилием воли перевёл взгляд на содержимое подноса и, выдержав многозначительную паузу, добавил: — Орган любви. Н-да…

Воспоминания о весёлых студенческих временах прерывает Света.

— Вообще-то, — говорит она, как бы оправдываясь, — под хвостом у собаки и должно пахнуть. Это нормально.

— Пойду понюхаю. Го со мной! — отвечаю я, ставя чашку на стол.

Отличное начало дня. Люблю свою работу.

Мужчина заводит овчарку в кабинет. Собака истощена, вяло передвигает ноги. Неплохо было бы взять анализы крови.

— Там под хвостом, — говорит мужчина, показывая скорее в воздух, чем на собаку.

Так-с, где тут у нас перчаточки…

Забираюсь под хвост. Запах — это ещё ладно. Но зрелище, которое открывается мне, тянет на двойную порцию нашатыря: похоже, только что накрылся мой иммунитет, выработанный «тошнотиками» в анатомичке.

— Открой-ка форточку, — прошу я Свету, не торопясь озвучивать диагноз, который при виде подобного зрелища ясно звучит в голове. Мне срочно нужен воздух, и это не из-за запаха заживо гниющей собаки, а из-за её вида.

— Она на коробках спит, — поясняет мужчина, — из-под телевизора.

Н-да, никакая подстилка не выдержит такого количества выделений.

Света с грохотом открывает форточку, и в помещение врывается свежий ветер.

Формулирую мысль, озвучивая диагноз:

— Перианальные свищи. Болезнь, свойственная немецким овчаркам. Лечение тяжёлое и часто пожизненное.

Владелец озабоченно кивает. Произнесение диагноза всегда успокаивает, потому что нет ничего хуже неопределённости.

Выглядит это как глубокие гниющие дыры, расположенные вокруг анального отверстия и уходящие вглубь собаки. Постоянная боль вынуждает её бесконечно тужиться, выдавливая полужидкие какашки. Весь зад пребывает в вонючей жиже, которая, попадая на язвы, вызывает дополнительное воспаление. Бока собаки, особенно в местах соприкосновения с подстилкой, а, вернее, с плотным картоном, — в пролежнях и тоже свищуют. Начнёшь тут пахнуть…

Расстилаю пелёнку.

— Кладите, будем выстригать, — говорю владельцу.

Пёс так истощен и ослаблен, что не сопротивляется, что редкость для овчарок и их темперамента. Он просто рычит неким жалобно-угрожающим голосом и периодически тужится.

На месте выстригания обнажаются язвы и свищи, из которых хлещет вонючий гной. Владелец собаки зеленеет. Да, открытая форточка — это прям хорошо. Под шерстью всё было скрыто, — ну, пахнет собака и пахнет, — а то, что в каждую из этих дыр можно уже кулак засунуть…

На её свищи уходит содержимое четырёх бутылочек с антисептиком и гора салфеток. Заглянувшая Света, которая крутила эти салфетки всю предыдущую смену, только вздыхает. Овчар терпеливо ругается, но это звучит крайне вежливо, если понимать, в какой чувствительной зоне творится весь этот ад.

— Нужно взять анализы крови, — говорю владельцу. — И назначить капельницы, курсом.

— Не, кровь не надо, — отказывается мужчина. — И капельницу только сегодня давайте и хватит.

В который раз я встаю перед выбором: настаивать на постановке диагноза и полном обследовании животного или лечить интуитивно?

«Эмпирически ничего назначать не надо, иначе владельцы подадут на тебя в суд и будут правы. Сначала диагноз. Потом — лечение», — голос коллеги, у которой я стажировалась, ясным текстом звучит в голове. В той клинике постановке диагноза и полному обследованию ставилось первоначальное значение.

— Но если у них нет денег? — парировала я, озвучивая самую частую причину отказа от банального взятия крови, не говоря уже о дополнительном обследовании.

— Сначала — диагноз. Потом — лечение, — повторяла коллега.

Так что я протягиваю мужчине журнал и беру расписку. «От взятия крови и обследования отказываюсь», — пишет он, а я читаю: «В суд на тебя подавать не стану».

Ставлю внутривенный катетер, подключаю к капельнице, прописываю препарат, назначаемый при лечении этого аутоиммунного заболевания. Лечение обычно пожизненное, но в первый месяц идёт максимальная доза — для заживления ран, а потом уже мы снижаем её до минимальной. У препарата есть сильная побочка, которая наступает позже. И лучше бы, конечно, поменять его на другой, более эффективный и без отсроченных осложнений, но и тут, как очевидно, всё упирается в деньги. Тем не менее, пишу в назначении оба названия.

Так, ещё: гипоаллергенная диета, антимикробные препараты курсом и обработка ран.

— Я буду сам обрабатывать, — говорит мужчина, так что, кажется, обратной связи тут тоже не будет.

* * *

Хозяин овчарки с перианальными свищами всё-таки позвонил на четвёртый день, - Света как раз крутила салфетки, а я пила чай и чуть не подавилась печенькой.

— Всё стало заживать! — радостно сообщил мужчина.

Что ж, это говорит в подтверждение поставленного диагноза.

- Это овчарка, которая пахнет! - прикрыв трубку ладонью, сказала я Свете и продолжила разговор: — Хорошо, пусть пока на этом препарате посидит, хотя бы «пещеры» затянутся. — А потом потихонечку дозу снижайте до минимально возможной.

— Обрабатываю на улице, после прогулки. Промываю, даю таблетки! - сказал мужчина.

- Если что - звоните, - ответила я, наблюдая, как Света лезет на табуретку открывать форточку.

Ишь ты, тоже впечатлилась, смотрю.

.....

(1) Адгезия — способность клеток слипаться.

(2) Тромбоциты — клетки крови, которые участвуют в остановке кровотечений.

(3) Коллаген — тонкие белковые нити, основа соединительной ткани.

(4) Помимо колли мутация MDR1 присуща следующим породам собак: австралийская овчарка, бордер-колли, английская овчарка, длинношерстный уиппет, длинношерстный и короткошерстный колли, бобтейл, шелти, шелковистый виндхаунд, немецкая овчарка, белая швейцарская овчарка, австралийская овчарка (аусси).

(5) Дегенеративная миелопатия собак (ДМ) — тяжёлое прогрессирующее нейродегенеративное заболевание, которое приводит к параличу.

(6) Прогрессирующая атрофия сетчатки - Canine Progressive Retinal Atrophy test (prcd-PRA).

....

Книга целиком: https://ridero.ru/books/budni_veterinarnogo_vracha/

Блошиный аллергический дерматит (БАД)

Сегодня суббота, и у меня рабочие сутки в филиале, где отдыхать не приходится. В смене три человека плюс админ, каждый занят своим делом, но сложные случаи мы разбираем вместе, — такая поддержка внутри коллектива бесценна.

Ход моих мыслей нарушает жизнерадостный голос Али:

— Там кролика принесли. Кому?

С экзотическими пациентами разбираться сложно, так как опыта мало, и посему никто не жаждет брать этот приём. Аля произносит индивидуально для меня спасительную отмазку:

— Тебе не дам. Сейчас дерматологический кот по записи придёт…

Сегодня я ещё и «почесолог»… В этом есть свои преимущества: экстренных пациентов в этой специализации нет, никто не помирает. Час приёма наполнен демагогией с разглядыванием под микроскопом мазков крови или соскобов с кожи. Идут мои пациенты предсказуемо, по записи; нахождение в соскобе клеща радует, словно красочно упакованный рождественский подарок. Случайная находка личинки дирофилярии заряжает бодростью на весь день. Хорошо прокрашенные синим конидии лишая приводят в бешеный восторг, заставляя бегать по клинике и умоляюще приставать к коллегам:

— Пойдём, покажу! Ну-у-у пошли-и-и! Там лишай вырос! Тако-о-ой краси-ивый! — и со смехом переспрашивать: — Куда-куда мне идти?

Сегодня у меня пока радостей нет, но стёкла для мазков натёрты до блеска и лежат рядком на столе в полной боевой готовности.

Итак, диагноз на лишай.

Он считается подтверждённым не после просвечивания под лампой Вуда; и даже не после того, как под микроскопом на размочаленных волосках обнаружены характерные грибные споры, напоминающие рыбью икру. А после того, как из подобных волосков на специальной среде вырастают колонии, которые показательно окрашивают её в красный цвет. Грибные колонии, выращенные с любовью и заботой, отпечатывают на скотче, снова красят, снова смотрят под микроскопом, обнаруживают характерные конидии, и только после этого выносят вердикт: да, таки лишай. Или не обнаруживают. Ибо на среде прекрасно растёт и здравствует обычная, распространённая повсеместно плесень.

Но, поскольку, растёт он на средах долго, и, строго говоря, выращивать его можно только в лаборатории, врачи обычно довольствуются микроскопом и разглядыванием спор, покрывающих разрушенные волоски, нащипанные с пациента. А специальные среды мы используем в сомнительных случаях или если надо подтвердить снятие карантина в многокошковых домах и приютах. Плюс лампа Вуда, куда ж без неё. Только не всякий лишай под ней светится, если что. И да, к магии вуду она отношения не имеет.

Изучаю свои насаждения: на специальных средах, размещённых в маленьких стеклянных баночках выросла какая-то вездесущая плесень. Кусочком скотча делаю мазок-отпечаток со среды, где несколько недель любовно взращивался посев с когда-то лишайного, но уже пролеченного кота. Речь идёт о продлении или снятии карантина. Когда я в очередной раз гладила этого чёрного кота зубной щёткой и выщипывала волоски на только-только обросшей котячьей морде, хозяйка чуть не плакала:

— Опять же лысинка будет! Только ведь заросло!

Что я сделаю-то? Алгоритм при лечении лишая диктует свои правила, и я следую ему неукоснительно ещё и потому, что дом многокошковый. Прокрашиваю то, что налипло на скотче.

Питательная среда для выращивания дерматофитов.

Гифы плесневелых грибов, в виде изящных ниток изобилующие на мазке, констатируют о том, что кот от лишая свободен. Аминь.

Короче, банальная скукотища, ничего интересного. Прощай, лишай.

Пока я феячу с окраской скотча, кролика, тяжело вздохнув, берёт Ира.

Низкого роста, светлая шатенка с короткой, аккуратной мальчишеской стрижкой, сделанной скорее ради удобства, Ирка покорила меня с самого начала своим непоколебимым спокойствием. В начале моей карьеры именно она позволила прикрепиться к себе цепким клещом и задавать бесконечную бездну вопросов про эффективные алгоритмы лечения, принятые внутри клиники. Досконально, подробнейшим образом именно она объясняла мне, как пользоваться лабораторным оборудованием и куда какие пробирки с капиллярами вставлять, чтобы не было мучительно больно за бездарно просранные слайды с биомаркерами. Её авторитет зародился со времён основания клиники и перешёл в глубокое, устоявшееся уважение коллег, а опыт — в стойкую уверенность в прогнозах и диагнозах, чего я никак не могу сказать о себе.

У Иры всегда уставший, немигающий взгляд, повествующий о бренности всея бытия и ответственности если не за планету Земля, то по меньшей мере за наш малочисленный субботний коллектив. Если и существуют более медлительные врачи, чем я — то это Ира. Она у нас стоматолог и, по совместительству, медик, так что взять из человеческой вены кровь или попросить себе подключить капельничку с витаминками в периоды простудных эпидемий можно просить у неё.

Приём кролика происходит на соседнем столе, и, кажется, у него проблемы с зубами. Принёс его молодой, симпатичный мужчина — к сожалению, да: с обручальным кольцом на пальце правой руки. Печально вздохнув, марлевой салфеткой сосредоточенно натираю и без того блестящие стёкла.

Зубы у кроликов растут постоянно, и в этом им можно было бы позавидовать. Но завидовать не приходится, потому что когда зубы растут криво, то они не стачиваются, а травмируют дёсны, отчего несчастные кролики перестают есть. И вторая, наиболее частая проблема у них — это абсцессы, которые, опять же, часто возникают из-за зубов. Голодающий кролик долго не живёт, так что Ира у нас — Зубная Фея, спасающая их от верной смерти.

Пока она, подсвечивая фонариком, заглядывает замотанному в полотенце кролику в узкий, расширенный двумя инструментами рот, Аля приглашает рыжего кота, пришедшего ко мне по записи. Его хозяйка — беспокойная женщина средних лет с каштановыми кудрявыми волосами — извлекает из тряпочной переноски не менее суетливого кота и ставит его на стол.

Кот тут же начинает чесаться, не обращая внимания на то, что он находится в бесспорно стрессовом месте — в клинике: очевидно, что зуд очень сильный. Задняя часть его тела полулысая, кожа слегка покрасневшая, покрыта царапинами, и это наводит на мысль об аллергии. Сейчас поищем блошиные следы… Отчаливаю с листом бумаги к раковине, обильно поливаю его водой, возвращаюсь.

— Сильный зуд — признак аллергии, и блошиная слюна — самый частый аллерген! — как можно более уверенно вещаю я, расчёсывая пальцами густую шерсть кота — от этого на мокрую бумагу сыплются крошки, которые из точек тут же расползаются в характерные коричневые пятнышки. Так выглядит тест на присутствие блох в кошачьей жизни.

— Но блох-то нет! — спорит хозяйка. — Это, наверно, лишай!

Да уж. Лишай лидирует в инете как основной диагноз для всех без исключения внезапно полысевших котов. Хочется стукнуть автора подобных статей самой толстой книжкой по дерматологии.

— Блох на коте и не будет, — терпеливо объясняю женщине, переключаясь вниманием на приём. — Они на кота только кушать приходят. А яйца откладывают в щели полов, ковры и так далее.

— У нас нет блох! Мы живём на седьмом этаже, и у нас домофон!

Воспалённый мозг рисует картинку, как блохи, забравшись друг к другу на плечики, нажимают на кнопку домофона и пискляво просят:

— Ой, а мы к Рыжику, пообедать. Спасибо, пожалуйста! Извините за беспокойство!

Отвлекаясь от видения, скоблю места наибольших расчёсов, выдёргиваю несколько волосков и смотрю всё это добро под микроскопом, чтобы исключить чесоточных клещей и, так уж и быть, лишай. Ничего живого — только обломки волос. «Самоиндуцированная алопеция» по-научному. Лишайных спор нет и в помине. Клещей тоже.

— Нету здесь никого, — говорю женщине, выпрямляясь за микроскопом. — И лишая тоже нет. Брать другие анализы пока смысла не вижу.

Женщина недоверчиво молчит.

Пишу, чем обработать кота и особенно квартиру от блох:

— От чего бы он ни чесался, — размеренно говорю хозяйке кота, который продолжает увлечённо чухаться на столе, — обработка от блох обязательна. На этом фоне также исключают пищевую аллергию и атопический дерматит: для этого на пару месяцев кота сажают на строгую диету из одного вида белка и одного вида углеводов, а затем делают провокационный тест…

— Как это? — женщина хочет подробностей.

— Ну, — говорю я, не подумав, — сажаете его, например, только на рис с мясом кролика…

Внезапно мужчина, который держит своего кроля на соседнем столе, поднимает на меня осуждающий взгляд и переспрашивает:

— Кролика?

Ира вздыхает, красноречиво иллюстрируя мою бестактность, и тут, мелко стуча копытцами, в кабинет забегает рыжий поросёночек, которого ведёт на кожаной шлейке уверенная в себе женщина. Их сопровождает Аля.

— Взвеситься, — объявляет она для всех присутствующих.

Напольные весы стоят в кабинете, и взвешивание практикуется без очереди всеми желающими.

Я открываю рот, закашливаюсь и задумчиво выдаю:

— Ещё в качестве диеты подойдёт картошка со свининой.

Женщина, смекнув о чём речь, притормаживает, возмущённо передёргивает плечами, наклоняется и подхватывает поросёнка под мышки. На её лице легко читается: «Я бы попросила!»

Господи… Судя по искусственному меху шубки, она ещё и вегетарианка или, что ещё хуже, из секты веганов-сыроедов. В кабинете повисает неловкое молчание. Нет, я ничего против веганов не имею, но они часто ведут себя агрессивно и странно: возможно, вследствие недостатка витаминов группы В и анемии. Кормят, например, своих котов одной капустой, а те потом слепнут. Потому как аргинина или, там, таурина в траве не заложено. В напряжённой тишине поросёнок делает два громких, возмущённых «хрю». Да не боись. Тебя точно никто не съест!

«Чёрт!» — звучит в моей голове. Только не смеяться! Не смеяться!

— Давайте взвесимся! — нарушает неловкое молчание Аля, обращаясь к женщине и показывая на весы: судя по мучительной гримасе, её природная вежливость сейчас остро конфликтует с желанием рассмеяться.

Женщина, продолжая держать поросёнка, гордо вскидывает голову и встаёт на весы. Кажется, она хочет взвеситься сама, только боится это озвучить. Ну да ладно.

Я, возвращаясь мыслями к аллергии и завершая свою лекцию, шёпотом говорю хозяйке почесушного кота:

— В общем, можно рыбу ещё, — в надежде, что никакая рыба не заплывёт сюда случайно из форточки.

— Поняла, — так же шёпотом, заговорщически отвечает женщина.

Озвученная рыба, вроде, устраивает всех присутствующих. Так и вижу, как какой-нибудь нервный сом торопливо выкуривает быстро истлевающий чинарик на крыльце клиники, придерживая его плавником. Прежде чем окончательно схлопнуться, скудная фантазия выдаёт ещё два источника белка:

— Крокодилятину, кенгурятину ещё можно… как вариант…

Звучит забавно, но на самом деле есть корма и с этим мясом.

Пока я пишу в графе «предварительный диагноз» кучу заумных терминов, в воображении к курящему сому пристраивается парочка рыдающих крокодилов и жирный австралийский кенгуру, — один только взгляд в его томные, блестящие глаза, обрамлённые густыми ресницами, закодировал бы любого мясоеда, заставив вступить в ряды веганов, праноедов и сыроваров.

«Сыроедов», — поправляет меня внутренний голос, стоически сдерживая рыдания смеха.

«Сыр нельзя!» — не вполне уместно пишу в конце назначения. Хозяйка, глядя на щедро исписанный листок, постепенно смягчается.

Но, кстати, недавно стали выпускать консервы с мышиным мясом.

(Продолжение следует)

Книга целиком здесь: https://ridero.ru/books/budni_veterinarnogo_vracha/

Приютские коты

Приезд куратора кошачьего приюта почти всегда случается ночью.

По телефону это звучит как «будем вечером», но каждый раз он происходит ближе к четырём утра, в самый сон.

Многочисленные переноски заполняют коридоры клиники, и часто коты в них сидят не по одному, а иногда и не по два.

Дальше начинается самое сложное: сбор анамнеза, ибо рассказать подробно о каждом из прибывших никто не может. Скромные данные: «Эта кошка не ест неделю, а может и больше» или «У этого кота плешь появилась», — и никакими щипцами больше ничего не вытащишь, так как коты и кошки месяцами сидят в клетках, и никто не обращает на них особо внимания, пока болезнь не проявит себя в полной мере.

Куратор — молодая, миловидная девушка, щедро отдающая свои силы на поддержание кошачьего приюта, который уже давно переполнен животными — жизнерадостным, полным энтузиазма голосом рассказывает, как у них обстоят дела. Её звонкий, энергичный голос никак не вписывается в это время. Я не умею любить людей в четыре утра… В другое время тоже, но в четыре утра — особенно.

И очень осторожно отношусь к приютам. Некоторым котам было бы куда лучше на воле, чем в тесной вонючей клетке. Отлов и стерилизация с последующим выпусканием животных обратно, в их среду обитания, как это уже давно и успешно практикуется в цивилизованных странах, кажутся более гуманными. К тому же коты и кошки в приютах, как правило, щедро перезаражаются друг от друга букетом заболеваний и, соответственно, являют собой хроническое их проявление. То есть, по сути, каждого такого животного нужно обследовать более досконально, чем любое домашнее, а на это, как очевидно, ни у кого нет денег. Их нахождение в клетках похоже на тюрьму, к таким котам отношение всегда какое-то второсортное, и с этим ничего нельзя поделать.

На этот раз прибывают: несколько кошек на стерилизацию, часть из которых вполне может оказаться на разных стадиях беременности; один худосочный анемичный котёнок; кот-донор и один полутруп.

Последний умоляет заняться собой в первую очередь — он лежит в переноске, на боку и время от времени тоскливо кричит стонущим, полным безнадёжности голосом.

— Очень странно, — голос девушки-куратора звенит и гулко вибрирует в пространстве кабинета, отражаясь от стен. — Этот кот очень буйный, кидался раньше так, что и подойти было нельзя. А тут вдруг слёг…

Вот и вся информация. И что хочешь с этим, то и делай!

Достаю вялую стонущую тряпку в виде кота из переноски, меряю температуру. Он лежит на боку, в прострации, даже не пытаясь сопротивляться, встать или уйти со стола; температура приближается к комнатной — термометр отказывается показывать, выдаёт ошибку.

— Давно… слёг? — очень хочется побольше информации.

— Ну… — становится понятным, что ответ на вопрос будет крайне приблизительным. — Дня четыре. Наверное.

«В любой непонятной ситуации пальпируй», — правило номер дцать.

Щупаю живот у мумии, которая недавно была диким котом. Там обнаруживается плотное, словно камень, округлое новообразование.

— Что это? — таращу глаза на Серёжу: по ночам мозг требует отдыха, а не разгадывания ребусов.

— Ну-ка, — говорит он и тоже осторожно щупает коту живот. В ту же секунду, мы оба понимаем, что это плотный мочевой пузырь.

— Что там? — заинтересованно спрашивает девушка, вытягивая шею — она всегда интересуется, как и чем болеют её подопечные, и сейчас принимает активное участие в процедуре постановки диагноза. Уж не знаю: она круглосуточно такая бодрая или пытается таковой казаться.

Мы встречаемся с Серёгой глазами, и я тихо резюмирую очевидное:

— П*здец.

Сергей кивает, бесспорно соглашаясь с окончательным диагнозом.

— Что-что? — девушка хочет услышать подробнее про не расслышанное, и я формулирую точнее, выражаясь профессионально.

— Прогноз осторожный, говорю. Острая почечная недостаточность, вызванная острой задержкой мочи. Почечные нефроны не восстанавливаются. Надо было катетеризировать мочевой пузырь ещё четыре… или сколько там… дней назад.

— Вот чёрт! — произносит девушка эмоционально.

Кое-какие термины за время посещения клиники она уже выучила и знает про самые безнадёжные. Сейчас прозвучало целых два из них.

Да уж… Четыре дня задержки мочи… или сколько там он пролежал — это, определённо, смерть почек, которые старательно пытаются вывести из организма токсины через мочевой пузырь, но моча всасывается обратно, продолжая циркулировать по кругу. В итоге почки не выдерживают. Господи, бедное животное…

Ставим в спавшуюся вену катетер — кота не приходится даже держать. Не кот, а полутруп. Давление ниже плинтуса, и он так обезвожен, что из катетера не идёт ни капли крови, а должна бы. Подключаю капельницу. Грелка. Так, что дальше?

— А-а-ау, — отчаянно плачет кот. — А-а-ау!

Внутренний голос щедро матерится четырёхэтажным. Алгоритм действия при трудных катетеризациях состоит в лёгком наркозе и, при необходимости, эпидуральной анестезии: укол в область таза, раствор попадает в хвостовой отдел спинного мозга, и задняя часть туловища теряет болевую чувствительность. Эпидура, как сокращённо её называют врачи, к тому же расслабляет все сфинктеры, за счёт чего катетер проходит в разы свободнее; иногда даже камешки из уретры проскакивают сами, без долгих мучительных матюгов и ковыряний в кровавом члене.

В этот раз наркоз грозится перейти в эутаназию даже на минималке, так что эта мысль отметается сразу. Надеюсь, что катетеризация не будет слишком трудной.

— Молитесь, — говорю куратору, что при иных обстоятельствах звучало бы предупреждением о возможной смерти животного в результате тяжёлого состояния.

Понимающе кивает, грустнея.

Обезболиваю проводниковой анестезией — кот никак не реагирует на укол в промежность. При иных обстоятельствах мне было бы уже несдобровать! Местно — обезболивающий гель, который я также набираю в маленький шприц и потихоньку ввожу через мочевой катетер, старательно и аккуратно пихаемый в отверстие уретры.

Мысль про откачивание мочи через прокол живота никак не оставляет мою голову. К счастью, до этого не доходит — катетер, скрипя песком, потихоньку продвигается в мочевой, и вскоре нашему взору предстаёт то, что когда-то было светло-жёлтой мочой. Сейчас это нечто вишнёвого цвета и напоминает венозную кровь.

Что ж, самое сложное позади.

— Пойду стационарного гляну, — говорит с облегчением Сергей и уходит.

Откачиваю двести миллилитров концентрированной бордовой мочи. Промываю опустевший мочевой маленькими порциями тёплого физраствора. Кот понемногу приходит в себя, умолкает.

…В камере капельницы медленно капают капли: кап… кап… кап… Скорость поставлена минимальная. Сижу за столом, в ожидании её окончания. Девушка-куратор придерживает кота. В ночной тишине кабинета время тянется медленнее обычного, ощущения нереальности происходящего, усиленные недосыпанием, возрастают, и внезапно я просыпаюсь от того, что с грохотом ударяюсь лобешником об стол. Бдымс! Чёрт.

— У нас заканчивается, — отвечает девушка, показывая на капельницу и стоически делая вид, что не заметила моего вырубания.

Киваю, мучительно протирая глаза. Времени едва ли прошло больше часа.

Не всегда, но алгоритм ведения такого пациента подразумевает подшивание мочевого катетера для ежедневного промывания пузыря в течение нескольких дней. Кот ходит в памперсе и защитном воротнике, и ему назначается курс капельниц в надежде спасти те почечные клетки, которые ещё остались в живых. «Раскачать почки», — говорят врачи, пока они не «схлопнулись окончательно».

Почки — очень скромные, терпеливые органы. Держатся до последнего, не жалуясь и почти ничем не выдавая своего состояния, разве что белок в моче может проявиться в начале. А потом разом сдаются.

Нужно хотя бы пять процентов их живой ткани, чтобы кот продолжил жить дальше, а у него их, похоже, три с половиной.

Отключаю капельницу, подшиваю катетер — кот на прокол кожи даже не реагирует.

Помню, на физиологии мы проходили тему «Болевые раздражители». Суть была в том, что лягушка переставала реагировать на погружение лапки в стаканчик с кислотой, когда другую её лапку сильно сжимали пинцетом. Вывод делался такой: сильный раздражитель перекрывает собой более слабые.

Вот и тут: коту так плохо, что прокола кожи он даже не чувствует.

Те занятия по физиологии никого не оставляли равнодушным. Первая половина урока происходила под эгидой выпускания, а затем поиска и поимки лягушек, которые начинали скакать по всему классу. На фоне всеобщего веселья и кипиша, у препода случалась истерика, он грозился всех отчислить, стучал кулаком по столу, брызгал слюной, вспоминая всуе декана, и только после этого, в напряжённой тишине, лягушки возвращались на столы, чтобы умереть во имя и на благо.

Чтобы избежать их убиения, я воровала отработанные лягушачьи трупики, которые выбрасывались в конце занятия в стеклянную плошку, и хранила их в холодильнике у Настеньки. Светловолосая, с синими глазищами — словом, представляющая собой сказочную нимфу и фею одновременно, — помимо хрупкой обманчивой внешности Настя обладала хриплым, прокуренным басом, которому позавидовал бы любой, самый пьяный прапорщик. Жили мы в многоэтажной общаге, и Настя — прям надо мной. Её соседка по комнате Наташа в шесть утра выходила в коридор, рьяно трубила в надыбанный где-то пионерский горн и громогласно кричала: «Па-а-адъё-о-ом!», чтобы никто из их отсека не проспал на лекции. И у них был холодильник.

Настя позволяла проникать в него, класть свой пакетик и забирать его перед занятиями. Трупики, которые за неделю неизбежно начинали попахивать тухлячком, я выдавала за только что умерщвлённых лягушек. Препод ходил кругами, не понимая, откуда взялся столь определённый запах, а я с вымученным лицом делала вид, что мышцы на лапках сокращаются.

Однажды Настя не смогла сдержать любопытства, залезла в холодильник и развернула таинственный пакетик, источающий откровенно сомнительный аромат. Это стало ясно по челябинскому ору, прогремевшему на полобщежития, а затем и на весь район. Потому что Настя вышла на балкон, склонилась через перила и, пока я не прибежала, многократно звала прокуренным хриплым басом:

— О-о-оля-я-я! О-о-о-оля-я-я!

Было очень сложно объяснить ей, что я не француженка. По ходу, она мне так и не поверила…

…Возвращаюсь мыслями к настоящему и коту, который продолжает быть полутрупом, но уже молчаливым.

— Его нужно оставить на стационар, — предлагаю очевидное девушке-куратору.

Та согласно кивает. На назначении хочется распечатать молитву.

Серёжа в стационаре мирно спит на стуле. Мне нужна помощь, поэтому жестоко бужу его. Он смотрит на меня, как на привидение, встаёт, покачнувшись, и идёт следом. Кофейку бы нам сейчас обоим, а то глаза словно мёдом намазаны.

Следующий по очереди — кот-донор.

— У этого нужно взять кровь, — поясняет девушка, доставая его из переноски, — и перелить вон тому котёнку, — указывает на другую переноску.

— На спид и лейкоз проверяли? — уточняю на всякий случай: оба эти заболевания являются частыми спутниками котов, подобранных на улице.

— Ага, — кивает девушка. — И яйца отрежьте ему заодно.

Донорство — хоть и безопасная, но кровопотеря, а тут ещё и… с позволения сказать… яйца? Высказываюсь, но проигрываю в своём мнении: нет возможности привезти кота ещё раз, а кастрировать надо.

Набираем шприцы с антикоагулянтом.

Кот, удивлённый полуночным бдением, с удовольствием выходит из переноски, щурясь от яркого света и с любопытством оглядывая пространство вокруг. Он так рад выходу наружу, что спокойно поддаётся на наши манипуляции. Заворачиваем его в большое махровое полотенце, наркозим. Пока я беру из ярёмной вены кровь, стоя у головы, Сергей оперирует кота сзади.

Затем из переноски извлекается бледный истощённый котёнок с мутными глазами. Похоже на герпес — бич бездомных котят, из-за которых они лишаются зрения. Токсоплазмоз тоже может быть. Переливаем котёнку кровь.

На переливании он начинает громко мурчать, лёжа в гнезде из рук куратора. Это можно было бы назвать картинкой из серии «ми-ми-ми», если бы безнадёжные коты не пытались таким образом себя вылечить: мурлыканье у них — это один из способов самолечения. Вибрации там лечебные, то сё. Почти физиотерапия.

Наконец куратор уезжает, забрав две переноски: кошек на стерилизацию мы оставляем дневной смене. На часах семь утра: в окно, сквозь жалюзи щедро светит яркое солнце…

…Кот с ОЗМ переворачивается на живот, но он всё равно никакущий. Оставляю его на грелке, накрыв полотенцем. Нифига там не четыре дня, похоже.

Котёнок в стаце стабилен.

Прямо перед приходом дневной смены в холле появляются вечерние щенки-дристуны, — те, которых двое. Живые. Овощ после переливания воспрял. Оставляем их так же смене.

По поводу третьего щенка обратной связи не происходит. Иногда, когда у хозяев нет денег, они больше не приходят, и отсутствие щенка не означает, что он умер. Иногда удаётся отследить пациента по журналу: приходил или нет. Так я себя как бы утешаю. Этот, третий щенок нигде больше не фигурирует. Звонить боюсь.

(Продолжение следует)

Книга целиком здесь: https://ridero.ru/books/budni_veterinarnogo_vracha/