«Вы – гениальный художник!»
Я не могу сказать, что я нескромен. Наоборот, с раннего детства мне прививали мысль, что хвастаться своими успехами, ставить себя над другими – некрасиво. Но слушая эти слова от каждого первого, поневоле свыкаешься с мыслью, что ты гений.
Как можно уже догадаться, я – художник. Опять же, нельзя сказать, что я был с малых лет предрасположен к таланту рисования. Рисовать я начинал как, наверное, все дети. Помню свои рисунки лет с пяти. Обычные машинки, самолетики, войнушки, домики, человечки – палка, палка, огуречик. Может, чуть лучше других рисовал то, что задавали на уроках ИЗО, не больше. На тему осени, на тему «Как провел лето», ко дню космонавтики и тому подобное.
В общем, ничто не предвещало этой самой гениальности. Лет до десяти. Десять лет – знаковый для меня юбилей. Не потому, что он первый. Потому, что я узнал - настоящие картины не рисуют. Их пишут.
Не знаю, почему меня поразило это простое выражение – написать картину. Впервые я услышал его от нашей новой учительницы изобразительного искусства, совсем молоденькой, только-только закончившей институт. И меня словно током пронзило. Я знал, что пишут книги, но не имел понятия, что картины тоже можно писать. Оказывается, какая большая разница в понятиях от перемены всего одного слова. Согласитесь, нарисовать картину и написать картину - это звучит по-разному. Рисовать можно что-то обычное, повседневное, не очень интересное. А вот написать – совсем другое дело! Я очень любил читать, и рано понял, какой это большой труд – написать книгу. В книге спрятана целая жизнь. Люди, события, места. Всего так много и все так сложно. Оказывается, и картину тоже можно сделать такой - объемной, многогранной, вмещающей в себя огромный мир. Достаточно лишь не нарисовать ее, а – написать! Это-то меня и поразило. И я понял, что хочу, а главное, могу писать картины.
С того времени и открылся нежданно этот мой талант. Порывшись в специальной литературе, поговорив с учительницей ИЗО, я подготовился теоретически и практически, и приступил к своей первой работе. Это была акварель, изображавшая бездомного котенка, сидящего около решетки ограды богатого дома (я тогда как раз мечтал о собственном питомце, как любой ребенок в десять лет, и однажды увидел этого самого котенка, который и врезался мне в память).
Увидев мою первую картину, мама неожиданно заплакала. Я жутко перепугался тогда, все-таки еще был довольно маленький, и подумал, что маме она не понравилась. Я бросился к ней, уткнулся в ее ноги и сам заплакал. Не помню, что я тогда говорил, с маминых слов знаю только, что речь моя была сбивчива и малопонятна, потому что я оправдывался сам не зная в чем. А мама вместо того, чтобы упрекать меня, неожиданно погладила меня по голове, прижала к себе, сказала, что я глупенький, что ей вовсе не не понравилась моя картина, а наоборот, очень понравилась. Просто она оказалась такой… неожиданной и трогательной. И еще, добавила она, картина оказалась удивительно настоящей.
Вот с этого-то самого мгновения и перевернулась моя жизнь. Я тогда еще не понимал смысл слов «талант» и «гений», но они стали звучать вокруг меня все чаще и чаще. На следующий же день мама понесла кому-то показывать мое творение. В доме стали появляться какие-то незнакомые дяденьки и тетеньки. Они смотрели на меня, придирчиво изучали картину и качали головами – чувствовалось, что они не верят, что это нарисовано десятилетним ребенком. Ведь к тому же я не имел классического вида вундеркиндов – преобладание мыслительной силы над физической, очки, высокий лоб, тихий, кроткий нрав. Я был крепким, здоровым ребенком, иногда даже хулиганистым, любил подраться и ничем не выделялся из числа себе подобных.
По младости лет я не обращал на все это внимания. Я просто продолжил писать. В следующие несколько месяцев из-под моей руки вышло десяток акварелей, попутно учительница предложила мне изучать технику рисования маслом. Я согласился. Тем временем одна из моих картин завоевала первое место на всероссийском конкурсе молодых художников – отправила ее мама втайне от меня, с подачи одного из своих новых знакомых. Втайне потому, что мне не очень стала нравиться эта возня вокруг моего «таланта» (произносить со священным придыханием).
Мой стиль написания картин обозвали неореализмом (мне жутко не нравилось это слово), сами картины вызывали у взрослых какие-то приступы восхищения и обожания. Я и сам начал постепенно чувствовать, что в них есть нечто такое, что будоражит тебя внутри. Не каждая картина известных в истории мастеров способна вызвать у столь большого числа совершенно посторонних людей такую реакцию.
А мне всего-навсего очень нравилось рисовать. Это настолько тесно вплелось в мою жизнь, что уже через год я не мог себе представить жизни без живописи. Я освоил масло, пастель, начал изучать историю мирового изобразительного искусства и постоянно находился в процессе написания новой картины. Экспериментировал с техникой, стилем, жанром. В конце концов меня приняли в художественную школу – для Академии я возрастом еще не вышел, хотя меня там, как они выразились, ждали с нетерпением.
Все вокруг уже не сомневались в том, что видят перед собой будущую мировую звезду, мастера кисти.
Я сполна оправдал эти ожидания.
К двадцати годам я был всемирно знаменит. Моя первая картина, с тем самым котенком, ушла с аукциона Сотбис за несколько сотен тысяч долларов. Честно признаться, я так и не понял до сих пор, как она там оказалась. Но нисколько не сожалел о ней. Мои картины хорошо продавались, я рисовал новые, на которые тут же поступали заказы. Я не комплексовал и не рефлексировал по поводу того, что имею статус самого продаваемого автора. Я писал для всех. Часто бывало, что я дарил совершенно бесплатно свои картины разным людям или музеям. Выяснилось, что я очень неплохо разбираюсь в людях – никто из тех, кому я делал подарки, не продал этих картин, хотя им поступали чрезвычайно щедрые предложения. Я каким-то внутренним чутьем угадывал тех, кто живет искусством, а не приземленной жизнью.
Мое беззаботное существование продолжалось до тех пор, пока судьба не свела меня с одной женщиной. Я был тогда на выезде на натуре, в одной поволжской деревеньке, и выйдя однажды туманным утром, чтобы сделать этюды речного пейзажа, встретил странную женщину, стоящую над обрывом реки. Решительно не могу объяснить, что же странного я в ней усмотрел. Но она привлекла мое внимание. Простое длинное платье, стройный стан, неприкрытые жгуче черные волосы были свиты в косы и уложены в сложную прическу. Она была немолода. Я не удержался и подошел к ней. Поздоровался, заговорил о какой-то чепухе. Она молчала некоторое время, потом повернула ко мне лицо. Я тогда чуть не отшатнулся от пронизывающего взгляда темных глаз. И понял, что за три своих жизни не увижу столько, сколько повидала эта женщина.
- Слушай меня, художник, и запоминай, – негромко сказала она, а у меня мороз по спине прошел. - Тебя господь в лоб и в руки поцеловал. Но талант тебе не просто так богом дан. Человека ты спасти можешь. Один раз и навсегда. Но только и то помни, что жизнь подарив, ты и талант свой полностью отдашь. Воля твоя будет, спасать или себе дар оставить. Но только не ошибись.
- А… а как узнаю-то я, кого спасать? – не смог я найти иных слов, растерявшись от неожиданного откровения женщины.
- Узнаешь. Когда увидишь его, тогда и поймешь. Но не ошибись. Помни, воля твоя на все.
Сказав последние слова, она стала отступать в сгустившийся утренний туман, пока не превратилась в смутный силуэт, а затем и он растаял. Я стоял, застыв столбом, переваривая услышанное. Ни о каких этюдах уже и речь идти не могла.
Я так не узнал ее имя. Если у нее было имя.
В реальности случившегося я не сомневался, я всегда был очень адекватным человеком. Думать, что это чей-то розыгрыш, казалось мне кощунством. Оставалось смириться с предсказанием и принять его как должное.
Вот только сомнение во мне зародилось, смогу ли я человека талантом своим спасти. Я ведь обыкновенный художник, пусть и гений. А если и могу, то сумею ли расстаться с даром, как это назвала незнакомка?
В конце концов, одно дело – подарить кому-то картину, имеющую пусть и высокую, но вполне определенную цену, и другое - отдать практически неотъемлемую часть твоей жизни, которой являлась для меня живопись. Эта часть никакими деньгами и материальными ценностями оценена быть не могла.
И жизнь моя изменилась еще раз.
Никто, даже самые близкие мне люди, не могли понять, что со мной произошло. Я ни с кем не поделился услышанным от странной предсказательницы пророчеством – меня попросту сочли бы сумасшедшим. Но в течение последующих лет я старательно избегал новых знакомств, до минимума сократил общение с внешним миром – лишь бы только не узнать в ком-то того, кого мне предначертано спасти. Для близких я придумал довольно правдоподобное объяснение – я скрываюсь от нападок и преследований прессы, которая и в самом деле слишком пристально в тот момент следила за моей жизнью.
Я отдаю себе отчет в том, что подобное поведение далеко не предмет для гордости. Но не имел сил так просто расстаться со своим даром. Это было моей единственной целью, моим существованием, которое я дарил всему миру – и считал тогда, что этим плачу за свой дар с лихвой. Если бы все было так просто…
Мне стали сниться странные сны. Точнее, один сон. Неясный, зыбкий силуэт без лица, в ореоле собственных воспоминаний, картин моей прошлой жизни, словно служащих фоном к чьему-то портрету. До боли в глазах я всматривался в туманное пятно передо мной, пытаясь разглядеть лицо, как будто это было смыслом всей жизни, но все, что смог понять – передо мной ребенок. Потом в моих руках оказывалась кисть и палитра, и я понимал, что сейчас должен начать новую, последнюю картину. Мои руки начинали дрожать… и тут я обычно просыпался, весь в холодном поту.
Я ни с кем не мог поделиться своими страхами, не мог обратиться к психологу, я твердо знал, что мне никто не сумеет помочь. Чтобы хоть как-то ослабить груз, который на меня упал, я попытался перенести мучавший меня сон на холст. На это ушел почти год непрерывной работы. Я видел этот сон каждую ночь, и превращал его в картину с доскональной точностью. Детский силуэт с туманным пятном вместо лица, на фоне множества расплывчатых сюжетов, сливающихся и перетекающих друг в друга. Картина так и называлась – «Сон».
Однажды в загородный дом, где я спрятался от всего мира, приехал мой хороший друг, мы вместе учились в художественной Академии. Он не стал профессиональным художником, зато открыл в себе потрясающие организаторские способности. В итоге стал главным администратором крупнейшей картинной галереи столицы. Увидев мои последние работы, и частности «Сон», друг загорелся идеей персональной выставки, тем более что последние несколько лет я нигде не выставлялся, ограничиваясь продажами отдельных картин коллекционерам и музеям.
Я сопротивлялся как мог. Но надо знать моего друга – он мертвого уговорит не тропиться с отбытием на тот свет.
Выставка состоялась.
Друг развил бурную деятельность. Весть о будущей выставке моих картин всколыхнула гигантское болото творческого мира и шоу-бизнеса. Все и вся обсуждали новый выход в свет гения нового времени. Пресса со вкусом смаковала подробности жизни «великого затворника», как успела меня обозвать еще несколько лет назад, пытаясь выяснить причину моей светобоязни.
Я лишь досадливо морщился, оказавшись под перекрестным обстрелом прожекторов. Подобная дешевая слава услаждала бы мою душу тогда, но сейчас лишь бередила ее. Я по-прежнему чурался новых людей, избегал интервью, совершенно не подозревая, что этим только подогреваю интерес к своей особе. Мой друг-администратор поначалу чуть ли ни силком пытался вывести меня под телекамеры, но затем увидел, что мое поведение еще более эффективно в плане рекламы предстоящему событию. И оставил меня в покое. А я молился, скорее бы все закончилось, с головой уйдя в работу над новыми картинами.
Наконец долгожданный день настал. Не стану подробно описывать весь этот кошмар. График выставки был расписан на неделю. Я должен был присутствовать там каждый день в течение всего времени ее работы. Вокруг меня ежедневно проходили даже не сотни – тысячи людей. Они шли к моим картинам завороженные, как мотыльки на пламя. Средства массовой информации были переполнены восторгом от моего творчества. На поднятый шум, как мухи на падаль, слетелись, желая засветиться, профессионалы гламура из столичной тусовки, не оставили выставку своим недремлющим вниманием и политики. Даже сам президент страны посетил галерею, лично пожал мне руку и гордо прикрутил к груди гения орден «За заслуги перед отечеством». Я вымученно улыбался этим людям, рассказывал о своей работе, показывал свои картины – и постоянно со страхом ожидал, что встречу взгляд, от которого не смогу отвести глаз. В конце концов это превратилось в паранойю. Слава богу, моего состояния никто не оценил правильно – все окружающие считали, что я просто отвык от публичной деятельности за годы добровольного заключения, и даже в прессе как-то мелькнула небольшая статья на эту тему. Этим все и ограничилось.
Так в заботах наступил день закрытия. Тот факт, что сегодня все заканчивается, слегка ослабил давящий на меня груз. Я был безумно рад, что так и не пришлось лицом столкнуться со своей судьбой. И с нетерпением ждал, когда же наконец выставка закончит свою работу.
Ближе к вечеру, почти перед самым открытием, окруженный кучкой малознакомых людей – эстрадных артистов, киноактеров и иже с ними, очень интересующихся моим творчеством, а также желающих поближе познакомиться с «гением» (признаться, мне уже порядком надоел этот чересчур громкий титул), чтобы и самим поярче засветиться в глазах окружающих отраженным светом, я прогуливался вдоль своих творений по центральной зале галереи, попутно отвечая на какие-то не очень умные вопросы моего окружения. В пол-уха выслушивая комплименты в свой адрес, я рассеяно смотрел по сторонам. И вдруг увидел впереди двух человек. Они стояли ко мне спиной, но было ясно, что это женщина и ребенок. Ощущая поднимающееся в груди волнение, я поднял глаза выше, желая видеть, какая картина их остановила.
Это был «Сон».
Мое сердце провалилось в ледяную бездну.
Ноги против воли понесли меня к ним. Я встал рядом с ребенком – это оказался мальчик, и довольно безучастно спросил, весь дрожа внутренне:
- Вам понравилась эта картина?
И повернулся к женщине с ребенком лицом. Женщина была еще молода, не больше тридцати пяти, а мальчику было лет десять. Я смотрел на женщину, стараясь не опускать глаза вниз, но даже так я чувствовал, что с мальчиком что-то не так.
- Да… знаете, такое ощущение, что в ней что-то знакомое. Даже не пойму, откуда это? – с легким удивлением в голосе произнесла женщина.
- Вы в первый раз на моей выставке?
- Ой, так это вы тот самый художник? – воскликнула женщина. – Я не ожидала, что встречу вас здесь. Да, мы в первый раз здесь. Артем очень захотел посмотреть ваши картины, и я… не смогла ему отказать.
Что-то странное было в ее голосе. Неизъяснимые боль и грусть. Тщательно скрываемые ото всех. Но от меня сейчас невозможно было их утаить.
И я решился наконец посмотреть на мальчика.
- Здравствуйте, – тихо сказал он мне, словно только и ждал этого момента.
- Здравствуй, – ответил я, и в моей груди образовался мертвый вакуум. Я понял – это он.
Это был ребенок, являвшийся мне во сне каждую ночь. Это его лицо я так пытался увидеть. Вот почему для его матери в моей картине было что-то знакомое.
На ней был нарисован ее сын.
Теперь я жадно вглядывался в его лицо. И с болью в душе понимал, что мальчик, которого звали Артем, нездоров. Он был худ, бледен до прозрачности, на его изможденном лице жили только глаза – огромные ярко-голубые глаза. Тонкая вязаная шапочка скрывала отсутствие волос на его голове. Я не знал другой болезни, лечение которой вызывало бы такой эффект.
Рак. Вот откуда эта боль в материнском голосе. Вот почему она не могла ему отказать в недешевом посещении выставки – возможно, Артему осталось уже две-три недели жизни.
Я понял, что мне жизненно необходимо поговорить с его мамой наедине. Я пригласил их в комнату отдыха, оборудованную для меня в галерее. Там, поручив мальчика заботливым рукам обслуги, я начал этот самый важный в моей жизни разговор.
Ее звали Ольга.
- Хотите выпить? – я достал из мини-бара бутылку дорогого белого вина.
Ольга очевидно нервничала. Она не могла взять в толк, с какой целью я их пригласил.
- Нет, – был ее ответ.
Я безропотно убрал вино на место.
- Хорошо. Знаете, Ольга… я не знаю, как начать, но… Но мне нужно это знать. Поверьте.
- Что вы хотите знать? – с вызовом в голосе и растерянностью в глазах спросила она.
- Скажите… скажите мне, чем болен ваш сын?
Тут она действительно растерялась. В наше не самое лучшее время люди редко замечают за своими проблемами беды других. А тяжело больных вообще окружает сфера общего невнимания – люди боятся впускать в свою жизнь чужое горе. И вдруг известный человек, да еще из этих, богатых, которым вообще ни до кого нет дела, интересуется ее сыном, сумев к тому же понять, что он неизлечимо болен, и не испугавшись этого.
Ольга минуту выдерживала мой пытливый взгляд. Кажется, что-то она в нем увидела, потому что отвела глаза и тихо ответила:
- Саркома. Последняя стадия. У нас не сразу появились деньги на лечение… А сейчас уже поздно. Ему осталось… не больше месяца. Я делаю все, чтобы он смог больше увидеть и узнать перед… перед тем, как… - она не смогла произнести слово «умрет», и спрятав лицо в ладонях, беззвучно заплакала. Я осторожно оглянулся. Мальчик ничего не замечал, он был окружен двумя девушками – консультантом выставки и горничной комнаты отдыха, без устали его развлекавшими и угощавшими сладостями. И слава богу. Девушки оказались понятливыми, одна из них бросила взгляд в мою сторону и едва заметно кивнула.
- Вы… кажется… предлагали мне выпить. Я не откажусь… - всхлипывая, наконец произнесла Ольга. Я торопливо извлек вино и разлил по бокалам. Мне вдруг стало страшно. Я ведь еще ничего не решил. «На все воля твоя…» - таковы были последние слова женщины в тумане. И я не мог ни на что решиться…
«Господи, зачем ты взвалил на мои плечи этот непосильный груз?» - взмолился я про себя, – «Я не готов, совершенно не готов к такой ответственности, во мне нет столько сил. Господи, за что ты так меня наказал?»
Я отчетливо понял, что за все в этом мире надо платить. И далеко не у всего есть приемлемая для тебя цена.
- Вы далеко живете? - спросил я, чувствуя себя круглым дураком.
- Не очень. В Москве открылся специальный пансионат для… для больных раком. Там можно за доступные деньги жить и «лечиться», – она горько усмехнулась.
- Тогда вот что. Вас сейчас отвезут, куда вы скажете. Прошу вас, не отказывайтесь от моих услуг. И еще, - я достал из внутреннего кармана своей джинсовой куртки старомодную чековую книжку, оторвал один чек и вывел на нем очень круглую сумму. – Вот. Возьмите. Это от меня. Я очень хочу вам помочь.
Ольга с недоумением взяла чек в руки. Увидела выписанную сумму, и ее брови взлетели вверх.
- Нет, - сказала она нерешительно. – Я не могу… так. Не могу этого принять. Что вы…
- Пожалуйста, я очень прошу и настаиваю, – как можно тверже сказал я. На самом деле меня охватила неприятная дрожь и слабость. Я точно знал, что могу дать больше, чем эти сотни тысяч долларов. Но я уже не мог остановиться.
Ощущая себя последней сволочью, я мягко взял ее ладони и спрятал в них чек.
- Я вас еще навещу, обязательно, – в эту минуту я врал. И чувствовал себя отвратительно.
Она наконец слегка кивнула и отвернулась. Я смотрел, как она шагает к мальчику, а сам чуть не падал от пережитого напряжения. А ведь она неведомым образом поняла мое состояние, осознал я вдруг. И опустил глаза.
Когда затихли шаги Ольги и Артема, сопровождаемых моей охраной, я подошел к двери, ведущей в галерею. Посетители постепенно расходились, главное событие месяца триумфально завершалось. А я, кажется, стал подлецом.
Бросив косой взгляд на стоящую около резного дверного косяка мраморную тумбу, я внезапно увидел на ней помятый бумажный прямоугольник.
Ольга не взяла чек.
Наступившая ночь не принесла моей душе покоя. Я никак не мог уснуть. Меня преследовал образ Артема. Никаких сомнений я больше не испытывал – это и был тот единственный человек, которого мой дар мог спасти. Спасти по-настоящему. А меня душила жадность. Да-да. Самая обыкновенная жадность! Я не мог и до этого мига не хотел искать в себе сил лишиться таланта художника. Именно этот дар вдыхал в мои картины ту жизнь, которая привлекала к ним людей. И именно этот дар мог вдохнуть жизнь в одного десятилетнего несчастного мальчика. А мне, тридцатилетнему, здоровому и полному сил мужчине, не хотелось делиться им с этим мальчиком! Стыд меня душил, страшный стыд. И не найти таких весов, на которых бы десятки еще не написанных гениальных картин перевесили бы одну единственную маленькую жизнь.
А что я имел от своих картин? Захлебывающееся обожание масс? Деньги? Уважение сильных мира сего? А достойная ли это цена? И можно ли со спокойной душой и чистым сердцем принимать эту цену за свой талант, точно зная, что ты просто подлец?
Вряд ли. Я не мог.
Господь знал, что делает, посылая мне это испытание. Он испытывает всех нас, он не может позволить душам коснеть в духовном застое, он и сына своего подверг испытаниям, чтобы не считали мы, что несправедлив господь. А откуда мы можем знать, какие испытания претерпел он сам? Так почему же смеем мы роптать, когда должны быть сильными?
Если вся жизнь твоя зависит от того, насколько ты силен духом будешь?
Утром я выехал в пансионат.
- Здравствуйте, Ольга. Привет, Артем, – сказал я при встрече. Ольга в очередной раз удивилась, она не ожидала меня увидеть вновь после того, как я попытался откупиться. А Артем смотрел на меня своими большими глазами внимательно и доверчиво. Он не знал, что такое злоба и обман, ложь и ненависть. Мать окружила его непроницаемым облаком своей любви, и теперь мне предстояло к любви присовокупить надежду на будущее. И веру в то, что будущее будет.
- Зачем вы здесь? – в вопросе Ольги опять звучал вызов. Она, в отличие от сына, прекрасно была знакома со всеми темными сторонами нашего мира.
- Скажите, лечение, которое вы здесь проходите, возможно в домашних условиях?
- Почему вас это интересует?
- Потому что я хочу пригласить вас к себе… хотя бы на месяц, а потом вы сами решите, остаться или уйти.
- Да как вы смеете?! – тихо, чтобы не услышал Артем, возмутилась Ольга.
- Я просто хочу вам помочь. По-настоящему. Ну так как?
Как легко говорить правду. И как легко ее понять и услышать.
- Я не знаю… Надо спросить. Но как вы… вам же это…
- Никаких проблем. Я сделаю все, что нужно. Я вас приглашаю потому, что хочу нарисовать портрет вашего сына. Вы ведь не будете возражать?
- Нет… не буду. Но почему? – она смотрела мне в глаза, пытаясь найти хоть какой-то ответ на все незаданные вопросы.
- Просто поверьте мне. Все начинается с веры.
- Хорошо, – кивнула она. – Я вам верю.
Врачи подтвердили возможность лечения Артема в домашних условиях. Я постарался как можно больше обо всем выяснить и сделать, и в итоге появилась твердая уверенность в том, что мальчик проживет еще никак не меньше месяца. Это стоило больших денег, но оно того стоило.
Артем и Ольга переехали ко мне за город. И я, не откладывая, приступил к работе.
Я писал эту картину, как не писал никогда ранее. Артем с удовольствием мне позировал, тем более ему с каждым днем становилось все труднее и труднее передвигаться. Едва я брал кисть в руки, как это само приходило ко мне. Передо мной сидел глубоко больной и усталый, очень грустный мальчик, почти разучившийся улыбаться. А из-под моей кисти выходил портрет жизнерадостного и озорного мальчугана, с лица которого улыбка не сходила никогда.
Кто бы знал, как это трудно, почти невозможно! В поисках его улыбки я выпросил у Ольги все его старые фотографии с самого младенчества. Но даже там она встречалась нечасто. Но когда я ее находил, то тут же запоминал и кропотливо переносил на холст. Хотя это чрезвычайно трудно – делать улыбку на несколько лет старше. Я прибегал и еще к одному способу – пытался насмешить Артема. Я всегда улыбался, как бы тяжело мне ни было, я пытался развеять мглу, окружившую Артема, шутками, веселыми песнями, я гнал грусть прочь, как дворник гонит по осени опавшую листву метлой, я непрерывно двигался, танцевал, включая в действие и Ольгу, чем неизбывно ее удивлял. Беря в руки кисть и становясь к мольберту, я сгонял с лица серьезное выражение и начинал гримасничать. И мои труды не пропадали даром – иногда я ловил тень его настоящей улыбки и тут же хватал ее на кончик кисти, чтобы впечатать в картину. Я молился богу и отдавал свой дар, свой талант весь, без остатка. Постепенно холст наполнялся той безудержной жизнью, которой я наполнил свое существование.
Через две недели я начал замечать чудесные преображения в Артеме. Он креп. Его худоба уже казалась менее болезненной, на лицо возвращались краски, и улыбка на нем стала мелькать гораздо чаще. И это заметил не только я.
- Что происходит? – шептала Ольга, глядя на сына. – Я не верю… нет, я верю, верю! Но это же чудо!.. Чудес не бывает!
- Кажется, бывают, – устало говорил я. И тут же улыбался, хотя с каждым днем мне это давалось все тяжелее.
- Вы… вы, наверное, волшебник! Вы первый, кто смог подарить нам надежду!
И я продолжал рисовать, день за днем. И вот уже Артем просыпается раньше меня, и я слышу легкий топот его ног по паркету и громкое мурлыканье – в доме откуда-то появилась кошка, ее не стали прогонять, и она стала лучшим другом мальчика и партнером по играм.
Работа приближалась к финалу. Усталость валила меня с ног, но я не позволял себе расслабиться. Я продолжал рисовать, тем более почти не приходилось больше напрягать свое воображение – тот жизнерадостный озорник, что возникал на холсте, словно перескочил на место смертельно больного, что сидел напротив меня три недели назад. Артем был очень живым и подвижным, порой даже слишком, и теперь мне приходилось прилагать немало усилий, чтобы уговорить его усидеть на одном месте хотя бы полчаса. Его мама ходила следом за ним, с трудом веря во все те превращения, что с Артемом происходили. Меня она уже давно иначе, как волшебником, и не звала. Вера, Надежда и Любовь наконец-то вместе поселились в ее сердце, возвращая и ей радость жизни.
Больше всего меня радовали недоуменные и изумленные взгляды врачей. Месяц назад они уже мысленно похоронили этого мальчика. А теперь, несмотря на все прогнозы, болезнь быстро отступала. Их трезвомыслящие умы никак не хотели связывать это с моей деятельностью, а я и не рвался выводить причину выздоровления Артема наружу. Я это делал не для славы, а потому что хотел остаться человеком.
На исходе четвертой недели портрет был окончен. Я сделал последний мазок, потом медленно отложил кисти и палитру. Посмотрел на абсолютно здорового мальчишку, сидящего у окна.
- Вот и все. Артем, иди к маме. Скажи ей, что портрет готов. Пускай придет посмотреть. А я, пожалуй, пойду прилягу. Устал очень.
Сон навалился, едва я коснулся головой подушки. Это был просто сон, без сновидений. Я отдыхал от очень тяжелой работы.
Ведь все, думаю, согласятся, что спасение жизни – не самая легкая работа.
Проснувшись сутки спустя и дойдя до мастерской, я задумчиво постоял на пороге.
Я понял, что отныне мне сюда хода нет. Я не смогу больше писать.
Нет, я не разучился рисовать. Но в моих картинах больше не будет той жизни, что привлекала в них.
Теперь я работаю преподавателем в школе искусств. В конце концов, рисование – это не только талант, но еще и техника. Техникой я давно овладел в совершенстве. И мог показать детям, как правильно взять кисть в руку, как класть мазок на холст и бумагу, как чувствовать цвет и гармонию рисунка. Пресса давно оставила меня в покое, хотя шуму мой уход из творчества наделал немалого. Мне до сих пор приходится отклонять изредка поступающие заказы на картины, людям ведь не объяснишь всего того, что со мной произошло. Слишком рационален этот мир для большинства, чтобы поверить в чудо, слишком многие не поверили бы, что я разменял смысл всей своей жизни на одну-единственную чужую жизнь. Они бы не поняли, что это и было настоящим смыслом жизни.
Я же приобрел новый. Я точно знаю, что случившееся со мной – не исключение, а правило. И ищу, каждый день ищу в глазах своих учеников ту искру, что поможет совершить еще одно и, надеюсь, не последнее Чудо.
2006 год.
