sssr24

Часть 4. Окончание.

Две встречи с Кристиной.

Конец сентября. За плечами у меня целый месяц пребывания в Берлине. Ждал назначения. Видно, кадровики не очень торопились подыскать мне не столь уж высокую должность военного переводчика в одно из учреждений Советской Военной Администрации. <...>

Развалины, сплошные развалины в центре города. То тут, то там рушатся под порывами ветра насквозь прогоревшие стены домов. Но жизнь уже берет свое. Жизнь всегда торжествует над смертью. Город возрождается. В советском секторе работают заводы и фабрики. Мчат в мрачноватом метро вагоны «У-бана» — подземки. По перекинутым над и вдоль улиц путям грохочет «С-бан» — электричка. Работают некоторые театры, кино.

В западных секторах — американском, английском и французском — лихорадка ночной жизни. Появились бесчисленные кабаре, ночные ресторанчики.

В роскошно отделанном варьете «Новая скала» американизированные бурлески — сцены с почти полным раздеванием женщин. И все это приправляется куплетами на «злободневные» темы о «черном» рынке. В западных секторах он процветает. Поражаешься, глядя, как американские солдаты и офицеры торгуют и торгуются на этом рынке, продают немцам продукты, бензин, часы, сигареты. Право же, мягко выражаясь, странная картина.

Разговаривать в это время с немцами мне приходилось немало. На что же были направлены мысли рядовых, средних немцев этой первой мирной осенью?

Из разговоров вынес впечатление — у рядового немца был еще невообразимый сумбур в голове. Многие годы им вдалбливали миф о непобедимости Германии, о превосходстве арийцев, и теперь, после разгрома фашизма, наступило тяжелое похмелье. Рядовой немец, в своем большинстве стараясь уклониться от разговора на политические темы, вместе с тем жадно читал газеты, их уже много выходило в те дни, раздумывал, пробиваясь к правильному пониманию событий.

Подчеркиваю: я говорю не о прогрессивных, политически сознательных немцах, активных антифашистах, не о коммунистах и социал-демократах, шедших в Восточной Германии в те дни к единству партий. Нет, я говорю о рядовых бюргерах-мещанах, которых так много было в Германии.

Один из памятных разговоров произошел у меня в поезде Берлин — Галле. Поезд этот отправлялся из американского сектора Берлина, с Анхальтского вокзала. Был уже вечер, когда я приехал на вокзал. У костра, разложенного прямо на каменных плитах одной из лестниц разрушенного здания, грелись американские военные полицейские. В белых касках, таких же поясах, с резиновыми дубинками в руках, они — здоровенные гогочущие крепыши — резко отличались от робко обходивших их и плохо одетых немцев.

Быть может, это и покажется странным. Но теперь, после войны, я не испытывал ни малейшей неприязни, вражды к немцам, простым труженикам. Враг — это враг в бою, в поединке. А теперь здесь, на вокзале, это были просто очень несчастные, сорванные войной со своих мест люди. И было очень неприятно видеть, как американцы, «наводя порядок», орудовали дубинками, «организуя» посадку немцев на поезд.

Состав поезда Берлин — Галле был небольшой. На всех немцев мест не хватало. А в нашем купе с местами для сиденья, рассчитанном на десять человек, нас было только четверо.

Сидевший рядом со мной широкоплечий капитан-артиллерист с целым иконостасом орденов на груди и тремя ленточками нашивок о ранениях глянул на нас и проговорил:

— Что, хлопцы, местам, по-моему, пустовать ни к чему. А там люди под дождем стоят.

Он так и сказал: не немцы, а люди.

Капитан, видимо, и не ждал, что кто-либо из нас будет возражать против его предложения. Так оно и было. И тут же артиллерист вышел на перрон. Через стекло было видно, как он широким жестом пригласил в вагон нескольких немцев. Мы увидели и то, что детина из американской военной полиции пробовал возражать. Но артиллерист отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и «прикрыл» тыл немцев, спешивших к вагону.

В вагоне произошло размежевание. С одной стороны сидели мы, офицеры, с другой — два пожилых немца, болезненного вида молодой однорукий инвалид, старуха немка и миловидная женщина с худеньким мальчиком лет семи. Мальчику было тесно на сиденье. Он ерзал, мешал матери и соседям.

Капитан-артиллерист молча, но доброжелательно потянул мальчишку к себе и усадил его рядом на свободное место. Мать благодарно подняла глаза и чуть слышно проговорила:

— Данке! (Спасибо!) <...>

Немка рассказала мне свою нехитрую историю. Дочь ремесленника. Окончила гимназию. Полюбила. Вышла замуж. Через год мужа призвали. Это было в сорок первом. Еще через месяц уже воевал на Восточном фронте. Уже больше года от него никаких вестей. Городок на берегу Одера, где они жили до войны, полностью разрушен. Сейчас едет к сестре в Дессау. Знает, что Дессау тоже разрушен. Но дом сестры уцелел. Будет ждать мужа. Быть может, он вернется. И она, протягивая ко мне руки, спрашивает:

— Вернется мой муж, господин офицер? Вспоминаю нескончаемые колонны пленных в 1944 году, том самом году, когда без вести пропал муж Кристины — так звали мою спутницу.

— Очень может быть, что он вернется, фрау Кристина. В сорок четвертом многие солдаты к нам в плен попали.

— Плен, — задумчиво проговорила Кристина. — Пока я не увидела русских, таких, как этот офицер (в лунном свете я увидел, что немка с теплой улыбкой указала на артиллериста), да, до тех пор, пока я не увидела сегодня, как ваш офицер играет с моим мальчиком, я считала, что лучше бы мой Герберт был убит в бою. Ведь мы знали, что плен у нас в Германии для русских был страшен. И мы считали, что русские вправе отвечать нам тоже жестокостью. Я никогда не задумывалась над тем, кто и почему начал войну. Говорили по радио, что виноваты русские. Я верила. Что знает у нас простая женщина? Дети, кухня и церковь — вот удел женщины. Так нас учили. Говорили про русских — враги, враги, враги. Рисовали советских на плакатах с ножами в зубах. А на деле совсем не так. Герберт рассказывал, как наши солдаты при отступлении на фронте жгли деревни, про расстрелы, которые гестаповцы совершали. Выходит, вы нам мстить должны. А вы нас в вагон к себе позвали, а могли бы свободнее устроиться.

Кристина, закончив свою исповедь, замолчала.

И тогда я попросту рассказал молодой женщине о нескольких своих встречах с немцами во время войны, о впечатлениях, которые вынес из разговоров с ними.

Я говорил ей о генерале Трауте — убийце тысяч советских людей, о Наумане, который, рискуя своей жизнью, помог нашим войскам, о лейтенанте Костельском, добровольно сдавшемся в плен, о капитуляции форта Кведнау в Кенигсберге.

Кристина слушала с жадным вниманием.

Было видно, что особенно поразил ее мой рассказ о разговоре командира дивизии с немецким лейтенантом Костельским.

— Да, у вас совсем другие отношения между людьми. Человеческие, — в раздумье сказала Кристина. — А ведь у нас только и было слышно — жестокость. Солдат должен быть жестоким. О человеческом отношении к людям — об этом никто и думать не смел. А как же будет у нас теперь? Неужели по-другому? Неужели и мы, женщины, сможем увидеть дальше трех «К» — Kirche, Küche, Kinder (церковь, кухня, дети)? <...>

И, наверное, забыл бы об этой давней встрече, если бы не мой приезд в Дессау летом 1947 года. Был я в командировке на заводе медицинских препаратов. Здесь изготовлялся прививочный материал. Мне показали небольшие, уютные цехи, где женщины в белых халатах и масках, закрывавших, кроме глаз, все лицо, работали быстро и сосредоточенно над колбами, ретортами, пробирками.

Проходя по цеху, я заметил, что одна из женщин пристально смотрит в мою сторону. Быть может, мне это только показалось? Советский офицер нечасто появляется на заводе. Обыкновенное любопытство. Я вышел в коридор.

И вдруг позади мелодичный голос:

— Господин офицер!

Оглянулся. Сбросив маску, в дверях цеха стояла Кристина. Это была она и не она. То же лицо, но веселое, пополневшее, глаза искрятся. Разговорились. У Кристины было много новостей. Самое главное — муж из плена вернулся. На железной дороге машинистом работает. Он и Кристина своей работой довольны. Мальчик здоров, в школе учится. А девочка — Кристина чуть покраснела — совсем еще маленькая, в яслях. Муж Кристины член Социалистической единой партии Германии.

От всего сердца пожелал я Кристине Першке счастья. На прощание она крепко, по-мужски пожала мне руку и сказала:

— Помните наш ночной разговор? Тогда я еще совсем глупой была. Ровным счетом ничего не понимала. Теперь и я разобралась, что к чему. Где друзья и где враги. Я в партию тоже вступать собираюсь…

Такой была моя вторая встреча с Кристиной.

Ошибка доктора Крамера

А пока… Пока я ехал к новому месту службы. <...>

В феврале 1946 года меня назначили переводчиком в отдел здравоохранения. Такой тоже существовал в нашем управлении. Руководила им женщина — внешне замкнутая и суровая, требовательная и властная — подполковник медицинской службы Евгения Евстафьевна Серкова. А меня перевели в этот отдел, очевидно, на основании анкетных данных: все же оканчивал я во время войны медицинское училище и на фронте короткое время был фельдшером в стрелковом батальоне. <...>

Мне довелось быть переводчиком при разговоре начальника провинциального немецкого отдела здравоохранения доктора Крамера с подполковником Серковой. <...>

Беседа длилась долго. Логика Серковой была неопровержима. Оперируя цифрами, она доказывала Крамеру, что с помощью частных врачей не справиться с послевоенными заболеваниями, особенно с инфекционными, вспышки которых изредка наблюдались в некоторых районах провинции. С доводами Серковой нельзя было не согласиться. Кончился разговор тем, что Крамер согласился начать создание поликлиник, но все же оговорил, что в исходе этой работы не уверен, что она может закончиться, несмотря на все его, Крамера, старания, ничем, провалом.

Прихрамывая, опираясь на трость, Крамер ушел, унося и свое согласие, и свое неверие.

— Н-да, — сказала Серкова, когда дверь за Крамером закрылась, — выполнять он наше указание будет. Но он в успех не верит. <...>

В первые дни работы новых поликлиник мы побывали в некоторых из них. В сверкающих чистых коридорах было тихо и людно. Врачи не сидели без дела. Пациентов более чем достаточно. Немцы, привыкшие к частному врачу, бравшему высокие гонорары за прием, очень быстро привыкли к поликлиникам, бесплатному в них лечению.

Через несколько дней после того, как в Галле и в других городах провинции начали работать поликлиники, доктор Крамер позвонил мне и просил узнать, может ли фрау Серкова его принять. Подполковник в приеме никогда и никому не отказывала. Прошло полчаса, и я услышал в коридоре характерный стук трости начальника провинциального отдела здравоохранения. Крамер вошел в приемную, поздоровался со мной, смахнул платком пот со лба. Губы его нервно дергались.

«Что с ним?» — подумал я, проходя вслед за Крамером в небольшой кабинет Серковой.

Доктор Крамер не садился. Стоя, он сказал следующее:

— Я не верил в идею поликлиник. Это моя большая ошибка. Теперь, когда они начали работу, я вижу это особенно ясно. Раз я не понял сразу, что вы правы, значит, я — плохой администратор и не могу быть начальником отдела. Прошу поддержать мое заявление об отставке.

Подполковник Серкова, подняв удивленно брови, слушала краткую речь Крамера и мой поспешный перевод. Потом, мягко улыбнувшись, — это с ней нечасто бывало, — она предложила Крамеру кресло.

Доктор Крамер опустился в кресло и сидел прямо, не касаясь мягкой его спинки, ожидая ответа. Подполковник с минуту помолчала, а потом заговорила. Первые ее слова были обращены ко мне:

— Лейтенант, постарайтесь передать мои слова в теплой интонации. У меня голос огрубел. А надо, чтобы доктор понял не только мои мысли, но и мои чувства.

Серкова продолжала. И вот таков был смысл ее слов, обращенных к Крамеру:

— Мне очень приятно, что работают поликлиники. Я знала, что их трудно создать. Но теперь они созданы и работают. Вы эту задачу выполнили. Ну, скажем, с нашей помощью. Помогать вам — наш долг. Опыт народного здравоохранения у нас в СССР ведь немалый. А насчет вашей ошибки… Так я ведь тоже ошибалась. Не верила, что вы активно включитесь в эту работу. Нам одним не справиться бы было. Есть русская пословица: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Глаз, конечно, мы у вас не тронем, но и старое поминать не будем. Ну, а с вашей отставкой я категорически не согласна.

Дальше разговор перешел на другие темы, интересовавшие двух начальников медицинских отделов, и об отставке своей Крамер не сказал больше ни слова.

…Конец декабря 1946 года. Работники немецкого отдела здравоохранения пригласили нас к себе в гости на празднование Нового года.

Мне часто по делам службы приходилось бывать в тихом небольшом доме, стоявшем на далекой от городского центра улице. Там всегда слышался перестук пишущих машинок, шелест бумаг. Деловая атмосфера. Знал я и людей отдела. От доктора Крамера — начальника и до скромной телефонистки фрау Тиле.

Но в этот праздничный вечер я не узнал отдела. Светились огни елки, умело и броско были украшены комнаты, сервирован стол. Кушанья, правда, более чем скромные, но ведь нужно помнить, что это был 1946 год. Чудесным образом преобразились и люди. Казалось, они стряхнули с себя заботы повседневности. Все шутили, веселились. Кое-кто уже собирался у бара, который был «развернут» в одной из комнат отдела.

Доктор Крамер не казался сегодня озабоченным. Евгения Евстафьевна Серкова весело улыбалась — с ней это тоже нечасто бывало. Фрау Тиле казалась в своем ярком платье просто красавицей. А может быть, я этого раньше не замечал? Даже бывший петербургский аптекарь, а ныне переводчик Крамера Томпсон — жилистый приземистый старик — казался намного моложе. Таково уж волшебство праздника…

Много было в тот вечер произнесено тостов. Запомнился мне один. Его произнес доктор Крамер.

— Мне хочется поднять этот бокал вина, — сказал он, — за фрау Серкову и всех наших советских коллег — врачей, которые с большим тактом и с большой настойчивостью помогают нам, немцам, строить новое здравоохранение в новой Германии.

Что ж, это был очень хороший тост. С большим удовлетворением перевел я вполголоса его подполковнику Серковой.

С того новогоднего праздника прошло много лет, но, когда я разворачиваю свежий номер немецкого журнала, прибывшего в мою уральскую квартиру из Берлина, и читаю об успехах немецкого здравоохранения, всегда вспоминаю об очень правильном тосте доктора Крамера, о той нужной и большой работе, которую вели в Германии в первые годы после войны советские медики в военной форме.

Однажды я получил весточку о том, что доктор Крамер, несмотря на преклонный возраст, не ушел на пенсию, продолжает работать в городе Галле. Я был искренне рад этой весточке.

В Минске живет заслуженный врач БССР Е. Е. Серкова. С радостным волнением показывала она мне фотографию новой немецкой больницы. Этот снимок прислали ей немецкие друзья, которые хорошо помнят о плодотворной работе Евгении Евстафьевны в Германии.