panacotaforcota1

«Прячется?» — подумал я тогда. Он любил так делать. В этом мы были похожи. Помню, во втором классе я напугал родителей до смерти. Банальная история. Верхняя полка шкафа, полотенца, простыни. Уснул. Искали меня долго, в итоге так и не нашли. Пришлось помочь им, вылезти. Ух и отлупил же меня тогда отец! Это дело он любил. Я прятаться, а он после меня бить. Наверное, хорошо, что после рождения брата папка ретировался подальше от нас. Спасибо ему за это.

— Миш, вылазь! Есть пойдем, — я брата за прятки никогда не ругал. Наоборот, даже поощрял. Пыль за диваном и шкафом он протирал на отлично. А под кроватью и вовсе можно было не убираться.

— Миш? — я как раз туда заглянул. Пол блестел, почти сверкал. Только вот Мишки там не было.

Странное чувство — тревога. Она как эхо, как надвигающийся поезд, про который ты знаешь — он прибудет по расписанию. Остается только подождать.

— Миш, ну вылазь, блин! — я приправил голос щепоткой гнева. Верный способ отпугнуть тревогу — начать злиться.

Между холодильником и стеной расстояние было не больше двадцати сантиметров, но туда я тоже заглянул. Мишке хоть и исполнилось недавно семь, на вид больше пяти никто не давал. Маленький он был, крохотный. Ручки тоненькие, ножки худенькие. В этом мы отличались. И сейчас, и в детстве я выделялся упитанностью. Раскрашены мы тоже были по-разному. Мишка, он как солнышко: светленький, бледный, голубоглазый. А я вот «весь в отца», как говорила мама. Почему в отца, непонятно. Мама ведь тоже была кареглазая, смуглая.

«И что же это папка от нас ушел?» — думал я иногда с сарказмом.

Нет, за холодильником никто не прятался. На полках тоже. За диваном — пусто.

«Прибытие поезда ожидается через десять минут», — я не планировал впадать в панику так быстро. Какая ерунда! Подумаешь, задержался у Митьки на полчаса.

Котлетки на кухне совсем развонялись. Выключив под ними огонь, я схватил со стола сотовый.

«Сразу надо было ему звонить», — поругал я себя. Но так уж работает наш мозг.

Гудки раздавались с равными интервалами, но иногда мне казалось, что с последнего прошло слишком много времени, а следующего еще не было.

— Алло? — говорил я неуверенно, а в ответ все тот же гудок.

Набрал еще раз. Ноги от волнения понесли меня из кухни в гостиную. Ну или в зал, как называла ее мама.

«Поезд прибыл», — а вот и паника!

Левое ухо, то, что было свободно от моего гудящего мобильника, услышало другой. Мишкин. Из его комнаты.

Если бы я сначала позвонил, то, может, и не испугался бы в ту секунду так сильно. Подумал бы, что: «Ага, Мишка, прячешься!». Но эту стадию я уже прошел. Мишки не было дома. Не было его ботинок, его синей курточки. А сотовый был!

В комнату к брату я ворвался как ураган. Звук доносился из шкафа. Туда пятью минутами ранее я уже заглядывал и теперь не понимал, каким образом мне удалось не заметить Мишкин рюкзак. Может, из-за цвета? Этот портфель из темно-коричневой кожи мы с мамой купили ему на первое сентября в этом году.

— Как у шпионов! — восхищался Мишка.

До этого был сезон супергероев, а еще раньше — период динозавров. Но на шпионах Мишка застрял совсем надолго.

«Хочу как у Штирлица, хочу как у Штирлица!» — клянчил он.

Ну Штирлиц, так Штирлиц. Купили, подарили. И если бы только этим и закончилось! Дальше пошли шифры.

— Яка текабяка прикавекатствукаюка! — выводил Мишка сквозь смех.

— Чего? — я играл тупицу.

— Тыка дукаракак! — Мишка не останавливался.

— Сам ты дурак! — пришлось его приструнить.

Он тогда расстроился, что, оказывается, его супершпионский тайный шифр давно уже всем известен. Пришлось рассказать ему про азбуку Морзе. Я тогда не думал, что Мишка втянется. Надеялся, поиграется чуток да и бросит. А он — нет.

— Точка, точка, точка, тире, тире, тире… — когда слова еще ладно. Потом в ход пошли постукивания. Руками по столу, ногами по полу.

— Ну хватит, а! — я, конечно, возмущался, хоть и редко. Один раз — тогда в лифте, когда мы поднимались вместе с соседом сверху. Миша, увидев в его лице зрителя для своего нового таланта, принялся настукивать по панели лифта.

— И Вам добрый день! — ответил ему мужчина. А как звать его, я и не знал. Мы с соседями в целом не очень общались.

Я отключил вызов.

— Миша! — крикнул я зачем-то.

Страх — он как свет. Его нельзя потрогать, и сам по себе он не существует. Страх лишь излучается, а вот от чего именно — выбирать тебе. Кто-то боится темноты. Кто-то пауков. А кто-то — обычного школьного портфеля.

— Миша! — мой голос дрожал.

Я набрал другой номер. Митькин. Вернее, его бабушки.

— Миша у Вас? — в обычной ситуации я бы сначала поздоровался, но назвать ее такой язык не поворачивался. — Как нет?

Портфель, на который я смотрел, засмеялся.

— Миша! — закричал я уже в который раз, когда положил трубку.

В ответ лишь тишина — второй источник моего страха. Я оглядел Мишкину комнату. Больше ничего не глумилось надо мной. Разве что немного помятая постель. На столе валялись листки с морзянкой, но это обычное дело. А рядом… Рядом стоял стакан. Его я тоже не заметил, пока искал брата.

Ведь я искал брата, а не этот дурацкий стакан, который, в ту самую секунду, когда я его коснулся, был все еще слегка теплый. Теплый! Из института я вернулся в 17:30. Горячий чай остывает минут за 50. Значит, с Мишей мы разминулись на жалкие десять минут!

Столько же у меня ушло, чтобы одеться и выскочить на улицу. Еще за минут пятнадцать я успел обежать весь наш дом — старую пятиэтажку, и несколько соседних. Заглянул в ближайшие магазины. Пусто. Вернее, многолюдно, но Миши среди всех этих чужих лиц видно не было.

Я бежал, а когда останавливался, слышал биение сердца. Тогда я начинал идти, но удары не становились тише. Бывало в моей жизни такое, когда случалось сильно испугаться. А потом все налаживалось, проходило, и я думал: «Ну что же ты, балда, зачем?» Хотелось вернуться и не тратить время на пустые волнения. Теперь же, вспоминая эту мудрость, я не мог заставить себя ей следовать. Не мог и все!

Во дворе, где я в тот момент находился, зажглись фонари.

«Семь вечера!» — завопил я про себя. Почти час я потратил впустую. А дальше… Дальше все как всегда. Полиция, поиски, опросы. Пока патрулировали дворы, поймали парочку закладчиков. Плохие у нас дворы, нехорошие. А как Миша пропал, мне они стали видеться еще мрачнее и зловещее. И как я брата отпускал сюда гулять?

Всю первую ночь я провел на ногах.

— Отдохни, сынок, — советовал мне майор. Как он представлял себе это, я понятия не имел. Но в квартиру я несколько раз поднимался. Взять вещи брата для поисков. И себе для обогрева. Соседи, с которыми я пересекался в подъезде, мне сочувствовали. Кто-то словом, кто-то делом.

— Держись, — подбадривал меня тот, что жил сверху. Даже обнял. Крепко.

А за что держаться-то — не сказал. За надежду? А на что? Что Мишка просто убежал и скоро вернется? Он, конечно, мальчик со странностями. Чудно́й, как говорила мама. Взять хотя бы снова морзянку. Когда Миша научился ее не только воспроизводить, но и улавливать, мы все выдохнули. Прекратились постоянные постукивания. Зато начались те самые странности.

— Собака морзит! — разбудил меня брат посреди ночи. Было это неделю назад.

— Чего? — возмутился я.

Собачий лай нас тогда и вправду доконал. Взялся из ниоткуда, без предупреждения. Спать мешал жутко! И главное — непонятно из какой квартиры. То ли снизу, то ли сверху. Думал, встречу в подъезде кого-нибудь с собакой, так и узна́ю. Но этого не случилось. Обзванивать квартиры я тоже не решился. Мы с соседями в целом не очень общались.

— Собака морзит! — повторил брат, когда я поднялся.

— Миш, она лает просто. Иди спать. — ответил я.

Да, чудно́й он, Мишка. Придумал же такое! Но чтобы сбежать? Нет, это не про него.

В шесть утра, когда я наконец вернулся домой, было еще темно. На улице и в квартире. Только в комнате у Мишки горел свет. Ночник в виде беленькой у́точки, торчащей из розетки. Миша, он ведь темноты боялся очень. Мы с ним даже комнатами поменялись, чтобы только ему к ванной поближе быть. Бывало, засижусь до ночи, а из коридора топот — Мишка в туалет скачет, обгоняя страхи. Куда он такой сбежал бы, а?

Плакать мне в жизни приходилось редко. В детстве немного, в школе, когда случалось подраться. Над фильмами иногда. Но зайдя в то утро в комнату к брату, я разрыдался. Увидел ее пустую, и как полилось. Мысли, идеи и догадки, где же он может быть, что же с ним случилось, атаковали меня. Я же не первый год живу, многое знаю. Про мир, про гадость. И все это начало мне видеться вокруг Мишки. Будто поглотило его в моих фантазиях. Страшно.

А ведь я тогда еще ничего матери не сказал. Думал, может, все же убежал. Может, найдется. Не нашелся.

— Пропал? — было ее первое слово после моего признания.

— Да.

— Выезжаю, — второе, и мама бросила трубку.

Поезд, груженный тревогой, стоял на путях в моем сердце и не думал двигаться дальше. А тот, что вез маму, мчался где-то в тысячи километрах от нашего города.

На вторую ночь я все же поспал. И не только из-за неимоверной усталости. Собака перестала лаять. Спасибо ей за это. Снился мне, конечно же, Мишка. Во сне я тоже искал его, только там он, в конце концов, нашелся. В шкафу на верхней полке. Проснувшись, я первым делом заглянул туда, хоть и знал — бесполезно все это. Так и оказалось. Жестокая реальность!

И вот от бесценных 48 часов оставалась лишь минута. Если за следующие 60 секунд дверь не откроется, и за ней не окажется Мишки, то по статистике вероятность его нахождения упадет до звонкого нуля. 58… 59… 60. Все.

Я грохнулся на колени. Думал, только в фильмах так бывает — драматично. Но нет. Я заплакал. Тревогу уже всю разгрузили, и на ее место приехал поезд с безысходностью. Мне всегда казалось, что безысходность — зверь довольно безобидный. Я не знал, что у нее такие клыки.

Оттащив себя в комнату к Мишке, я сел за стол. Руки, меня не спрашивая, начали шарить по поверхности, ползать. Что они хотели отыскать, я не знаю. Но так уж работает наш мозг. Пытается занять себя, отвлечь от важного. Глаза тоже не отставали.

«СПАСИ», — зацепились они.

А сверху — точки и тире. Я взял в руки этот клочок бумаги, успокоил их наконец. Но прочитав следующую строчку, я вновь задрожал.

«МЕНЯ. СПАСИ МЕНЯ», — было написано дальше.

Я вскочил на ноги. Снова тревога. На этом текст заканчивался, оставались лишь тире да точки.

— Что за черт? — спросил я у листка. Он мне, естественно, не ответил.

Зато алфавит висел рядом, прямо перед столом.

— Тире, тире, тире — это О, — я вертел головой. То вверх, то вниз. Записывал буквы.

— Тире, точка — Н. Тире, тире — М. Точка — Е.

Чем дальше я продвигался, тем страшнее мне становилось.

— Тире, точка — Н. Точка, тире, точка, тире — Я. ОН МЕНЯ…

«Какая глупость! Это просто детские игры», — мысль крутилась в голове, но остановить меня она была уже не в силах.

— ОН МЕНЯ УБЬЕТ, — прочитал я. Букву Т я тоже расшифровал, хоть, итак, было понятно, что это за слово. Наверное, как и с шестьюдесятью секундами, я все еще пытался надеяться.

Я не верю в призраков. Я не верю в духов. И во все паранормальное, хоть и люблю книги и фильмы про всякое мистическое. Но тогда, впиваясь глазами в жуткие строки, на секунду я не сомневался — я верю. Да еще как!

— Миша! — закричал я снова. Начал оглядываться.

Наверное, поэтому никогда не иссякнет поток поклонников потустороннего. Армии ясновидящих и их обожателей. В моменты уязвимости мы все подвластны их влиянию. Разум и здравый смысл не может удержать нас от падения. Падения, вызванного горем. А горе — оно никогда не закончится.

Вот и я купился. Жуть проникала до самых костей. Как холод, как мороз. Я застучал зубами.

— Где ты? — мы снова играли в прятки. Только теперь — если Мишку не найти, он не вылезет из-под тумбочки с радостным воплем победителя. Не выпрыгнет из за шторы. Не вернется обратно. Никогда.

Я медленно вздохнул и чуть быстрее выдохнул. Это еще не конец.

«ПОМОГИ МНЕ», — еще одна строчка.

В этом году декабрь не был суров, как мог бы. Топили тоже неплохо. Но пот, льющийся со лба, принадлежал лишь страху.

— Тире, тире — М. Точка, точка — И. Тире, тире, тире, тире — Ш.

Я боялся идти дальше. Не хотел поднимать головы. Но буква А уже встречалась раньше.

ПОМОГИ МНЕ МИША

Нет, это письмо предназначалось не мне. Его написал брат, и он же являлся получателем.

ОН БЬЕТ МЕНЯ И НЕ КОРМИТ УЖЕ НЕДЕЛЮ

МИША

ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ?

Я чувствовал, что карандаш начинает исчезать в моих руках. Конечно, он был на месте. Просто мои пальцы совсем онемели.

ОН ОТРЕЗАЛ МОЙ ХВОСТ

ОН БЬЕТ МЕНЯ

КОГДА ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ

МИША

ПРИХОДИ СЕЙЧАС

ПОКА НИКОГО НЕТ

Я ЗДЕСЬ…

Поверх слов я видел лицо моего брата. Моего маленького братика, который обожал котят, щенят и всех четвероногих. Который был как солнышко. Светлым и добрым.

НАВЕРХУ

Вот почему я не встретил его на улице. Вот почему мы не пересеклись во дворе. Миша даже не выходи́л из подъезда!

— Собака морзит… Собака морзит… — повторял я себе. Тому себе из прошлого, который как последний дурак проморгал все на свете. — Идиот!

В одних тапочках я выбежал на лестничную площадку. Десять ступенек — раз, десять ступенек — два. И вот я уже стою у двери. Преисполненный животным безумием я зачем-то звоню в звонок. Позволяю себе постучать кулаками, когда через секунд тридцать никто не открывает. Пинаю дверь ногами. Наконец, она сдается.

— Что? — выглядывает голова соседа. Того самого, который обнимал меня. Крепко. Того самого, который…

«Понял морзянку в лифте…» — вспоминаю я про себя, и от сомнений не остается и следа.

— Где Миша? — я дергаю дверь на себя, не позволяю ее захлопнуть. Сосед этот — всего лишь старик. Мерзкий, дряхлый и… В одном лишь халате.

— Проваливай! — кричит он мне. Тянет ручку двери. Огромное пузо обнажается, когда он начинает переступать из стороны в сторону. В бороде я вижу кусочки яичницы.

— Где Миша?! — мне страшно. Мне страшно, что я потерял так много времени. Что ничего уже не исправить.

Бью его по роже. Глупая мысль, но мне совсем не хочется касаться этого урода. Я замахиваюсь ногой и попадаю ему прямо в живот. Кажется, что моя стопа погрязнет в нем и застрянет. Но вместо этого мерзавец падает на пол. Я бью его дальше. Он стонет и кричит. Мне все равно.

«Только бы не было поздно…» — все мои мысли.

Я прохожу в квартиру. Она воняет. А может, мне все это просто кажется. И следы крови на полу. Может, это просто мое воображение.

— Пожалуйста… — я говорю уже вслух.

Может, и детский ботинок, который совсем как у брата, мне тоже мерещится. И курточка. Синяя. Может, это просто совпадение.

— Пожалуйста!

Я не верю в бога, но в тот момент мне хочется, чтобы он существовал. Чтобы он был таким, каким его описывают — защитником и благодетелем.

Дверь в спальню чуть приоткрыта. Свет в ней выключен. Только тьма, как черная дымка, пытается вылезти наружу.

— Он ведь боится темноты! — кричу я зачем-то, даже не замечая, что заикаюсь. Я не знаю, пот льется у меня по щекам или слезы?

Я захожу. Нащупываю на стене выключатель.

— Пожалуйста… — успевают прошептать мои губы, прежде чем закричать.

— Тапки! — сегодня она победила.

Маленькие ножки вынырнули из-под одеяла, освежились на три секунды прохладным ветерком, а затем сразу же спрятались в тушках синтетических зайчиков. Потоптавшись на месте еще какое-то время, зайчики наперегонки выбежали из комнаты. Левый правый, левый, правый. На кухне они остановились. Прижались друг к другу серым мехом и торчащими в разные стороны ушами.

— Доброе утро, мамочка!

Алиса примкнула к подолу зеленого платья. Обняла теплые под тканью бедра.

— Доброе утро, солнышко. — сгибом локтя мама прижала дочь к себе. Руки ее были покрыты перчатками, мокрыми и блестящими от мытья посуды.

— Мам, скажи, когда ты проснулась, что ты увидела первым? — спросила Алиса. Она отпустила маму и села за стол. Тарелка с остывшим омлетом и парочкой оладий, тоже холодных, уже ждали ее в обществе ложки и вилки. Стакан с теплым чаем должен был присоединиться к ним чуть позже. Все, как любила Алиса — прохладные кусочки пищи и глотки согревающего их напитка.

— Даже не знаю, — мама задумалась. — Может, папино лицо?

— Папино лицо… — Алиса наклонила голову и стеклянным взглядом уставилась в потолок. Секунду, другую она пыталась представить себе эту картину — оплывшие щеки отца, как шарики с водой, лежащие на подушке. Чуть приоткрытый рот, с конца которого свисает капелька слюны. Плотно закрытые веки. А еще знаменитый папин храп, проступающий через хлюпающие, как у коня, губы.

Алиса засмеялась.

— А чего ты спрашиваешь? — улыбнулась ей мама.

— Я просто подумала, знаешь, мамочка, так странно. Вот ты спишь, а потом сразу проснулся. Как будто, бац, и все! Понимаешь? — Алиса взяла в прохладные руки принесенный мамой стакан.

— И первая увиденная картинка — это начало дня? — спросила мама.

— Ага. Мне кажется, поэтому это важно. А еще, я думаю про начало и конец вообще всего. Я вот не помню момента, когда родилась. А ты?

— Я тоже, — мама присела рядом с Алисой и облокотилась подбородком на руку. За забором из пальцев проглядывала улыбка, что, впрочем, было обычным для мамы состоянием. Казалось, она могла улыбаться даже во сне. Иногда мама делала это с хитрецой, когда папа шутил какую-нибудь шутку — неловкую, но смешную. Иногда улыбка проступала сквозь плотно сжатые губы, надувшиеся от недовольства. Да, рассерженная мама все равно улыбалась. А порой, когда ей приходилось слышать дивные речи из уст своей маленькой доченьки, на лице у мамы улыбка казалась загадочной. Или блаженной. Как когда слушают чудесную сказку январским вечером у камина.

— Или вот другой пример: что было вначале вообще всего? Всего мира?

Улыбка сменилась на ту, что с трудом сдерживала смех.

— Алиса, люди не могут этого понять многие века. Ничего страшного не знать об этом в восемь лет.

— Может, нам об этом расскажут в школе? — Алиса сложила ладошки вместе и дернула головой, будто от внезапно свалившегося на нее камушка. — Сегодня же первый день в школе!

Отец к этому времени уже ушел на работу, поэтому через час после завтрака Алиса ехала на машине с мамой. Спереди ее красного пикапа Шевроле было прописью выведено слово «Роза», где из буквы «О», как из петлицы, торчала маленькая, но длинная розочка. Роза — так звали маму, которая знала о цветах все, и так назывался магазин, в котором она работала.

Алиса всегда удивлялась, как хорошо маме подходило это имя. А может, это мама старалась ему соответствовать. Была высокой и стройной. Носила только зеленое и красила волосы в цвет бордовых лепестков. Каждый вечер мама пряталась в ванной на долгие полчаса, чтобы выйти оттуда барашком, как говорил папа. Всю ее голову покрывали многочисленные бигуди. Зато наутро мама превращалась обратно в красавицу. И тут папа тоже не упускал возможности что-нибудь сказать, только теперь от его слов, которые он шептал маме на у́шко, та смеялась и заливалась краской под цвет струящихся прядей.

Папа красным выглядел всегда. Как и полным. Особенно рядом с женой, обнимая ее за осиную талию и прижимаясь щекой к ее лицу, цвета слоновой кости. От полной комичности отца спасал разве что его рост, на полголовы превышающий мамин. А еще белый халат, который он носил не только на работе, но иногда и дома, забывая снять его в клинике. Отец работал там стоматологом, и халат его стройнил.

Глядя на отцовские глаза — коричневые, с черной рамочкой по краям, и на зеленые материнские, Алиса задавалась вопросом: «А я точно их дочь?». Ее были цвета голубой гортензии с золотой сердцевинкой у самого зрачка. На солнце он схлопывался зонтиком в маленькую черную точку, и сердцевинка становилась заметной даже издалека.

— Так бывает, — объяснял отец. Дальше были слова про хромосомы, гены и проценты, и Алиса поняла, что лучше уж поверить ему на слово.

Тем более нос у нее был в точности как у папы — вздернутый вверх, с чуть заметными ноздрями. Но не как у свинок, пятачком. Скорее это был мышиный нос. Остренький и вытянутый. Папа ей так и говорил:

— Фыр-фыр, ты мой мышонок.

И волосы у нее тоже были серенькими. Только на солнце они подсвечивались теплыми оттенками. Становились пшеничными, местами золотистыми. Прямо как и ее радужки.

— Волнуешься? — спросила мама, не отрываясь от дороги. Они уже проехали весь Бруквуд-роуд, где располагался их дом, и теперь мчались по спрятанной среди деревьев Робингуд-роуд. Иногда ветки задевали крышу пикапа, цеплялись за кузов и зеркала.

— Нет, конечно. Не первый же раз, — ответила Алиса.

Она пожала губами, наигранно вздохнула. Может, уверенность, которую она пыталась изобразить, и была фальшивой, но Алисе на самом деле очень хотелось чувствовать себя именно так. Она уже представляла, как будет снисходительно смотреть на первоклашек, чтобы затем великодушно начать помогать им с поиском туалета или столовой. Ей нравилось это новое ощущение — не только желать помочь, но и быть на это способной.

— Миссис Дэвис сказала, у вас будет новенький, — мама мельком обернулась. Стрельнула хитрым взглядом и такой же коварной улыбкой: — Мальчик.

— Хах, — выдохнула Алиса.

Она старалась держать руки неподвижно, но те не послушались и все-таки ринулись поправлять за ухо прядку волос.

«Вау! — думала Алиса. — Вау!»

Ровно год назад она находилась в таком же предвкушении. Девочки-подруги у нее уже были. А вот мальчики… С мальчиками дружить ей еще не доводилось. И Алиса этого очень ждала.

— Тайлер — он очень сильный. Он помог мне забраться на стол. А Дэнис очень умный. Мама, он так быстро читает, ты знаешь? Быстрее, чем даже я, — рассказывала Алиса через неделю после своего первого дня в школе. Мама слушала, блаженно улыбаясь.

— Такой он дурак, мам! Взял и уронил шкаф, — а это Алиса жаловалась на Тайлера спустя каких-то пару месяцев.

Позже ее расстроил Дэнис, еще через несколько дней Шон. Так, постепенно, все мальчишки из ее класса превратились в дураков и задир. Но, может быть, думала теперь Алиса, то были неправильные мальчики.

«Новенький!» — она улыбнулась.

На парковке у школы мама все никак не могла найти свободное место. Оно и понятно, первый день, родители, знакомство с учителями. Пришлось остановиться прямо у дороги, прижавшись как можно ближе к тротуару.

— Пойти с тобой? — спросила мама. Ее пальцы зарылись в красные волосы. Взъерошили их у корней и разгладили на поверхности.

— Нет, я сама, — ответила Алиса, добавив балл к своей уверенности.

— Познакомься там с этим новеньким. Очень интересно, — мама забрала его обратно.

Закончив описывать птицу словами, Бен принялся ее рисовать. Криво, косо, но вполне приемлемо для его восьми лет. Цветных карандашей при нем не было, поэтому Бен выцарапывал обычным серым маленькие стрелочки к разным частям птички и подписывал их как «красный» или «черно-синий».

Так он и проводил все свое время — бегая по лесу и «охотясь» на птиц. Они с отцом поселились в самом конце Медоувью-роуд, и окна из комнаты Бена смотрели прямо на деревья, их густые заросли. В них же каждое утро попадали лучи восходящего солнца. И почти сразу, как только Бен распаковал коробки со своими вещами, он увидел среди еловых веток что-то похожее на обычную шишку, вот только эта двигалась и щебетала.

— Щегол! — воскликнул тогда Бен и бросился за блокнотом, уже исписанным наполовину.

Заниматься охотой Бен начал примерно два года назад. Как раз тогда же он научился писать. И то и другое произошло почти одновременно, и нельзя было точно сказать, что раньше — курица или яйцо.

Когда рисунок тоже был закончен и по-своему раскрашен, Бену оставалось сделать только одно.

«Клариса», — написал он внизу. Это была его вторая ласточка. Где-то на страницах, между воробушком Джоном и дятлом Виктором жила другая — Эвелина.

Бен закрыл блокнот. Убрал его в карман рюкзака, а карандаш сунул себе за ухо. До школы оставалось идти… Бен не знал, сколько точно. Папа высадил его на пересечении Кимберли-авеню и Бивердам-роуд.

— Тут недалеко. Иди прямо, не сворачивай, — сказал он сыну и подтолкнул того вылезти из машины — белой Ривьеры, так обожаемой отцом.

Когда Бен уже стоял на дороге, где не было ни тротуара, ни хотя бы еле заметной тропинки по бокам, отец добавил:

— И помни, Бенни. Помни, что я тебе сказал.

Бен кивнул. Конечно, он помнил.

— Держи язык за зубами, — вот что ему было велено отцом еще сегодня утром.

Но о чем именно ему следует молчать, Бен позабыл. Может, отец боялся, что все узна́ют о его недавнем разводе? Или о том, что он работает в BorgWarner на должности простого сборщика, куда ему удалось так быстро устроиться. Бен не стал предполагать что-либо еще. Он все равно не собирался ни с кем говорить.

Хотя ему и хотелось. Иногда, перед сном, он открывал блокнот с птичками и беседовал с ними немного. Рассказывал про то, как прошел день. Как здорово он веселился. Как смеялись другие дети над его уморительными шутками. Врал, как сам чуть не лопнул от смеха. Казалось, произнесенные вслух фантазии превращались в реальные воспоминания. И Бен улыбался.

А порой рисунки, с которыми он разговаривал, покрывались блестящими капельками. На секунду, не больше. Слезы быстро впитывались в бумагу, так что та начинала идти волнами. Воробушку Джону Бен рассказывал, как сильно он скучает по маме. Дятлу Виктору — про свою годовалую сестричку Лору, которая вот-вот должна научиться ходить. А Эвелине, что ему плохо и страшно.

Эвелина слушала его очень внимательно. Так внимательно, что вся страничка под ней скривилась, местами покрылась катышками. Ровные графитовые линии превратились в серые кляксы, и Бен уже несколько раз рисовал поверх них новые.

— Почему мама не заберет меня? — спрашивал он у Эвелины. — Почему она оставила только Лору?

— Но ведь так и должно быть, — отвечала ласточка.

И Бен обреченно с ней соглашался. Да, так оно и должно́ было быть. Мама с Лорой — девочки, а он с папой — мальчики. Так родители и поделили их между собой. Девочки остались в Лансинге, штат Мичиган, а мальчики двинулись подальше на юг.

Так они делали и раньше. Мама купала дочь, а сына, пока ему не исполнилось семь, мыл отец. Принять ванну Бен мог и сам уже лет с пяти, но папа не оставлял ему такого шанса.

— Я потру тебе спинку? — спрашивал он, на что Бен кивал и улыбался. Он любил папу.

До развода Бен с уверенностью мог сказать, что даже сильнее, чем маму. На ее фоне отцовская любовь казалась чем-то вроде шоколадного сиропа, которым продавцы в киосках на улице щедро поливали молочные шарики мороженого. И вот когда в бумажном стаканчике у Бена остался лишь этот приторный и липкий сироп, он вдруг осознал, как важны были те скучные и бледные шарики.

Да, мама не разрешала Бену слишком долго смотреть телевизор, слишком поздно ложиться спать и задерживаться на улице по вечерам. Она запрещала баловаться с шампунем в ванной и ругалась, если Бен начинал бегать по дому с дикими воплями индейских вождей. Зато все это можно было делать, когда дома оставался только отец.

Сладкий, сладкий сироп.

Тогда, до развода, жизнь у Бена была простой, и истины, по которым он существовал, тоже были простыми. Разрешает — значит, любит. Так он думал. Но оказалось, все гораздо сложнее.

«Мама меня бы так не оставила», — Бен смотрел вслед уезжающему автомобилю.

И таких спутанных чувств он раньше тоже не испытывал. Обида и облегчение. Первое, как подзатыльник, как пинок под зад, говорило Бену:

— Какой же ты жалкий и никому не нужный.

А второе, прикрыв ладошкой рот, тихо шептало:

— Но ведь ты и хотел, чтобы папа оставил тебя одного. Чтобы он больше не…

Бен заткнул уши. Перебил внутренний голос свои настоящим:

— А ла-ла ла-ла ла. Я ничего не слышу! Ла-ла ла-ла.

Если у кого получится нейросеткой сделать что-то похожее, то напишите, пожалуйста, об этом. Не в корыстных целях, правда интересно. Ощущение, если ей подавать два объекта, она делает с ними вот это:

Столпы, что представляли собой основу для совсем еще юного, бледно-зеленого, как только что раскрывшиеся почки на деревьях мировоззрения, пошатнулись в тот день для Марти. В спину своего будущего друга во время урока он смотрел с неприкрытой для себя грустью, пытаясь хоть на секунду представить, какого же это — жить без папы.

Тогда, приходя после школы домой, он иногда смотрел на стрелки, что обреченно бродили по кругу в гостиной над диваном, и загадывал, до которого часа отец все еще не вернется с работы. Часто он выбирал время попозже, чтобы потом радоваться своему проигрышу, заключая отца в объятия.

О том, как хорошо (в самом деле хорошо!) ему с ним живется, Марти не рассказывал. Со своими семейными ценностями, что были ближе к лебедям, Марти старался не лезть туда, где обитали белые медведицы, и он все реже упоминал отца. Иногда, конечно, ему случалось неаккуратно обронить «Папа мне рассказывал…» или «Мы с папой…», но каких-то переживаний на лице у Тони в такие моменты он не замечал.

Они появились немного позже, когда он все-таки решил поделиться тем, что к тому моменту начало происходить в их доме за закрытыми дверями. И теперь уже Тони молча жалел друга на уроках, всматриваясь ему в затылок. Ко второму классу партами они тоже уже успели поменяться.

Марти больше не видел у него недостающей ноги, а вот у себя он обнаружил растущую и мешающую нормально жить опухоль. Которую он, тем не менее, продолжал любить.

Однажды, в классе третьем, он и вправду провинился. Огонь — этот чертяга, что так и манит детей разжечь себя в своих сердцах и не только, не пощадил и Марти.

«Принцип действия воздушного шара основан на очень простом научном законе: теплый воздух поднимается в холодном», — прочитал он в энциклопедии и немедля решил проверить это на практике.

Небольшой бумажный пакет, в который мама обычно собирала отцу ланч, сыграл роль шара, а огонь, необходимый, чтобы сделать его воздушным, Марти решил взять на газовой плите. Поначалу все шло замечательно. Наполнившись горячим воздухом, пакет в его руках начал вырываться, проситься вверх, и мальчик послушно его отпустил. Какой смысл всей этой затеи, если ничего в итоге никуда не полетит? Но коварный «шар», обманув его ожидания, сразу же завалился набок, ринувшись вниз, в самое пекло. Он загорелся, распадаясь на обугленные ошметки, которые, в свою очередь, вспомнив былое предназначение, вдруг решили взлететь, оседая чёрными хлопьями на белых ажурных занавесках, посуде, на обоях в полосочку и маминых льняных полотенцах.

— Мам! — из-за оцепенения, сковавшего его поначалу, Марти позвал ее слишком поздно. Что-то уже успело загореться, что-то лишь покрылось тонким слоем сажи.

— Вот не зря тебя папа лупит! — выкрикнула она ему кроме всего прочего.

В тот вечер Марти вспомнил свою старую игру — угадай-ка, во сколько с работы вернется отец. Проигрыш, выигрыш — все это стало неважно. Главным было успеть объяснить ему в те пять минут, за которые мать спускалась вниз, что же произошло, и почему он не так виноват, как может показаться. Когда-то, пусть и давно, но папа поощрял его неумелые попытки исследовать и познавать мир. Когда-то давно, но не сейчас.

— Что у тебя с глазами? — спросил его на следующий день Тони.

Марти провел рукой по волосам, опрокинул кудрявые пряди на лоб. Кончиками они доставали почти до щек, закрывая его воспаленные от слез веки. Особенно нижние, где у самых белков кожа опухла, натянулась и стала ярко-розовой, местами красноватой, точно мякоть грейпфрута. Он ничего не ответил.

— Ты плакал? — Тони дотронулся до его плеча. — Почему ты плакал, Марти?

Он положил на него ладонь, которая тут же задрожала вслед за всхлипами друга. Не поднимая головы, Марти затрясся, иногда выпуская губами воздух. Он опустил ее еще ниже, так что Тони осталась видна лишь его рыжая макушка.

— Папа, — произнес он торопливо, а потом прервался на судорожный вздох, — меня побил.

От сказанного и им же услышанного Марти стиснул зубы и разрыдался, пусть и не в голос, но так сильно, что лопатки на его округленной спине заходили ходуном.

— Он меня. Больше. Не любит, — запинаясь, озвучил он ту правду, которую боялся больше ремня. Ту, что не била, а резала.

Растерянный и обескураженный Тони не нашел тогда, что сказать. Лишь продолжил держать руку на его плече, иногда чуть сжимая и расслабляя пальцы.

— Ты зачем всем рассказываешь про отца? — прошипела мать спустя пару дней. — Теперь люди думают, что он изверг какой-то!

Под людьми она имела в виду маму Тони, который ей все и поведал.

— Я думал, она поможет, — извинялся он, когда получил от Марти совет:

— В следующий раз помалкивай! — и вообще: — В следующий раз я тебе ничего не расскажу!

Но Марти ошибся в своих же словах. А кому еще ему было жаловаться? Да и не жалости он искал, которую и без того всякий раз получал от Дженни, тогда еще совсем маленькой, но удивительно чуткой. Пусть отец ее и пальцем не трогал, но слез она пролила, пожалуй, даже больше, чем брат. Конфетки, что она приносила ему, плачущему в подушку, хоть и подтаявшие от тепла плотно сжатой ладошки, для Марти всегда казались слаще и вкуснее.

В тот промежуток времени, что начинался после отцовских слов «А теперь марш в свою комнату!» и заканчивался громким хлопко́м двери, Марти ощущал растущую в нем с каждым следующим шагом злость. Ту, что изливалась на него из ремня и ту, которую он невольно взращивал сам. Рано или поздно она бы выплеснулась через край, не приходи к нему Дженни, что одним лишь прикосновением крошечных пальчиков к щеке тушила пожар и загоняла штормящее море обратно в берега. В такие моменты грань между добром и злом из хлипкого, легко разрушаемого забора, превращалась в высокую кирпичную стену, и Марти точно понимал, с какой стороны он хочет находиться.

Но Дженни — это семья, где любовь к тебе, если уж она есть, безусловная. Любовь, что своим наличием не объяснит твою значимость, твою весомость как отдельного человека, а не как брата или сына. Поэтому сострадание, молчаливое и, казалось, заключающееся в этой самой тишине, которая рядом с Тони обычно возникала довольно редко, шептало Марти, что в мире он не один. Что вне дома, вне людей, связанных с ним кровными узами, он уже оказался увиденным и услышанным.

И то восхищение, с которым Дженни встречала его рассказы, Марти хоть и безгранично ценил, но все же не мог считать беспристрастным. Он понимал, что своей любовью она, сама того не зная, сдвинула шкалу от нуля сильно вперед, щедро одаривая его похвалой.

Тони же, надеялся Марти, так делать не стал бы. Поэтому он и откладывал этот момент признания, боясь, что тот снимет с него розовые очки, надетые сестрой, обнажив серую действительность с налетом разочарования. Он все откладывал, и откладывал, и откладывал…

«Прошу, спаси его», — о чем теперь горько раскаивался.

В день, когда у него под ногами разверзлась земля, открывая темную, полную мрака и неизвестных ужасов пасть, он, не ведая об этом, схватил друга за ногу и теперь тащил его к себе вниз, где кошмары, хоть и обрели лицо, не стали менее страшными.

«Спаси его», — и отпустить Тони, позволить ему убежать, он тоже уже не мог.

Одной лишь бабочке достаточно было умереть у Бредбери, чтобы все стало плохо. Марти тоже нужно было одно лишь изменение где-то там, в прошлом, чтобы все стало хорошо. Одно единственно в этом хитросплетении. Все те события, что привели его сюда, все умножались и умножались друг на друга, образу одно общее, настолько маловероятное, что оно обязательно произошло. И вот уже ничего нельзя изменить. Все сошлось в одну точку, в одну линию, которая, как это бывает на мониторах в больницах, выпрямилась в бесконечную горизонтальную полосу без надежды на перемены.

Книга: тык.

— Привет, — он махнул ему рукой и поплелся дальше, к лестнице. Но уже занеся ногу над ее первой ступенькой, Рори замер.

— Как? — он повернулся к брату.

На картине, что висела неизменной в его голове вот уже много лет, и мимо которой он проходил сейчас, Рори вдруг заметил новую деталь. Лодку в доселе пустом море. Выросшее посреди голого поля дерево. Прилетевшую откуда-то птицу.

— Заметил? — весело спросил его Марти.

— Он заметил! — засмеялась мама. — Посмотри на его лицо!

Хотел бы Рори и сам взглянуть на себя со стороны. Он уже не ощущал контроля над мимикой, и лишь гадал, сильно ли на нем отразилось огорчение.

— Как? — переспросил он, на сей раз натянув на себя подобие улыбки.

— Просто, — брат пожал плечами. — Знаешь тот стишок, который я постоянно читал?

Не дожидаясь ответа, он вновь его проговорил:

Ручей журчит,

Река ревет,

Бобер Мурчит,

А рот орет.

— Ну я повторял его, повторял, и сегодня утром, бац, и получилось! — Марти плюхнулся на диван рядом с матерью.

— Да уж, — Рори улыбнулся еще сильнее, обнажив зубы и растягивая щеки. Так ведь делают, когда счастливы за кого-то, да? — Я рад!

Вот и все.

Последний кирпичик занял свое место, и фигура полностью сложилась. Теперь уже ничего не помешает ей засиять, затмив Солнце и другие далекие звезды. Свет, что отправит его, Рори, в кромешную тьму.

Это конец.

— У меня есть две истории, — Марти сидел рядом на заднем сидении старого доброго Бьюика Эстейта. Несмотря на одинаковый с Рори возраст, автомобиль отлично сохранился и мало чем отличался от своих собратьев, только что сошедших с конвейера. Причина крылась в его низком пробеге, над которым посмеялись бы даже те автовладельцы, что обзавелись новенькими транспортными средствами только год назад.

Машина-дом. Машина-кровать. А из-за своей кофейно-молочной расцветки, еще и машина-капучино. На ней они выбирались в среднем лишь несколько раз за год. В остальное же время она тоскливо ждала своего часа в гараже под брезентом, надежно охранявшим ее от пыли.

Сейчас как раз был один из таких случаев. Всей семьей они направлялись в Шенандоа.

— Шенандоа? — днем ранее удивился Рори.

— Шенандоа, — подтвердил услышанное отец. — Национальный парк на гребне хребта Блу-Ридж. Я думал дождаться весны. Он в это время взрывается алым цветением рододендронов и дикого имбиря. Но осенью, как мне рассказывали, даже лучше.

— Одна про потерю памяти, другая про любовь. Какую рассказать первой? — продолжал вещать Марти.

— Память! — выкрикнул отец, и одновременно с ним озвучила свой выбор мама: — Любовь!

Встретившись взглядами, они засмеялись. Мама похлопала отца по плечу, а он погладил ее колено.

— Рори? — обратился к брату Марти.

Тому пришлось отлепить лоб от стекла, а глаза от пролетающих за окном видов. Деревья, холмы, редкие водоемы — хоть и утомляли своим однообразием, нисколько его не раздражали.

— Ну давай про память, — Рори улыбнулся брату, а потом и отцу. Его глазам в зеркале заднего вида.

Перед тем как начать, Марти со свистом втянул в себя большую порцию воздуха.

— Его звали… — он задумался.

— Ты в следующий раз записывай, Марти. Тяжело ведь по памяти, — посоветовал ему отец.

— Джозеф Форт, — продолжал мальчик. — Еще в детстве он осознал, что способен не только существовать как примитивное животное, но и творить. Он писал рассказы. Каждый следующий все лучше и длиннее. К годам 20 он созрел для романа. А за ним был еще один. И еще, и еще. Известность и успех стали его лучшими друзьями. Но после лет 50 к нему в гости наведалась старуха деменция. Она постучалась, сначала предупредительно, но после ворвалась в его храм разума и больше не уходила. Джозеф боролся с ней как только мог. Лучшие врачи, лучшие лекарства. В результате им удалось заковать ее в кандалы, позволяющие ей хоть и меньше, но все же хозяйничать. Внешне, для Джозефа и всех остальных, это отражалось в его кратковременной потере памяти. На сутки, не больше. Но начиная с 13 марта 1869 года он каждый следующий день забывал все то, что происходило на протяжении предыдущего. Жизнь до этой даты, к его великому облегчению, он не забыл. Так он продолжал коротать день за днем, не двигаясь из этой точки ни на шаг вперед. Вчера для него навечно замерло 12 марта 1869. Только вот мир его не ждал. Мир требовал его книг. И Джозеф не был бы Джозефом, если бы не придумал, как использовать свой же недуг себе же на пользу. За свой долгий писательский путь он всегда мучился от мысли — что же чувствуют его читатели на самом деле, когда берут в руки его книги? Как это ощущается — первые строки, первые страницы. Ведь сам он этого знать не мог, будучи их автором. Но теперь все изменилось. Однажды, проснувшись утром и найдя на столе результаты своих трудов за прошедшую ночь, он удивился. Текст, написанный его же почерком, Джозеф не узнавал. Он воскликнул:

— Какой ужас!

И бросился его немедленно переписывать. Так, на следующий день он прокомментировал его уже с меньшей неприязнью:

— Могло быть лучше.

Затем был еще один, и еще, пока наконец Джозеф не воскликнул:

— Это идеально!

Прошло немало месяцев, прежде чем такими темпами он сумел написать свой новый роман. Но какое это было произведение! Навеки имя Джозефа Форта вошло в историю.

— Вау! — выпалил Рори, не дожидаясь остальных. Сложив правую руку в кулак, он поднял вверх большой палец и показал этот одобрительный жест брату.

«Ну начинайте уже…» — подумал он про родителей.

— Марти… — отец позволил себе отвлечься от дороги и обернулся. — Это отличный рассказ.

— Полностью согласна! — завершила шквал похвалы мама.

— Единственное… — отец снова мелькнул взглядом между сиденьями. — Я не понял, как Джозеф выглядит. Что он за человек?

К началу туристической тропы, что проходила по хребту парка, они добрались рано утром, еще до рассвета. Пару часов после этого отец отсыпался в кузове, пропустив, к его сожалению, восход солнца и молочно-белый туман. Но зато успев к завтраку из приготовленных еще дома сэндвичей и кофе.

Парк стоил каждой мили этого долго пути. Сначала он окружил их деревьями, кроны которых смыкались над головами, соперничая с голубым чистым небом. Уже опавшие и готовые превратиться в перегной листья, своими ярко-желтыми и насыщенно-красными оттенками, в последнюю очередь навевали мысли о смерти, больше напоминая о карнавалах и конфетти. Кроме глаз, лес также радовал и уши, проигрывая им пение птиц и хруст качающихся на ветру сосен и кленов.

Но поднявшись повыше, туда, где мягкий ковер из листьев сменялся серым каменным полотном с вкраплениями красных гранитных пород, они вынырнули над бескрайним взволнованным морем. Горы, покрытые золотом; холмы, усыпанные янтарем. Медь и горсти рубинов.

«Как красиво», — Рори обнял себя за плечи. Дрожь, то ли от прохладного ветерка, то ли от впечатлений, пробежалась мурашками по коже.

Местами утесы, крутые, почти перпендикулярные, утопали в кудрявых волнах своими подножиями где-то далеко внизу. Казалось, и в самом деле туда можно прыгнуть и поплыть.

— Я не знаю. У меня просто совсем нет желания этого делать. Совсем, — ответил Рори, когда Марти поинтересовался у него, не хочет ли он тоже что-нибудь написать.

— Первый раз тебе нужно пересилить себя и все-таки попробовать, — шедший рядом отец услышал их разговор. — И как только ты завершишь свой первый рассказ, нужно наградить себя чем-то. Отличным куском торта, например. Так работает наш мозг. Он запоминает, от каких действий ему поступает вознаграждение, и в следующий раз ему гораздо охотнее это самое действие проделывать. Все благодаря дофамину — это нейромедиатор, ответственный за мотивацию.

Рори ему улыбнулся.

— Попробуй! Вот увидишь, все получится! — продолжал подбадривать его отец.

Откуда ему было знать, что все безнадежно. Что вкалывай Рори себе хоть морфий, хоть героин, ему никогда не стать как Марти. И дело не в мотивации, не в желании.

— Темнеет, — произнес отец с интонацией заядлого выживальщика. — Пора кидать палатки.

Они расположились под высоким раскидистым дубом. У корней, где преимущественно виднелась черная почва вперемешку с ажурными листьями, местами проглядывались каменистые плиты. На одну из них они установили газовую горелку. Огня, уютного и согревающего, который мог бы подарить костер, она не давала, но для кипячения воды и приготовления сосисок подходила как нельзя кстати.

Разговоры вокруг еды и мира, что открылся им сегодня с еще одной своей чарующей грани, не умолкали ни на секунду. И Рори тоже старался, но не так сильно, как когда-то давно, когда еще верил, что на что-то способен. Сейчас он вставлял в беседу два-три слова, чтобы только папа или Марти не начали проявлять заботу, спрашивая его свои дурацкие вопросы: «А ты что думаешь по этому поводу, Рори?» или «Как ты считаешь, Рори?»

Солнце коснулось горизонта, и небо, высоко над головой еще темно-голубое, ближе к краям начало размываться оранжевым и фиолетовым. Хлопья наплывших с севера облаков ловили на себе прощальные лучи и светились алым, как маки, цветом.

— Я хочу посмотреть на закат со скалы, — вскочил на ноги Марти, проснувшийся от гипноза собственных мыслей.

— Не знаю, Марти. Совсем уже темно, — мама покачала головой, окидывая взором возможные опасности, что прятались за деревьями.

— Да здесь же недалеко, мамуль, — брат послал ей воздушный поцелуй и двинулся в сторону зарева. — Я быстро.

— Осторожнее на краю! — прокричал ему отец. — Люди не умеют летать!

Его легкий смешок прервался строгим взглядом жены.

— Сходи с ним, Рори, — попросила она старшего сына.

— Хорошо, — поднимаясь с земли, он схватил охапку дубовых листьев.

— И чур со скалы не писать! — донеслись ему в спину отцовские слова.

Где-то там, сзади, отец с матерью засмеялись, и где-то спереди захохотал Марти.

Желтый букет Рори быстро превратил в невнятные ошметки. День этот — ни лучше ни хуже остальных. Серый и тусклый несмотря на все то великолепие вокруг, что излучали собой кучерявые каштаны, клены, пухлый молочай, папоротники, розовые азалии, горный лавр и густые мхи.

Марти уже стоял недалеко от края, когда Рори нагнал его сзади. Вид открывался…

— Космический! — сказал ему Марти.

— Да, — согласился Рори, глядя на его темный силуэт.

В этой картине и состояла вся его жизнь — черная фигура брата, загораживающая собой восхитительный мир. Космический и грандиозный. И он, Рори, всегда будет стоять позади Марти, довольствуясь остатками, теми обрубками, которые тот снисходительно позволит ему подобрать.

— Я видел нечто, во что вы, люди, просто не поверите, — не замечая брата, Марти громко и по театральному зачитывал вслух. — Горящие боевые корабли на подступах к Ориону. Я видел Си-лучи, мерцающие во тьме близ врат Тангейзера. И все эти мгновения исчезнут во времени, как слёзы под дождём. Пора умирать.

Пора умирать.

За последними словами он не услышал, как к нему подбежал Рори. Как потянулись вперед его руки, и как влажные горячие ладони уперлись в мягкий шерстяной свитер. Резкий толчок сообщил мощный импульс верхней части тела, в то время как нижняя продолжала твердо стоять на ногах. Уже падая, Марти выставил вперед ногу, но лишь сильнее ударился, приложившись к камням еще и коленом. Голова же зависла у самой пропасти. Он развернулся, распластавшись на спине.

— Ты чего? — и хоть глаза его ошарашенно уставились на Рори, он выдавил смешок. — Что за шутки?

Никаких шуток, Марти.

Подпрыгнув к нему, Рори занес над животом ногу. Толстая подошва его туристических ботинок приземлилась на вязаные оленьи рога, на кружащие вокруг них шестипалые снежинки.

— Ро…ри… — выдохнул Марти. — Что…?

Он уже не улыбался, честно кривя рот от боли и замешательства. Лицо Рори тоже исказилось. В стеклянных глазах Марти увидел исступление. В зверином оскале — давно сдерживаемую ярость. Рори ударил его еще раз, заставив схватиться за живот и согнуться пополам. Клубок, в который свернулся Марти, он также ногами начал отпихивать к краю.

— Рори… — стонал Марти. — Рори…

Люди не умеют летать.

Последние попытки дать отпор он предпринял слишком поздно. Ногти заскрипели по гладким камням, зацепились кончиками за острый край обрыва и, не задержавшись ни на секунду, последовали вниз.

И сегодня ты в этом убедился, мой дорого́й Марти.

Рори выпрямился, отряхнулся. Посмотрев в сторону деревьев, где за стволами и кустарниками еще ни о чем не догадывались родители, он приложил ладонь к беспокойной груди. Попытался утихомирить все нарастающий темп тяжелого дыхания.

Что я наделал?

Но вновь повернувшись к закату, он увидел его весь. От края до края, от горизонта до уходящих ввысь облаков. Весь, полностью, и только его.

___________________________________

Дочитали? Если понравилось, напишите, пожалуйста, мне об этом в комментариях. Я их очень ценю.

Книга: тык.

Когда в театре зрителям приходится фокусировать взгляд на сцене, стараясь не замечать обрубков фанеры по краям и торчащие оттуда же куски бечёвки и балок, они намеренно сужают рамки своего восприятия. Это как игра, в которой участвуют не только актеры на помосте, но и люди в зале. Одни притворяются, что все по-настоящему, другие — что верят им. Но стоит повертеть головой, оглянуться по сторонам, мысленным взором окинуть все происходящее, как образ тут же рассыпется, и станет либо скучно, либо смешно.

— Вот, значит, как ты думаешь? — посмеялась мама, когда однажды он отверг ее предложение посетить спектакль. — Притворяются?

— Да! — кивнул Тони. — Лучше уж тогда фильм посмотреть. Там хотя бы декорации как настоящие.

— Мальчик! — она повертела перед ним пальцем, подвигала подбородком. — Театр — это не про декорации. Театр — это в первую очередь люди! Актерское мастерство!

— Дык! — он улыбнулся, выпучив на секунду глаза. — Фильмы тоже! Просто еще и с нормальными декорациями. Я считаю, что театры — это просто пережитки прошлого, когда люди еще не могли фильмы снимать.

— Согласна, — мама погладила его по волосам. — Но когда-нибудь, когда ты вырастешь, ты придешь в театр в нужный момент твоей жизни, и все будет по-другому. Да, может быть, любовь или горе, что ты увидишь на сцене, окажутся не такими как в реальности, но уже не в смысле, что фальшивыми. Они будут намного сильнее.

“А у самых краев краску нужно разбавить красным,” — Тони точно следовал инструкции.

Но то, что получалось, он про себя называл театром от мира рисования. Конечно, перепутать нарисованную свечку с чем-то другим нельзя, но лишь потому, что ты знаешь — это рисунок. Снова игра, снова поставленные границы.

— А… фи… геть… — протянул Тони тихо, хотя будь его воля, он бы воскликнул. Но на выставке репродукций, куда его два года назад привела мама, это не очень приветствовалось.

То, что он одарил своим самым искренним восторгом, был свет, нанесенный на полотно и впитанный им же. Не рисунок света, не его имитация, а тот, в который можно поверить настолько, что, кажется, унеси картину в темную комнату, и она продолжит светиться. После он не сомневался — укротить сияние луны и тепло солнца все таки возможно.

“Попробую сегодня еще раз,” — планировал Тони, стараясь запомнить узорчатое свечение вокруг листвы.

Мужчина не посмотрел в его сторону, даже когда он приблизился совсем близко. Тони пришлось махнуть ему рукой.

— Здравствуйте! — и громко поприветствовать.

Тот вытащил левую руку из подмышки и, переложив в нее сигарету, протянул ему правую.

— Добрый день, — Тони пожал ее крепко и уверенно, хотя внутри поморщился от неловкости. Сигаретный дым ему тоже не нравился.

— Это волки, которые только и ждут, когда тебе станет плохо. Стоит дать слабину, и они сразу же набросятся, — говорила мама за чаем про курение и алкоголизм.

— А разве ты сама не курила? Помнишь, тогда… мне еще было лет шесть, — вспоминал Тони.

— Курила, — она встала подлить чая в свой, почти полный стакан. — После бабушки.

Но к его облегчению незнакомец сразу же выбросил окурок и затушил его подошвой.

— Извините, — начал Тони. — Ну за прошлый раз.

— Да ничего страшного, — мужчина оглянулся позади себя. — А на что ты тогда так уставился то?

Тони следил за его вращающейся головой, но не сумев поймать взгляда, принялся стаскивать со спины рюкзак.

— Ваш рассказ, — он достал из него рисунок, — который Вы читали. Это из какого-то фильма? Или, может быть, из книги?

Он повесил рюкзак на плечо и, снова взглянув на мужчину, вздрогнул от неожиданности. Теперь тот пялился на него не отрываясь.

— Почему спрашиваешь? — незнакомец притянул два пальца к губам, вспомнив только после этого, что сигареты там больше нет. Он кивнул на рисунок: — Что это?

Тони развернул листок, как и раньше закрывая надпись пальцем.

— Меня попросили это нарисовать. А потом я услышал Ваш рассказ. Видите? — он протянул рисунок мужчине. — Похоже, да?

— Можно? — тот схватился за край.

“Да какая разница?” — подумал Тони и отпустил листок.

— Похоже, — глаза мужчины бегали по рисунку, иногда цепляясь за что-то и останавливаясь. — И для чего тебе знать, откуда это все?

Вопрос сбил с ног. Во-первых, Тони и сам не знал точно, зачем ему вдруг потребовалось докапываться до истины. Во-вторых:

“Зачем тебе знать, зачем мне это?” — возмутился он про себя.

— Просто, — все, что он нашел, чтобы ответить вслух.

— Просто… — медленно повторил за ним мужчина.

Он вернул рисунок, теперь развлекая свои глаза лицом мальчика.

“Зачем мне это?” — такого вопроса Тони себе еще не задавал. Но надпись внизу листка помогла определиться.

— Мой друг пропал почти два месяца назад, — продолжал он. — Это он попросил меня нарисовать это. Еще он посещал ваш…

— Да, да, — перебил его незнакомец, снова начав вертеть головой. — Марти Келли, я знаю.

Тони завис с чуть приоткрытым ртом, между губ которого застряло слово “клуб”. Глаза немного прищурились. И хоть за нетерпеливостью, что звучала в голосе мужчины, он не заметил безразличие, с которым тот произнес имя друга, ему стало не по себе.

— Простите, что побеспокоил, — он начал убирать рисунок обратно в рюкзак. — Вы, наверное, торопитесь. Я тоже пойду.

— Да все нормально, — успокоил его незнакомец. — С рисунком я сейчас помогу.

Он отодвинул от груди край пиджака и полез ладонью во внутренний карман.

— Секунду, — произнес он, продолжая там копошиться.

“Вот и отлично.” — подумал Тони. — “Да, мам, ты снова была права. Всем нам нужно просто уметь разговаривать.”

Все еще держа руку внутри пиджака, мужчина подошел к нему совсем вплотную. Его другая легла ему на плечо. Ступор от этого внезапного действия и вежливость, подначиваемая недавними материнскими словами, не позволили Тони ее скинуть. Он лишь сказал:

— Извините?

Наконец наружу, перед самым лицом мальчика, выглянула кисть, крепко сжимающая две небольшие карточки. И прежде, чем Тони сумел разглядеть их содержимое, рука у него на плече сжалась.

— Слушай меня внимательно, — изо рта незнакомца повалил сигаретный душок. — Видишь? Узнаешь?

Одним ловким движением он сдвинул карточки веером и затряс ими перед глазами Тони, будто хвастаясь внезапно свалившимся ему в руки роял-флешем.

— Марти! — прикрикнул мальчик, почувствовав, как кольнуло под сердцем. На лицо же наползла улыбка. Но уже через секунду, когда глаза приметили и грязный матрас, и обшарпанные стены, она пропала. Еще через одну, за которую он сумел разглядеть кровь и синяки, он на выдохе, вперемешку с ужасом в голосе, тихо протянул: — Что с ним?

Тони повернул голову к мужчине и посмотрел на него снизу вверх. В огромных, как котловины, ноздрях болтались длинные черные волосы. По их быстрому движению, что они проделывали вслед за потоком воздуха, было видно, как часто дышал незнакомец.

— С ним все хорошо. Пока что, — ответил тот.

Заговорив, его сухие губы переманили на себя внимание Тони. Когда в конце нижняя заехала за верхнюю, слегка натянутую, мальчику показалось — он хочет сказать что-то еще. Но затем мужчина склонил к нему голову, и Тони увидел — то была улыбка.

Если бы незнакомец заплакал, если бы он выглядел обеспокоенным, если хотя бы нахмурился — все это еще можно было бы связать вместе с фотографиями в один пазл, под названием Он что-то знает о Марти и он хочет помочь. Но вместо этого тот улыбнулся, и Тони завопил про себя:

Я В ОПАСНОСТИ!

Он начал вырываться, но мужчина лишь сильнее прижал его к себе.

— Пока что твой друг жив. Но мне ничего не стоит сесть в машину и убить его уже через минут десять. И я именно так и сделаю, если ты не перестанешь рыпаться, — горячее дыхание согревало уши.

Тони остановился. Он не знал, куда ему следует смотреть. Справа его плечо сжимала когтистая лапа, слева извергалась кошмарами клыкастая пасть, а спереди открывалась пронзающая своим острием правда.

“Иногда, мама, человек человеку волк,” — он постарался оглянуться назад, но мужчина встряхнул его за плечи.

— И не ори, — прошипел он.

— Что Вам нужно от меня? — выдавил Тони, вновь скользнув взглядом по фотографиям. — Где Марти?

Левой щекой он почувствовал, что незнакомец снова начал озираться по сторонам. Но вскоре слова, обернутые в ужас и теплые потоки воздуха, вновь коснулись его ушей.

— Скажи мне, сынок, какую из смертей ты боишься больше всего? — услышав их, Тони разинуть рот.

— Ну же! — дернул его мужчина. — Ответь.

“Беги! Беги! Беги!” — кричало его нутро. Но разум громко перебивал: — “А как же Марти?”

Ноги тоже отделились от тела, и, казалось, стоит им согнуться в коленях, и оно рухнет вниз, на залитую дождем и асфальтом парковку.

— Удушье, — тихо произнес он.

— Как же вы все обожаете врать! — прохрипел незнакомец. — Ладно.

Он выпрямился, все еще держа Тони рукой, и зашагал вместе с ним вокруг машины. У переднего пассажирского сидения они остановились. Рука скользнула под пиджак и убрала жуткие фото обратно. Ею же, свободной, он открыл дверь.

— Сейчас ты тихо сядешь и пристегнешься. Видишь кепку? Надень ее на себя, — теперь рука переместилась за спину и подтолкнула мальчика в салон. — И если ты попробуешь убежать, если закричишь, я за несколько минут доеду до Марти и убью его так мучительно, что удушье покажется ему раем.

“Как же так?” — Тони уперся ногами, начал пятиться назад.

— Почему я должен верить? — спросил он, оглядываясь на тротуар, на угол здания, за которым тот продолжался. Никого.

— У тебя три секунды, после я еду к Марти, — мужчина убрал руку, оставив мальчика полностью свободным. — Раз, два…

— Нет! Хорошо, — Тони нырнул в Каприз.

“Беги! Беги! Беги!” — сердце гоняло кровь, будто он уже мчался на скорости болида, но в пальцах Тони ощущал лишь холод и дрожь. Почти их не чувствуя, он натянул ремень и щелкнул замком. Коричневая кепка накрыла светлые волосы.

— Славно, — закивал ему незнакомец.

“Это ошибка!” — закричало его сознание, отрезвев от звука захлопнувшейся двери. Когда силуэт мужчины, спокойным, но быстрым шагом огибающего капот, перекрыл заходящее солнце, Тони положил ладонь на ручку и потянул ее, сначала на себя, а потом наружу. Он дернулся в чуть приоткрытую дверь, но ремень остановил его, довольно резко и грубо, особенно для бездушной вещи.

— Пожалуйста! — руки прыгнули снова на замок.

Настырный, он приковал к себе все внимание мальчика. Собственное дыхание, тяжелое и со свистами, заглушило тихий звук отворяющейся двери. Козырек закрыл обзор. Только когда Тони снова услышал хлопок, и его руки обдул поток пыльного воздуха от плюхнувшейся на водительское сидение задницы, он поднял голову.

— Я… — слова обрывались, — …не хочу!

Мужчина не глядел на него. Он повернул ключ зажигания, протянул руку к приоткрытой пассажирской двери и мягко ее захлопнул. Его присутствие вновь парализовало Тони, а когда он встретился с ним взглядом, мальчик и вовсе перестал моргать.

— Не хочешь спасти своего друга? — спросил мужчина, а затем отвернулся. Он нажал на газ, и Каприз тронулся с места: — Ты все еще можешь его спасти.

“Это была ошибка!” — к вискам подступила хорошо знакомая боль. Напряжение опоясало голову. Страх перестал быть эфемерным, он ожил комком в горле, вонзаясь в него шипами как при ангине. Не давал говорить.

“Это была ошибка!” — но сожаление, столь уместное при этих словах, дремало где-то в уголке сознания. В мире, что Тони покинул несколько минут назад, укатив на Капризе с парковки, на многое имелось два решения — правильное и нет. Здесь же, какое не выбери — все будет ошибкой. О чем же тогда сожалеть?

“Это была ошибка!” — думал бы он, если бы все же позволил ногам пуститься в бегство, гадая затем, исполнит ли незнакомец свое обещание. А потом живя с этим лозунгом, воткнутым в сердце, до конца своих дней, если все таки да.

Оба варианта лишь разные части одной и той же картины. Тони подбросил монетку, и она выбрала за него. Хотел бы он, чтобы она упала ребром. Чтобы кто-то заметил их, странно обнимающихся у машины, чтобы подбежал и спас его. Чтобы скрутил незнакомца, избавив и Марти от оков.

Но вот уже прошло минут пять, а Тони все еще сидел рядом, наблюдая, как за окном все реже встречаются дома, и все больше деревья. Наконец и солнце скрылось за кудрявой верхушкой леса. Его алый, исчезающий на глазах кусочек Тони проводил с мыслью, что еще утром смотрел на него, будучи абсолютно свободным. Свободным от заклинившего ремня, от уносящего его в неизвестность автомобиля. Свободным от дилеммы, столько непосильной для подростковых плечей.

— Куда мы едем? — спросил он мужчину.

— Спасать твоего друга, — ответил тот. — Ты не волнуйся, с тобой все будет в порядке.

Тони сжал пальцы в тесных ботинках. Первая половина сказанного никак не вязалась со второй.

“Спасти Марти.” — размещалось на одной стороне монетки, тогда как на другой, печально повернутой к низу, было написано: — “Спасти себя.”

— Меня будут искать, — не отворачивая головы от мужчины, Тони метнулся взглядом к основанию сидения. — Меня ждут дома.

В отличие от его злополучного замка, тот, что располагался со стороны водителя, пустовал.

— Отец? — вопрос вернул взгляд на прежнее место.

— Мама, — ответил Тони.

“Рисунки, мои рисуночки!” — закричала та часть мозга, что каким-то магическим образом не попала под влияние ужаса происходящего. — “Мама ведь найдет!”

Помимо гордо висящих на стене творений, в комнате Тони тайно хранил еще и свои особые. Их он начал рисовать меньше года назад, и кроме нижней поверхности матраса их больше никто не видел. Ну разве что некоторые он все же показывал Марти.

Кто же виноват, что ему в руки случайно попался новенький выпуск комикса “Зена — королева воинов”? Кто же виноват, что его создатели решили нарядить воительницу в одно лишь нижнее белье, да облегающие сапожки?

“Ты сама говорила, мама, что художник должен уметь рисовать все!” — думал тогда Тони, выводя завитушки на медном бюстгальтере.

“Совсем все.” — а иногда рисуя и то, что находилось под ним.

— Воу! — воскликнул сквозь улыбку Марти, когда Тони подсунул ему под нос один из таких шедевров. — Пубертат приносит свои плоды!

— А у вас в НФ есть такое? — с вызовом спрашивал Тони.

— Дружище! — совсем уже смеясь, Марти похлопал его по плечу. — Лея! Джабба Хатт! Припоминаешь?

— Точно! — и он тоже залился смехом.

“Она обязательно найдет, когда…” — Тони закрыл лицо руками, — “меня не станет?”

— Ты чего? — это заметил мужчина. — Успокойся.

Но мальчик лишь отвернулся от него, закричав в плотно прижатые ладони.

— Я не хочу умирать! Пожалуйста! Я не хочу!

Машина начала сбавлять скорость.

— Тише! — мужчина переложил руку ему на плечо. — Никто и не…

Он не успел договорить. Не отнимая ладоней от лица, мальчик свернул их в кулаки, показав незнакомцу, что за ними скрывались вовсе не страх и слезы. За нависшими от злости бровями его глаз почти не стало видно. На переносице сморщилась кожа. Верхняя губа обнажила резцы.

Волк, готовый к схватке.

— Что ты с ним сделал? — закричал Тони, набросившись на незнакомца.

Кулаки превратились в лапы, ногти стали когтями. Они обложили шею врага, соскользнули по ней до ключиц. Там им наконец удалось продрать на коже траншею, глубокую и, судя по крикам, болезненную.

— Стой! Ах, ты, маленький сучок! — на свободной руке мужчина сжал кулак и теперь пытался ударить им Тони. Но следя за дорогой, он то и дело промахивался.

— Как ты посмел его тронуть? — теперь Тони вцепился в руль, поворачивая его на себя.

“Зря ты не пристегнулся, урод!” — ликовал его скроенный на скорую руку план.

Но руль будто примерз к панели, лишь немного покачиваясь в его сторону. Стал одним целым с рукой и плечом незнакомца, держащего их неподвижно.

— Урод! Урод! Урод! — продолжал кричать Тони, скалясь и таща на себя руль.

Он и не заметил, как машина остановилась. Только когда руль резко повернулся, как он и хотел, в его сторону, но при этом ничего не произошло, Тони перекинул взгляд на деревья за окном. Они не двигались.

А потом незнакомец схватил его левой рукой за шею. Правая — та, которой он четверть часа назад пожимал ладонь мальчика, легла на нее сзади.

— Прости! — слетело с его губ. — Прости.

Монетка, которую Тони почти поставил на ребро, снова упала.