Отрывок из книги⁠⁠

— Ее зовут Дороти, — Тони развернулся на стуле так, что его правая нога все еще находилась под партой, в то время как левой он мешался в проходе.

— А как папу? — Марти, сидящему позади него, так раскорячиваться не пришлось.

— А у меня его нет, — ответил мальчик, совершенно не поменявшись в голосе, как если бы его спросили, есть ли у него дома пылесос или газонокосилка, наличие которых его совсем не волновало.

Кроме высоко поднятых бровей и вместе с тем широко открытых глаз, Марти не подал виду, но внутри сильно пожалел своего нового знакомого. Казалось, ответ, который он услышал, был о ноге или руке. Будто Тони поднял внезапно возникшую культяпку вверх и сообщил ему «А вот у меня нет!»

— А где он? — не выдержал своего беспокойства Марти.

— Я не знаю. Я его никогда не видел. Только на фото, — как и прежде Тони улыбался.

Столпы, что представляли собой основу для совсем еще юного, бледно-зеленого, как только что раскрывшиеся почки на деревьях мировоззрения, пошатнулись в тот день для Марти. В спину своего будущего друга во время урока он смотрел с неприкрытой для себя грустью, пытаясь хоть на секунду представить, какого же это — жить без папы.

Тогда, приходя после школы домой, он иногда смотрел на стрелки, что обреченно бродили по кругу в гостиной над диваном, и загадывал, до которого часа отец все еще не вернется с работы. Часто он выбирал время попозже, чтобы потом радоваться своему проигрышу, заключая отца в объятия.

О том, как хорошо (в самом деле хорошо!) ему с ним живется, Марти не рассказывал. Со своими семейными ценностями, что были ближе к лебедям, Марти старался не лезть туда, где обитали белые медведицы, и он все реже упоминал отца. Иногда, конечно, ему случалось неаккуратно обронить «Папа мне рассказывал…» или «Мы с папой…», но каких-то переживаний на лице у Тони в такие моменты он не замечал.

Они появились немного позже, когда он все-таки решил поделиться тем, что к тому моменту начало происходить в их доме за закрытыми дверями. И теперь уже Тони молча жалел друга на уроках, всматриваясь ему в затылок. Ко второму классу партами они тоже уже успели поменяться.

Марти больше не видел у него недостающей ноги, а вот у себя он обнаружил растущую и мешающую нормально жить опухоль. Которую он, тем не менее, продолжал любить.

Однажды, в классе третьем, он и вправду провинился. Огонь — этот чертяга, что так и манит детей разжечь себя в своих сердцах и не только, не пощадил и Марти.

«Принцип действия воздушного шара основан на очень простом научном законе: теплый воздух поднимается в холодном», — прочитал он в энциклопедии и немедля решил проверить это на практике.

Небольшой бумажный пакет, в который мама обычно собирала отцу ланч, сыграл роль шара, а огонь, необходимый, чтобы сделать его воздушным, Марти решил взять на газовой плите. Поначалу все шло замечательно. Наполнившись горячим воздухом, пакет в его руках начал вырываться, проситься вверх, и мальчик послушно его отпустил. Какой смысл всей этой затеи, если ничего в итоге никуда не полетит? Но коварный «шар», обманув его ожидания, сразу же завалился набок, ринувшись вниз, в самое пекло. Он загорелся, распадаясь на обугленные ошметки, которые, в свою очередь, вспомнив былое предназначение, вдруг решили взлететь, оседая чёрными хлопьями на белых ажурных занавесках, посуде, на обоях в полосочку и маминых льняных полотенцах.

— Мам! — из-за оцепенения, сковавшего его поначалу, Марти позвал ее слишком поздно. Что-то уже успело загореться, что-то лишь покрылось тонким слоем сажи.

— Вот не зря тебя папа лупит! — выкрикнула она ему кроме всего прочего.

В тот вечер Марти вспомнил свою старую игру — угадай-ка, во сколько с работы вернется отец. Проигрыш, выигрыш — все это стало неважно. Главным было успеть объяснить ему в те пять минут, за которые мать спускалась вниз, что же произошло, и почему он не так виноват, как может показаться. Когда-то, пусть и давно, но папа поощрял его неумелые попытки исследовать и познавать мир. Когда-то давно, но не сейчас.

— Что у тебя с глазами? — спросил его на следующий день Тони.

Марти провел рукой по волосам, опрокинул кудрявые пряди на лоб. Кончиками они доставали почти до щек, закрывая его воспаленные от слез веки. Особенно нижние, где у самых белков кожа опухла, натянулась и стала ярко-розовой, местами красноватой, точно мякоть грейпфрута. Он ничего не ответил.

— Ты плакал? — Тони дотронулся до его плеча. — Почему ты плакал, Марти?

Он положил на него ладонь, которая тут же задрожала вслед за всхлипами друга. Не поднимая головы, Марти затрясся, иногда выпуская губами воздух. Он опустил ее еще ниже, так что Тони осталась видна лишь его рыжая макушка.

— Папа, — произнес он торопливо, а потом прервался на судорожный вздох, — меня побил.

От сказанного и им же услышанного Марти стиснул зубы и разрыдался, пусть и не в голос, но так сильно, что лопатки на его округленной спине заходили ходуном.

— Он меня. Больше. Не любит, — запинаясь, озвучил он ту правду, которую боялся больше ремня. Ту, что не била, а резала.

Растерянный и обескураженный Тони не нашел тогда, что сказать. Лишь продолжил держать руку на его плече, иногда чуть сжимая и расслабляя пальцы.

— Ты зачем всем рассказываешь про отца? — прошипела мать спустя пару дней. — Теперь люди думают, что он изверг какой-то!

Под людьми она имела в виду маму Тони, который ей все и поведал.

— Я думал, она поможет, — извинялся он, когда получил от Марти совет:

— В следующий раз помалкивай! — и вообще: — В следующий раз я тебе ничего не расскажу!

Но Марти ошибся в своих же словах. А кому еще ему было жаловаться? Да и не жалости он искал, которую и без того всякий раз получал от Дженни, тогда еще совсем маленькой, но удивительно чуткой. Пусть отец ее и пальцем не трогал, но слез она пролила, пожалуй, даже больше, чем брат. Конфетки, что она приносила ему, плачущему в подушку, хоть и подтаявшие от тепла плотно сжатой ладошки, для Марти всегда казались слаще и вкуснее.

В тот промежуток времени, что начинался после отцовских слов «А теперь марш в свою комнату!» и заканчивался громким хлопко́м двери, Марти ощущал растущую в нем с каждым следующим шагом злость. Ту, что изливалась на него из ремня и ту, которую он невольно взращивал сам. Рано или поздно она бы выплеснулась через край, не приходи к нему Дженни, что одним лишь прикосновением крошечных пальчиков к щеке тушила пожар и загоняла штормящее море обратно в берега. В такие моменты грань между добром и злом из хлипкого, легко разрушаемого забора, превращалась в высокую кирпичную стену, и Марти точно понимал, с какой стороны он хочет находиться.

Но Дженни — это семья, где любовь к тебе, если уж она есть, безусловная. Любовь, что своим наличием не объяснит твою значимость, твою весомость как отдельного человека, а не как брата или сына. Поэтому сострадание, молчаливое и, казалось, заключающееся в этой самой тишине, которая рядом с Тони обычно возникала довольно редко, шептало Марти, что в мире он не один. Что вне дома, вне людей, связанных с ним кровными узами, он уже оказался увиденным и услышанным.

И то восхищение, с которым Дженни встречала его рассказы, Марти хоть и безгранично ценил, но все же не мог считать беспристрастным. Он понимал, что своей любовью она, сама того не зная, сдвинула шкалу от нуля сильно вперед, щедро одаривая его похвалой.

Тони же, надеялся Марти, так делать не стал бы. Поэтому он и откладывал этот момент признания, боясь, что тот снимет с него розовые очки, надетые сестрой, обнажив серую действительность с налетом разочарования. Он все откладывал, и откладывал, и откладывал…

«Прошу, спаси его», — о чем теперь горько раскаивался.

В день, когда у него под ногами разверзлась земля, открывая темную, полную мрака и неизвестных ужасов пасть, он, не ведая об этом, схватил друга за ногу и теперь тащил его к себе вниз, где кошмары, хоть и обрели лицо, не стали менее страшными.

«Спаси его», — и отпустить Тони, позволить ему убежать, он тоже уже не мог.

Одной лишь бабочке достаточно было умереть у Бредбери, чтобы все стало плохо. Марти тоже нужно было одно лишь изменение где-то там, в прошлом, чтобы все стало хорошо. Одно единственно в этом хитросплетении. Все те события, что привели его сюда, все умножались и умножались друг на друга, образу одно общее, настолько маловероятное, что оно обязательно произошло. И вот уже ничего нельзя изменить. Все сошлось в одну точку, в одну линию, которая, как это бывает на мониторах в больницах, выпрямилась в бесконечную горизонтальную полосу без надежды на перемены.

Книга: тык.