В начальной школе он приходил к ней каждый день, как солнце приходит к ветхому крыльцу — не по долгу, но неизменно. Сначала стучал по оконной раме, трижды, чтобы не перепутать с почтальоном. Потом, не дожидаясь, как обычно, заходил сам. Дверь была не заперта. Дверь у неё была всегда не заперта.
— Я пришёл, — говорил он тихо, будто боялся спугнуть тишину в углах её комнаты.
Она уже ждала. У неё всегда было время. И всегда — чашка горячей воды с тонкой долькой лимона. На блюдце — что-то простое: рисовый шарик с солью, остаток вчерашней тыквы, иногда пряник, надкусанный временем. Но он ел всё, с благодарностью, которая не требовала слов.
Она смотрела на него как на росток, который упрямо пробивается сквозь трещины старого камня: хрупкий, но живой. Он рассказывал о школе, о том, как сегодня в автобусе его придавила сумка взрослого мужчины, как учительница говорила слишком долго, а он забыл зонтик в классе. Она не смеялась, только кивала, будто всё это было уже когда-то, и она знала, чем всё закончится.
Перед уходом она всегда что-то давала ему — узелок из ткани, старый, выцветший. В нём яблоко, кусочек вареного сахара, иногда просто хлеб, обжаренный на сухой сковородке. Он знал: это немного, и она знала, что он знает. Но всё равно протягивала:
— На дорогу. Не отказывайся. Еда, данная с любовью, не бывает лишней.
Когда он стал старше, приходил реже. Между школой и домом появилось всё больше промежуточных мест: библиотека, парк, вечерняя улица. Но иногда, по пятницам, по ветреным дням, когда запах дыма особенно остро тянул к воспоминаниям, он всё же приходил. С собой приносил фрукты в целлофане, мармелад, купленный на распродаже, чай в маленькой коробке с иероглифами, которые она не могла прочитать, но гладила пальцами, будто это были письма издалека.
Она стала тише, меньше, как будто воздух внутри неё стал легче, чем воздух вокруг. Говорила немного. Иногда, когда он рассказывал, смотрела не на него, а в окно, словно вспоминала другого мальчика, сидевшего когда-то на этом же месте. Потом встряхивалась, улыбалась и шептала:
— А ты возьми. Тут ничего особенного, но с собой должно быть что-то тёплое.
И он брал, даже если узелок был пустой. Потому что дело было не в еде. И даже не в заботе. А в нити, которую она последними силами пыталась удержать между собой и этим миром. Он знал это. Но молчал.
А теперь он сам сидит в доме, где шторы движутся от сквозняка, даже когда окон нет. Смотрит, как его внук ставит в угол рюкзак, рассыпает слова — быстро, без запятых. Смеётся, морщит лоб, пьёт чай с непривычным вкусом.
И он слушает — так, как когда-то слушал его кто-то другой. Не перебивая. Не спеша. Просто слушает.
А когда внук собирается уходить, он встаёт, медленно, чуть опираясь на стол, бережно заворачивает в платок несколько орехов, свежие цукаты и пряник. Протягивает:
— Ты возьми. Вроде ничего особенного… но с собой должно быть что-то тёплое.
Внук улыбается — сначала чуть растерянно, а потом серьёзно. Берёт. Кивает. Уходит.
А он долго смотрит в спину, пока та не растворится в шуме лестницы.
И нитка, почти невидимая, почти невесомая, протягивается дальше. Сквозь время. Сквозь поколения. Сквозь всё.
