ahelliya

Я нежно накрыл её руку своей, взглядом прося, умоляя дождаться поезда, который умчит нас в светлое будущее. Элис не верила в такие маршруты, поэтому одернула руку и посмотрела на меня с укором. Держу пари, над головой у неё как мухи жужжали мысли — сколько ещё я вынуждена торчать на этом грязном перроне в ожидании чуда? Может быть, это были мои мысли. Я резко встал, не в силах собладать с собственным отчаянием. Металлические ножки стула царапнули по полу, издав болезненный вскрик. С таким звуком кричала моя душа. 
Всю следующую неделю мы с переменным успехом делали вид, что наша жизнь в полном порядке. Иллюзия, которая должна была пролонгировать наши с Элис отношения — таблетка, которую заботливая медсестра приносит, чтобы избавить пациента от сиюминутной боли, до тех пор, пока не придет врач и не назначит настоящее лечение. Мы оба понимали, что настоящее лечение было где-то вне наших с ней отношений — в объятиях чужих людей, случайных встреч и новых открытий. Мы потеряли всю квалификацию, и теперь не могли спасти ни друг друга, ни себя. Вечерами Элис сидела в кресле, которое два года назад мы купили на барахолке, — розовый бегемот, вальяжно развалившийся посреди крохотный гостиной, самая безбашенная наша ней с покупка, — читала книги, или скорее жадно поглощала их одну на одной. Её растрепанные волосы цвета спелой пшеницы колыхались над тонкими страницами Стендаля. За кухонным столом, отрешенно глядя в окно, я представлял себе, что внутри Элис разрастается чёрная дыра, которая поглощает всю новую и новую материю, а самое главное — чувства. Посреди меня была точно такая же, но если она знала, чем можно её заполнить, то я и представления не имел. Моя чёрная дыра была прихотлива и не принимала ни бумагу, ни алкоголь, ни клубы табачного дыма, — я оказался за кухонном столом нашей убогой обители на самом краю мира, не готовый к самым главным своим открытиям. Элис читала, периодически всхлипывая — последние дни её чтение сопровождалось этими судорожными переживаниями, которые выгрызали себе путь наружу, через гортань и плотно сжатые зубы. Она не хотела показывать этого, но, видимо, в какой-то момент сочла, что не должна скрывать от меня хотя бы тех минимальных эмоций, что вырабатывает её организм на холостых оборотах, — из жалости то ли ко мне, то ли к себе. 
Я проводил целые дни с красным карандашом в руках и в окружении мятых газет, пародируя заинтересованность в поиске работы. Всё казалось слишком недостойным меня —дурацкие вакансии и она тоже. Меня бросало в лихорадочном желании в разные стороны: стать официантом или укладчиком труб, устроиться продавцом в модный магазин или пойти учиться на юриста. Прижать её к себе с нежностью или выгнать из дома. Но я не решался ни на что из этого. Всё, что я делал, это красным карандашом выводил ровные линии вокруг хаотичных вакансий, делая вид, что настолько озабочен своим будущим, что могу игнорировать настоящее. 
Она ушла спустя 19 дней. 19 дней сухого молчания, раздельных завтраков и неразделённых чувств. Ушла, оставив это ужасное розовое кресло одиноко стоять посреди гостиной. Я потратил пол дня, чтобы вытащить его на задний двор и сжечь. Попытаться сжечь. Оно полыхало так ярко, а я смеялся в ответ так громко, что соседи долго не могли решить — вызывать полицию или пожарных. Впрочем, тронутые моим горем, — они единственные видели, как ранним утром Элис толкала полупустой чемодан по нашей дорожке, — они остановились на пожарных. До того, как приехали бравые парни в шлемах, я уже сам залил кресло водой из лейки, и был готов покаяться. 
Когда с формальностями было покончено, и соседка, подарив извиняющуюся улыбку и тыквенный пирог пожарной бригаде, компенсировала мою глупость сомнительной подачкой, я вернулся в гостиную, рухнув на пол. Туда, где стояло дурацкое кресло. Туда, где Элис провела последние 19 дней нашей совместной жизни. На холодном полу, прошибаемый сквозняками, я почувствовал себя этим самым креслом — несуразным, громоздким и точно не определившимся до конца, хочу ли быть диваном или креслом, застрявшим между двумя состояниями. Теперь, вдобавок ко всему, меня подожгли и даже не дали догореть до конца. 
Я проспал три дня, изредка в состоянии вялой сомнамбулы переползая из одной комнаты в другую, меняя место сна, точно нахождение в одной локации было опасно для всего моего существа. Где-то в лабиринтах собственных сновидений я также путешествовал по целому миру, не способный запечатлеть себя ни в одном конкретном месте и состоянии. Я знал, что могу проснуться и сбежать — из этого дома, в Ойдахо или Гватемалу, в Сибирь или Колорадо. 
Мне паталогически сильно хотелось раствориться в новом месте в надежде на то, что оно поглотит меня без остатка, выжмет все соки и не оставит права на сомнения. 
На третий день, наконец оправившись от своего тягучего сна, я снова сидел за кухонным столом с красным карандашом в руках. Перед глазами плыла все та же стопка газет с вакансиями, но на нашем празднике увядающей жизни объявился и новый гость — карта Штатов, которую Элис притащила с работы. Передо мной стоял мучительный выбор — остепениться или броситься вон из самого себя. Карта манила как рождественский подарок: разверни и будешь счастлив, точно тебе говорю. Ткни карандашом в любой город в любом штате, мчись туда, беги, торопись. Можешь повторить не единожды, благо, городов на карте тысячи. Моих сбережений едва бы хватило на дорогие перелёты, хорошие отели и свободные нравы заядлого путешественника, но если продать дом, если избавиться от балласта собственных воспоминаний, я вполне могу позволить себе уехать, жить в мотелях и надеяться, что будущее само сложится в моей голове как пазл. Расклад оказался ещё более заманчивым, чем я мог ожидать. Тронутый этим волнением, я уже не мог сидеть за столом, как голодный волк я метался по комнате. В один момент жался головой к оконному стеклу в припадке глубоких (как казалось тогда) раздумий, в следующее мгновение уже выворачивал тумбочку в поисках визитки знакомого риэлтора. Разноцветные клочки бумаги летели в стороны, салютуя мне — стопки счетов, яркие флаеры и красочные буклеты. Откопав визитку, я точно знал, что удача благоволит мне, будто риэлторов не сыскать на всем белом свете. Но я ликовал. Это судьба! Я крутил кусочек картона в руках, и теперь мой красный карандаш был волен плясать по всей карте. Я и сам не раз пускался в пляс по комнате, одержимый этим сиюминутным восторгом. Я буду танцевать на обрыве Гранд-Каньона, станцую под кантри в сердце Нэшвилла, буду вальсировать на берегу Мичигана. Я буду плясать по всему миру, озабоченный исключительно миром. Официант, встречающий унылых работяг ласковой улыбкой, лесоруб, несущий тепло в каждый промерзлый дом. Наконец я буду полезен и может быть буду собой, наконец определюсь, быть мне роскошным диваном или задрипанным розовым креслом. А может быть, буду диваном в Теннесси, а креслом в Вашингтоне, столешницей в Миссисипи, а стулом в Калифорнии. Передо мной открыт целый мир, напевающий мне на ухо "Wanted Man" Джонни Кэша. 
Сердце бешено подпрыгивало в груди, лёгкие как тугие меха качали воздух, чтобы с каждым новом вздохом насыщать меня свободой.
На кончиках моих пальцев были искры, статическое электричество прошибало меня насквозь.
А потом, сам того не желая, я бросил взгляд на газету. Смятая, никчемная, в красных кругах она была призывно разложена передо мной, вывернута наизнанку перед моей внутренней горячкой. Сумбурные мысли толкались в черепной коробке, ожесточенно пихая друг друга локтями. Я ещё раз перечитал всё, что выделял. Посудомойщик. Туроператор. Разнорабочий.  
Мысль о том, что я ничтожен, ударила меня током. То же напряжение, тот же источник, что у приливной волны энергии минутами ранее - только теперь это был болезненный удар под дых, мучительно откровение на самой кромке сознания. 
Я ничтожен. Я 19 дней вырисовывал красные круги на газете, не способный провести одну единственную линию между собой и своей любовью. Элис 19 дней не собиралась с духом - она ждала, когда с духом соберусь я. Когда я подойду, докажу ей, что поезд не нужно ждать — поезд уже здесь, и мы зайдём в него вместе. Она ушла, потому что 19 дней я сидел за кухонным столом, чиркая карандашом вокруг телефонных номеров, которые не наберу никогда. И она знала это лучше меня, знала, но 19 дней снабжала себя надеждами.
Она уехала к матери или к друзьям, покинула город или пропала без вести — я не мог знать наверняка ничего из этого. Я не был уверен ни в чем в этом мире. 
Жалкий и немощный, я разрыдался посреди гостиной. Горючая желчь поперла наружу, не давая мне продохнуть. Я боялся задохнуться, но воздух проникал внутрь между всхлипами, громкими криками, в которых, к удивлению, я узнавал свой собственный голос. Я рыдал как отличница, не справившаяся с простецкой контрольной, рыдал как испуганный мальчишка, оставшийся дома один, рыдал как мужчина, который разочарован в себе каждой клеточкой тела. И все из этого было правдой. 
Когда я закончил, полуночная мгла уже заползла в дом, сырой сквозняк теребил занавески. Неожиданно я почувствовал себя куском этой цветастой ткани, который точно также колышется на ветру. 
Я встал и закрыл окно. 
Заварил себе кофе. 
Разглядел в окнах соседки свет и зашёл сказать "Спасибо". 
На следующее утро я поехал к матери Элис, обзвонил всех её друзей. Я нашёл её в крохотном мотеле на окраине города, она сидела на своём полупустом чемодане, сжав колени, и слушала меня. Её волосы цвета спелой пшеницы едва заметно трепетали в такт дыханию. Я выливался как водопад, но вода моя была профильтрована и чиста. Впервые в жизни я точно знал, что делаю что-то правильное. Элис слушала с тем же выражением, с каким читала свои лучшие книги — Диккенс, Толстой, я точно помню её восторженное, одновременно обеспокоенное лицо, пока её глаза бегают по строчкам. Восторженная, но обеспокоенная, она обняла меня молча, оставив на щеке тёплый влажный поцелуй. 
Больше с Элис мы не виделись. Я пожелал ей замечательной жизни и всего замечательного, что только мог пожелать. Я признался, что сжёг её кресло, она рассмеялась и сказала, что оно было ужасно. Мы попрощались, и я ушёл. 
В последнем её взгляде я заметил благодарные облегчение. Я был её чёрной дырой в грудине. 
В течение следующих пары недель я выкрасил стены гостиной в цвет слоновой кости, сменил прическу, приобрел себе велосипед и придумал ему имя — "Мартовский ветер". Стоя в очереди в магазине спорттоваров и предвосхищая свою первую поездку, я ненароком подслушал чужой разговор. Сухой старик с иронической улыбкой сетовал, что сын предпочел семейному делу учебу и уехал в Нью-Йорк, оставив отца один на один с 10 заказами. Я аккуратно спросил, не нужен ли ему помощник. В этот же день мы поехали в мастерскую, он в своем старом Вольво, я на Мартовском ветру.
Я стал реставрировать мебель вместе с мистером Арчером. Мы сдирали старые обивки, набивали диваны поролоном, заботливо штопали дыры. Я обнаружил в себе странный интерес к воскрешению вещей, которых потрепало время: большие обеденные столы для целой семьи, плетеные стулья, расписные комоды. Все они изживали свой век, а я получил возможность вдохнуть в них свежие силы, былую роскошь в новом обличии. Теперь красный карандаш порхал над деревом, отмечая, где подшлифовать, где сделать пропитку, а куда крепить новую ткань. Мои руки пустились в танец, способность к которому была для меня неожиданна. Я проводил в мастерской целые дни, уходил с грустью уже в глухую ночь, а по возвращению с нежным трепетом вдыхал дух времени и перемен.
Спустя пару месяцев я понял, что розовое кресло вполне можно было спасти, но уже не испытывал к нему пагубной жалости. Из дубового бруса, вставок из бука и мягкого велюра я собрал себе новое кресло, и восторженно ликовал каждый раз, когда садился в него. Вслед за креслом я собрал стол, шкаф и замечательную кровать. 
Собирать по частям себя оказалось не менее захватывающе.

Он выпивает таблетку и обещает себе, что она будет последней.
Те, предыдущие, он обещал выпить другим. Больше обещать не будет.
Его жизнь и так была соткана из обещаний, данных близким и не очень людям, - он имеет право дать хоть одно себе.
Он встаёт с кровати медленно, пошатываясь как тонкий лист на ветру. Промозглый холод забирается под самую футболку. Он хочет закрыть окно, но вспоминает, что обещал дочери больше дышать свежим воздухом. Свежий воздух может поставить его на ноги. И они оба знают, что это неправда.
Он передвигается по палате, едва поднимая ноги. Последнее время они точно налились свинцом - забавно, что всю свою жизнь он провел у наковальни, но никогда бы не подумал, что станет железом сам. Грудой металлолома, которой сложно управлять и тяжело нести. Он обещал жене стать лучшим и стал им. Никто не обещает оставаться лучшим всегда.
Дочь проникает в палату тихо, как юркая мышка, боясь потревожить его одиночество. Хочется сказать ей, что его больше не тяготит ни одиночество, ни его отсутствие, но сложно подобрать слова. Россыпь металлического песка оседает во рту.
- Привет, - ей трудно улыбаться, хотя она обещала ему не падать духом. Где-то в уголках её глаз блестит пара бусин слёз. Им обоим сложно выполнить свои обещания.
- Максимка передал тебе открытку. Я принесла продукты - яблочный пирог, как ты любишь.
Сказать, что он больше не любит яблочный пирог, тоже сложно. Он ласково улыбается и мягко кивает на тумбочку. Вряд ли он будет есть пирог, но рядом находится что-то, некогда любимое - эта мысль приятна.
- Покажи открытку.
Она пробирается к нему через пару рядов пустых кроватей, стараясь не обращать внимания на их пустоту. Ещё вчера у него был сосед. Неделю назад - ещё один.
Она протягивает ему открытку. Кончики пальцев выдают мелкую дрожь. Ему страшно подумать не о том, какие мысли терзали её по пути сюда, а о том, что все это мысли неправильные.
Потому что ему больше не больно.
Он аккуратно берет открытку, едва справляясь с тяжестью рук. Слишком много металла. На главной странице открытки Максимка рисует его самого, с большим молотом в руках и широкой улыбкой на лице - кажется, готовым заковать весь мир. "Выздаравлевай, деда! " - яркие буквы всех цветов радуги. Ему всего несколько лет, но он уже выбирает такое сложное слово, чтобы вывести его на бумаге и заключить в свое миниатюрные послание. Плевать, что с ошибками. Ему кажется странным, что в его руках не какое-то "Будь здоров", "Люблю" кривыми буквами или несколько красных сердец. Выздоравливай.
- Ух ты, - тихо, с предыханием, говорит он, - Максимка молодец. Это же надо какое слово использовать, не для его возраста. Помогала ему?
- Нет, он все сам, - она наконец улыбается, свободно, без выражения жалости на лице, - Это же он у тебя научился браться за самое сложное. И делать.
Он тоже мягко улыбается, прижимая бумагу к сердцу. Где-то в грудине плавится металл.
- Обещай мне, что выздоровеешь. Как хочет Максимка, как хочу я, как хотим мы все. Это сложно, но ты можешь. Обещай мне.
Он смотрит ей в глаза, а по щеке бежит горячая слеза.
Похоже придётся снова давать другим обещание.

P.S. Никогда не писала рассказов, ещё и настолько минималистичных. Прошу не судить строго)

Доброго всем дня!
Писала всегда больше для себя, но сейчас хочу узнать мнение сторонних читателей.

Отрывок :
Маркус скалится, пропуская через мясорубку своего никчемного терпения неспокойные повадки Китси.
Ка-тар-жи-ны.
Её имя скрипит на зубах, оседает где-то между языком и нёбом песком, но стоит только привыкнуть к месиву твоей собственной слюны с этим странным набором букв, как её имя стремится вырваться наружу, сорваться с губ гулким эхом:
– Катаржина, блять! 
В этот раз Маркус молчит. Молчит и выкручивает громкость приёмника почти на максимум, оставляя децибелам право заполнить гулкую тишину салона. У Марка на повторе замшелое кантри, профессионально перетасованное с агрессивным хип-хопом, потому что жизнь не конфетка и будь добра мириться с уродством чужих вкусов. У Марка на повторе сочные воспоминания о прошлом и гадкое предчувствие будущего. С помощью сигаретного дыма удается с лихвой прочувствовать гниль первого и безболезненно для себя проглотить второе.
Безликий, унылый пейзаж простирается на две сотни километров густых лесов, заброшенных полей и редких вкраплений сомнительной цивилизации. Сомнительной в такой степени, что высадить Китси прямо вот здесь неправильно даже в рамках покореженных моральных устоев Маркуса – давит на эрогенную зону совести та мысль, что местные пейзажи и мрачные лица местных как нельзя лучше вписываются в сюжет о 16-летней девчонке, труп которой искромсали в туалете заправки. Во славу сатане, конечно. Гранде уговаривает себя продолжить путь не без вреда для собственного самомнения – докучливая муха дурной рефлексия жужжит где-то над ухом, перебивая Xzibit на втором куплете:
Bitches be, quick to give me brains while the pistol range. 
Goin' up and down my dick like the stock exchange. 
Чем ближе они подъезжают к месту, тем более концентрированное раздражение подступает к горлу. Маркусу нравится влезать в чужие проблемы (в том числе создавать), но решать свои – никак нет, а Китси явно обрела статус проблемы, подкатившей к его порогу на шарнирах небывалой упертости. Говорить о том, что это наследственное – рано, но вопрос сиюминутный и не требует отлагательств. Марк либо ставит жирную точку в конце странного предложения, в которое завернулась его жизнь, либо... Маркус ещё не знает, в какое другое "либо" может завернуть свой отцовский Китси подарок. 
Ветхий трейлер, как пристанище убогих и обреченных, вырисовывается где-то на горизонте посреди кривого ряда деревьев. 
– Если ты мне соврала, я оставлю тебя здесь. – Обыденным тоном, типо "Будь добра, подай мне зажигалку". Гранде выкручивает руль, паркуясь у трейлера.
Всё здесь кричит о том, что вот она – безусловная реальность, та самая без поправок на счастливый конец, божественное вмешательство и лихорадочные надежды. Добро пожаловать, идите нахуй. P.S. Горите в аду. Маркус помнит сотни подобных мест, в которых человеческое дерьмо сочится сквозь всё, обо что спотыкается взгляд. Отвратительное прикосновение к липкому, скользкому нутру людского убожества будоражит. Лет 10 назад в сродных клоаках окрестностей Нэшвилла Маркус вылавливает незадачливое отребье, навешивая на местных охотников до новой дозы гирлянды уголовных дел, с которыми их отдел не справился. Удавка незакрытого дела затягивается на вполне невинной шее, обещая Марку квартальную премию (имел он её в баре, всю) и безукоризненную репутацию лучшего из худших. Из своих пыльных коробок, напичканных шприцами и болезненными сожалениями, наркоманы отправляются напрямую в тюрьму, где сожалеть уже поздно, а быть частью статистики – необходимо. Не на ту же кривую дорожку он столкнул и мать Войцик, предусмотрительно поимев? Гранде не исключает. Как не исключает и того, что был в этом не одинок – особенно в те времена, когда среди его круга общения была актуальна шутка "Исследования показали, что 9 из 10 человек нравится групповое изнасилование".
У машины он медлит, тщательно вдавливает окурок в мелкий щебень, едва скрывая презрение на перекошенном лице. На белье отпечатаны жёлтые следы застарелой грязи. Засохший презерватив под деревом ещё хранит чью-то густую похоть. Это у Маркуса дома обстановка стерильна и глуха, а здесь слишком сильно сквозит блядской действительностью, от чего в желудке что-то сжимается.
Отбивая по двери ритм своего скверного предчувствия, Гранде старается не глядеть на Китси в мутном отражении оконного стекла. Она слишком хорошо вписывается в такую среду обитания и слишком разительно из неё выделяется, Маркус ещё не готов к таким сложным ребусам. Не на трезвую голову. Он лишь молча скрипит зубами и перекатывает взгляд на несколько кривых надписей на двери: "Шлюха", "Боб был здесь, миру мир", "Текила дважды два". Очень мило. Маркус стучит ещё, ещё и ещё, пока за дверью не послышится возня, сопровождаемая тихими ругательствами. Пока дверь не откроет она – женщина, точно не способная ни на что кроме тихих ругательств. Первым делом Гранде вглядывается в синие дорожки вен, устанавливая степень мерзотности происходящего в этой клоаке. Мисс Войцик не колется, впрочем, Маркусу доподлинно точно известно, что бывают вещи не хуже героина.
Марк дрейфует небрежным взглядом по её чертам лица, пытается выудить их из памяти, мысленно делает поправку на 16 лет алкоголизма и жизнь трейлерной потаскухи. Всё равно не верится, что из этого родилось это – Гранде бегло препарирует отражение Китси на детали и частности, так некстати цепляясь и за свое собственное отражение в неизбежном сравнении. Для выводов рано или слишком поздно. 
Пока старшая Войцик медленно продирает глаза, Китси мельтешит где-то сзади. Маркус издаёт смачный смешок, в духе "Охуеть, как я здесь оказался", опираясь рукой на шаткую обивку трейлера.
– Так, по-быстрому. Ваша семейка и так отняла у меня херову тучу времени. Это твоё? – Китси достаётся небрежный кивок, а лохматому существу, которое на поверку должно оказаться её матерью – пытливый взгляд. Пальцы Маркуса за запястье грубо выхватывают Китси из её личной зоны комфорта, подтаскивая к себе и наглядно демонстрируя мамаше. Хочет Гранде сделать возврат или оформить претензию, пока не решил. – Твое, говорю?
Несколько секунд тягучих, мучительных раздумий отпечатываются на лице Войцик невыносимым страданием и как минимум парой дополнительных лет, но по щелчку пальцев божественное озарение прошибает её насквозь, каток проходит по костлявому телу судорожной конвульсией. Она опознает Маркуса с ходу, с разбегу, с размаху. Вдребезги разбивается нависшее над ними молчание. 
– Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! – Она успевает прокусить пожелтевшими зубами воздух у самого его уха, лязг зубов и зловонный запах выбивают Марка из того раздраженного состояния, в котором он бултыхается последние два часа с угрозой для себя и здоровья Китси. Гранде уворачивается, но когтистые пальцы рассекают щеку, умножая в разы степень охуения Гранде.
Маркус перехватывает её при следующем броске, заламывая руки и впечатывая бескровное лицо в металл трейлера. Беатрис Войцик трясёт в священном экстазе, граничащем с яростью.
– Какого хера? – Маркус нервно скалится, мешая слова с злобным рыком, – Ты могла сказать, что твоя мамаша чокнутая?
Женщина месит шумными вдохами и невнятными бормотаниями воздух, змеей выворачиваясь у Гранде из рук.
– Охуеть семейка. – Маркус отправляет свое проклятие в воздух. Не требуется семи пядей во лбу, чтобы доподлинно точно понять – его опознали. И судя по всему, Беатрис Войцик молилась на его лик все 16 лет кряду, так, чтобы в этот самый момент быть готовой разодрать обидчику рожу. Хотя Марк не хочет или не может её узнать – под толщей алкоголизма и дешевой косметики, под толстым пластом своих собственных чувств, в которых Китси лучше оказаться неправой. – Давай, Китси, лезь в тачку. В бардачке лежат наручники, принеси их своей мамаше. А потом мы все дружно пойдем внутрь, искать ваши документы, и вы будете рассказывать мне охренительные истории о жизни, в которые я ещё должен поверить.