Уважаемые пикабушники! Наконец-то собрался с мыслями и начал писать что-то похожее на книгу. До этого перебрал много гайдов по написанию книг и структуре романов. В голове сложилась общая канва. Выкладываю на ваш строгий, но справедливый суд начало книги. Кусочек совсем небольшой - для ознакомления. Хочется понять на сколько хороший слог и интересное повествование.
Заранее спасибо)
З.Ы. Коротко о сюжете, чтобы было понятно о чем речь. В 1920-х годах прошлого века в нашей стране начался голод. А в 1921 году американская организация American Relief Army отправила в Россию первых волонтеров на помощь голодающим. Об одной из участниц этого волонтерского движения и пойдет речь.
25 августа 1921 года
Все пропитано солью. Все насквозь пропитано солью. На второй день я уже начала жалеть, что взяла новые сатиновые платья, которые матушка подарила мне на Рождество. Каким-то образом соленый морской воздух добрался даже до той одежды, которая лежала в закрытом до сегодняшнего дня чемодане.
Когда соляной раствор попадает на рану, из клеток кожи вытягивается вода, и они погибают. Нервные окончания передают сигнал в мозг о погибающих клетках, и человек чувствует жгучую, режущую боль. Если раствор сделать слабым и обработать им рану – она заживет намного быстрее, и у вас не произойдет загноения. Если сделать раствор покрепче, не рассчитать с количеством соли – рана ни за что не заживет, боль будет нестерпимой, и вы будете продолжать терять кровь. Нам это рассказывали еще на первом курсе медицинского колледжа, но я до сих пор это прекрасно помню. Правда, с реальной жизнью эти дозировки не имеют ничего общего. Чаще всего бог не слишком заботится о концентрации соли. Обычно берет щепотку, аккуратно посыпает края раны и смотрит, как ты себя поведешь – хватило тебе или нет. А потом хватает самую большую обеденную ложку у своей черной кухарки, зачерпывает соли с горкой и смело кидает в самый центр еще свежей, кровоточащей раны.
О свежем и мягком постельном белье, к которому за последние полгода я так привыкла в родительском доме, сейчас оставалось только мечтать. Возможно, остальным моим попутчикам из числа сотрудников АРА это не доставляло столько неудобства. Большая часть из них – ветераны войны, бывшие полицейские и вообще, люди с твердым характером. Мне же было не очень комфортно ложиться на холодную, пропитанную солью простыню, больше похожую на пшеничный крекер. При первом же прикосновении она хрустела и, казалось, начинала крошиться.
Конечно, ко всем подобным сложностям я старалась подготовить себя еще до поездки, когда твердо приняла для себя решение ехать, не смотря на категорическое со стороны родителей нежелание меня отпускать. Наверное, это было второе мое самостоятельно решение в жизни. Первым – было поступление в колледж. Пожалуй, к 23 годам это не так много. Родители всегда пытались оградить меня от любых сложностей жизни. От жизни, которая была в России. От жизни, которую они так старательно забывали и не давали поводов вспомнить мне. Отец полностью погрузился в работу, как только мы немного обустроились на новом месте. Его табачная лавка не сразу, но начала приносить небольшой доход, а через два года мы уже владели четырьмя магазинами. Мама в основном занималась домашними и садовыми делами, стараясь при этом как можно больше времени уделять моему воспитанию. По пятницам отец оставался играть в покер со своими товарищами, а матушка находила немного времени для чаепития на заднем дворе с двумя подругами из нашей еврейской общины.
Ранней весной 1905 года в южных губерниях царской России началась вторая волна еврейских погромов. В Одессе, где в тот момент проживала наша семья, все было сравнительно тихо. Тем не менее, отец окончательно решил покинуть Россию и эмигрировать в Америку. Там у нас были родственники, которые уехали еще в конце прошлого века после первой волны антисемитских погромов. В начале октября отец уже продал свою кожевенную мастерскую, наш дом и все остальное имущество, которое не было смысла везти с собой через океан. За 5 дней до отправления парохода мы поселились в гостином доме, так как в наш дом въехали новые жильцы – друг отца с женой и сыном, моим ровесником. Последние два дня отец не находил себе места, словно предчувствуя необратимость надвигающейся бури. Мама чувствовала настроения отца - чередовала кофе и успокаивающий настой и, вероятно поэтому, сама плохо спала ночью. Отправься наш пароход на день раньше, и в память семилетней девочки не въелась бы алой краской картина ночной Одессы. Помню, как посреди ночи меня разбудила мама, сказала собраться и ждать возле выхода. Отца в номере не было. Чемоданы и все остальные вещи, лежавшие уже несколько дней возле двери, тоже пропали.
Еще толком не проснувшись, но чувствуя мамину напряженность, я сидела в растерянности на тумбе для обуви и завязывала ботинки. Дверь распахнулась, и в номер вбежал отец. «Поехали!» Он взял меня на руки, поцеловал в висок и шепнул: «Аня, что бы ни случилось, не выглядывай из повозки!» На улице было тихо. Казалось, я слышала, как запряженная в грузовую повозку лошадь скрипит своими мощными челюстями, жуя уздечку. Мы сели между чемоданами, мама взяла меня за руку. Кучер накрыл нас пропахшей конским навозом тряпкой и рванул с места. Помня указания отца, трясясь от страха, я не выглядывала из повозки. Только когда стало невыносимо жарко и сильно запахло дымом, я приподняла один край покрывала и увидела нашу улицу. В тот момент время остановилось. Может быть из-за жара, может быть из-за слез, которые наполняли мои глаза, казалось, что тлеющие после пожара дома слились в одну огненную кипящую реку. Раскаленный до красна воздух плавился и обжигал лежащие возле домов тела наших соседей. Наш дом стоял в конце улицы. Неделю назад он стоял в конце улицы. На его месте остался только обгоревший скелет, а на телеграфном столбе в нескольких метрах от него, висели тела его новых хозяев. Мы свернули с нашей улицы в сторону порта, и я потеряла сознание…