Medach.Official

В прошлом году Кристина Квасней была близка к тому, чтобы отказаться от цели. Для специализации по биохимии в Мэрилендском университете, округа Балтимор, происхождение Квасней было отнюдь не привилегированным. Её отец работает в небольшой авторемонтной мастерской в крошечном населенном пункте Миллерсвиль, штата Мэриленд, и она была первой студенткой университета в своей семье. В свои 25 лет, она уже провела годы, стараясь найти время на обучение и работу, чтобы его оплатить, но она всё ещё далека от получения учёной степени. “Я стала чувствовать, что пришло время прекратить эту безнадёжную борьбу и жить дальше”, — говорит она.

Разочарования Квасней звучат знакомо для миллионов студентов во всём мире. Исследователям нравится считать, что ничего, кроме качества работы отдельных людей, не имеет значения для науки. Но реальность такова, что достаток и происхождение не менее важны. Слишком редко студенты из малообеспеченных семей попадают в науку. Зачастую они обнаруживают, что плохо подготовлены из-за низкого качества школьного образования.

Лишь немногие страны собирают подробные данные о социально-экономическом статусе, но имеющиеся цифры постоянно показывают, что государства растрачивают таланты малопривилегированной молодёжи, которая в противном случае могла бы решать задачи в области здравоохранения, энергетики, загрязнения окружающей среды, климатических изменений и целого ряда других социальных проблем. И ясно, что универсальный классовый вопрос далеко не универсален в том, какую роль он играет. В этой статье Nature рассмотрит восемь стран по всему миру, а также их усилия в борьбе со множеством классовых проблем в науке.

В науке, как и во многих других профессиях, широко представлены лучшие представители студентов и те, кто получил образование в элитных институтах, таких как колледж Итона в Великобритании. Christopher Furlong/Getty

США: как классная комната отражает классовое расслоение

By Jane J. Lee

Квасней, согласно мировым стандартам — счастливица. Она живёт в чрезвычайно богатой стране, которая до краёв наполнена образовательными возможностями и рабочими местами. Тем не менее для студентов, которые разделяют её усилия, пытаясь свести концы с концами, система высшего образования США может строить одно препятствие за другим.

“Всё начинается в средней школе”, — говорит Эндрю Кэмпбел, декан магистратуры (прим. ред. graduate school (англ.) не является прямым аналогом российской магистратуры) университета Брауна в Провиденсе, штат Род-Айленд. Он отмечает, что при поддержке правительства школьное образование финансируется в основном на государственном и местном уровнях, а из-за того, что научные курсы являются наиболее дорогостоящими, лишь немногие школы в относительно бедных районах могут позволить себе преподавать такие дисциплины. Таким образом, студенты из этих районов, менее подготовлены к науке университетского уровня, чем их более состоятельные сверстники, многие из которых посещали хорошо оборудованные частные школы.

В условиях жёсткой конкуренции процесса подачи заявок эта ситуация ставит студентов в невыгодное положение: только 40% выпускников средней школы из группы с низким уровнем доходов поступило в 2013 году в университет, в сравнении с 68% тех, кто родился в семьях с самыми высокими доходами.

Студентам, которые в итоге поступают, приходится найти способ, чтобы оплатить всё увеличивающуюся стоимость обучения. В период с 2003 года по 2013 года, траты студентов на обучение, проживание и питание выросли в среднем на 34% в учебных заведениях финансируемых государством и на 25% в частных, с корректировкой на инфляцию. Счет в одном из лучших университетов может легко превысить 60000 долларов США в год. Многих студентов, по крайней мере частично, поддерживают родители, а также они могут воспользоваться преимуществами стипендий, грантов и федеральной материальной помощью. Многие, как Квасней, работают неполный рабочий день.

Тем не менее, около 61% студентов США получают степень бакалавра с долгом, составляющим примерно 26900 долларов США. Для тех, кто продолжает обучение по программам, обучение, как правило, оплачивается комбинацией из грантов и учебно-методических позиций. Но постоянное беспокойство о возмещении кредитов на обучение может заставить магистров и аспирантов отказаться от продолжения научной подготовки.

Ряд инициатив, осуществляемых по всей стране, облегчает путь в науку для студентов из неблагополучных семей, одна из них — программа INCLUDES, финансирование которой составляет 14 миллионов долларов США, была анонсирована ранее в этом году Национальным научным фондом США. Но для таких студентов, как Квасней, остаться в науке все еще дело случая.

Однажды, вечером прошедшего года, Михаэлю Саммерсу, структурному биологу в университете, случилось поужинать в ресторане, где Квасней принимала гостей и обслуживала столики. Эта случайная встреча позволила ей примкнуть к лаборатории Саммерса в январе, что оказалось откровением. Прежде она чувствовала, что некоторые профессора забыли, каково это — быть студентом. “Лаборатория Саммерса — полная противоположность”, — говорит Квансей. “Здесь нет места оценочным суждениям и дискриминации”.

Её опыт помог ей понять, чего можно ожидать, когда она подаст заявление в магистратуру и продолжит карьеру в исследовательской деятельности. “Я собираюсь рискнуть”, — говорит она. “Всё или ничего”.

КИТАЙ: низкая заработная плата — двигатель “утечки мозгов”

By David Cyranoski

Вовсе не случайно то, что среди всех стран мира Китай лидирует по количеству ученых, получивших степень Ph.D. Борясь с массовой бедностью, особенно в глубинке, коммунистическое правительство в Пекине делает всё, чтобы образование было одинаково доступным для всех.

Например, для того чтобы помочь бедным, Пекин устанавливает низкую плату за обучение и запрещает поднимать её. Всего 5000 юаней ($750 США) в год достаточно для поступления в ведущие учебные заведения, такие как университет Циньхуа в Пекине. Для людей, не располагающих такими средствами, в стране существуют национальные стипендиальные программы, в том числе не облагаемые налоговым сбором кредиты и бесплатное поступление.

В то же время, для облегчения интеграции в общую систему образования студентам, принадлежащим к одному из 55 китайских этнических меньшинств (зачастую бедных), в большинстве провинций дают бонусные баллы при сдаче Gaokao (прим. ред. аналог Российского ЕГЭ) — университетского вступительного экзамена, который наиболее важен на пути к академической карьере. Система квот гарантирует, что студенты таких отдаленных регионов, как, например, Синьцзян и Тибет будут представлены в элитных школах. Китай даже имеет 12 университетов, которые предназначены для меньшинств.

Однако, даже здесь есть подводные камни. Реальность Китайской науки часто отстаёт от своих эгалитарных (прим. ред. основанных на принципе равенства) идеалов. На детей старших государственных деятелей и частных бизнесменов приходится непропорционально большая доля учащихся ведущих университетов. А студенты не решаются на требующую напряженной работы карьеру учёного, когда простая в достижении и, как правило, наиболее прибыльная карьера ждет их в бизнесе. Согласно мнению Гепенг Цзя — журналиста, который пишет о проблемах науки и политики в Китае: “это наиболее актуально для хороших студентов из богатых семей”.

“В результате, — говорит Цзя, — ученые, которые, как правило, родом из бедных семей, получают меньшую поддержку из дома и работают под тяжёлым финансовым бременем”. “Ситуация усугубляется низким уровнем заработной платы”, — говорит он. В среднем, зарплата рядовых ученых — 6000 юаней в месяц, что составляет примерно одну пятую часть зарплаты вновь принятого преподавателя университета США. “ В особенно сложной ситуации находятся постдоки и начинающие исследователи, которые, работая в крупных городах, с трудом могут прокормить семьи”, — говорит Цзя. Это вынуждает многих ученых тратить свои гранты на личные расходы. Чтобы свести концы с концами, ученым, оказавшимся в подобной ситуации, приходится подавать заявки на большее количество грантов, в результате чего им приходится участвовать в большем количестве различных проектов и публиковать многочисленные статьи, что, в свою очередь, создает трудности в поддержании качества работы.

Многие Китайские исследователи избегают этой ловушки, находя рабочие места за рубежом. Тысячи исследователей-постдоков уедут за границу в 2016 году при финансировании Китайского совета по стипендиям, а многие другие будут искать спонсоров за рубежом. Но Китаю всё же удалось заманить некоторых выдающихся исследователей обратно домой. Цао Кай, исследователь центра дарований в области науки и техники министерства науки Пекина, выпустил в апреле опрос и обнаружил одного такого учёного-возвращенца, который был вознагражден ошеломляюще высоким окладом в 800000 юаней.

“Но это не нормально”, — говорит Кай. “Это был лишь один крайний случай и его коллеги стали бороться, чтобы убедить правительство повысить зарплаты профессоров в государственных университетах”. “Это способствует привлечению и удержанию талантливых специалистов в области науки независимо от их социального статуса”.

ВЕЛИКОБРИТАНИЯ: путь не принят

By Elizabeth Gibney

По большей части, наука в Великобритании эгалитарна для тех, кто уже сделал карьеру. Исследование, проведённое в 2016 году показало, что, в отличие от юристов или финансистов, исследователи из семей с низким уровнем дохода платят не меньше, чем их более обеспеченные коллеги (D. Laurison and S. Friedman Am. Soc. Rev. 81, 668–695; 2016).

Но начало карьеры в науке отличается. То же исследование показало, что лишь 15% ученых происходит из семей, принадлежащих к рабочему классу, которые составляют 35% общей популяции (см. график). Другое исследование обнаружило, что за последние 25 лет, 44% рожденных в Британии учёных, ставших нобелевскими лауреатами, посещали платные школы, в которых обучается лишь 7% населения Великобритании (P. Kirby Leading People 2016 The Sutton Trust, 2016). “Это профессиональный классовый барьер, — говорит Катрин Мэтьюсон, исполнительный директор Британской научной ассоциации, — но он наиболее радикален в науке”.

Однако, этот барьер вдохновляет. В непрерывном исследовании, длящемся 10 лет, группа из Королевского колледжа Лондона обнаружила, что большинство англичан в возрасте от 10 до 14 лет находит науку интересной. Но среди рабочего класса научная деятельность редко рассматривается в качестве карьеры, возможно потому, что они редко встречают людей, работа которых связана с наукой. (ASPIRES: Young People’s Science and Career Aspirations, Age 10–14 King’s College London, 2013).

Чтобы справиться с этим, команда Королевского колледжа работает со школами Лондона в рамках экспериментальной программы показывая детям возрастом от 11 до 15 лет, как наука внедряется в повседневную жизнь, например, изучая химический состав пищевых продуктов, и то, как научные навыки важны в ряду профессий. Ранние результаты обнадёживают, и команда планирует расширить программу в следующем году.

Другим препятствием может быть то, что британским студентам, которым интересна карьера в науке, в возрасте 16 лет зачастую приходится отказаться от других предметов. “Люди из малообеспеченных семей, которые не знают о диапазоне возможностей в карьере ученого, могут расценивать это как рискованную азартную игру”, — говорит Мэтьюсон.

Третья проблема является следствием неожиданного утроения ежегодных университетских сборов до £9000 (12,000 долларов США) в 2012 году. “Я подозреваю, что оплата может быть крупным сдерживающим фактором для тех, кто растет в семьях, которые беспокоятся о базовом уровне дохода”, — говорит Мэтьюсон.

“Опасно то, что неспособность понять сложившуюся ситуацию не только губит таланты, но и всё больше изолирует науку от общества”, — добавляет она. Это разобщение было очевидно в июне, в ходе референдума Брексит, когда больше половины населения проголосовало за то, чтобы выйти из Евросоюза, в сравнении с приблизительно каждым десятым исследователем. “Это расхождение взглядов на мир является реальной проблемой как для качества исследований, так и для места учёных в обществе”, — говорит Мэтьюсон.

ЯПОНИЯ: Углубление разделения

By David Cyranoski

В Японии неравенство в благосостоянии и статусе не доходит до таких крайностей, как в Китае и Индии. Тем не менее за прошедшее десятилетие послевузовское образование и научные исследования стали менее привлекательными вариантами, особенно для менее привилегированных слоёв населения. Некоторые предупреждают, что это может сделать исследования прерогативой богачей, с серьёзными социальными последствиями. “Эта проблема возникла в Японии”, — говорит Юки Ито, которая занимается исследованием научной политики в управлении по науке и техники Японии в Токио, основном спонсоре научной деятельности.

Большая часть этой проблемы — повышение платы за обучение даже в сравнительно недорогих государственных университетах: если в 1975 году плата за поступление и первый год обучения составляла ¥86000 (840 долларов США), то с 2005 года эта сумма достигает ¥817800. Кроме того, благодаря длительному падению экономики Японии, родители вынуждены поддерживать жизнь на прожиточный минимум, который в среднем на 19% ниже, чем десять лет назад.

Это заставляет студентов всё больше и больше зависеть от стипендиальных программ, которые в Японии в основном представляют собой кредиты, которые, конечно, нужно возвращать. Половина всех магистров и аспирантов берёт кредиты, а четверть из них должна больше 5 миллионов йен. “Многие студенты, которые хотят сделать научную карьеру, просто не могут представить себе стоимость обучения и проживания”, — говорит Коичи Сумикура, профессор научной политики Национального института политических исследований в Токио.

Даже тем, кто берет кредиты через университет, не гарантированы рабочие места и зарплата, которая позволит отдать этот долг. В расцвете лет, в возрасте между 30 и 60 годами, треть выпускников университетов зарабатывает меньше 3 миллионов йен в год. “В таких условиях каждый задумывается, перед тем как строить академическую карьеру”, — говорит Ито.

Социальное неравенство в системе высшего образования уже заметно. Важнейший шаг в становлении исследователя — поступить в перспективное учебное заведение, например, такое как университет Токио, где в среднем доход семьи студента в два раза выше среднего показателя по стране. “Если эта ситуация будет продолжаться, то наука станет чем-то интересующим только богатых, а исследования будут отдаляться от решения текущих социальных проблем”, — говорит Ито.

Правительство учло этот вопрос. На 2 августа анонсирован план правительства на “инвестиции в будущее”, который обещает повысить финансирование стипендий (их не нужно будет возмещать), а также повышение доступности не облагаемых налогами студенческих кредитов.

“Но правительство до сих пор занимается более конкретным изучением взаимосвязи между успешной карьерой исследователя и экономическими факторами”, — говорит Сумикура. “Эта тема будет важна в будущем”, — говорит он.

БРАЗИЛИЯ: Прогрессивная политика оправдывает себя

By Jeff Tollefson

В Бразилии неравенство в благосостоянии является чрезмерным почти во всех сферах жизни, в том числе и в образовании. Управляемые государством школы настолько плохи, что их пытаются избежать все, кроме самых бедных семей. На момент 2014 года только 57% 19-летних жителей страны окончили среднюю школу.

Но всё же отмечаются признаки прогресса, особенно в областях науки, технологий, инженерии и медицины. К примеру, в 2011 году Бразилия представила программу “Наука без границ”, благодаря которой десятки тысяч преуспевающих студентов (бакалавров, магистров и аспирантов) университетов отправили обучаться за границу. Поскольку студенты из богатых семей на сегодняшний день получают лучшее начальное и среднее образование, они, ожидаемо, преобладают в процессе отбора. Но было отмечено, что к концу первого этапа этого года больше половины из 73353 участников были выходцами из семей с низким уровнем доходов.

“И правда, для нас эти статистические данные стали полной неожиданностью”, — говорит Карлос Нобре, учёный-климатолог, который ранее возглавлял один из общественных фондов, финансирующих “Науку без границ”.

В Сан-Паулу, тем временем, медицинская школа престижного университета города Кампинас (UNICAMP) отдаёт предпочтение одаренным студентам из школ, находящихся под государственным управлением. Программа стартовала в 2004 году после того, как исследователи предположили, что из студентов, имеющих на момент приёма аналогичные результаты тестов, бедные студенты, пришедшие в UNICAMP из государственных школ, как правило, работают лучше, чем их коллеги из частных школ. Первые составляют 68% от студентов, поступивших в этом году.

Карлос Энрике де Брито Круз, который предпринял инициативу UNICAMP, когда он был ректором университета, подозревает, что ответ на этот вопрос довольно прост. “Такие студенты сталкиваются с большим числом препятствий, которые необходимо преодолеть”, — говорит он. “И когда вы помещаете их в среду, где препятствия примерно такие же, они, как правило, максимально реализуют свой потенциал”.

В Бразилии также можно заметить плоды усилий правительства по повышению научной грамотности и поддержке большего количества студентов в научной карьере, которая получила развитие после инаугурации президента Луиса Инасиу Лула да Силвы в 2003 году. Отдел Федерального министерства науки, техники и инноваций полностью сфокусирован на “социальной интеграции” с программами по улучшению государственных школ и развитию исследований в областях, которые затрагивают местные сообщества, таких как питание и рациональное и экологичное природопользование.

“Низкое качество среднего образования остаётся серьёзной проблемой, которая может затронуть поколение или даже больше”, — говорят эксперты. “Тем не менее, существующие инициативы могут повысить квалификацию государственных школ до уровня, позволяющего амбициозным студентам добиться успеха”, — говорит Нобре. “Следующий вопрос — смогут ли эти студенты способствовать инновациям в бразильской науке?”, — говорит он. “Теперь, когда они выходят на рынок труда, мы должны быстро оценить, что случилось с этими студентами”.

ИНДИЯ: Языковой и кастовый барьеры

By T. V. Padma

Несмотря на известность таких центров инновационных технологий, как Бангалор и университетов, как мультикампусный Индийский институт технологий, огромному количеству Индийских студентов никогда не удастся реализовать свой огромный потенциал из-за бедности сельских школ, языковых барьеров и кастовой системы. За пределами города высшее образование, в том числе научное, в большей степени остается привилегией богатых, политически значимых и высших каст.

Национальная перепись Индии не собирает данные о кастовом, сельском или гендерном распределении среди людей, занимающихся наукой, сбором этих данных не занимается и научный департамент страны. “Тем не менее очевидно, что студентам из сельской местности в Индии мешает нехватка хороших преподавателей естественных наук и лабораторного оборудования, кроме того, они не осведомлены о возможности примкнуть к основным научным течениям (см. www.nature.com/indiascience). Еще больше преград встречается на пути у сельских девушек, среди которых не поощряется желание заниматься исследовательской деятельностью или работать, это характерно для девочек из бедных городских семей: ожидается, что они выберут работу, которая позволит им сделать вклад в приданое.

Многим сельским студентам также мешает их плохой английский — язык, который школы часто используют для обучения естественнонаучным дисциплинам. “Учителя из элитных колледжей, интервьюеры и приёмная комиссия часто настроены против таких студентов”, — говорит Индира Натх, иммунолог Индийской национальной научной академии в Нью-Дели.

Каста — наследственная классовая система индусского общества — официально не является проблемой. Конституция и суды Индии предписывают, что больше половины мест в образовании и рабочих мест должны быть оставлены для людей из исторически дискриминируемых классов. Тем не менее оговорка исключает некоторые ведущие научные центры Индии из этого предписания. А на самом деле существует “непреднамеренная, тонкая или скрытая дискриминация студентов из “резервных” категорий, начинающаяся в средней школе и продолжающаяся в колледже”, — говорит Шри Кришна Джоши, заслуженный научный деятель национальной физической лаборатории в Нью-Дели. Учителя не поощряют их также, как студентов из высших каст. В результате “у бедных студентов из “резервных” категорий, в свою очередь, часто формируются психологические барьеры, вследствие чего они считают, что не могут конкурировать с другими”, — говорит он.

“Тем не менее, имеются признаки прогресса”, — говорит Десираджи. Долгое время индийские чиновники предполагали, что все, что от них требуется — это создать передовые научные центры, а эффект на образование просто просочится вниз, в массы. “Но сейчас учреждения всё больше начинают применять подход “снизу вверх”, который позволяет отыскать талантливых людей на самых низких экономических уровнях”, — говорит он.

В Южном кампусе университета Дели, генетик Тапасия Сривастава наблюдает последствия этого сдвига. “Конкурентоспособность в сфере высшего научного образования растет во всех категориях, основанных на кастах, и различия растворяются”, — говорит она.

“Талантливые молодые исследователи получают признание на основании их личных заслуг, а не из-за конституционального положения”, — соглашается Десираджи. “Но многое еще предстоит”, — говорит он. “Часто, поиски действительно талантливого ребенка в небольшом городе или деревне равны поиску иголки в стоге сена”

КЕНИЯ: Свободный доступ, но плохие перспективы

By Linda Nordling

В Кении, где около 40% населения живет на менее чем 1,25 доллара США в день, классовые вопросы не очень беспокоят тех, кто попадает в науку. Как одна из самых быстрорастущих “львиных” экономик Африки, страна отметила увеличение поступающих в университет в два раза с 2011 года, в прошлом году их число превысило 500000. Правительство субсидирует оплату обучения для бедных студентов средней школы, которые хорошо зарекомендовали себя в научных дисциплинах, а также предоставляет кредиты, которые помогают им с расходами на жизнь.

Однако, на последипломном уровне, отсутствие возможностей в Кении означает, что многие соискатели в научной сфере частично должны обучаться за рубежом. “Проблемой для меня было не попасть в науку, а находиться в ней”, — говорит Энн Макена, кенийка из университета Мои, происходящая из низшего класса, бакалавр биохимии. Сейчас она получает стипендию Родеса, чтобы защитить свою степень PhD в области химической биологии в Оксфордском университете, Великобритании.

Для тех, кто остаётся дома, самый верный путь к карьере исследователя — получить работу в организациях с иностранным финансированием, таких как международный центр физиологии и экологии насекомых (ICIPE) в Найроби, или партнерство между Кенийским медицинским исследовательским институтом (KEMRI) и британским научным фондом “Веллком Траст”. Но в условиях жёсткой конкуренции могут уйти годы на то, чтобы заслужить признание. “В этом случае выпускники, имеющие более низкое материальное положение, вынуждены сдаться”, — говорит Макена. Им приходится задумываться о необходимости финансово обеспечивать свои семьи и их привлекают высокие оклады в частном бизнесе, в то время как более состоятельные студенты могут позволить себе подождать.

Еще одним источником неопределённости является борьба Кенийских университетов за гарантию достаточного государственного спонсирования. Нехватка средств заставила ректоров государственных университетов страны предложить поднять оплату за обучение в пять раз для ресурсоемких курсов, в том числе и научных. Если это произойдет, и государственные субсидии не поддержат темп, бедные студенты могут отказаться от естественнонаучных курсов в пользу более дешевых.

“Будет жаль, ведь из кенийских студентов, происходящих из бедных слоёв общества, выходят отличные специалисты в своей области”, — говорит Балдуин Торто, руководитель отдела поведенческой и химической экологии в ICIPE. “Вы находите детей из бедных семей, которые выполняют работу также хорошо, и даже лучше, чем дети из богатых семей”, — говорит он.

Малообеспеченные студенты из Кении часто интересуются наукой, но у них возникают трудности с карьерным ростом. Francesco Cocco/Contrasto/eyevine

РОССИЯ: положительная политика, низкая продуктивность

После распада Советского Союза в 1991 году, Россия быстро предалась неукротимому капитализму, а неравенство увеличилось. Тем не менее в образовании страна сохранила свои социалистические идеалы — даже сейчас в России значительная доля студентов естественнонаучных специальностей происходит из низких и средних социальных слоёв.

“В целях модернизации, в России действует национальная политика, направленная на поддержание равных возможностей в образовании”, — говорит Дмитрий Песков, руководитель подразделения молодых специалистов Московского агентства стратегических инициатив, которое продвигает экономические инновации в России. В стране существует около 3000 университетов и высших учебных заведений и около половины всех выпускников средних школ поступают в них. В среднем, организации экономического сотрудничества и развития страны составляют 35% всех организаций.

В периферийных регионах, таких как Урал или Сибирь, где местные органы власти содействуют развитию научно-технического потенциала, преподаватели рано определяют талантливых учеников, уже в возрасте от 4 до 6 лет. Если они продолжают подавать надежны, им рекомендуют поступать в местные университеты, где бесплатное обучение позволит сфокусироваться на местных нуждах, таких как сельскохозяйственные технологии.

Дети, которые демонстрируют исключительные навыки в областях науки, искусства, спорта или даже шахмат, могут получить приглашение в национальный образовательный центр Сириус, расположенный в Сочи, на берегу Черного моря. Этот центр был создан при поддержке президента России Владимира Путина после зимней олимпиады 2014 года, чтобы помогать одарённой молодёжи России развивать таланты при поддержке ведущих учёных и специалистов.

С декабря 2015 года, будущие студенты, которые добились успеха в местных или национальных научных и математических конкурсах и олимпиадах, могут также надеяться получить президентский грант в размере 20000 рублей (307 долларов США) ежемесячно. Эти гранты позволяют нескольким сотням студентов из низких социальных слоёв получать образование в лучших национальных университетах лишь на том условии, что они останутся в России по крайней мере в течение пяти лет с момента окончания образования.

Но несмотря на такие усилия, научные результаты в России остаются на относительно низком уровне. “Одной из причин является изоляция российского научного сообщества”, — говорит Песков. Несмотря на все их навыки и социальное разнообразие, российские исследователи, как правило, плохо говорят по-английски и недостаточно представлены в международных встречах и коллаборациях. Проблем добавляет неопределенность в отношении поддержки науки со стороны российского правительства в будущем. “Высокооплачиваемая работа в области финансов, управления предприятием или бизнес-индустрии гораздо более популярна среди хорошо подготовленных молодых россиян, чем рискованная академическая карьера”, — отмечает он.

Оригинал: http://www.nature.com/news/is-science-only-for-the-rich-1.20...

Переводчик: Елена Лисицына

Редакция: Николай Лисицкий, Полина Тиканова

Изображения: Антон Осипенко, Никита Родионов

Никто не знает точно, почему устойчивость к препаратам малярии всегда в первую очередь возникает именно в этой отдаленной западной провинции Камбоджи, расположенной в Кардамомских горах. «Причины скорее социальные, нежели биологические», — говорит специалист по малярии Том Пето, который находится здесь, в этом пыльном, ничем не примечательном городе, сражаясь с последней задачей в глобальной борьбе с малярией: ее множественной лекарственной устойчивостью (МЛУ).

В этом, как ни странно, определенную роль играют рубины. В течение многих десятилетий драгоценные камни и некогда пышные посадки тикового дерева манили людей сюда, на границу с Таиландом, где леса и джунгли полны комаров — переносчиков малярийного плазмодия. Тогда и сложилась трагическая история города Пэйлин как последнего оплота красных кхмеров, оставивших население разбитым, изолированным, необразованным, подозрительным и разграбленным. Здравоохранение в плачевном состоянии; в городе переизбыток поддельных или некачественных лекарств, и не принимать их — обычная практика. Как это ни парадоксально, низкая трансмиссивность малярии в этом районе только усугубляет ситуацию, и в паразитах, циркулирующих здесь, есть что-то (может быть, генетическое), что позволяет им быстро мутировать и гарантирует выживание сильнейших, наиболее устойчивых штаммов. Пето, член Махидольской Оксфордской исследовательской группы тропической медицины, более известной как МОГМТИ (MORU), в Бангкоке, также допускает, что «такая закономерность наблюдается потому, что наблюдение ведется в первую очередь здесь”.

Какой бы ни была причина, начинается все именно в этом городе. Устойчивость к хлорохину выявили тут в 1950-е годы, прежде чем она охватила побережье реки Меконг, а затем Индию и Африку, в результате чего произошли миллионы смертей. Следующим, в 1960-е годы, стал сульфадоксин-пириметамин. С мефлохином врачи потерпели неудачу в 1970-е годы.

Затем в конце 2008 и 2009 годах пришло сообщение, потрясшее мир: артемизинин, так называемое чудодейственное лекарство, приведшее к резкому падению смертности от малярии на планете за последнее десятилетие, здесь потеряло свою эффективность. Это вызвало всеобщую тревогу и разработку, в конечном счете, бесполезного чрезвычайного плана по сдерживанию устойчивости в Камбодже, прежде чем был потерян последний, лучший препарат.

Теперь Пэйлин является эпицентром того, что называют самой значительной угрозой контролю за распространением малярии: наиболее смертоносный паразит, Plasmodium falciparum, обрел устойчивость не только к артемизинину, но и к его ключевому препарату-партнеру, пипераквину или PPQ, который используется в сочетании с артемизинином и имеет решающее значение для успешности терапии. Появление этого мультирезистентного паразита увеличивает угрозу возникновения неизлечимой малярии в регионе Меконга и, возможно, за его пределами

Устойчивость к пипераквину оказалась «катастрофой», говорит начальник Пето, Арьен Дондорп, который является руководителем исследования малярии в МОГМТИ. Пока она ограничивается Камбоджей, но «боюсь, распространение устойчивости на остальные страны этого региона — только вопрос времени», говорит он. Это «кошмарный сценарий», добавляет Франсуа Ностен, который руководит Махидольской группой исследовательского отдела малярии Шокло (SMRU) в Мэсоте, Таиланд, возле границы с Мьянмой. «Если это произойдет, — говорит он, — мы побеждены, и малярия вернется».

Единственный способ предотвратить такой кризис, говорит все растущий хор голосов исследователей малярии, международных агентств и доноров — полностью ликвидировать малярию в субрегионе Большой Меконг, включающем в себя пять стран и юго-западное побережье Китая, связанных между собой 12-й по протяженности рекой мира. Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ), Глобальный фонд и другие международные организации и доноры сплочены вокруг амбициозного плана, который хотят осуществить к 2030 г. Цель состоит в том, чтобы гарантировать исчезновение паразитов в регионе, ориентируясь в первую очередь на P. falciparum из-за срочной угрозы возникновения его мультирезистентности. Фонд Билла и Мелинды Гейтс (BMGF) усиленно лоббирует этот план, однако из пяти стран-осуществителей некоторые известны как достаточно коррумпированные и не склонные к сотрудничеству, при этом они тоже в деле, по крайней мере, на бумаге.

Малярия уже была однажды ликвидирована в «легких» местах, таких как южная часть Соединенных Штатов, Европа и Турция, и аналогичные усилия предпринимаются в других местах. Но никто никогда не мог устранить болезни в месте, где в комплекс переплелись социальные и эпидемиологические причины, таком как Меконг.

Наука тут неопределенна, данные несовершенны, средства и инструменты слишком “сырые”. Исследователи здесь, многие из которых думают о себе гораздо больше, чем делают на деле, спорят со всем, начиная от силы доказательств до этики клинических испытаний — даже с величиной мультирезистентной малярии как бедствия: соответствует ли ее масштаб 4-й категории или категории 5? Хватит ли времени для проведения тщательных исследований, или ситуация настолько запущенная, что придется применять слабо проверенные стратегии в надежде, что все пройдет удачно? Все это время ученые сталкиваются с одной из самых тревожащих задач: как устранить болезнь, когда никакой вакцины нет, самые необходимые препараты проваливают испытания, а паразит развивается быстрее, чем люди могут с ним бороться.

Пэйлин, Камбоджа.

Другая малярия

Малярия в Меконге отличается от таковой в Африке, где она убивает примерно 500 000 детей в год. Основной африканский переносчик, Anopheles gambiae, настолько распространен, что люди могут подвергаться примерно тысяче инфицирующих укусов в год, а коэффициент передачи является самым высоким в мире.

В Меконге, напротив, малярия является болезнью окраин и провоцирует менее 200 смертей в год. Обширные низменности в значительной степени свободны от малярии, но по мере того, как рисовые поля сменяются холмами, а затем горами, риск возрастает, и малярия господствует в сокращающихся лесных окраинах, где процветают комары-переносчики. Ее жертвами также становятся буквально на местности: люди, которые работают в лесу, в основном бедные, странствующие лесорубы, шахтеры или рабочие-мигранты, а также маргинальные этнические меньшинства, которые живут вдоль загрязненных международных границ. В большинстве случаев малярия встречается у взрослых мужчин, преимущественно в Мьянме, которая несет на себе максимальное бремя малярии по сравнению с любой страной Большого Меконга.

Здесь не самое большое число жертв болезни, но жуткая способность популяции паразита мутировать и приобретать устойчивость к любому препарату, направленному против него, сделало Меконг главным фронтом и центром в глобальной борьбе с малярией.

Дельта реки Меконг в Тяудок, Вьетнам, одной из шести провинций в регионе, пораженном лекарственно-устойчивой малярией. Кхмеры, проживающие на территории Камбоджи, проходят скрининг с тех пор, как здесь впервые был выявлен паразит, резистентный к артемизинину. Christoph Mohr/dpa/Corbis

Корни этой проблемы уходят на несколько десятилетий назад и заключаются в злоупотреблении лекарствами от малярии. Многие из тех, кто устремился в леса несколько десятилетий назад в поисках богатства или вынужден был бежать из городов в сельскую местность под натиском красных кхмеров, приходили из районов без малярии, поэтому у них не было никакого естественного иммунитета — они оказались особенно уязвимы. Когда они заболевали, то часто занимались самолечением, пользуясь тем, что полный мешок лекарств можно было приобрести у местного лавочника, и лишь при определенной доле везения среди них оказывались противомалярийные препараты в неопределенной дозе. Или же они принимали несколько таблеток хлорохина для “профилактики” перед входом в лес, а затем носили в кармане все остальное. В любом случае, прием противомалярийных препаратов в низких дозах в течение короткого периода является надежным способом повысить резистентность паразита к нему.

Артемизинин от других противомалярийных препаратов отличает скорость его действия, он может элиминировать почти все плазмодии из крови в течение 48 часов, так быстро, что люди часто не заканчивают курс, позволяя паразиту развиваться под низкими концентрациями лекарств.

«Все довольно просто: артемизинин — лучший препарат, который когда-либо у нас был», — говорит Николас Уайт, специалист по малярии Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, который осуществляет контроль над широко раскинувшейся деятельностью МОГМТИ из Бангкока и который, кажется, является наставником каждого, кто борется с малярией в Юго-Восточной Азии.

Неизменно называемый «блестящим» и, как правило, «хладнокровным», Уайт помог артемизинину вырваться из безвестности в 1990-е годы. Его группа провела ключевые клинические испытания артемизинина и его производных, в сочетании с лекарственным средством-партнером, которое расправлялось бы с остатками паразитов в крови. Это так называемая комбинированная артемизинин-терапия (АКТ) — существует шесть комбинаций, разработанных для профилактики возникновения резистентности, что очень напоминает ситуацию с комбинированной терапией ВИЧ, когда комбинация лекарств не оставляет ВИЧ ни единого шанса выработать резистентность против одиночных препаратов. Тогда Уайт и его коллеги начали кровопролитный, длившийся десятилетиями бой, чтобы ВОЗ одобрила использование АКТ в качестве первой линии терапии малярии во всем мире.

В попытках истребить малярию в пределах субрегиона Большого Меконга очень тяжело добраться до каждого Камбоджийского рабочего-мигранта.

Первые признаки неблагополучия появились около 2007 года. Во время работы в Пэйлине группа MORU под руководством Дондорпа обнаружила, что для эрадикации паразита из крови больных с помощью артемизинина потребовалось в два раза больше времени, чем в Ван Фа, Таиланде, где это лекарство начали применять совсем недавно. Группой Научно-исследовательского института медицинских наук вооруженных сил (AFRIMS) в Бангкоке, работающей поблизости, были получены аналогичные тревожные результаты. Дондорп, Норстен, Уайт, а также исследователи малярии со всего региона забили тревогу в 2009 в статье New England Journal of Medicine. Без немедленных действий, сказали они, резистентность к артемизинину повторит путь резистентности к хлорохину, прорываясь на запад через Мьянму в Бангладеш и Индию и, в конечном итоге, в Африку, уничтожая все достижения последнего десятилетия.

С самого начала некоторые ученые поставили под сомнение то, что группой действительно была описана устойчивость к лекарственным препаратам, и не стоит ли вместо этого назвать данное явление «медленным выведением» паразитов из организма, а некоторые даже обвинили ученых в криках: “Волки! Волки!” — по аналогии с известной притчей о маленьком пастушке и безосновательной тревоге (см. «Борьба под пристальным взглядом угрозы»). В конце концов, в отличие от хлорохина, который уже непригоден для борьбы с устойчивыми паразитами, артемизинин до сих пор работает, хоть и медленнее.

Тем не менее, это оказалось серьезной угрозой, а в 2011 году ВОЗ и Организация Партнерства по борьбе с малярией начали реализацию «стратегии экстренного реагирования» на резистентность к артемизинину в Меконге. Стратегия заключалась в сдерживании распространения инфекции: организации барьера вокруг областей лекарственной устойчивости путем наращивания мер профилактики и контроля, таких как использование прикроватных пологов, диагностических экспресс-тестов и АКТ.

Несмотря на план, резистентность к артемизинину продолжила распространение. Она до сих пор не ворвалась в Африку, как того опасались, и есть некоторая неуверенность по поводу того, что это вообще случится. Но в настоящее время резистентность обнаруживается в пяти странах в регионе Меконга. Некоторые винят неуклюжесть глобальных мер, а также коррумпированность и неэффективные действия правительств, освоивших поступившие на борьбу деньги в своих интересах; другие указывают на новые генетические доказательства, демонстрирующие, что резистентность к артемизинину не только распространяется, но и независимо возникает во множестве точек по всему региону, обрекая на провал любые попытки построить барьер.

“Просто оказалось слишком поздно”, — добавляет Дидье Менар, заведующий блоком молекулярной эпидемиологии малярии в Институте Пастера в Пномпене. В прошлом году его группа обнаружила “неуловимый” молекулярный маркер устойчивости к артемизинину в гене Kelch 13, или K13, что позволило исследователям сопоставить масштабы резистентности и её распространение в мельчайших деталях. Эти ретроспективные анализы позволяют предположить, что уже в 2001-2002 году 50% плазмодиев здесь уже были устойчивы к артемизинину, и никакого способа бороться с ними больше нет. Какой бы ни была причина, неспособность обуздать резистентность подготовила почву для нынешнего кризиса: мультирезистентной малярии.

Неудивительно, что вскоре в Камбодже возникла резистентность и к препарату-партнеру артемизинина. «Мы предсказывали это”, — говорит Дондорп, известный как спокойный, размеренный, но явно раздраженный голос группы MORU. Когда артемизининовый компонент AКT не справляется с паразитом быстро, объясняет Дондорп, более слабый и медленно действующий сопутствующий препарат должен нести дополнительную нагрузку. По существу, он работает как монотерапия.

Первые вести снова пришли из Пэйлина, где АКТ выбора является комбинацией дигидроартемизинина, производного артемизинина и пипераквина, и известна как DHA-PPQ. Начали приходить разрозненные сообщения о том, что люди на DHA-PPQ не излечиваются. «Вы лечите больных, а через 3 недели они больны снова, и этот цикл повторяется”, — говорит Менар. Это была не просто медленная эрадикация паразитов, наблюдаемая ранее при артемизининовой устойчивости — это был фактический провал терапии.

Две команды, одна — возглавляемая Менаром, другая — Дэвидом Сондерсом из AFRIMS, объединили свои усилия. Обе группы в генетических, клеточных и клинических исследованиях подтвердили, что, на первый взгляд, среди паразитов развилась устойчивость к обоим препаратам, используемых в AКT. (Группа Рика Фэйрхаста из Национального Института Здоровья США в Bethesda, штат Мэриленд, предоставила еще больше доказательств в январе этого года.)

Мультирезистентные паразиты распространяются с пугающей скоростью. «В целом в Камбодже частота несостоятельности терапии DHA-PPQ составляет 50%, — говорит Менар, — в Пэйлине она выше, достигая, вероятно, 70%”. “И это не сулит ничего хорошего для других схем АКТ”, — говорит Ностен, — если мы потеряем один из препаратов-партнеров, причем любой из них, остальные также очень быстро провалятся следом, как фишки домино”.

Есть несколько экстренных мер: они сработают, если страны смогут действовать быстро. После нескольких лет, проведенных на полке, мефлохин снова обрел эффективность в Камбодже, и ВОЗ рекомендует подверженным странам переходить на комбинацию его с артезунатом. Но это краткосрочное решение проблемы: Менар предсказывает провал и этого средства через 6 месяцев. «Это похоже на гонки. Проблема здесь в том, что паразит реагирует очень быстро, а значит, столь же быстро должны работать и мы”. MORU тестирует тройную АКТ — сочетание трех препаратов вместо двух — чтобы увидеть, смогут ли они побороть резистентность, но результатов пока нет.

“Я думаю, что это один из немногих наших вариантов для устранения устойчивости”, — говорит Дондорп, — “чем дольше мы ждем, или чем дольше не получаем положительного результата, тем труднее лечить малярию и однажды добиться ее полного устранения”.

На заседании в сентябре 2014 года влиятельный Консультативный комитет ВОЗ по вопросам малярии одобрил агрессивный план ликвидации болезни в Меконге, а Всемирная ассамблея здравоохранения подписала его в мае 2015 года. Цель заключается в том, чтобы избавить регион от P. falciparum к 2025 году и относительно менее агрессивных P. vivax к 2030 году, что обойдется по оценкам стоимости в $ 3 млрд. Для Камбоджи, родины лекарственной устойчивости, целевая дата эрадикации P. falciparum назначена еще раньше: срок, отведенный на борьбу — менее 4-х лет.

Как говорит Франк Смитиус, неугомонный голландский маляриолог, который работает с MORU и параллельно запускает свою собственную неправительственную организацию в Янгоне, одном из угасающих городов Мьянмы: «Нам всем лучше поторопиться”.

Читать далее: http://medach.pro/microbes/epidemiologiya/malyariynyie-voyny...

Вот и пришло время написать о самом распиаренном и самом известном нейромедиаторе – серотонине. Самое интересное заключается в том, что о нём несколько десятилетий несут бред самые различные слои общества – начиная от домохозяек и гуманитариев, с их мифами о «гормоне счастья», заканчивая мамкиными психонавтами, которые скинулись однажды на марочку с ДОБом и теперь готовы каждому прохожему рассказывать о прелестях «изменённого состояния сознания».

Изначально считалось, что серотонин влияет только на тонус сосудов и гладких мышц, его прямое присутствие в ЦНС было обнаружено лишь в 1953 году Ирвином Пейджем и Бетти Твэрог, информацию о своём открытии они опубликовали в The American journal of physiology – «Serotonin content of some mammalian tissues and urine and a method for its determination.».

В каждой из таких ситуаций история поступает с наукой одинаково: любая недостаточно хорошо исследованная область начинает обрастать спекуляциями, либо действительно важные и серьёзные опыты и публикации теряются в общем шуме. Взрывы снарядов и свист пуль во время второй мировой войны заглушили опыт Альберта Хоффмана с ЛСД, а песни о всеобщей любви в 60е оказались более увлекательными, чем работы Шульгина и Николса. Думаю, что не стоит скрывать факт того, что 90% мировой «психоделической культуры» завязано на веществах, тем или иным образом влияющим на серотонинэргические нейроны в ЦНС.

Так что рассказ о серотонине стоит начать не с Хоффмана, Шульгина или Твэрог, а с краткого повествования об истории изменённых состояний сознания.

Повествование об изменённых состояниях сознания начнём с рассказа об эволюции мозга. В 2009 г. в «Троицком варианте» генетик Михаил Гельфанд опубликовал замечательную статью под названием «Шизофрения как последствие эволюции мозга» [1]. Главный вывод которой я позволю себе сформулировать более ёмко, чем это было в источнике – человек познакомился с безумием в момент становления человеком. При этом слово «момент» в контексте эволюционной нейробиологии можно смело принимать за несколько десятков тысяч лет. Учёные анализировали выборку генов-кандидатов, мутации в которых наиболее часто обнаруживаются у людей, больных шизофренией, и сравнили их с генами здоровых людей и генами наших ближайших родственников – шимпанзе и макак-резус. В итоге выяснилось, что большая часть генов-кандидатов влияла на уровень метаболизма нервных клеток и, соответственно, в случае человека являлась одной из наиболее быстро эволюционирующих групп генов. Так что шизофрению в контексте конкретно данного исследования можно считать «детской болезнью» в эволюционном пути человека.

В этот момент некоторые люди приобрели возможность с рождения воспринимать мир несколько иначе, чего не было у шимпанзе. Но человеку этого было мало – он требовал продолжения банкета! Тут как раз помогло другое эволюционное приобретение – фермент АДГ (алкогольдегидрогеназа), позволивший есть забродившие плоды и, чуть позже – со времени изобретения керамики, пить испортившийся фруктовый сок.

А что делать с похмелья? Конечно же! Искать всяческие корешки и пробовать – вдруг поможет?

Таким вот нехитрым образом древнее человечество открыло для себя первые лекарства, красители и яды. Среди случайно поглощённых растений с большой долей вероятности, т.к. прародина человечества была в Африке, был ибога. Этот небольшой кустарник — культовое растение для народности митсого, чей религиозный культ «бвити», возможно, является потомком самых древних практик направленного изменения сознания, живым реликтом психоделики. Интересно, что содержащийся в ибоге ибогаин и его метаболит – норибогаин – являются одновременно лигандами опиоидных и сертониновых (5-НТ3, ионотропный подтип) рецепторов [3].

Во многих древних культурах, где было распространено ритуальное использование растений, содержащих изменяющие сознание вещества, эти самые вещества зачастую воздействовали именно на серотонинэргическую нейротрансмиссию. Можно ещё вспомнить мифический напиток богов древней Индии – амриту, которая, согласно преданиям, готовилась из эфедры и грибов. Также, в качестве более подробно задокументированного примера, можно привести аяхуаску из Южной Америки. Интересно, что древние индейцы каким-то образом умудрились придумать такую смесь, которая содержит и ДМТ (диметилтриптамин, сильный серотонинэргический психоделик), и ИМАО (ингибиторы моноаминоксидазы) растительного происхождения. В нормальных условиях ДМТ неактивен при пероральном приёме, однако он активируется в смеси с иМАО, замедляющими его распад в ЖКТ.

На Руси наши предки также иногда ловили домотканые и лубяные приходы, прямо в печи деревенской выпеченные. Называлось это дело «пьяный хлеб» — то есть хлеб, выпеченный из муки злаковых растений, поражённых грибком. Интересно, что под этим понятием подразумевалось сразу два вида грибка — Fusarium graminearum, содержащий вомитоксин, и Claviceps purpurea (спорынья), содержащий производные эрготамина. И если отравления вомитоксином протекали относительно легко, то отравления спорыньёй даже получили своё название – эрготизм. При эрготизме, помимо острого психоза, нарушается тонус кровеносных сосудов. Это может привести к некрозу конечности или гангрене.

С наступлением нового времени и плавным переходом алхимии в химию появилась возможность выделять действующие вещества из растительных источников. Изначально любой экстракт содержал просто спиртовой раствор суммы алкалоидов — азотосодержащих веществ, которые, если говорить упрощённо, возможно было выделить стандартной кислотно-щелочной экстракцией. Затем люди научились выделять отдельные вещества из общего экстракта. Это дало возможность наблюдать за «чистым» фармакологическим действием отдельных химических веществ на организм.

В этом отношении серотонинэргическая система является середнячком: несмотря на то, что первые сообщения о «субстанции, влияющей на тонус мышц» относятся к XIX веку, серотонин в чистом виде был выделен лишь в 1935 году Витторио Эрспамером. В дальнейшем это вещество обнаруживалось во многих тканях и органах, в т.ч. и в нервной системе (см. выше). Однако, первые сведения о серотониновых рецепторах относятся лишь к 1957 году: Дж. Гаддум обнаружил, что способность серотонина сокращать гладкую мускулатуру можно блокировать ЛСД (диэтиламидом D-лизергиновой кислоты, в отечественной литературе также использовалось сокращение ДЛК), а морфином можно предотвратить возбуждение вегетативных ганглиев, наступающее при прямом воздействии серотонина. Таким образом, вплоть до 90х годов ХХ века серотониновые рецепторы были разделены лишь на 2 класса – Д- и М-рецепторы. Сейчас, благодаря методам молекулярной биологии, открыто 7 классов серотониновых рецепторов, причём многие из них имеют несколько подклассов (подтипов).

Также стоит упомянуть и о том, что серотонин – это не только нейротропный гормон, чьи функции ограничены лишь пределами нервной системы. Например, он участвует в процессах свёртывания крови и пищеварения. Более того, в 2003 году был введён термин «серотонилирование» (serotonylation)[4], описывающий прямое действие серотонина на внутриклеточные белки. Этот процесс был описан относительно триггерного механизма, определяющего высвобождение сигнальных веществ из бета-клеток поджелудочной железы и активацию тромбоцитов.

Читать далее: http://medach.pro/life-sciences/biochemistry/serotonin/