LightPhotinia

Бесшабашной бывает не только молодость, но и старость. Второй случай намного тяжелее первого. Здоровье - уже не то!

Увидела у брата в пыльном гараже велосипед и слишком хорошо подумала о своих способностях. Подошла к стальному коню, погладила, вспомнила спуск с пригорка и ветер в лицо, и захотелось повторить подвиги детства. Как только брат ни отговаривал, как ни запугивал, всё бесполезно.

После двадцатилетнего перерыва велосипедного стажа я взгромоздилась на технику. Проблемно было, не скрою. Велосипед-то – не дамский, а мужской. Поставила правую ногу на педаль, оттолкнулась, левую ногу кое-как перекинула через сиденье, поехала. Брат перекрестил меня вослед, махнул рукой и спрятался в ограде за калиткой. Стыдно ему за сестру стало.

Брату – стыдно, мне – страшно, а велосипеду – тяжело. Еду по улице, а он предательски жалостливо скрипит, подчеркивая мои лишние килограммы.

На пригорок я, естественно, не поехала. Поставила перед собой реальную цель: доехать до конца улицы, развернуться красиво и - обратно, домой. По дороге заметила странность: встречные собаки не лаяли и не бросались под колеса. Видимо, пребывали в шоке от увиденного.

Программу минимум почти выполнила. Вот мой дом со ставнями, калитка с почтовым ящиком, куст шиповника рядом с оградою… Только бы не в него, только бы не в него!

Нет, не в него, но рядом... Скорость сбросила до нуля, правую ногу уже поставила на землю, а вот левая нога подвела! Не могла я её грациозно обвести вокруг сиденья, зацепилась. Упала на правый бок в пыль. Тут же встала, будто ничего и не было. Велосипед подняла, оборачиваюсь.

- Ты что? Упала? Я так и думал, - затараторил, взявшийся ни откуда, пятилетний сосед Санька. – Больно, да? Ну-ка локоть покажи! – приказал очевидец происшествия.

Мне ничего не оставалось делать, как показать ему ссадину. Санька, по всей видимости, имел огромный жизненный опыт в падениях с велосипеда.

Осмотрев меня, он вынес вердикт:

- Ничего страшного, до свадьбы заживёт! Но больше не гоняй! Да, и это, отряхнись! Тебя ж такую никто в дом не запустит!

Действительно, правая сторона трико была в пыли. Я отряхнулась, поблагодарила Саньку за советы и дала ему обещание, больше не гонять.

Взяв велосипед за «рога», стала заводить его в калитку. Калитка почему-то полностью не открывалась. Я заглянула за неё, выяснить причину.

За калиткой стоял брат и беззвучно покатывался от смеха, сползая спиной по калитке.

Локоть вскоре зажил, а свадьбы всё нету.

Кто такую дуру замуж возьмёт? Разве что рыцарь на белом велосипеде!

Петрович искрошил полбулки серого хлеба в собачий чугунок, вылил в него остатки вчерашних щей и вынес деликатес на крыльцо. Ушан повизгивал и рвался с цепи в предвкушении завтрака. Его хвост вращался, как винт вертолета. Казалось, ещё немного и пёс взлетит, но цепь от беготни собаки запуталась возле будки, стала такой короткой, что будка вместе с Ушаном прыгала от радости, не давая ему улететь.

- Что ж ты, дурень, делаешь? Ты ж так всю будку разворотишь! Где зимовать-то будешь, а? – принялся воспитывать кобеля Петрович.

Но до того ли было Ушану? Он всей мордой залез в чугунок и стал жадно поедать щи. Кто сказал, что собаки не едят квашеную капусту? Едят. Ещё как едят, если она пахнет мясом. Петрович тем временем сел на березовую чурку перекурить. Взгляд его упал на поленницу.

- Едреный покос! – выругался дед. – Эта ж какая сука у меня дрова ворует? Опять охапки две унесли!

С досады дед перестал курить. Руки задрожали, а на глазах выступили слезы.

- Да… Нонче зима, по-любому, будет холодной. Дров до весны может не хватить! Эх, Ушан, Ушан. Толку от тебя никакого!

Ушан, услышав своё имя, дотянулся до Петровича, чтобы лизнуть. Петрович отмахнулся от мокрой морды.

- Ну что ж, ты, всех пускаешь во двор? Что ж, ты, всем радуешься, как дурачок? Прогоню на хрен таку собаку! – сердился дед. – Прогоню, прогоню… А кому тогда я нужен буду? С кем мне тогда разговаривать? – рассуждал Петрович, гладя собаку. – Вон сосед Борис понастроил хоромы, отгородился от меня высоченным забором. Я с ним, как с сыном, бедой поделился, про дрова рассказал, а он решил, что я из ума выжил.

Ушан уловил настроение хозяина, хотел отблагодарить его за доброту, пожалеть по-собачьи, облизать лицо и руки, но расстроенный старик встал и побрел к дому. Вот сейчас он войдет в дом, включит телевизор, упрётся глазами в экран и будет смотреть его неосознанно, оставаясь на грустном канале своей памяти. Вспомнит жену Марусю, умершую три года назад, дочь, доктора каких-то наук, живущую в городе и ужасно занятую, друзей по армии и по работе в шахте, возможно, будет перебирать фотографии в альбоме. Всё было бы именно так, если бы над штакетником, отгораживающим двор от улицы, ни замаячил красный платок Вали Блиновой. Сельчанке – шестьдесят лет, но до сих пор она лихо ездит на велосипеде, поэтому Валю никто даже теткой не называет, ни то, что бабкой. За глаза, правда, кличут её Передвижное Радио. Оно понятно, Валя разносит, вернее, развозит сплетни и новости по селу очень быстро.

Велосипедистка на ходу схватилась за штакетник, притормозила и крикнула:

- Петрович! А Петрович?

- Чего тебе, Валюха? – отозвался дед.

- В магазин окорочка привезли по 165 рублей за кило. Брать будешь? Я взяла. Можно даже в счет следующей пенсии.

- Я такую гадость не ем.

- Ой-ой-ой. Какие мы аристократы!

Валя хотела бы уже отчалить, но Петрович её остановил. – Валь, мне сегодня Маруся снилась.

- Ну, и?

- Будто ходит она по дому и баночку круглую из-под конфет ищет. Их ещё «мсье» называют.

- Ой, Петрович, ну насмешил. Их «монпансье» называют!

- Пусть так. А к чему сон-то? Может, я сделать что-то должен?

Больше всего на свете Валя любила, когда у неё спрашивали совета. Стало быть, Валентина – самая умная, и без её совета прожить никак нельзя. Она давала его даже тогда, когда и не знала ответа на вопрос.

– Ну, значит, Маруся хочет, чтобы ты нашел эту коробочку. В ней лежит что-то важное для тебя. Некогда мне, Петрович, оставайся с Богом, я поехала. – Важная Валюха оттолкнулась от штакетника и поскрипела дальше.

- Тьфу. Зараза. Сам себе задание выпросил. Где теперь искать коробочку?

До обеда Петрович перетряс все ящики в доме, заглянул на пыльные полки шкафов. После обеда добрался до чердака, где хранилась старая обувь, в том числе и почиканные молью валенки. В одном таком валенке и нашлась круглая железная коробочка. Дед осторожно открыл коробочку. В ней лежал старый, но целехонький шахтерский капсюль, похожий чем-то на пальчиковую батарейку. Петрович вспомнил, как он сам принес его с работы, чтобы пробить скважину во дворе, но обошлись как-то и без него.

- Так. Ну и зачем мне нужен этот капсюль? Зачем? Зачем? Зачем? Капсюль может взорваться от удара или от нагрева. И что?

На глаза попались поленья, сваленные возле печи. - Всё ясно, Марусенька!

В кладовке Петрович нашел подходящее сверло, и работа закипела. Просверлив небольшое отверстие в полене, он осторожно вставил туда капсюль, затем ватку, опилки и залепил отверстие смолой. Всё! Вечером дед накормил Ушана и незаметно положил полено с капсюлем на видное место. Ночью полено исчезло. Утром следующего дня, как по заказу, похолодало, полетели белые ноябрьские мухи, в селе затопили печи. Столбцы сизого дыма поползли над крышами домов. Из-за нависших туч стало рано смеркаться. Дед ещё раз сходил по маленькой нужде до ветра, потрепал Ушана, само собой разумеется, за уши и стал подниматься на крыльцо дома, рассуждая, что может ничего и не быть. – Сколько лет капсюлю? Поди поиспортился.

И тут как бабахнет, шарахнет за высоким забором соседа Борьки! А потом - звук битого стекла и вопли бабы Бориса.

- Опаньки! А Бориска говорил, что я из ума выжил, и дрова у меня никто не ворует! Да ладно, хрен с этими дровами, лишь бы соседей не покалечило. - запереживал дед.

Не, не покалечило! Через полчаса копченые соседи, затушив разлетевшиеся головешки в коттедже, прибежали к Петровичу на разборки. У Борьки в руках был топор, а у его толстой бабы – гнутая тефлоновая сковорода.

- Зашибу! – орал Борька.

- Ты знаешь, сколько стоит новая кухня? А ремонт? – верещала толстая баба Бориса.

- Петрович! А что случилось-то? – спросила, вовремя подъехавшая на велосипеде, Валя, отмахиваясь от дыма красным платком.

- Монпансье взорвалось! Зови участкового! - прокричал дедок.

- Так я уже всем сообщила… про салют у Бориса. И участковому – тоже.

Меня часто упрекают в том, что в нелепых совпадениях и случайностях я вижу проявление высших сил, а мои крохотные рассказы щедро пропитаны мистикой, как бисквитный торт сиропом. Этому есть простое объяснение. Я сама родилась случайно!

Маме было 44 года, когда она, закружившись в потоке работы и обязанностей (жена и мать четверых детей; строитель, агроном и животновод собственного хозяйства; одна из лучших учительниц сельской школы и т.д. и т.п.), упустила из виду физиологические изменения женского организма и, проще говоря, забеременела. Она даже и не думала, что в таком возрасте и при такой нагрузке можно забеременеть! Уставшая от житейских проблем, мама, естественно, не была готова к очередному подвигу – выносить и родить ещё одного ребенка. Собрав все нужные медицинские справки для избавления от меня, наварив вечером, накануне печального события, щей и каши на всю ораву, она поставила в известность отца о своем решении. Отец молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но утром жена не нашла нужных медицинских справочек и направления на аборт! Справки в нашем доме, как деньги в фильме «Любовь и голуби», хранились «тама», то есть на комоде под скатертью. Папка ночью, когда все спали, нашел эти бумажки, разорвал их на мелкие кусочки и бросил в ведро с помоями. Мама злилась и плакала, отец утешал: «Четверых подняли, поднимем и пятого». Отцу тогда было 54 года. Мой фронтовик не боялся ни возраста, ни трудностей и очень любил жизнь. Ни одно поколение не любит и не ценит так жизнь, как люди, пережившие войну. Теперь отец полюбил и мою жизнь, жизнь ещё нерожденного ребенка. Он берег и охранял мамину беременность, заботился о нас. Как дочь фронтовика-победителя, я должна была родиться 9 мая, но суета и торопыга, родилась 5 мая. Роды мамы были продолжительными и мучительными. В операционной, обессилив от потуг и кровопотери, она теряла сознание. Врач клещами тянул головастого ребенка из утробы матери, но и это не помогало мне родиться на свет. Всерьез обеспокоенный состоянием женщины, он принял решение спасти её ценой жизни неродившегося ребенка. Потребовались какие-то хирургические инструменты. Санитарка не могла их найти самостоятельно, и врач вышел из операционной, чтобы ей помочь. Медперсонала не было около минуты. В это время явно или в бреду мама увидела в проёме дверей операционной старца. Обросший старик с бородой до пояса, потрясая клюкой, шел к маме и угрожающе шептал: «Ты что? Ребенка умертвить хочешь?» Мама от испуга решила сесть и … родила, потом снова потеряла сознание. Вот как-то так я появилась на свет.

Дед Игнат от души прочихался, затянувшись свежим табачком. Прочихался так, что перебудил всех собак в округе. Он любил встречать зорьку, сидя на завалинке и нюхая табак. Оденется потеплее: двое портков, рубаха холщовая по колено, сверху – телогрейка из старого полушубка, на ноги – пимики (обрезанные по щиколотку валенки), натянет на поредевшую седую голову шапчонку из непонятно какого меха и встречает красно солнышко! Вроде бы только август, но зори для 80-летнего старика - уже холодные. Прочихается до слез, вытрет глаза и смотрит на туман над озером, ждет, когда же лучи солнца пробьют молочный занавес. Дед, как будто, питался этим, запасал на зиму свет зари, свежесть тумана, запах трав, пение птиц.

В то самое раннее утро старик, сидя на завалинке, шептал что-то под нос, лукаво щурил глаза и ухмылялся. Нет, он не тронулся умом, а просто репетировал речь с незримым собеседником. Наконец, собеседники появились воочию. Трое парней двигались к деду со стороны огородов. Увидев деда, они замедлили шаг, а, подойдя к нему, вообще, окаменели.

- Ну что? Будем говорить али как? – Начинал набирать обороты дед. – Язык проглотили, в портки наложили. Так?

Великовозрастные детины виновато опустили головы. Один из них, видимо самый старший, лет около 20, промямлил: - Игнат Трофимыч, мы, это… Ну как его… Случайно… Короче, Пашка с вашего огороду выйтить не может.

- Случайно? Случайно? Брешите всё! – Разозлился дед. – Пока правду не скажите, не выпущу!

Парень, что пониже, но пошире первого, взмолился: - Деда, выпусти брата с огорода. Дураки – мы! Проверить хотели, правда ли, что если в твой огород зайдешь, то сам оттуда не выйдешь?

- Проверили? – Сменив гнев на милость, спросил дед. – Ладно, что уж, пойдемте до огороду.

С бодожком, пришаркивая пимиками, потрусил старый дед по тропке к озерным наделам, парни поплелись следом.

Огород деда Игната выделялся среди остальных тем, что вокруг него никогда не было плетня. А ведь скотина рядом ходила, через плетень к соседям лезла, а его неогороженные посадки не трогала! Коровы, козы, овцы, стреноженные лошади боялись дедова участка, и люди - тоже. В этот год у Игната бахча уродилась на славу. Не выдержал Пашка искушения. Блестящие полосатые черно зелёные арбузы и наливные бархатные желтые дыньки заманили парня к себе. Перешагнул он заветную черту огорода и ошалел. Арбуз и дыню сорвал, но вынести их не может. Смотрит, а вокруг - частокол ростом с него. Раз обошел его по периметру, второй, третий… Калитки нету. Ребята зовут, а выхода Пашка не видит. Ночь длинной показалось. Раз сто Паша обошел вокруг частокола, к утру поседел. Вот тут-то друзья и решили идти к деду Игнату на поклон. Дед уже всё знал, чувствовал, видел через темноту ночи и белый туман, что Пашка пробрался в его огород. Сразу Пашку спасать не пошел. Вот ещё! Воров жалеть? Нет. Пусть дружки его придут да попросят, а там погляжу… Увидев седого Пашку, дед поторопился, подошел к черте огорода и стал молитву читать, «отпирающую». Дочитав, схватил вора за руку и вывел за участок. Вот так!

Хотите верьте, хотите – нет, но жили и живут до сих пор на белом свете такие деды, как Игнат. С виду - невзрачные, щуплые, дохлые, но слово их - ух, какое крепкое!

А не написать ли мне что-нибудь такое, граничащее с мистикой и реальностью?

Напишу.

Я сейчас - в отпуске, и есть время. Вы и не представляете, какое для меня теплое, родное и свободное понятие «отпуск». Отпуск — это как каникулы в детстве!

Сбегу из дома и завихрюсь по пыльной жаркой проселочной дороге. Выбирай! Направо – речка Волчиха и сосновый бор, налево – степь с рожью, гречихой, а то и просто невспаханные острова земли с чертополохом, молочаем и куриной слепотой. Если прямо, то – совхоз с тракторами, машинами, сеялками-веялками и другой неведомой мне дребеденью. За совхозом – совхозный сад с рядами яблонь, кустов малины и смородины.

Народное богатство охранялось, но для меня и моего конопатого друга Васьки – преград не было. Стыдно было, но не долго. От того, что мы залезем в сад, насытимся сами и набьем карманы яблочками, разве совхоз обеднеет? Совхоз-то наш был не какой-нибудь, а богатый, передовой! И носил он гордое название совхоза имени ХХIV партсъезда КПСС.

Культурно-развлекательных мероприятий в нашем поселке было немного, а во время сельской страды, вообще, не было. Строгий председатель совхоза Андрей Леонтьевич Шукшин, между прочим, - родной дядька Василия Макаровича, во время посевной или уборочной запрещал продавать водку, справлять дни рождения и свадьбы. Бабки зубоскалили: «Была б его воля, так он из-за ентих показателей рожать и умирать запретил бы!»

И вот однажды летом в самый разгар сенокоса заезжает в нашу деревню цыганский табор! Шукшин – в ярости!

Ведь что такое цыгане? Это же неуправляемый праздник-ярмарка! Нелегальная продажа водки и разного рода вещей: брошки, булавки, кольца, серьги, помада, конская сбруя, кожаные ремни и т.д. и т.п. Все вкусы и интересы учтены! И бабы, и мужья довольны. Нет денег? Ерунда. Можно выменять на кусок сала, курицу, яйцо. Предчувствуя потери трудодней, Шукшин дает команду поселковой милиции: не дать цыганским силам обосноваться в образцовом поселке, насильственно сопроводить их в другой район! И табор, действительно, проходит через село, а далее – в бор. Цыгане углубились в лес и возле лесного озера разбили свои палатки.

И что? Да ничего! Сельчане при желании могли их навещать и навещали!

Скажем так, Андрей Леонтьевич не в полной мере обезопасил поселок от цыган.

Была в том таборе старая слепая цыганка. Карты и линии на ладонях рук она уже не видела, гадала на ощупь. Брала человека за левую руку и говорила то, что было; брала за правую руку, говорила то, что будет. Цыганка та никогда не ошибалась. Так получилось, что это знойное лето для неё стало последним. Она умерла на берегу озера, там её и похоронили. А место это прозвали Цыгановым.

Цыганка умерла, но по-прежнему гадала… Спросите, как? Просто. Достаточно было задремать в Цыганово (там был лесхозный покос, и косари часто отдыхали на свежескошенной траве), как во сне появлялась гадалка. Всё вам расскажет, о чем ни спросишь. Много историй ходит про эти вещие сны.

Расскажу только одну. Жила в нашей деревне одна неприятная и неопрятная женщина Валентина. В доме у неё не прибрано, в огороде – сорняки, скотина не кормлена,а Валентина сидит где-нибудь на скамейке, ногами болтает, семечки лузгает да сельчан обсуждает. И пропало как-то у той Валентины дорогущее кольцо. Стала болтушка на соседку грешить, мол та, дескать, забралась к Валентине в баню и украла забытое кольцо с подоконника. А соседка её, баб Маша, - божий одуванчик! Без стука в ограду даже не зайдет, не то, чтобы по чужим баням шастать.

Дело дошло до того, что Валентина упросила мужа подвезти её в Цыганово. Намазалась тетка вонючими средствами, чтоб комары и оводы её не доставали, и улеглась на зеленую травку. Задремала. И вот снится ей старая цыганка, подходит она с посохом к Валентине и говорит сердито: «Ах, ты – лодырь последняя! Кольцо твоё - в пыли под кроватью валяется. Куры твои дохнут от того, что ты воду в поилках уже месяц как не меняла! Не смей добрых людей оговаривать!» Сказала это цыганка да как треснет для убедительности Валентину посохом по голове. Проснулась тетка, заорала от страха. Видит, возле её головы ветка сосновая лежит. Видно, с дерева свалилась от ветра.

Дошла ли, добежала ли Валентина до дома, не отвечая на вопросы мужа, шмыг сразу под кровать. Вылезла оттуда спустя минуту с паутиной на голове и с кольцом на пальце. Потом взяла ведро с водой да тряпку. Весь день мыла, протирала, стирала, курятник почистила, воду курам поменяла. На следующий день баба встала ранёхонько, пошла в огород сорняки пропалывать. Короче, изменилась женщина в самую лучшую сторону!

В 2015 году мне тоже довелось побывать на том озере, но это, как любит говорить Леонид Семенович Каневский, уже совсем другая история.

Череда печальных событий не прошла бесследно. Видения убитого отца с окровавленной головой, ночного болота, одержимого в лесной избушке, разрезанного пополам Митрича преследовали Кольку. Пронзительный звук лопнувшего диска подолгу стоял в ушах.

Закончилось это тем, что тринадцатилетний подросток серьезно заболел. Он стал заикаться, закатывать глаза и отключаться от внешнего мира. Ночные сны превратились в кошмары.

Колька неминуемо бы сошёл с ума, если б вовремя не вернулся домой. Только любовь матери, её молитвы, бессонные ночи возле кровати сына смогли вернуть прежнего Николашку.

Чтобы избавить Кольку от страхов, мать садила его на порог входной двери и отливала воском. Однажды в чашке с водой из капелек воска возникло изображение кепки. Колька не хотел расстраивать мать, но ему пришлось рассказать о том, что это значит. О том, как смерть в виде диска пролетела над его головой и срезала верх картуза. Мать плакала. Приглаживая Колькины вихры на макушке, шептала:

- Не пущу! Никуда не пущу!

Но пришлось отпустить. Век возле юбки держать не станешь!

Дождавшись полноценной теплой весны, вскопав вместе с матерью и Дуней огород (коня со двора ещё зимой увели красноармейцы), посадив картошку, что уцелела в копанке, Колька подался на заработки в Липецк.

На какую бы работу он не устраивался, везде спрашивали о его происхождении. Коля врать не умел. Честно рассказывал о своих родителях и о мельнице.

Признаться в том, что ты - сын зажиточных крестьян, было стыдно и опасно в то время. Комсомольцы на Липецком спиртзаводе били, позорили, укоряли и даже следили за Николаем, подозревая его в связях с контрреволюционными силами. А потом всё это им разом надоело, и они отстали. Ведь, как работник, Николай был хороший, ответственный! Не прикопаешься.

Коля раз в полгода старался бывать в Рыжково. Привозил матери с Дуней соль, спички, мыло, деньги. Однажды с города привёз в мешке живую курицу, купленную на базаре. Дуняшка прыгала, хлопала в ладошки и целовала Кольку от радости. Курицу держали строго в доме, чтобы никто из соседей на неё не позарился. Если Дуня выводила курицу во двор, то привязывала к её лапке конец ленты, другой конец ленты держала в руке. Курица в благодарность за такую заботу стала нести яйца. Это была хоть маленькая, но победа над нуждой.

Шли годы. Возмужал Николай, выросла и расцвела Дуня. Только матушка сгорбилась и поседела. Поползли слухи о возможной войне с фашистской Германией. Коля и Дуня не верили им. Думали, что побоится Гитлер напасть на такую могучею страну, как наша. Мать не верила тоже, но материнское сердце подсказывало, что она в последний раз видит своего сына. Перед отъездом в Липецк, она благословила Николая и дала ему белый льняной рушник, расшитый красными цветами.

— Вот, сынок, на память обо мне, - мать опустила глаза, вытирая слёзы. – Коля, а что за сапогами не следишь? Старые, небось худые уже? Надо бы новые справить.

- Справлю, справлю. – Николай обнял старушку и поцеловал, а про себя отметил. – Где-то я уже слышал что-то похожее про сапоги.

Вскоре Рыжкова Николая Петровича мобилизовали на фронт. Самым кровавым сражением для него, как и для миллиона солдат, стала Сталинградская битва.

Помнит, как под обстрелы фашистских самолетов-разведчиков разгружали платформы с орудиями на станции Котлубань, затем марш-бросок в пятнадцать километров до передовой. Разгребая тела убитых солдат и трупы лошадей, устанавливали зенитные пушки вдоль сталинградской балки.

По времени должен был наступить рассвет, но рассвет не проступал из-за стеной летевших вражеских самолетов и земли, которая кипела от снарядов. Вдруг рядом с Николаем взорвался снаряд. Солдата подбросило вверх и перевернуло. Спустя мгновения он упал, а сверху его упала земля. Много земли. Глаза, нос, рот залепило землей. Он стоял в земле-матушке, как свечка, но только голова была внизу, а ноги – вверху. Пытаясь пошевелиться, Николай всё глубже и глубже уходил вниз.

Всё! Всё. Всё… Вот она – смерть. Страшно быть заживо похороненным. Николай, задыхаясь, стал молиться и просить Бога о скорейшей кончине. Попросил прощения у всех, которых когда-либо обидел. Снова закрутилась кинолента: убитый отец, ночное болото, одержимый, разрезанный пополам Митрич, картуз, курица на привязи, мамин рушник, Алёна. Странная Алёна.

- Следи за сапогами! Причём здесь сапоги?

Николай впадал в забытье. Ему почудилось, что кто-то стягивает с него сапог. Новый сапог! С него, с живого стягивает сапог! Ну, нет. И портянки тоже снимает! Николай стал усиленно шевелить пальцами ноги. Ничего другого он, попросту, сделать не мог.

А потом, этот кто-то стал откапывать Колю и тянуть из преисподней.

Снова провалы в памяти.

Коля пришел в себя в госпитале спустя несколько суток. Там он и узнал, что откопал его солдат из соседнего расчета. Приглянулись ему новые сапоги, хотел себе взять вместо драных. А тут Колька пальцами на ноге пошевелил. Жалко стало. Откопал Кольку.

Только теперь до Николая дошёл смысл слов, сказанных странной Алёной.

Мать бесноватого сдержала слово. С рассветом разбудила Кольку и пригласила покушать что Бог послал: кашу на постном масле, пол-луковицы и кусок ржаного хлеба. Говорила она шепотом и Колю просила не шуметь. В углу на рогожине спал одержимый. Здоровое тело молодого мужчины ритмично, в такт дыханию, поднималось и опускалось под лоскутным одеялом. Один шерстяной носок был надет на ногу, другой валялся поодаль.

- Всё-таки стащил носок, бесёнок! – женщина умиленно смотрела на своё чадо. – С вечера долго не ложился, на тебя всё глазел. Гукал, гукал, мол спрашивал: «Кто это?». Я ему говорю: «Это хлопец Коля». Так представляешь, чё? Он ведь почти научился говорить твоё имя! Губищи свои вытянет и тянет: «Ко-о-о-я. Ко-о-о-я». Смешно, прям. – Глаза матери больше от горя, чем от смеха, наполнились слезами.

- Ну ладно, Коля, пойдём в село, пока дитё спит. На-ка твои сапоги. Кажись, просохли.

Николашка, надевая сапоги, никак не мог разуметь, как такого мужика можно дитём называть, но расспрашивать не стал. Женщина сама всю дорогу говорила без умолку. Ей так хотелось выговориться, поделиться тем, что накипело на душе за долгие годы. Жаловалась на местных баб, что носы воротят, на старосту села, что коня не даёт валежник из леса привезти, на пилу, у которой зубов меньше, чем у неё самой, и то все – тупые. Рассказала тринадцатилетнему Кольке даже то, что ещё рано было ему знать.

Снасильничали её, а она рожать не хотела от насильника. От того и дитё такое получилось. Всё село, узнав про её позор, отвернулось. А батюшка приходской заставил снова сельчан к ней лицом повернуться! Прям так и сказал, что если кто поможать Алёне не будет, то таких он исповедовать и причащать не станет. И ещё батюшка много правильных и красивых слов говорил.

Алёна хотела ещё Кольке многое рассказать, но они уже дошли до околицы.

- Ну вот, Коля, и твоё село. – Поправив шапку на Кольке, женщина обняла его по-матерински. – Храни тебя Господь!

Постояла, подумала и добавила:

- Голову береги и за сапогами следи!

Осенив Кольку крестом, она резко развернулась и пошла мужицкой походкой обратно в лес, к своему сыночку.

- Странная – эта Алёна, – подумал Колька. – Причём здесь голова и сапоги?

В доме тётки Матрёны, двоюродной сестры матери, Николая совсем не ждали. Оно и понятно. Семь ртов! Чем кормить? А тут ещё родственничек объявился.

Коля и сам не хотел быть обузой, на второй день стал приспрашиваться, нет ли в селе какой подработки. Ушлая тётка, обежав знакомых, к вечеру нашла для Коли работу.

Договорилась пристроить его на лесопилку.

Работали там крепкие мужики, распускали брёвна на плахи. Хлопца же взяли стружки с опилками подгребать. Коля был согласен на любую работу, лишь бы не видеть недовольное лицо тётки Матрёны. Мужики жалели мальчонку, кто картоху варёную даст на обед, кто – хлеба осьмушку, на Пасху даже яйцо крашеное с леденцом подарили. Но самый дорогой подарок был от бригадира Митрича: картуз с кожаным козырьком. Колька в нём расцветал! Становился выше, серьёзнее, взрослее. Мужики, смеха ради, Кольку в картузе Николаем Петровичем величали. Вот только недолго картуз новому хозяину послужил.

Разорвало раскрученный металлический диск на циркулярке. Так разорвало, что осколком диска отрезало верх Колькиного картуза, а Митричу разрезало грудную клетку. Фонтаном хлынула кровь из раны, Митрич даже попрощаться не успел.

Не смог после этого Колька работать на лесопилке, и у Матрёны наотрез отказался жить! Набрал на пилораме деревянных кубиков в холщовый мешок и подался в родное село Рыжково. Уж если суждено умирать, так возле матушки!

Возвращаясь старым путём, остановился Колька возле дома Алёны, положил на крыльцо мешок с кубиками и, завернутый в газетку, леденец, который приберег после Пасхи.

- Дитё у неё. Поможать надобно, – прошептал Николай и поспешил дальше мимо болота.