IsraSag

У Айинанц Сильвии умер муж. Не сказать чтобы его смерть стала для людей сюрпризом, ведь Симону было крепко за восемьдесят, а точнее — без году девяносто лет. Но расстроились без исключения все — муж Сильвии был душой компании и всеобщим любимцем. Жил он широко и безудержно, в тратах себя не ограничивал, ел, словно в последний раз, пил так, будто назавтра утвердят сухой закон и впредь за спиртное будет полагаться смертная казнь. Потому завтракал Симон вином (для бодрости), обедал тутовкой (от изжоги), ужинал кизиловкой (чтоб крепко спалось).
Несмотря на царящие в Берде пуританские нравы, в интрижках он себе не отказывал. Любил женщин — самозабвенно и на износ, очаровывался с наскока, ревновал и боготворил, на излёте отношений обязательно дарил какое-нибудь недорогое, но красивое украшение. «Расставаться нужно так, чтобы баба, встретившись с тобой на улице, не прожгла навылет плевком!» — учил он друзей. Друзья отшучивались и, намекая на его любвеобильность, дразнили джантльменом, от слова «джан» — душа моя.

Сильвия по молодости устраивала мужу сцены ревности, но с годами научилась смотреть на его похождения сквозь пальцы. И всё же иногда, чтоб не слишком наглел, закатывала скандалы с битьем тарелок и чашек, которые заранее откладывала из щербатых, предназначенных на выброс. Симон наблюдал с нескрываемым восхищением, как жена мечется по дому, грохая об пол посуду.
— Ишь! — комментировал, подметая потом осколки.
Пока он прибирался, Сильвия курила на веранде, стряхивая пепел в парадные туфли мужа.
Жили, в общем, душа в душу.

Симон умер накануне своего 89-летия, абсолютно здоровым бодрым стариком. Плотно поужинав и опрокинув от бессонницы стопочку кизиловки, он уснул в своё привычное время, а утром не смог подняться с постели. Вызванная скорая диагностировала апоплексический удар, но до больницы не довезла — Симон умер, когда машина, истошно взвывая сиреной, выезжала со двора. Выдали его семье к утру следующего дня, одетым в шерстяной костюм и белоснежную рубашку, тщательно побритым и причёсанным на идеально ровный пробор. Усопшего не стыдно было бы в гроб положить и предъявить вниманию общественности, если не багровые, в синюшный перелив, уши, портящие ему представительный вид. Патологоанатом, предвосхищая расспросы родственников, объяснил, что подобное случается с людьми, умершими от инсульта.
— И как же нам быть? — прослезилась Сильвия.
— Хоронить! — сухо бросил патологоанатом, которому явно было не до сантиментов.

Сильвия долго раздумывала над тем, как придать покойному приличный вид. От предложения старшей невестки замазать уши тональным кремом сердито отмахнулась — не дам из своего мужа меймуна делать! Обозвав бессовестной, выставила вон младшую, предложившую повязать ему косынку. Средней невестке не дала даже рта раскрыть — всё одно толкового не скажет. Так ничего и не придумав, Сильвия, опрометчиво понадеявшись на тактичность земляков, решила оставить всё как есть. Перепоручив невесткам хлопоты по поминальному столу, она переоделась в тёмное и подчёркнуто скромное и уселась в изголовье гроба, вознамерившись провести в скорбном молчании два дня.

Надежды на тактичность земляков не оправдались. При виде покойного, позабыв о словах сочувствия, они первым делом справлялись, почему у него такие вызывающе синие уши. Сильвия вынуждена была, прерывая молчание, обстоятельно им отвечать. Мужчины обескураженно цокали языком, женщины сразу же предлагали что-нибудь придумать.
— Да что тут придумаешь! — вздыхала Сильвия.
— Ну хоть что-нибудь! — упорствовали женщины, сыпля наперебой идиотскими предложениями, как-то: приложить к ушам листья подорожника, нарисовать йодовую сетку, облепить перебродившим тестом, желательно холодным — чтоб наверняка.
Мужчины в ответ крутили пальцем у виска, едко любопытствуя, как вообще можно помочь тому, кому ничем уже не поможешь! Цитата из «Идиота» о красоте, которой суждено спасти мир, неосмотрительно приведённая учителем русской литературы Офелией Амбарцумовной, вызвала в мужском фланге бесцеремонные смешки и вполне разумное утверждение, что красотой покойника не оживишь. «Зато приятно будет на него смотреть!» — не сдавался женский фланг. Обстановка неуклонно накалялась, превращая церемонию прощания в перепалку.
Траурный тон мероприятию вернула Сильвия. Вытащив из буфета тяжеленную супницу, она молча грохнула её об пол. Женщины, моментально вспомнив, за каким делом явились, дружно заголосили, мужчины вышли во двор — перекурить. Сильвия, довольная собой, снова уселась в изголовье мужа.

Потихоньку стали подтягиваться бывшие пассии Симона, расфуфыренные, словно на парад. Первой явилась Сев-Мушеганц Софья, в кардигане цвета топлёного масла и с фальшивым жемчугом на дряблой шее. Следом заглянула Тевосанц Элиза. Сыновья Элизы давно перебрались во Фресно, потому она пришла во всем американском: платье, туфли, сумка и даже помада цвета пыльной розы, о чём она не преминула сообщить, устраиваясь по правую руку от вдовы. Сильвия повела носом и поморщилась — пахла Элиза приторно-сладкими духами. «Передушилась, ага», — виновато шепнула та и уверила, что терпеть придётся недолго — духи, в отличие от всего остального, не американские, потому быстро выветрятся. Из далёкого Эчмиадзина приехала Бочканц Сусанна и моментально взбесила публику литературным армянским, высокомерно вздёрнутыми тонковыщипанным бровями и подобранными в частую складочку узкими губами. Ей тут же припомнили хромоногую безграмотную мать и отца-оборванца. Сусанна вернула брови на прежнее место и, расслабив узел рта, перешла на бердский диалект, чем сразу же снискала благосклонное к себе расположение. Последней пришла Макаранц Рузанна, удачно выдавшая свою дочь замуж в Москву. Невзирая на апрельскую теплынь, Рузанна явилась в полушубке из чернобурки и бирюзовой фетровой шляпе. Встав к окну спиной (чтоб дневной свет не ложился на «упавшее лицо», но зато выгодно подчёркивал богатство меха), она, делая многозначительные проникновенные паузы, прочитала долгий стих о разлуке.

Поэзия стала последней каплей. Бесцеремонно подвинув чернобурку, Сильвия ушла к себе, переоделась в маркизетовую блузку и нарядную юбку, заколола волосы бабушкиным черепаховым гребнем, от искушения воткнуть в узел антикварные вязальные спицы из слоновой кости с сожалением отказалась. Зато напудрилась и подкрасила губы — не сидеть же среди этих расфуфыренных куриц нечёсаной выдрой! К тому времени, когда она вернулась, публика значительно поредела. Остались самые стойкие: родственники, бывшие коллеги мужа, пассии (все) и подслеповатая соседка Катинка, кажется намеренно позабытая своими детьми.

Именно старая Катинка и предложила смазать уши покойного растопленным утиным жиром. Мол, вреда всё одно не будет, а вот польза может приключиться. Ведь знахарка Забел вполне успешно лечила утиным жиром не только синяки и ушибы, но даже переломы.
— Не хоронить же его синеухим, дочка! — прошамкала Катинка, утирая слёзы краем передника.
Сильвия хотела было возразить, что покойному без разницы, какого цвета у него уши, но, поймав боковым зрением шевеление бровей Бочканц Сусанны, передумала — повода злорадствовать она ей не даст.
— Несите утиный жир! — велела она.
— Главное наложить сверху компрессы с камфарным маслом. Так знахарка делала! — сыпала инструкциями Катинка, следя за тем, чтобы камфары не переложили. Иначе, объяснила она, могут случиться судороги.
— Ну ему-то судороги не грозят! — отмахнулась невестка Сильвии.
— Откудыва ты можешь знать? — встопорщилась старая Катинка. — Вместо того чтобы языком молоть, ты бы лучше охладила утиный жир до комнатной температуры!
— Почему именно до комнатной? — полюбопытствовала Макаранц Рузанна, обмахиваясь журналом: в полушубке и шляпе ей было нестерпимо жарко, но на предложение раздеться она неизменно отвечала отказом.
— Как почему? — всплеснула руками старая Катинка. — Чтоб не обжечь покойному кожу!
Рузанна, обменявшись ошалелым взглядом с невесткой Сильвии, булькнула нечленораздельное и притихла.

К тому времени, когда у детей Катинки проснулась совесть и они явились за своей матерью, голову Симона украшали большие беспроводные наушники, отжатые со скандалом у младшего внука. Наушники надёжно фиксировали компрессные нашлёпки с камфарным маслом. Несмотря на неоднозначный вид, покойник выглядел вполне умиротворённым и даже счастливым. Вокруг него расселись вдова и бывшие пассии, и, потягивая домашнее вино, вели разговор «за жизнь». Макаранц Рузанна, сдвинув на затылок шляпу и выставив на обозрение сотоварок почти лысую голову, жаловалась на поредевшие волосы. Софья, сняв фальшивый жемчуг и оттянув ворот водолазки, демонстрировала некрасивый шрам, оставшийся после операции на щитовидке. Элиза с горечью призналась, что сыновья еле сводят концы с концами, и потому вся её одежда и даже духи приобретены не в приличном магазине, а в сэконд-хенде, чуть ли не на развес. Сусанна же с упоением жаловалась на высокомерную городскую свекровь: «Старая грымза попрекает меня деревенским происхождением, а сама рюкзак называет лугзагом!»
— Обмажь ей уши утиным жиром, вдруг подобреет, — посоветовала Сильвия под общий смех.
Периодически кто-то из них заглядывал под наушники и сообщал остальным, что толку от утиного жира ноль.
— Неужели вы надеялись, что толк будет? — каждый раз осведомлялась Софья, и, выслушав заверения в обратном, разливала по бокалам новую порцию вина.
Разошлись ближе к полуночи, довольные греющим душу общением, наконец-то простившие Симона, друг друга и себя.
На кладбище каждая положила в гроб те самые подаренные на память украшения. Сильвия стянула с безымянного пальца обручальное кольцо и надела мужу на мизинец, обещав вскорости за ним прийти.
Похороны вышли лёгкими и светлыми, словно одуванчиковый пух.

@ Наринэ Абгарян

Я часто вижу, как женщин из стран СНГ ругают. Вот они на фоне европеек толстые, неухоженные, не стильно одеваются. "Запущенные". Это же касается и тех, кто любит принарядиться: о боже, эти начесы, эти советские украшения, прошлый век.

Особенно любят вывалить фото таких женщин на пляже. Тела, не знающие фитнеса, оскорбляют взор фитоняш и фитоняхов.
И всегда от этого больно. Как-то раз я ехала с дачи с маленьким ребенком в электричке, Севе тогда было 2 года, он не слезал с рук и орал нон-стоп. Я ехала одна, т .к муж был в командировке, а я заболела гриппом. И я сижу с температурой и даже сходить поссать не могу. Потому что ребенок. И вдруг заходит она. Женщина в леопардовых лосинах, в шлепанцах, в футболке со стразами. Вся в дутых золотых кольцах. С грудью-ледоколом, громким голосом, золотым зубом. И не было человека прекрасней.

Она плюхнулась напротив меня. И через 5 минут Сева уже сидел на ней, а она ворковала. У какой бутуз, ну-ка слезь с бедной мамочки, смотри какая она худая (будешь холлс? он от кашля хорошо идет!). Она играла с ним в куку, ладушки, поймай руку, сорока-ворона кашу варила и т п. Пела песенки, громоподобно хохотала. Говорила - люблю, когда с детьми едут, а то без детей скучно, мои внуки далеко сейчас, через месяц к ним поеду. Сева на прощание расцеловал ее всю. Однажды я шла по деревенскому рынку с коляской, вся груженая фруктами. И тут у коляски отлетело колесо. И начался ливень, такой, горный, со шквалистым ветром. Две женщины - черные от южного солнца и пыли, но с яркими помадами - подхватили коляску с двух сторон, а третья, продавщица, кинула дождевик и детские носочки, "не надо денег, скорей прикройте младенчика и носочки обязательно!"

И таких историй у меня море. И если бы меня спросили - кем я хочу стать, когда вырасту - то, честно, я хочу стать такой теткой. С таким большим сердцем, которая не боится подхватить чужую коляску и выйти под ливень, которая знает тысячу песенок, которая искренне может сказать "мамочка, да отдыхайте". Которая может спокойно отогнать алкаша от девочки-подростка. С которой не страшно пойти в разведку. Когда я выращу сына, то могу оглянуться на всех этих женщин - в самолетах, на рынках, в электричках, в поликлиниках и сказать: "Было честью служить рядом с вами". Потому что, знаете ли, дети - как война. Грипп, понос, простуда, золотуха, депрессия - ничто не отменяет обязанностей и порой только ты одна и остаешься. Но пока вокруг такие женщины - ты не одна, всегда прикроют.

Ирина Богданова

Несколько лет назад смутнознакомая соседка (наши дети как-то подрались) остановила меня и, всхлипывая, произнесла:
- Одинокая я. Навроде тебя теперь. Так и буду доживать бобылихой.
Соседка лет на 10 моложе, здоровая бой-баба, работает на куриной фабрике - вырывает из кур внутренности на конвейере.
Я для приличия спросила, что случилось.

Оказалось, что ее муж поехал в Беларусь, там встретил одноклассницу, и сообщил жене в Израиль, что остается со своей первой любовью. Развод пусть она делает по почте, если хочет, ему недосуг. У него любовь!
- Околдовала она его, побожусь! - сказала соседка.

Спустя несколько месяцев она снова, увидев меня, бросилась мне навстречу:
- Мой-то вернулся! Бросил свою одноклассницу. Она его евреем обозвала, хотя какой он еврей, разве что по бабке. Насовсем вернулся, и стеклопакеты в доме поставил.
Она ткнула пальцем в направлении окна. Везде - белые жалюзи, а у нее - тонированные стекла в мощной раме. В ее голосе звенела гордость. Стеклопакеты были явным проявлением любви.

Почему я это вспомнила, хотя прошло столько времени?
Возвращаюсь домой из магазина, иду мимо открытых окон, а оттуда доносятся пьяненькие мужские голоса. Расслышала последнюю фразу:
- А что Израиль? Харррошая страна, жить можно. Да и стеклопакеты поставил.

Кируля Аскалонская