Greak

В 1877–1878 годах, как все прекрасно помнят, случилась очередная русско–турецкая война. Османская империя в те времена была региональной сверхдержавой со славным прошлым, печальным настоящим и неизбежным будущим. Поэтому результат войны особо никого не удивил. Несмотря на современное европейское вооружение, наличие нескольких хорошо укрепленных и удобных для обороны рубежей и полное доминирование на Чёрном море, разгром был полный. Армия Осман–паши сдалась в Плевне, армии Сулейман–паши разгромлена под Филипполем, 30–тысячная армия Вессель–паши окружена и взята в плен под Шейново. Русские войска вышли к Адрианополю, что в 200 километрах от Константинополя, защищать который было некому, султан собирался бежать в Азию. Через месяц в Сан–Стефано (пригороде Константинополя) был заключен предварительный мирный договор, по которому признаны независимыми Румыния, Сербия, болгарским провинциям было дано самоуправление; России, Сербии и Черногории были переданы значительные территории; установлена контрибуция за военные издержки; в Болгарии оставался 50–тысячный русский оккупационный корпус.
Казалось бы – кошмар и кроме унылого мычания о том, что это вам кара божья за грехи ваши сказать собственному населению тут больше нечего. Ан нет. Вскоре после заключения Сан–Стефанского договора в газетах было опубликовано официальное разъяснение народу произошедших событий:

«Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк Его. Тени Бога благоугодно было даровать русским мир. Правоверным известно, что проклятые иконопоклонники возмутились, отказались платить дань, взялись за оружие и выступили против повелителя правоверных, вооружившись дьявольскими ухищрениями новейшего времени. Хвала Богу. Правда восторжествовала. Наш милостливый и победоносный государь на этот раз совершенно один вышел из борьбы победителем неверных собак. В своей неимоверной благости и милосердии он согласился даровать нечистым собакам мир, о котором они унижено просили его. Ныне, правоверные, вселенная опять будет управляться из Стамбула. Брат повелителя русских имеет немедленно явиться с большою свитою в Стамбул и в прах и в пепел, в лице всего мира, просить прощения и принести раскаяние. При этом имеет быть уплачена обычная числящаяся за ними дань, после чего повелитель правоверных в своей неистощимой милости и долготерпении вновь утвердит повелителя русских в его должности вассального наместника его страны. Но дабы отвратить возможность нового возмущения и сопротивления, султан, в качестве верховного повелителя земли, повелел, чтобы 50 тыс. русских остались в виде заложников в Болгарии. Остальные неверные собаки могут возвратиться в свое отечество, но лишь после того, как они пройдут в глубочайшем благоговении через Стамбул или близ него».

Из 70 тысяч собак, мобилизованных в Красную армию в годы Великой Отечественной,
48 тысяч были обыкновенными дворнягами. Некоторым из них досталась доля противотанковых псов.

Существовало 13 батальонов истребителей танков, на счету которых около 300 единиц уничтоженной вражеской бронетехники, в том числе 63 танка – под Сталинградом. Последнее применение этих подразделений пришлось на Курскую битву. Но готовить собак по этой программе продолжали до 1996 года.

Собаки подрывники: рассказ дворняги

Я дворняга. Никаких породистых предков. Обычный дворовый пес. Бегал во дворе с хозяйскими детьми, да ночью дом сторожил. Только однажды обычная жизнь закончилась. Люди собрались толпой у громкоговорителя и оттуда сказали то слово, которое теперь все часто повторяют: «война». На следующий день хозяин собрал мешок, с которым на рыбалку ходил, и ушел.

А через месяц пришла почтальонша, но на нее даже лаять не хотелось: какая–то виноватая будто. Она в дом зашла и оттуда плач хозяйки раздался, тихий, горький, аж сердце замерло. А вскоре люди стали говорить еще одно слово: «немцы». Хозяйка положила узел с вещами в тачку, на узел младшего посадила, ему на руки – кошку, а старший за подол держится.

«Пойдем, Шарик, – говорит, – уходить надо». Я не пойму: а дом как же? Кто охранять будет? А она снова зовет. И мы пошли. Два дня шли. Вокруг такие же, как мы, – с узлами, детьми, коровами, кошками… А навстречу, тонкой цепочкой, мужики в одинаковой одежде и с оружием, пыльные, усталые и какие–то безысходные. Утром на третий день вдруг закричали: «Немцы! Воздух!», потом рев моторов сверху, выстрелы часто–часто и грохот.

Меня вдруг что–то подбросило, ударило, забылся я. Когда опамятовал – там, где мы шли, – большая яма. Наша тачка разломана, вещи разбросаны, а хозяев нет нигде. И запах такой кислый — горло першит. Я потом узнал, что так тол пахнет. С год где–то я бродяжничал. В основном на станциях. Там солдаты, они добрые. Сами не сыты, но хлебом банку от тушенки вытрут и мне дадут.

А банка та на четверых, хотя мне ее – на раз съесть. Иногда в поезд брали. Я даже запутался, где я теперь. На какой–то станции меня солдат и подобрал, от него еще собаками пахло. Надел мне ошейник, посадил в грузовик и привез в часть.
Старший посмотрел и сказал, что я крупный, годен. Там много собак было, все как я, дворняги.

Вскоре люди приехали. Совсем молоденькие, мальчишки еще, но уже солдаты. Старший на строй посмотрел и с такой тоской, будто жжет его изнутри, сказал:
«Поздравляю, товарищи красноармейцы, с прибытием в саперную мясорубку, так нас пехота зовет.
Породистых уже угробили, будем дворняг гробить. Вот ваши смертники, в вольерах».

Мне новый хозяин достался. Рыжий такой, лицо все в веснушках. Пацан пацаном, но собак понимал. И начали нас готовить. Всей–то подготовки – дня два не кормить, а потом миску с едой под танк поставить. Жрать захочешь – полезешь. Страшно до жути, но лезли. Потом на спину стали что–то крепить, вроде седла лошадиного. Тяжелое... Хозяин сказал: 12 килограммов. И снова миску под танк. Потом под танк с заведенным мотором.

Потом стрелять во время кормежки стали и что–то бросать, что взрывалось. Привыкли мы, лезем под танк и лопаем. Даже под едущий танк лезем. Привязался я к новому хозяину, хвостом за ним ходил. А он с командиром поговорил, и стали нас, нескольких, кто смекалистее, чаще и дольше других тренировать. Ползать учили, от ямки к ямке перебегать, пока к танку бежим.

Не знаю, зачем. Хозяин просил, значит – надо. Он так радовался, когда я прятаться научился!
А мне счастье его порадовать. И мертвым прикидываться он меня учил, и к танку не прямо бежать. Потом нам, кого больше учили, другие вьюки дали. Сказали, что старого образца, их еще до войны придумали, оказывается. Там надо было такую штуку зубами дернуть, у самого танка, и вьюк спадал со спины.
И сразу нужно убегать, быстро–быстро, в яму куда–нибудь или лечь подальше. Я уже не за еду старался, мне нравилось, что хозяин улыбается. И командир хоть иногда улыбался, говорил: «Может, хоть кто–то уцелеет». Потом все мы, с хозяевами, в поезде ехали. Дальше на машинах. Затем шли куда–то, где взрывы слышались. Мы последними с хозяином шли.

Командир остановился, будто колонну осматривает, пропустил всех, повернулся к церкви, что из–за холма виднелась, и крестится.
Слышу, говорит тихо, но горячо: «Господи, их–то за что, тварей безгрешных? Ну, сделай, чтоб это в последний раз, не могу я им больше в глаза смотреть!» Ночь в окопах сидели.

Мы с хозяином под его шинелью свернулись, прижались, и он мне в ухо шептал: «Знаешь, как не хочу тебя посылать? Но надо, братишка, надо... Только сделай все правильно, прошу тебя. Не подставься, они же стрелять будут, боятся они вас. Прятаться не забывай, в лоб не беги.
Как все сделаешь – прячься в воронке, пока не затихнет».

Вот моторы ревут, пошли танки. Пора. Вьюк уже на мне. Мой рыжий меня обнимает вдруг, целует в нос и торопливо бормочет:
«Только уцелей, братуха! Пожалуйста! Я прикрою, как смогу». Вынимает из взрывателя на вьюке предохранительную чеку, всхлипывает, рукавом слезу утирает и припадает к карабину.
А я уже бегу по полю, как он учил – перебежками, прячась, непрямо...

Я вернусь, братишка. Если повезет…