Зимний, вечер, будда ражит
будтни офисных рутин,
на усердных бедарашек
насылая карунтин:
"Пан чихает, пан икает,
пан демиет Маска_ву.
Лихорадуется, тая
евроспорой по окну."
Сми спокойно, licet-bovi,
у лотсфильмов и ОКаз -
Изберком тебе сготовит
первосортный пипифакс.
Б*! Урря! Скоро буддет буря?
Бури вести с мылом смоет
ИВээСов теснота.
Зимний - вечен. пёсик кроет
разомлевшего кота.
Кот Матроскин сребристый хвост, седые бока,
идёт тяжёлой поступью в матросские облака
метут семь ветров и шерсть по всем четырём углам,
по всем четырём сторонам, и слеза выпадает в снег.
Идёт Матроскин, гроза мышей, вот был, заболел и слёг.
Во всех полях завывало «ла-ла-ла,
ууу, аыа, бубу, не умирай, котей».
Теперь Матроскин идёт себя показать, посмотреть людей.
И как вышел в поле титанов коготь, злаченый клык,
все пташки воспели радостное «курлык»,
берёзки склонили белокаменное чело,
а он всё шёл, не понимающий ничего.
И как поднимался плач за ним – он не знал,
и как обрывался закат за ним – он не знал,
и как разверзался ад, и рай превращался в лай,
и мир, черно-бел, таял, мерцал, ал
и как Дяде Фёдору крик гортань разрывал ‒
он не знал, не знал.
И встала пред ним Смерть, слепые глаза, тупая коса,
и говорила ему таковы слова:
«Ой ты, кот Матроскин, добрый молодец, явился, один, как перст,
и Печкин тебя не выдал, и Шарик тебя не ест,
трижды три года, все девять жизней извёл, изъял,
знать и тебя можно схватить за хвост, и в тебе изъян».
Отвечал ей Матроскин да таковы слова:
«Посмотри в меня, Смерть, глупая голова,
али шерсть моя не шёлк да глаза не мёд?
али шаги не бархат, али голос мой не ревёт?
али не быстры лапы, али мимо проскочит мышь?
али не я живее ноныча всех живых?»
И смеялась Смерть, и тянула длань,
доставала «Вискас» и «Китикет»,
и рычал Матроскин, искрилась шерсть,
так, что грозовой потянулся дух,
но, сверкнув глазами, замялся вдруг.
И пошёл Матроскин за Смертью сам.
Отворяла Смерть храмовы врата,
и урчала, внутренне гогоча.
А Матроскин встал и глядит смурно
и решиться не может, а Смерть пыхтит
(тяжелы врата, будто жизнь моя)
и всё ждёт, когда же котей войдёт.
И пока Пушистый стоит у врат,
у Костлявой нету других забот:
то шажочек сделал спесивый кот,
то на жопу сел и поёт-мурчит.
Вот с тех пор говорят, что по всей земле
никакой уж Смерти в помине нет,
уже сотни лет не видал никто,
так живут, о Матроскине позабыв.
(с) Мария Дахмаева
Похорони меня без грязи,
Как незнакомого кота.
Как будто не было приязни у нас с тобою никогда.
Как будто я залез погреться
Под нежным черным колесом.
Иль прошмыгнуть пытался в дверцу в еще распахнутый салон
и неуспел наполовину,
Попав под дверцу животом, башкой в салоне,
Пасть разинув, я оставляю за бортом
На твердой щебени дороги
Весь зыбкий мир своих кишок -
Крысёнка тоненькие ноги, давно проглоченный клубок,
Эклогу стыренных молок, лексем мурчательных клочок, не переваренные строки, пустую голову сороки
И наполнителя комок.
Твой психиатр в теплом лоне капота тактами ревет,
А пасть моя хрипит в салоне,
Накинь платочек на нее. И не оставь ей выжить повод
Ажурной прелестью чулка опутай каротидный провод и ручкой надави слегка
На глупый лоб
До дна, до хруста, до мозга выжатого в нить,
До остова живого чувства, что я не смог остановить.
Не отпусти меня на ветер
В вонючий коллективный снег.
Не выбрось ветошью в кювете,
Не сдай узбекам в чебурек.
Не рви манерой потаскушьей.
Чтобь я не нюнил и не сох
недораздавленную тушу
мою верни под колесо
не ходи одна по пути
где без спутника не пройти.
там у ряби листа среды
к жиром илистой плоти дна
переломит тебе следы
линзой мокрого полотна.
не ходи, луна.
не пади, не буди, луна,
подъедающих крошки сна,
за щекой, как пятак во рту,
пригорюнивших сна изъян.
их собаки за грош порвут,
а избушке да воробьям -
и сама ты на грош поврешь,
ни за брёшь.
а хлади луна хаос-газ
псню прохладою усыпи
волку, лиска, не выклюй глаз -
выклюй сторожу на цепи.
полуни, луна, полунам
и поделимся пополам.
обойдет вол и неволь нас,
вал подстелится и Невал,
лгадь дороги и скроби час,
ьожий глас и неьогий пал.
нам с тобогим и бог едим
а в ютьюбы и линкедин
где без спутника не пройти -
не хоти
Я видел это собственными глазами:
В тот миг как вас силком уминали в гроб,
Вы мне и небу какой-то пустяк сказали
Но мне мешал вас слышать поющий поп.
И гроб уже был - как платьем - огнем обмотан,
И мне и к небу как звук разбегался смог,
И вы так громко, так страшно кричали что-то.
А я услышать опять ничего не мог.
Здесь время вечным как горб наросло забором -
И глаз не мой и от сажи отмыт забор,
Но перед троном моим всё бормочут своры.
И воздух голоса прячется свары свор.
Не станут толще кости, ни уже штофы,
Не будет мясо быстрее гореть, ни стыть,
Коль мне наплачет палач вашей песни строфы.
Но я боюсь до сих пор у него спросить
Заседание Комиссии по Важным-Важным воПросам неожиданно прервалось страшным и резким воплем.
- Яданкоо!
Депутат сбросила с себя красную бурку, отшвырнула лежащие документы со стола, растопырившимися пальцами схватила за волосы сидящую рядом блондинку, дернула ту к себе и плюясь кровью и слюной выкрикнула ей в лицо:
- Ядаааанко!!
Затем зацепив и резко оттолкнув свой депутатский стул запрыгнула на стол, отбросила бесчувственное тело блондинки. Одним мощным движением разорвала блузку и лифчик под ней, обнажив большую, но уже сморщенную словно выдохнувший скафандр старческую грудь.
- Дан-коо! - зарычало в третий раз это ужасающее создание. Левой пятерней она рванула свою грудь прочь от туловища, оставив ту болтаться на тоненьком, окровавленном лоскутке кожи и, под фейерверк взрывающихся в здании лампочек, правой рукой ломая собственные ребра, вытянула из себя все еще срощенное с сотней вен и артерий, исходящее каким-то неземным, темным пламенем сердце.
Согласно официальному отчету МЧС - в течении двух часов три сверхуполномоченных отряда правительственной охранки, отправленные на спасение случайно оказавшегося в здании ГосДумы президента, проникли за периметр здания и все три исчезли бесследно. Без сигналов передатчиков и меток GPS в google maps. Президентский аккаунт в Kaspersky Safe Kids привязанный к его телефону, однако, четко отражался на карте, неспешно перемещался, по зданию пару раз подходил к самым дверям, но, похоже, испуганный ревом собравшейся снаружи толпы каждый раз убегал внутрь. Вглубь потухшего окнами и протяжно воющего "ядааааноко" здания.
На спасение еще возможно живого президента решено было отправлять группки политических заключенных. Одновременно небольшими отрядами с разных сторон они шли внутрь здания, влекомые гражданским долгом, азартом и дымящимися стволами автоматов сотрудников отдела ч"К" федеральной службы безопасности. Но пропав из видимости за крепкими дубовыми дверями каждая из групп моментально переставала выходить на связь. Из этой обители неизвестного не возвращалось ни перепуганных людей, ни их ужасающих криков. Только изредка, внезапно, в пуленепробиваемые окна шлепались изнутри окровавленные части перемазанных лиц, вырванных кишок, сморщившихся пенисов.
Штурм решено было временно приостановить.
В два часа ночи один из прожекторов высветил чье-то голое, серое от холода и ночных теней тело на высоком козырьке здания. Моментально защелкали вспышки сотен фотоаппаратов, на площадке перед Думой зажглись тысячи огонечков смартфонов:
- Это он! он! вон тама, подо рлом! президик вышел, вон он! чудо! - зашуршало над площадью множеством взволнованных голосов - Это же он! смотрите, ахх....
Президент дернул головой расправив терзаемые ветром волосы, поднял правую ладонь вверх. Теперь уже с целый рой мощных прожекторов и красных снайперских пятнышек исследовали область вокруг возвышающегося на козырьке правителя. От движения руки смолкла улица, затихли даже застывшие под небом футуристические, мрачные своей золотой росписью на серебряном фюзеляже вертолеты ФСО, где-то прекратился детский плач и только трамвайка вдалеке, на другом крае большой Москвы мерно отстукивал себе "онон-онон. онон-онблтклмон. онон-онон".
Президент оглядел площадь, усмехнулся своим обычным романтическо-хитрым прищуром и произнес тихо, но слышно, кажется, на всю свою великую страну:
- Граждане. Товарищи. Она ждет. Принесите младенца!
Площадь еще стояла окаменевшая, восхищенная, взволнованная крепкими ягодицами удалявшегося Правителя, а шустрые шестеренки госаппарата, искрящиеся от такой долгожданной возможности принести пользу народу уже шелестели бумажками, радостно переваривали в себе тысячи документов, рассылали во все концы курьеров и почтальонов с одной только единственной значимой теперь целью. Найти младенца родившегося минута в минуту, секунда в секунду с последней речью государя. И спустя несколько десятков минут укутанный в соболиную генеральскую шинель МЧС, в корзине из коры венецианского тиса, освященного самим патриархом, улыбающийся младенец уже лежал перед дверьми Госдарственной Думы. Несколько минут не происходило ничего, а затем под острый, разбивающий окна крик "Я ДАНКО" из здания выскочила - розовая и пышущая теплом и стучащая налитой, единственной оставшейся своей грудью себя по животу - тень. И прежде чем последний отклик ее крика утонул в темной, тяжелой воде Москварики, прежде чем последний осколочек бронированного стекла упал на элитный, выглаженный асфальт придумной территории - скрылась внутри.
Утром пришел туман. Старики рассказывали, что такого плотного тумана не видели они со времен чернобыльского события. Оцепленное здание полностью скрылось в хмарьной шубе пронизываемое только армейскими тепловизорами, радарами ФСБ, шпионскими аудиофазерами, да усердными лучами GPS. А к полудню, когда обычно столица только-только оживает моторами транспорта, да пиканьем утренних радиостанций, да сонными разговорами спешащего к станку люда, солнечные лучи наконец одолели туманную завесу, разогнали и разорвали на кусочки и растворили ее плотную парную пелену.
Здания больше не было.
Была вымощенная, блестящая желтым от золота кирпича площадка. Справа на ней на золоченой клетке сидел Соловей. Слева, подергивая лапами стояла прикованная черной цепью Тигрица. Посреди площади громоздился изумрудный стол. Стула за столом не было, как не было вокруг ни президента, ни чудовища. На переливающейся внутренними искрами зеленой столешнице аккуратно лежала корзина из коры венецианского тиса. В корзине смешно одетый в разодранный президентский пиджак сидел младенец. На его голове неаккуратно нахлобученный и причесанный как всегда квадратно лежал парик мертвого Певца Победы.
В его правой руке находилась украшенная под скипетр погремушка с наклейкой "сникерс". Под левой - раскрытый и прошитый к столу насквозь через страницы медамантиновыми скрепами - увесистый том с тесненным красным названием "Социализм и война. Краткий биографический очерк с комментариями".
Малыш улыбнулся и народ осветился сиянием. Юный царь открыл рот и соска выпала изо рта его. Царь закричал. И в крике этом сочлись и звучная плоть гимна и свободный цвет синего неба и горький запах победы и медный вкус потерянной навсегда девственности.
Император требовал сиську.
