Продолжение поста «Лечить нельзя похоронить. Или о % в медицине»
Снова я вернулась ради того, чтобы опубликовать рассказ моего отца о медицинском прошлом. Тем более, что под данным постом, на который я пишу продолжение, откликнулись дальние родственники Юревича Болеслава Антоновича. Ради них он вновь "взялся за перо" и все остальное здесь будет опубликовано от его лица.
Эссе на тему «Как не потерять себя в СФЕРЕ МЕДЕЦИНСКИХ УСЛУГ»
1981 год, посёлок Балахта, 200 км от Красноярска, за перевалом, который периодически бывает закрыт. А взлётную полосу расквасило – полная… изоляция. ЦРБ (центральная районная больница).
И да это было так давно, что страшно даже себе представить, мы не имели понятия о сотовых телефонах, компьютерах и гугле, МРТ, УЗИ, ФГС и прочей хрени, и медицина не относилась к сфере услуг и только дебаты до хрипоты – наука это или искусство! Рентген, общий анализ крови и мочи - верх мечтаний!
Только не надо мне поминать ту железную арматуру, которую запихивали в желудок или в лёгкие как ФГС или бронхоскоп и прочие чудеса науки из арсенала средневековой инквизиции. Принятие решения опиралось на закон трёх «П»: Пол, Палец, Потолок. Анамнез, Осмотр, Пальпация, Аускультация, Обоняние, клиническое мышление, интуиция на базе опыта - вот те киты, на которых держалась медицина.
И три золотых правила, передающиеся из уст в уста от старших товарищей молодому поколению:
1. «Пиши, как для прокурора»;
2. «Если сделано и не записано – значит, не сделано. Если записано, но не сделано – значит, сделано. Отсюда вывод – вначале запиши, а если останется время - сделай что успеешь»;
3. И последнее – «если не можешь спасти пациента, спасай себя – садись писать».
И вот здесь я встретил славного человека – хирурга от бога, Юревича Болислава Антоновича. И эта встреча предопределила мою жизнь в профессии до сегодняшнего дня и, думаю, до конца времени.
Буквально несколько дней назад на меня вышли родственники Болислава Антоновича и попросили поделиться с ними воспоминанием о нём. И я решил через образ этого человека показать возможный вектор развития и роста молодого специалиста. И если хоть одному из молодых врачей это поможет найти себя в профессии, и он через сорок лет сможет сказать, что любит свою работу, что она приносит ему моральное и материальное удовлетворение. И тысячи благодарных больных, которые при встрече, не переходят на противоположную сторону улицы, а идут к тебе, и говорят, что ставят свечи в церкви за здравие доктора и в застолье не забывают поднять рюмку за здоровье и долгих лет жизни врачу – оно этого стоило.
У Юревича не было концепций и теорий, я думаю, что он и не задумывался над тем, что и как он делает, хорошо ли это или плохо. Он делал свою работу так как считал нужным и правильным, по возможности максимально хорошо, без оглядки на авторитеты и мнение окружающих. Старался жить в ладу со своею совестью и принципами, которые у него конечно же были, как и у всякого человека. По-восточному был мягок покладист, я не видел его в гневе, кричавшем на кого-то, или с кем-то ругающимся или спорящим. И при этом был несгибаемым, упёртым и твердолобым.
Своё видение и своя точка зрения на всё, часто отличимая от общепринятой. Что часто ему же было и в ущерб. От чего он и слыл, мягко говоря, чудаковатым. Над ним подтрунивали и подшучивали даже молодые хирурги, а он ни на кого не обижался и только отшучивался и улыбался. Хотя его профессионализм был неоспорим и как специалист он пользовался авторитетом.
Я хирург первогодок, с огромным багажом академических знаний и звёздной болезнью от осознания своей величественной будущности. И было от чего. С 9 класса начал посещать научное студенческое общество в мед. институте. В 10 уже выступал с докладом на конференции. С 1 курса работал санитаром в хирургии, с третьего курса мед. братом в травматологии, хирургии, кардиохирургии, пятый и шестой курс - фельдшером на скорой параллельно с работой в хирургии. Был любимчиком на хирургических кафедрах поэтому многое позволялось.
К окончанию института была практически готова кандидатская диссертация. А я всё бросил и по зову сердца в глушь – в глубинку, к народу сеять вечное, доброе. Вдохновлённый хирургом Мишкиным из повести Юлия Крелина и романом Юрия Германа «Дело, которому ты служишь». Я понимал, что только так в короткий срок можно получить максимальный практический опыт. И в этом я не ошибся.
И вот я сталкиваюсь с Болиславом Антоновичем – хирургом самоучкой. С его слов, он первоначально начинал работать не хирургом. Но потом сложилась критическая ситуация с хирургами и ему предложили поработать хирургом. Он согласился, так и остался в хирургии.
При том, держался он как-то особняком, все над ним подтрунивали, и я его как-то сразу в серьёз не принял. Тем более, его взгляды и методы в работе как-то уж радикально не совпадали с моими. Это уже потом проработав много лет, много поездив, поучившись у многих великих как в традиционной, так и нетрадиционной (народной, восточной) медицине, я понял, что он чисто интуитивно познал глубокую мудрость веков. И именно потому, что всё гениальное - просто, а он жил как дышал и делал так, потому что по-другому сделать не мог, он достиг совершенства и был счастлив.
Для понимания дальнейшего хочется привести одну из восточных мудростей: «Первично всегда действие. Знание - вторично, потому что многократно повторенное действие приводит к знанию. Многократно повторенное действие с знанием приводит к опыту. Многократно повторенное действие со знанием и опытом, приводит к творчеству. И это тот путь, который надо не забывать».
Юревич Болислав Антонович ходил не на работу в больницу, он приходил в мастерскую, где не лечил, а занимался творчеством. Он не оперировал – он творил. Чем навлекал на себя гнев административного аппарата, которому в первую очередь были важны цифры, показатели, статистика и много всякой другой хрени, а здоровье и жизнь пациента постольку поскольку… как говорится, «главное, чтобы костюмчик сидел» и дебит с кредитом не сильно расходился.
То ли он почувствовал во мне зародыш родственной души - так сказать, потенциал, - то ли у него просто не было выбора, так как ассистировать ему никто не рвался, но я стал у него основным ассистентом. Первые месяц–два, он меня просто вымораживал и бесил. И я всеми правдами и неправдами пытался вырваться из-под этой опеки. Но всех эта ситуация устраивала, и, в первую очередь, заведующего отделением – моего непосредственного куратора. И так как из пяти хирургов я был самым молодым - то я и стал крайним. А он был снисходителен и терпелив ко мне, моим бзыкам и истерикам. Это потом, много лет спустя я осознал всю трагикомичность наших отношений. Когда желторотый птенец с пеной у рта пытался поучать матёрого состоявшегося хирурга, а тот только улыбался и отшучивался.
Операцию он мог начать по одной методике, затем перейти на другую и закончить уже по третьей. А я во время операции начинал его поучать, что он делает неправильно пластику или резекцию, отходит от классической методики. Он улыбался и говорил: «А мы так и напишем – произведена пластика по Жирару–Спасокукоцкому в модификации Юревича–Белоусова». Или резекция желудка по Бильрот в модификации Юревича – Белоусова».
Я, воспитанный на классических канонах, для которого шаг влево, шаг вправо – расстрел. И вдруг тут такая вольная интерпретация – шок! И это мягко сказано. Это благодаря ему я осознал, что каждый пациент индивидуален, и каждая операция уникальна. А попытка всё подгонять под одно лекало в большинстве случаев и является причиной осложнений. При этом он пояснял свои действия, почему он решил сделать так или иначе. Влияло всё: индивидуальные особенности развития внутренних органов, структура тканей, стадия развития патологии и степень разрушения.
Особенно меня бесило, когда он говорил, что так будет красивее. Кому это надо, кто это увидит? А время операции увеличивалось на 10-15 минут. На что он отвечал: «…я вижу, ты видишь! Уже не мало. И вообще изнанка должна быть не хуже лицевой части».
Как-то я прочитал про авиаконструктора Туполева, когда его спросили про новый лайнер – полетит он или нет. Тот сказал, что не сомневается, что полетит. Не может не полететь, потому что он красивый. И тогда я вспомнил про Юревича и его стремление оперировать красиво. Работать чисто и красиво всегда являлось и является критерием профессионализма. Может поэтому ему и удавалось то что не удавалось другим.
При этом его мало волновало, что про него подумают или скажут окружающие. Не боялся рисковать и брать на себя ответственность за сделанное. Как-то в ординаторской я в очередной раз в праведном гневе пытался его вразумить быть осмотрительней. Напомнил ему о неписанных законах в медицине и о прокуроре, а он, сидя на диване и болтая ножками, улыбаясь, рассказал мне анекдот.
Сидят два чукчи на южном берегу Северного Ледовитого океана. И один другому говорит: «Хочешь расскажу политический анекдот?» А тот ему в ответ: «Нет не надо. А то ещё сошлют».
Мораль: дальше Балахты не сошлют. И что я мог ему на это сказать? Риск - это неотъемлемая часть нашей профессии. Можно работать не рискуя, правильно оформляя всю документацию для прокурора, похоронив очередного пациента, и избегая тяжёлых, бесперспективных больных, перекидывая их на коллег, улыбаясь, быть душечкой для всех, компенсируя свою бездарность. И слывя в народе хорошим врачом. Потому что смерть пациента до операции ложится на больницу, а смерть после операции ложится тяжёлым бременем на хирурга.
Поэтому многие врачи превращаются в таких шоуменов от медицины вместо того, чтобы идти на риск, пытаясь спасти очередного тяжёлого обречённого больного. Спокойно без стрессов доживают до старости, умирая в своей постели. И на второй день про них уже никто не вспоминает.
А есть иные, такие как Юревич Болислав Антонович. Я не мог никак определиться, что им двигало. Профессиональный азарт от хорошо и качественно сделанной работы, или стремление сеять доброе, вечное.
Он не был альтруистом и уж тем более не было у него ангельских крылышек за спиной и нимба святости над головой. Он спокойно мог отлынивать от своих прямых обязанностей или «отфутболить» больного к другому врачу, если ему это не интересно. В поликлинике мы с ним вели приём попеременно. День он, день я. В свой день, он большею часть времени сидел в ординаторской и пил чай. Потому что на приём приходили единицы.
Он мог поставить диагноз «старческая дряхлость» и отправить больного со славами, что старость лечить ещё не научились. А когда начмед «внушала» ему что такого диагноза нет, он с улыбкой говорил: «Как так, старческая дряхлость есть! А диагноза нет!»
Он принимал и начинал лечить только тех, кто действительно нуждался в хирургической помощи. А так как таких - единицы приходили в поликлинику, то и приём у него был минимальный. Основная масса народа, приходя в поликлинику, и узнав, что приём ведёт Юревич, разворачивалась и уходила. Зато на следующие день у меня приём был в три раза больше, чем требовалось по норме и вместо того, чтобы уходить из поликлиники в 14 часов, я засиживался до 18, пока всех не приму. На мою гневную тираду по этому поводу он, как всегда, с улыбкой говорил: «А пойдём получать зарплату я получу больше чем ты».
Зато, когда в отделении появлялся тяжёлый больной, его как подменяли. Он в своё личное время приходил в больницу наблюдал за больным, корригировал назначения, перевязывал, если нужна была перевязка. И иногда это относилось даже к пациентам других врачей. На что следовали естественные возмущения лечащих врачей. Поэтому как-то естественно происходила ротация пациентов. Тяжёлые перекочёвывали к нему, а более лёгкие - в другие палаты. И если шли разногласия, он мог взять и прооперировать больного ночью вопреки всем рекомендациям.
Часто, за мной, ночью приезжала скорая, и фельдшер говорил, что Юревич просит меня приехать и ассистировать ему. Периодически это были форс-мажорные ситуации. Об одной из которых я уже писал.
Неблагодарное это дело, рискуя, спасать больных. Даже если ты спас десять человек из ста обречённых, от которых все отказались, всё равно 90 ложатся на твою совесть. Поэтому и говорят: «У каждого хирурга - своё кладбище. Большой хирург - большое кладбище».
Но когда в городе миллионщике ко мне подходит человек и говорит, что десять-двадцать лет назад лечился у меня, а теперь случилось несчастие с его ребёнком или внуком, и они всей семьёй долго искали именно меня, чтобы обратиться за помощью. Или когда в кабинет к тебе заходит пациент и говорит: «Доктор вы моя последняя надежда. Помогите!» И ты осознаёшь, что действительно, если не сделаешь ты, то никто не сделает - уходят в небытие прокуратуры, следователи, и обиды на несправедливые обвинения в твой адрес. И начинается работа.
Я не знаю, как в дальнейшем сложилась судьба Юревича Болислава Антоновича. Хочется верить, что бог не оставил его, не обделил своей благостью, так же как он не обделил и меня. И что жизнь не сломала его. И судьба у него сложилась так, как он хотел. А я всё время его помнил, и благодарен ему. Есть врачи трёх категорий: «От Бога!!! Ну – с Богом! И не дай бог». И каким стать врачом - каждый выбирает сам.
