...Внезапно машина остановилась. Я встаю, вытягиваюсь во весь рост и вижу на дороге метрах в двадцати два «виллиса» и группу хмурых офицеров в темных от дождя шинелях. Задние машины тоже останавливаются одна за другой.

Тишина. Приятная после многочасового гула и воя, влажная теплая тишина. Вокруг все те же лысые холмы, справа чернеет полоска леса. Небо посветлело, дождь перестает. И нигде ни души, ни звука. Пришипилась Германия.

Молча стоят на дороге офицеры, вытянулись в аккуратную колонну заляпанные грязью самоходки, и в каждой чуть слышно, с комариным звоном, работают на холостом ходу моторы, из каждой высунулись черные настороженные фигуры.

Наш лейтенант выпрыгнул из машины и зачавкал сапогами по грязи, вот он подошел к офицерам, но через минуту возвращается с одним из них, наклоняется к люку механика и что-то ему объясняет, а к нам в боевое отделение с кряхтеньем забирается командир нашей батареи — капитан лет сорока с лишним. Он в мокрой великоватой шинели и в темной от дождя шапке.

Увидев наводчика и меня — он впервые видит нас так близко, — капитан секунду-другую пристально смотрит нам в глаза и отводит взгляд, вздыхает почему-то и, сев на заднее сиденье, прячет руки в шерстяных перчатках в рукава, а посиневшее от холода лицо в воротник шинели и мгновенно засыпает.

Лейтенант, поговорив с механиком, влезает в боевое отделение и чистит сапоги от грязи эсэсовским кинжалом со свастикой на рукоятке — он употребляется у нас в машине для всяческих хозяйственных работ. Потом лейтенант сигналит рукой задним машинам, и мы, взвыв моторами, сворачиваем с дороги вправо и ползем прямо по размокшей целине к черной полоске леса. По нашей колее идут и все другие машины.

Опять маневр. Опять мы двинем фрицу под дых, как сказал однажды вот этот усталый и такой старый капитан, который спит сейчас, сидя рядом со мной на клеенчатом черном сиденье, и голова его мотается из стороны в сторону от неровного хода машины.

Только что закончился бой. Опустив орудия до предела, мы били прямой наводкой из всех двенадцати стволов и рывками, вместе с пехотой — их человек двадцать, не больше, — приближались к холму с десятком домиков.

Били туда, где хоть на миг взблескивала фрицевская каска или мелькала ошалелая тень; били по окнам, по черным дырам в черепице; били в частые огненные вспышки, из которых прямо в нас, в соседние машины или в залегшую пехоту летели четко видимые на фоне дыма прерывистые огненные струи; били в какие-то яркие всплески огня, то ли это разрывы наших снарядов, то ли выстрелы немецких пушек; били беглым, и часто несколько снарядов рвалось одновременно, и тогда, заглушая весь этот беспорядочный треск и гул, раздавался яростный звериный рев, отчего разламывалась голова и больно кололо в челюстях под ушами; наш наводчик, прилипший лбом к панораме{2}, то замирал и чуть пошевеливал локтями, поправляя прицел, то вдруг бешено крутил рукоятки наводки, и орудийный ствол метался из стороны в сторону и почти через каждую секунду дергался назад, окутываясь огнем и белым дымом, а наводчик визгливо кричал: «Давай! Давай!» 

Шапка у него сначала сползла на затылок, потом упала под ноги, и он оттолкнул ее пяткой; наш лейтенант, кидая злобно-внимательный взгляд на меня и наводчика, тоже что-то выкрикивал и снова впивался в свой перископчик и судорожно вертел им во все стороны, высматривая в дыму и огне, куда еще ударить, не лезет ли откуда-нибудь новая немецкая пушка и не ползет ли от воронки к воронке, пользуясь суматохой, какой-нибудь совсем уже сдуревший штрафник-фаустник{3}; а я, заряжающий, вертясь юлою и чувствуя под мышками щекочущие потеки ледяного пота, выхватывал из зажимов снаряд за снарядом и пихал их со звоном в черно-дымную пасть казенника, свертывая перед этим одним движением ладони наживленные заранее колпачки, а потом едва успевал выхватывать из-под отката руки, когда блестящая глыба казенника прыгала вместе с вылетающей гильзой в десятках сантиметров от моего носа и била в ноздри и глаза едкой вонью сгоревшей взрывчатки.

И вдруг все кончилось. Затихло. Успокоилось. Выдохлась война. Сколько же можно! В голосе звенит что-то то ли от внезапной тишины, то ли от того звериного рева снарядов. Ровно гудит невдалеке пламя пожара, потрескивает в нем что-то, и чуть слышно на самых малых оборотах работают наши моторы. И все еще покалывает под ушами.

Живы. Живы и на сей раз. Ничего в нас не попало. Опять упредили. Скрябало что-то по броне, но это так, чепуха. Осколки, наверное. И разрывные.

Раздвинув ногами груду гильз, я спиной сползаю в свой угол и смотрю в небо. Дым, дым, а рядом чистое голубоватое небо. Дождя уже нет, кончился когда-то. Летают странные черные перья. Покачиваются в небе и плавно опускаются. Пепел от пожаров. Вот клочок побольше спичечного коробка, медленно крутясь, опускается мне на колено. Я накрываю его ладонью, он тепловатый и рассыпается на жесткие черно-серые лепестки.

Наводчик стоит на своем месте, свесив голову вниз, точно его рвет, локтем он уперся в казенник. Он всегда так стоит минуту-две после трудной стрельбы. Отдыхает. А лейтенант все еще смотрит в перископчик, теперь уже не спеша поворачивая его в разные стороны. Замер в своей норе и механик, он тоже, должно быть, смотрит в свой перископчик. Снизу он видит иногда больше, чем мы сверху.

После боя мы никогда сразу не высовываемся и не вылезаем из машины. Мало ли что. Может, снайпер где-нибудь затаился. Или еще кто. И после боя я всегда чувствую полнейшее отупение и равнодушие ко всему на свете. Мыслей нет. Пепел, голубое небо... дым... пустые снарядные зажимы... груда неостывших гильз. Одна прямо-таки жжет мне ногу через штанину повыше сапога, я отодвигаю ногу, и все.

Но вот затрещала-зашипела рация. Лейтенант склонился над ней, сипло говорит: «Сто двадцатая, да, да». А потом слушает что-то в наушнике и опять сипит: «Ладно, Степан Иваныч. Понял. Пехота уже там. Да, там! Я же вижу. Да, да. Да нет, все живы, это с голосом что-то. Ладно».

Он кладет наушник, оглядывается на меня и улыбается.

У него приятная и очень простецкая физиономия с белыми телячьими ресницами и с тонким девичьим носом. Вологодский он, у них там все такие белобрысые, как он однажды сказал мне. Сын пасечника и сам начал было учиться на пасечника, а выучился на командира самоходки. Я слабо улыбаюсь в ответ. Хочется сказать ему что-то хорошее, но что?

Я не знаю. Знаю только одно: отличный у нас командир лейтенант Гриша Медников. Третий месяц без всяких выходных мы каждую ночь все едем и едем, то на запад, то на восток или на север, а днем стреляем с сотен метров, иногда и с десятков, и все еще живы. Видит он все вокруг и делает все, как надо. Потому и живы. На год только старше меня, ему двадцать первый, а уже лейтенант. В других машинах командирами младшие лейтенанты, а Гриша из училища выпущен с двумя звездочками, наверное, за отличную учебу.

Он наклоняется к моторному отделению и тихо говорит:

— Николай, ты как там?

— Ничего, — доносится шепот.

— Тогда давай в объезд вон того левого пожара, видишь?

— Вижу.

Механик Николай Лубнин — самый старший из нас, ему уже двадцать два года. И самый рассудительный, спокойный. Родом из-под Ярцева. Война его клюнула там еще летом сорок первого — был в партизанском отряде под названием «Плачь, Германия!», раненного, его вывезли на самолете, потом выучился на танкового механика, но на танк не попал, а дали ему консервную банку под названием «Т-60» — изобретали же такие! И выпускали тысячами! В первой же атаке подожгли его «коломбину» бронебойной пулей. И опять Коля отлеживался в госпитале, родители и меньшие братья сгинули в оккупацию, от деревни остались печные трубы. Был он в ней.

Все это рассказал нам лейтенант, от Коли мы ничего такого вовек бы не услышали, мало говорит наш старшина, тем более о себе. Ростом он невысок, но в плечах, как Поддубный, в колхозе вырос, сызмальства на тракторе. И лицо у него совсем уже взрослое, обычное деревенское, но очень взрослое. Не то что у нас у троих, и особенно у меня.

Мы все трое любим механика, машину он чувствует, как себя, и часто, очень часто, когда есть время, он склоняется над моторами и, подсвечивая себе переноской, регулирует там что-то, подтягивает, а потом слушает их ровное гудение, меняя режимы, и опять колдует. Моторы наши безотказны, как кировские часы, и не раз выручали нас из беды; машина будто выпрыгивала из-под неожиданного огня, и фрицы лупили в то место, где от нас и след простыл.

...Мы объехали левый пожар. В лицо ударило жаром, рядом проплясали черные жирные клубы дыма, закрыв полнеба. Наводчик Венька Кленов вдруг сморщил нос, прикрыл его ладонью и посмотрел на меня.

— Чуешь сладкое? Фриц там горит... а может, и наш.

Я потянул носом и ничего, кроме теплого воздуха, не почувствовал. Не чую я теперь запахов. Каждый раз при выстреле мне бьет в нос едкая вонь сгоревшей взрывчатки, да так, что даже в затылке что-то шевелится, какие уж тут запахи, выжгло все мои эпителии. И не до запахов мне; вот уголек горящий в машину залетел, а за ним чуть ли не головешка. Да и снаряды надо расставить в пустые зажимы. Я выкидываю уголек и головешку, расставляю снаряды и выглядываю из-за брони.

В недалеком детстве, забравшись с ногами на свою кушетку, включив свою настольную лампу, которую сам же соорудил из медного подсвечника и оранжевого абажура, я любил рассматривать старинную толстую книгу. В ней мне запомнился рисунок под названием «Долина гейзеров в Йеллоустонском парке». Среди голубоватых скал из крупных и маленьких воронок там поднимались стройные столбы и столбики белого пара или дыма и сливались наверху в сплошное белое и очень красивое облако. И вот теперь из-за брони я вижу то же самое.

Правда, не голубое и белое, а черно-грязное. И вместо картинных скал торчат корявые обломки стен и закопченные печные трубы, между ними перемешаны обугленные балки, доски, кирпич, выглядывает спинка кровати и какое-то перекрученное железо. Зато белые и черные столбы и столбики дыма струятся отовсюду, совсем как на той картинке. Струятся из развалин, из воронок, которых побольше, чем на картинке, и все они одинаковые, примерно в метр диаметром, многие перекрывают одна другую, ну прямо восьмерки. И дым, всюду дым: черный, вьющийся — из пожаров, едва заметный, синеватый — из воронок.

Наверху все это слилось в огромное облако, очень высокое и похожее на перевернутый черный валенок. Ветра нет, оно стоит неподвижно, только медленно клубятся его черные, жирные бока, и наклонилось оно чуть вправо от нас, и потому пепел в машину уже не сыплется. Над моим ухом задышал наводчик Венька. Он уже остыл и успокоился и смотрит на облако и в поле, откуда мы стреляем. Мы с ним, как близнецы. Обоим по девятнадцать с половиной лет, ростом оба за метр восемьдесят, и оба еще не бреемся, нечего брить на наших еще детских физиях, и это, как объяснил нам с укором однажды механик Коля, оттого, что оба мы бывшие маменькины сынки и жили до войны, как у бога за пазухой.

Да, наверное, это так, только мы не поняли тогда, что же здесь плохого: у Веньки отец был музыкантом в московских театрах, ходил во фраке, и жили они рядом с телеграфом на улице Горького; у меня отец перед самой войной был директором школы, и жили мы в теплой, солнечной Астрахани. Хорошо нам жилось до войны, мы не спорим. У Веньки отец погиб под Москвой в ополчении, мой под Брянском в сорок втором году. Но звания у нас разные: он старший сержант, потому что наводчик, я просто сержант, потому что заряжающий.

Венька, посмотрев на облако и в поле, вдруг сопит и тихо говорит:

— Еще одна сгорела. Сто пятнадцатая, кажется. Номера не видишь?

Номера я не вижу, там под облаком темновато, смешались дым и пепел, земля стала ровно черной, и лежат на ней серые комочки, присыпанные пеплом, — наши солдаты: три... четыре... пять... а вот и шестой.

Нет, шестой — немец, он лежит головой к самоходке, которая бесприютно стоит в этом мареве, и у нее выворочена задняя броня. Подобрался все-таки в той суматохе на нужную дистанцию какой-то самоубийца и прочистил ее «фаустом» насквозь. Наверное, в бензобак попал, бензин там авиационный, взрывается хлеще пороха, вот и выворотило броню так, что сзади машина стала похожа на черный цветок. Когда такой взрыв, от экипажа, от четырех парней, остаются только подковки от сапог, пряжки и ордена-медали, да и то в разбросанном состоянии. Находят их иногда, если есть время искать. И портсигары находят, если они у кого-то были.

Видел я недавно такой портсигар с окалиной по краям. Серый пепел в нем был вместо папирос. Трубочками.

У нас портсигаров ни у кого не имеется.

Венька вздохнул и зашептал мне прямо на ухо:

— Ты смотри, Димка! Лучше смотри и чаще! В панораме я ведь только впереди вижу! А с боков... И лейтенант больше вперед смотрит. А ты поглядывай, Димка! А то...

Он не договаривает, не говорим мы никогда о том, что с нами может быть. Да и вообще о будущем. Не ясно, будет ли оно. А будет — не спугнуть бы. На передовой мы, здесь убивало, убивает и будет убивать. Чего уж тут говорить.

Но голова, черт бы ее побрал, работает! И гадкое, унизительное до одурения чувство постоянного ожидания удара дает себя знать. Сжимаешь зубы, жадно куришь, не чувствуя вкуса табака, иногда тоскливо поведешь взглядом вокруг. Но и все! А что еще? Назад не побежишь.

Воспитание не позволяет. Да и вообще... Продолжаешь делать свое дело. И продолжаешь ждать, что и когда будет. И мы уже давно готовы к удару в машину — звонко ревущему, с короткой ослепительной вспышкой белого света, — мы знаем, как это бывает, мы готовы к ударам в лицо, в грудь, в живот, в ноги, и мы боимся после этих ударов только дикой, тошнотворной боли. Мы знаем, какой она силы, видели не раз наших да и немецких умирающих раненых с разодранными от беззвучного вопля ртами и со страшными глазами, чуть ли не лопающимися от напряжения вынести эту боль.
Константин Колесов, «Самоходка номер 120»

«...не будет преувеличением, если я скажу, что кампания против России была выиграна в течение 14 дней».

Гальдер — начальник генерального штаба сухопутных сил Германии. Запись в дневнике 3-го июля 1941 года.

«...а война-то совсем другое...»

В. Кондратьев. «Сашка»

Многих унесла эта война. Мертвых закопали в дальних концах окопов, в глубоких воронках, в братских могилах у пересечений дорог, на холмах под одинокими березами, в скверах и на площадях русских, польских и разных других городов, повсюду — от уральских госпитальных кладбищ до одиноких партизанских могил в Италии, в Норвегии.

Из полуживых в медсанбатах выковыряли осколки, осколочки и расплющенные о наши кости пули, затем нас сшили или подлатали белыми нитками — да, они белые, я видел, — подлечили в медсанбатах и госпиталях, и многие, очень многие — снова в огонь, на передовую. И они прошли этот смертный путь не по одному разу. Не по одному!

Когда же наконец все кончилось, мы разошлись по домам и сказали себе: «Победили в боях, победим и в труде!» И мы побеждали. «Медаль за бой, медаль за труд...» — стихи даже такие были.

Но война напоминала о себе. Постоянными болями в культе или синюшной яме величиной с кулак — у кого-то в плече, у другого в боку или бедре, там, где вышла тогда разрывная.

И часто, очень часто, и особенно в последние годы, ночью или на рассвете ты все-таки просыпаешься от ноющей то слабой, а то и не слабой боли в этой самой культе или яме, которую врачи-специалисты уже чистили не раз, а она почему-то не хочет заживать, и ты взираешь на нее с тем же детским изумлением, как в те первые дни в медсанбате, когда она была укутана в бинты, а теперь вот оно, твое бело-розовое с синим крылышко, ну в точности, как у ощипанного куренка, и ты вдруг неожиданно для самого себя вспархиваешь им, словно собираешься взлететь, и тебя в эти моменты так и подмывает сорваться с постели и заорать, размахивая своей культей, завопить так, чтобы услышали в каждом уголке этого мира: «Мне больно! Мне все эти годы больно».

Иногда ты вопишь. Не разжимая зубов, конечно. Беззвучно.

Эта повесть написана ночами.

Здесь прошли танки. Или тяжелые самоходки. С десяток машин, не больше, и узкая грейдерная дорога исчезла, остались две метровые колеи, наполненные мутно-желтой грязью, и ямы, одна на одной. Льет дождь, мелкий, занудливый. Начался он, кажется, вчера, а может, раньше — Балтика близко, ведь мы уже в Померании.

Сверху наши легкие самоходки открыты, только механик сидит под крышей, а мы — лейтенант, наводчик и я, заряжающий, — опять мокнем. Можно бы спрятаться под шинелями, но ими укрыт и переложен запас снарядов на днище машины, около ста пятидесяти штук.

В дополнение к семидесяти в гнездах. Можно бы закрыть боевое отделение специальным брезентом на ремешках, но тогда, кроме механика, из машины никто ничего не увидит. Если смотреть в лючки, разобьешь лоб и нос — ведь машину на ходу качает. И много ли увидишь в эти лючки, совсем не то, что поверх брони. А смотреть надо всем, видеть как можно дальше — мы не дома, и против нас тут выставили эсэсовцев во главе с тем самым Гиммлером. Да и вообще у нас закон: хочешь жить — верти башкой. Лейтенант с наводчиком смотрят вперед и по сторонам, я — назад и по сторонам.

Ватник и шапка на мне тяжелые от воды, две нижние рубашки и суконная гимнастерка на плечах и на спине тоже мокрые. Когда машину встряхивает на ухабах, струйки воды с набухшей шапки бегут по шее за воротник, иные добираются до пояса. Меня передергивает, но зубами я уже не стучу, не то что вчера. Видно, отстучал свою норму. Угрелся. Ватники лейтенанта и наводчика тоже почернели от дождя, по продольным швам бегут, извиваясь, блестящие ручейки, внизу на шапках повисли капельки. Вообще-то есть у нас непромокаемые танкошлемы, но мы их никогда не надеваем, и лежат они где-то под моторами. Форсу много, а толку мало: холодно в них и в бою свободы нет, запутаешься в их проводах.

Впереди, сзади, по сторонам ничего плохого пока не видно, лейтенант с наводчиком спокойны, только покачиваются вместе с машиной и зябко передергиваются, когда вода с шапок попадает за воротники. Я сижу у заднего среза брони и вижу в сизой дождевой дымке медленно плывущие мокро-лысые холмы, скучные, однообразные поля, черноватые полоски то ли леса, то ли кустарника. И ни одной живой души. Только дождь пополам с туманом. Дышится, как в солдатской бане, резкой неприятной сыростью.

Наша машина идет первой, сзади метрах в семи разбрызгивает грязь серебристыми гусеницами вторая. То вверх, то вниз качается массивный надульник орудия, под ним, в черном квадрате люка вижу напряженные белые глаза механика. Мальчишечье губастое лицо у него в потеках грязи, она залетает в люк, когда машина плюхается носом в очередную колдобину, и после этого обычно сверкает белая полоска зубов — или механик ругается из-за такой дороги, или улыбается и вспоминает что-то свое под вой моторов и звонкий лязг мелкозвенчатых гусениц. Наверху, над броней, так же, как и у нас, высунулись по плечи две нахохлившиеся и черные от дождя фигуры — командир самоходки и наводчик, они тоже смотрят вперед и по сторонам.

Когда дорога изгибается, я вижу третью, четвертую и остальные машины нашего полка. Всего двенадцать. Последние еле заметны в туманной мгле, поблескивают лишь гусеницы. Месяц назад у Вислы в полку было двадцать машин, как и положено по штату. Да еще нештатная «тридцатьчетверка» без башни, служащая у нас тягачом. Осталось двенадцать. И тягач. Вытаскивать из-под огня подбитые машины.

И где-то далеко-далеко в тылу ползет за нами ТЭП — тыловой эшелон полка: с полсотни колесных машин со снарядами, горючим, маслами, пищей, ремонтниками, оружейниками, писарями, поварами и прочая, прочая. Всего их больше двухсот человек. У знатных рыцарей в стародавние времена было по два оруженосца, мы знатнее — у нас сейчас на каждого боевика четверо помощничков.

Неказисты на вид наши машины. Низкие, разлапистые, переваливаются по разбитой дороге, как утки, заляпаны грязью по самый верх, и лишь местами проглядывают на них белые плешины — остатки зимней маскировочной окраски; на крыльях почти у каждой приторочены мокрые размочаленные бревна для самовытаскивания, передние крылья над звездочками{1} у всех измяты о разные препятствия, торчат кверху и трепыхаются на ходу, ну в точности как флажки на дипломатических лимузинах; инструментальные ящики над левой гусеницей у некоторых сорваны или искорежены близкими разрывами мин и снарядов, и висят здесь какие-то лохмотья металла... И только неумолимо бегущие по трем поддерживающим каткам гибкие серебристые змейки гусениц да почерневшие от частой стрельбы надульники орудий говорят, что это идут боевые машины.

«СУ-76», «Коробок», «Жу-жу», «Прощай, Родина», «Четырехместный гроб» — это все названия наших машин. Первое официальное — самоходная установка с 76-миллиметровой пушкой; второе — выдумка штабных для радиопереговоров, чтобы обмануть глупеньких немцев; «Жу-жу» — так зовут с некоторой завистью нашу машину настоящие (из экипажей) танкисты за ее почти бесшумный на малых оборотах ход, за способность скрытно подойти к противнику на сотни метров.

Последние два названия не нуждаются в объяснениях, горим мы часто, передняя, наиболее поражаемая часть машины по левому борту размером метр на полтора — наш бензобак. В нем бочка высокосортного бензина. И сразу же за тонкой перегородкой укладка снарядов — сорок две штуки. Бортовая броня здесь 15 миллиметров, только от пуль и осколков. Какая тут была идея у конструкторов машины, никто и никогда не догадается.

Но даже это не мешает нам любить свою машину. Через открытый верх мы намного лучше, чем танкисты, видим цель, мгновенно реагируем на чуть заметные, иногда очень существенные изменения в обстановке, легко и быстро меняем позиции, не дуреем до обмороков, как танкисты от моторных испарений и орудийных выхлопов, и потому всегда готовы стрелять. И мы не запечатаны в банке; мы остаемся в бою людьми, а не придатками к боевой машине; над нами всегда голубое, дождливое или дымное, но все-таки небо; наша машина не подавляет нас, мы владеем ею, мы используем ее для боя, а не она нас.
Константин Колесов, «Самоходка номер 120»

К окончанию Великой Отечественной войны в составе Красной армии всего имелось 270 самоходно-артиллерийских полков, более половины из которых – 140, были укомплектованы СУ-76 и СУ-76М.

Кроме полков были сформированы еще и 7 отдельных лёгких самоходно-артиллерийских бригад РВГК (резерва Верховного Главного Командования), также укомплектованных СУ-76М. В каждой такой бригаде имелось 3 дивизиона, включавшего в себя 4 батареи по 5 САУ в каждой.

взаимодействия с пехотой.

Боевое применение СУ-76 на поле боя определялось командованием артиллерии фронта (Армии) применительно к местным условиям.

Так в Указаниях Командующего артиллерией 4-го Украинского фронта было определено, что самоходные орудия СУ-76, действующие в составе батарей и полков имеют предназначение не только сопровождать танки, а главным образом поддерживать пехоту, как в наступлении, так и в обороне.

В Указаниях также говорилось о том, что пехотные начальники и рядовой состав должны знать и помнить, что СУ-76 не танк, а орудие, поэтому и действует, не выходя вперед из боевых порядков пехоты. В тех же случаях, когда противник деморализован и отступает, батарея СУ, как и обычные орудия сопровождения пехоты, стремительно выдвигаются вперед, поражая противника огнем с близких дистанций и преследуют его огнем и ходом.

Пехота должна не отставать от своей самоходной артиллерии и также стремительно продвигаться за ней.

В Указаниях Командующего БТ и МВ 8 Гв. Армии определялось, что во всех видах боя самоходные артполки, как правило, должны использоваться централизовано, а в обороне САП являются подвижным огневым резервом командующего армией и т.д..

В тех случаях, когда пехота переходит к обороне, батареи предлагалось использовать как подвижные или неподвижные артиллерийские точки с возможно более широким обстрелом. Как в наступлении, так и в обороне, при появлении танков и САУ противника, батареи СУ-76 прекращают выполнение всех прочих задач и немедленно открывают огонь по появившимся танкам и САУ.

Перегруппировка или переподчинение батарей (СУ-76) проходит только через командира САП.

В ходе наступательного боя самоходной артиллерии рекомендовалось двигаться за танками на удалении 400-500 метров, чтобы иметь возможность маневрировать и вести эффективный огонь, а при поддержке пехоты СУ-76 рекомендовалось двигаться непосредственно за боевыми порядками пехоты на удалении 200 метров или непосредственно в боевых порядках стрелковых подразделений.

Однако, в условиях боевых действий Указания разработанные во фронтовых и армейских штабах не всегда могли в точности выполнятся расчетами СУ-76 в реальном бою, так из-за отсутствия на СУ пулемета экипажам самоходок нечем было отбиваться от противника в ближнем бою, это когда вражеская пехота подбиралась к позициям СУ на дистанцию 25-50 метров, так как члены экипажа имели при себе из личного оружия только револьверы «Наган» и один автомат ППШ, поэтому экипажам приходилось вести огонь по противнику из орудия до последнего, чуть ли не в упор, из-за чего производился излишний расход снарядов без должного эффекта стрельбы.

Из сведений о вооружении батареи СУ-76М входящей в состав 926 САП известно, что на 20.08.1944г. на вооружении батареи состояло:

- СУ-76- 6;

- снарядов-520;

- ППШ-6;

- патроны к ППШ-926;

- револьверы «Наган» -15;

-патроны к револьверу-120;

- гранаты всех марок-80.

Отсутствие у экипажей СУ достаточного количества стрелкового вооружения и боеприпасов к нему, а также неправильное применение общевойсковыми командирами СУ-76 в бою нередко приводило к трагедиям.

Так, зимой 1945 г. в ходе боев в районе БУЧ (Венгрия) наша наступающая пехота была остановлена плотным пулеметным огнем противника, командир стрелкового полка поставил задачу приданным СУ-76 вырваться вперед и уничтожить пулеметные точки, в итоге выполняя приказ самоходчики действуя вместо танков, без пехотного прикрытия ворвались на передний край обороны противника, где были остановлены и понесли тяжелые потери, часть СУ были уничтожены немцами при помощи обычных ручных гранат, которые они забрасывали во внутрь самоходки сверху, прямо в боевую рубку.

Только в апреле 1945г. в войска, наконец, то начали поступать СУ-76М с модернизированным боевым отделением, со специальными кронштейнами и амбразурами которые позволяли установить в них пулемет ДТ, а сам пулемет включили в состав штатного вооружения СУ, однако эти модернизированные СУ-76М повоевать против немцев так и не успели. Их использовали в войне против Японии на Дальнем Востоке.

Судя по отчетам и донесениям нередко экипажи Су-76 шли в бой, сидя на укупорках и ящиках со снарядами, при этом бойцы не боялись взлететь на воздух от случайного или прицельного попадания в их СУ, а боялись, что им не хватит боекомплекта во время боя.

Так из отчета о боевом применении 1500 Самоходно-артиллерийского Минского полка известно, что в боекомплект (б/к) каждой СУ-76 входило 60 арт. выстрелов, однако опыт боев показал, что этого явно не хватало даже для боевых действий низкой интенсивности, поэтому к наличному  б/к на СУ дополнительно загружали еще 30 снарядов тем самым доведя б/к до 90 арт. выстрелов из них по типам боеприпасы составляли: осколочные не менее 70, бронебойные -10-15 и подкалиберные не менее 5.

Некоторые расчеты за счет стеснения личного состава брали с собой в бой до 100-110 артвыстрелов, все это укладывалось в рубке СУ под сидениями командира и заряжающего.

Дальность ведения огня с места по характерным целям (танкам и САУ) из СУ-76 бронебойным снарядом составляла 500-600 метров, подкалиберным снарядом-200-300 метров. Осколочным снарядом при хорошей видимости из СУ-76 стреляли по пехоте и огневым точкам противника практически на любую дальность.

Продолжительность стрельбы с короткой остановки составляла 5-6 секунд, в некоторых случаях до 20 секунд, количество выстрелов 1-2, после чего СУ было необходимо быстро менять огневую позицию.

Боевая скорострельность СУ-76 по пехоте составляла 10-12 выстрелов, а по танкам и САУ 5-6 выстрелов в минуту. Управление огнем батареи в бою осуществлялось по радио, все СУ работали на одной волне и постоянно находились на дежурном приеме ожидая команды от командира батареи по радио или сигнала ракетами.

Огонь из СУ-76 с закрытых и полузакрытых огневых позиций во время боевых действий полком не применялся. Огонь прямой наводкой применялся на дальностях 2-3 километра.

Из опыта боев проведенных 1500 САП в Белоруссии, Литве и Восточной Пруссии известно, что основным приемом и способом стрельбы СУ-76 являлась прямая наводка, способом подготовки исходных данных-глазомерный. Отдельные СУ вели огонь по целям обнаруженным в период как перед наступлением, и также по обнаруженным при наступлении. Огонь батареями применялся по большим целям, таким как господские дворы и фольварки.

Средне-суточный расход боеприпасов для СУ-76 зависел от характера боя и насыщенности обороны противника огневыми средствами, так при прорыве сильно укрепленной обороны противника в районе Радшен (Восточная Пруссия) в январе 1945г. полк имел расход боеприпасов по 0,5 б/к на СУ/25-30 выстрелов.

При действиях в оперативной глубине наступая в боевых порядка и за боевыми порядками танковой бригады, а также на флангах, то есть на второстепенных направлениях, расход снарядов в общей сложности выходил по 15-20 выстрелов.

В боях за населенные пункты на территории Восточной Пруссии расход снарядов в общей сложности за день доходил до 40 выстрелов на СУ. А в бою за овладение Кляукаллен только за один час боя, расход снарядов составил 1 б/к на СУ/ 50-60 снарядов.

При действиях при поддержке пехоты в наступлении с 2.02. по 10.03.45 г. в районе западнее Кройцбург (сев. зап. Кенисберга) в отдельные дни, когда батареям полка только огнем своих орудий приходилось отбивать контратаки противника и удерживать занимаемой пехотой рубеж, расход снарядов составил до 1,5 б/к на СУ/ 80-90 снарядов.

Каковы были потери в самоходно-артиллерийских полках и какова была эффективность их использования на поле боя?

Так в журнале боевых действий 1500 самоходно-артиллерийского полка указано, что подразделения полка начали формировать 8 мая, а уже в 23 июня 1944г. полк принял участие в белорусской наступательной операции, в результате через 5 дней в полку из 21 всего осталось 9 боеготовых САУ, особо несчастливым для самоходчиков оказался день 28 июня, это когда вместе с экипажами сразу сгорели четыре САУ и две были подбиты, таким образом выживаемость экипажей на переднем крае составила чуть более 4-х дней, в целом подготовка полка к боевым действиям составила 1,5 месяца чего явно оказалось недостаточно для ведения успешных боевых действий против вермахта образца 1944 года.

Из Донесения начальника штаба 1197 Самоходно-артиллерийского полка в штаб БТ и МВ 5 Армии, 3-го Белорусского фронта известны потери которые понес полк за три дня боевых действий с 16.10. по 20.10.1944 года:

- убитыми-9 чел.;

- ранеными-22 чел.;

- сгорело СУ-76 от арт. огня противника-2;

- подорвалось на минах- 4;

- подбито -1.

Из доклада о боевых действиях 312 Гвардейского самоходно-артиллерийского Бердичевского полка известно, что в ходе проведения Восточно-Померанской операции в период с 14 по 25 апреля батареи полка с большим количеством танков не встречались, противник в основном действовал небольшими группами танков и САУ в 2-5 машин, которые вступали в бой на больших дистанциях, практикуя огонь из засад, за десять дней боев полк понес следующие потери:

-убитыми – 10 чел.;

- ранеными-18 чел.;

- сожжено СУ-76-3ед. из них 2 ед. фаустпатронами в уличных боях и 1ед. от арт. огня;

-подбито СУ-76- 5 ед. из них 4 ед. восстановлены силами рем. подразделения полка, 1 СУ списана как боевая потеря.

Средне суточный расход боеприпасов составил 0,25 б/к на СУ/ 15 снарядов.

Полк нанес противнику следующий урон:

- подбито танков -2;

- разбито орудий ПТО-7;

- разбито минометов-9;

- уничтожено и подавлено пулеметов-26;

- уничтожено и захвачено м/к зенитных пушек-6;

- отражено контратак -4;

- уничтожено до 200 солдат и офицеров;

- взято в плен- 32 солдат и офицеров противника, которые переданы в пехотные подразделения. Трофеи полком не собирались в виду отсутствия трофейных команд и специально выделенных лиц из-за отсутствия таковых.

Во время Берлинской операции полк понес сравнительно небольшие потери, это вероятно в связи с тем, что наступал на второстепенном направлении в составе 61 Армии в обход Берлина с севера.

В период с 28.4 по 5.5.1945г. полк понес потери:

-убитыми-9 чел.;

- ранеными -15 чел.;

- сгорело СУ-76-2 ед. из них 1 от фаустпатрона и 1 от прямого попадания из тяжелого реактивного миномета.

Средне суточный расход боеприпасов составил 0,3 б/к на одну СУ.

Полк нанес противнику следующий урон:

- уничтожено орудий ПТО-2;

- зенитных пушек-3;

- уничтожено расчетов с фаустпатронами- 10;

-уничтожено пулеметов-7;

- убито солдат и офицеров противника- до 50 чел.;

- взято в плен немецких солдат и офицеров- до 200 чел.

Трофеи полком не собирались в виду отсутствия в полку трофейных команд.

В конце войны наиболее сложные бои самоходными арт. полками и дивизионами приходилось вести в городских условиях, это когда батареи СУ-76 поддерживали стрелковые подразделения, передвигаясь по узким улицам многочисленных европейских городов.

Так в ходе боев в г. Кенигсберг батареи 863 Отдельного самоходного артиллерийского дивизиона строили свой боевой порядок как бы в два эшелона, 2 СУ двигались, впереди прижимаясь к зданиям и 2 СУ сзади в 70-100 метрах. Первые вели огонь в основном по нижним этажам, вторые по верхним. В том случае, когда первые 2 СУ расстреливали свой боекомплект то отходили на заправку, а их место занимали 2 СУ которые двигались сзади. Пехота двигалась по дворам и подвалам, вела бой внутри зданий, поэтому в первое время самоходчики часто ее теряли из виду. В этом случае по предварительной договоренности командиры стрелковых рот выделяли постоянных целеуказателей, которые при необходимости подбегали к СУ и на местности указывали экипажам цели для обстрела и место положение своих пехотных подразделений.

В ходе боев в городских условиях широко применялась стрельба по зданиям сосредоточенным огнем с коротких остановок, в отдельных случаях с целью упредить действия противника, СУ вели беспорядочный огонь, такая стрельба хотя и не давала точных попаданий, однако ослепляла противника, от многочисленных разрывов снарядов создавалась пылевая завеса, под прикрытием которой СУ и пехотинцы продвигались вперед.

По материалам: https: https://pamyat-naroda.ru/documents/view/?id=455028225&backurl=q\СУ-76::use_main_string\true::group\all::types\opersvodki:rasporyajeniya:otcheti:peregovori:jbd:direktivi:prikazi:posnatovleniya:dokladi:raporti:doneseniya:svedeniya:plani:plani_operaciy:karti:shemi:spravki:drugie::page\24&static_hash=4238b85897dd9a350dcfe1ad87b368e7v1