Принцип дуальности.
Несчастная судьба многих людей – следствие несделанного ими выбора.
Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем,
бесцельным занятием, а дела – лишь средством защиты
от мук бытия в царстве теней.
Эрих Фромм
Справа – человек. Слева – столб.
Странно, что в такой последовательности. Обычно ведь отсчёт идёт слева направо, а не наоборот. Главное – не забыть: слева – столб, справа – человек. Я подхожу к тому, что справа.
- Темно, - говорит мне человек.
- Теория мирового заговора в действии, - отвечаю я ему.
- Только не переусердствуй, - ухмыляется человек.
- Не твоё дело, - грубо проговариваю я, стараясь отчеканить каждое слово, чтобы человек почувствовал всё моё пренебрежение к происходящему вокруг.
...
- Ты должен стать отцом моего ребёнка.
И эта – туда же. Глупая шлюха.
- Я буду некомпетентным отцом. Разве ты видишь во мне хорошую наследственность? Я живу в обрюзгшей квартире с немытыми окнами.
- Ну так в чём проблема? Помой их, - она закуривает, - И я не глупая шлюха, как ты себе вообразил. Ты просто мне не веришь и не хочешь меня понимать и...
- Замолчи, пожалуйста, этот мир и так наполнен кучей непроходимых слов.
- ...и принимать. И мир этот ты не хочешь принимать. И мир не будет тебя спрашивать: достаточно ли ему непроходимых слов или нет.
Дьявол, она уделала меня, эта курящая глупая шлюха. Но она здорово улавливает мои мысли. Она замечательный друг, если бы только не была женщиной.
- Кто дал тебе расшифровку моей криптограммы души? – спрашиваю я её с живым интересом.
Это точно – кто-то ей дал эту криптограмму. Иначе – она моё клонированное неизвестное.
- Считай, что я просто угадала. А сейчас – стань отцом моего ребёнка. И не волнуйся – можешь считать его чужим. Я и без тебя справлюсь.
Она снова меня уделала. Тяжёлыми перчатками красного цвета. Прямо по моральному центру где-то в темени. Вот так. Вот так. Я почти не обижаюсь. Я сделаю ей этого ребёнка. А если не получится – значит, на то была воля случайной генерации судьбы её и меня. Впрочем – моё дело малое, моя судьба здесь не перетрудится.
- Я люблю тебя, - странное словосочетание. Я и верю в это и не верю. Я чувствую это и не чувствую. Единственное, что я знаю – это то, что я хочу выпотрошить себя и что я себя ненавижу.
Позже, когда сел за печатную машинку печатать эти богом забытые, никому, кроме меня и заказчика ненужные некрологи – за стеной загудел пылесос. Мне даже на секунду показалось, что в кружке моего тёмного, с прожилками молока кофе пробежали круговые волны. До края и обратно. Мелкой дрожью. Цунами в керамике. Но это понятно, что всего лишь показалось. Просто гул чересчур резко и неожиданно появился среди этой тихой (под стать сочинительства некрологов) ночи.
Глупышка ведь спит. И я всё-таки работаю.
...
Это называется – общественный долг. Мне это не нужно, меня это мало заботит. Да, причиняет время от времени неудобство, но я могу потерпеть, плюнув на эти понятия относительно непогрешимости воли каждого в частности и индивидуальности (сильный духом и всё такое прочее). И остальных это тоже мало заботит. Так – звенит иногда: «А может нельзя так терпеть, вдруг меня сочтут слабаком?». Вот и доведут себя и требуют общественного долга.
Я нажимаю на кнопку звонка. Я стучу в тонкую дверь. Мне кажется, что если на неё надавить – то она прогнётся как алюминиевая банка пива – вкривь, вкось, пока не станет лепёшкообразной. Я так зачарован этим представлением двери-банки, что очень удивлён тому, когда замечаю лицо в очках, открывшее дверь.
За этим удлиненным наигранно-умном лицом в очках – тесный коридор, где на полу, словно писаная красавица, возлежит пылесос. Пылесос в плавном изгибе гофры демонстрирует блестящую ножку и светит мне в глаза бликом.
- Будьте добры – не сосите пыль ночью. Люди работают, - я чувствую себя эгоистом и лидером общественности одновременно. Замечательное чувство, но оно приносит неудобство, когда вступает в бесстыжую связь с совестью. Я успокаиваю их, тем, что всего-навсего выполняю долг.
- Какую пыль?
- Бытовую. Обычную.
- А...
- Или бесшумно.
- Ладно.
- В общем – это надо заканчивать.
- А...
- Хорошо? – можно было бы и прекратить, но мне нравится выступать в роли истязателя. Особенно тогда, когда мне ничего не могут сделать. Я сволочной сорт мелкого садиста.
- Хорошо. Только вот я не понимаю, что в этом особенного?
Он меня раздражает, этот человек в очках.
- Я просто говорю о том, чтобы не было шума ночью. Вас линчуют когда-нибудь такие же как вы. Я от лица общественности, - от лица общественности говорить легче. Есть куда сбросить мусор ответственности.
- Можно подумать, я один тут всем мешаю.
- Можно. Я пойду.
Да, я могу потерпеть, мне наплевать. Честно. Пусть шумит свои пятнадцать минут раз в три ночи. Мне приятнее слышать пятнадцать минут звуки процесса минета пылесоса ковру, нежели полминуты тратить на «общественный» диалог с этими псевдо-умными очками.
...
Плотность населения хлопьев снега на данный момент составляет пятнадцать-десять штук на кубический метр. Эти беженцы-переселенцы с одного кубика метра на другой неспешно мигрируют, олицетворяя вселенский покой и безмятежность. Они врезаются мне в лицо. Изредка. Будто в вас врезался джентльмен на тротуаре, приподнял шляпу, извинился и пошёл дальше. Изредка (реже, чем в меня врезаются хлопья) я проговариваю: «Сэр» и тянусь к несуществующему цилиндру.
Общественность в лице Глупышки покинула меня, обменяв на несколько часов работы. И я остался в страшной очной ставке с самим с собой. И разговаривать теперь придётся – с самим собой. В этом есть плюс: можно быстрее постичь мир. Потому как мир вокруг – не что иное, как ты сам. Эгоистичный сам с привкусом приправ окружения.
Я долго оттягивал это пустое интервью: смотрел фильм до середины, готовил ужин, напевал песни и сортировал книги, но дела кончились, а время осталось. Сложив на пузе руки, переплетя пальцы, оно уставилось на меня, требуя желанного диалога. Шизофреник и шизофреник расселись по местам. Один стал у плиты на кухне, другой слёг на диван в зале. Каждый из них старался крикнуть как можно тише, но ничего не выходило – шоу есть шоу. Выяснение несуществующей и утопичной истины – это всё-таки чистой воды выяснение истины. Тут уж ничего не поделаешь.
Чтобы как то начать пришлось нагрубить. Грубость она всегда затягивает. В отношениях, в книгах, фильмах. Она создаёт мнимую опасность борьбы. Голословный звон на почве фрустрации.
- Ты неудачник! Ты просто-напросто неудачник.
- Легче сказать – гедонист, - это был провокационный ответ.
Внезапно грубость была встречена как конструктивная критика.
- Нет. Я очень страдаю от того, что получаю.
- Так почему твоё страдание не ведёт к нарушению? Почему ты не возьмешься и не сделаешь что-то сам?
- Потому что то, что я хочу сделать – сделают без меня. Если бы хотели сделать по-другому, а я по-другому – я бы взялся.
- Кого ты обманываешь?
- Я не обманываю, я в уверен в том, что говорю. Как может быть ложью то, в чём я уверен? Это правда.
Крик из кухни всё-таки сомневался. Он всегда сомневается в том шизофренике, что лежит на диване.
- Допустим. Тогда зачем ты страдаешь? Это ведь не толкает тебя даже на раскаяние. На искупление.
- Допустим, толкает на самобичевание. И я уверен ещё и в том, что это толкает меня на альтруизм и совершенно необъяснимые деяния. Созидательного характера я имею в виду.
Шизофреник из кухни замолчал. Крик замолчал. Либо пришла Глупышка. Либо я просто был оставлен в полном, в полном смысле этого слова, одиночестве. Вряд ли он бросил меня. Мы с ним неплохо сосуществуем. Нам не скучно, в отличие от тех, кто вечно жалуется на скуку и ищет развлечения в других, мастурбирая ими.
- Ты снова эгоцентричен и самолюбив, - эхо кухни искажает этот крик.
- А сколько жалости к себе... Сколько-сколько...
Качать головой на пустынную публику зала – вещь бессмысленная. Впрочем, как и всё остальное.
Меня разбудила Глупышка. За окном играло красным и белыми цветами – машины внизу вновь собрались в пробку. Центр сумрачного города хотел быть как и остальные центры остальных городов – в пробках, злобе, грязи, муниципальных службах и безразличных людях.
К счастью – я и Глупышка были как раз такими людьми.
...
До конца срока в две недели оставалось ровно три четырнадцатых.
Четвёртый таксист на сегодня вяло изображал недовольного жизнью ворчуна. Он скупо отозвался о заторе. Машина была похожа на саванный дом. Её несло по скользкому покрытию дороги. Я зевал и отбрыкивался ответами на заданные мне еле уловимым акцентом вопросы.
- Вы торопитесь?
- Не знаю.
- Понятно. Светофор – да тут могут пять-шесть-восемь машин проехать за раз, а пока один тронется. Глазами хлопает...
Почему он пытается мне это объяснить. От людей требуется исполнение функций. Функция разговора сейчас не к месту. Я смотрю на дорогу. Вернее – на заляпанный и скучный зад микроавтобуса. Хочется домой. Заретушировать образом милого дома неприятные лица, действия и ощущения дня.
Пакеты с покупками на коленях. Банка шпрот неприятно давило на бедро. Саванный домик не позволял развернуться – нам со шпротами мешала коробка прямоугольной формы между колен. Размерами – сто двадцать, на шестьдесят, на тридцать.
Таксист номер три был полон достоинства и царственно, как может, мне показалось, молчал. Пахло вкусным (сирень или что-то вроде этого, этакий фиолетовый запах) и вспомнилось, что такое же было во флаконе, которым прыскалась Лейбористская партия. Она была склонна к таким ароматам. Идолопоклонно гонялась за всем тем, что приукрашало её.
- Приехали.
Очень мятые купюры ложатся горчичниками на элегантную панель. Взгляд царя удостоил меня тусклым вниманием. Фонарики магазина призывают меня на подвиг. Я дёргаюсь, забыв отстегнуть ремень безопасности. Затем я дёргаюсь, чтобы отстегнуть его. Царь недоволен. Прости меня. Ты получил за эту клоунаду бесплатно. Нет, мне не неловко, просто очень смешно, что я Так хочу подвига неизвестно за что.
Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем,
бесцельным занятием, а дела – лишь средством защиты
от мук бытия в царстве теней.
Эрих Фромм
Справа – человек. Слева – столб.
Странно, что в такой последовательности. Обычно ведь отсчёт идёт слева направо, а не наоборот. Главное – не забыть: слева – столб, справа – человек. Я подхожу к тому, что справа.
- Темно, - говорит мне человек.
- Теория мирового заговора в действии, - отвечаю я ему.
- Только не переусердствуй, - ухмыляется человек.
- Не твоё дело, - грубо проговариваю я, стараясь отчеканить каждое слово, чтобы человек почувствовал всё моё пренебрежение к происходящему вокруг.
...
- Ты должен стать отцом моего ребёнка.
И эта – туда же. Глупая шлюха.
- Я буду некомпетентным отцом. Разве ты видишь во мне хорошую наследственность? Я живу в обрюзгшей квартире с немытыми окнами.
- Ну так в чём проблема? Помой их, - она закуривает, - И я не глупая шлюха, как ты себе вообразил. Ты просто мне не веришь и не хочешь меня понимать и...
- Замолчи, пожалуйста, этот мир и так наполнен кучей непроходимых слов.
- ...и принимать. И мир этот ты не хочешь принимать. И мир не будет тебя спрашивать: достаточно ли ему непроходимых слов или нет.
Дьявол, она уделала меня, эта курящая глупая шлюха. Но она здорово улавливает мои мысли. Она замечательный друг, если бы только не была женщиной.
- Кто дал тебе расшифровку моей криптограммы души? – спрашиваю я её с живым интересом.
Это точно – кто-то ей дал эту криптограмму. Иначе – она моё клонированное неизвестное.
- Считай, что я просто угадала. А сейчас – стань отцом моего ребёнка. И не волнуйся – можешь считать его чужим. Я и без тебя справлюсь.
Она снова меня уделала. Тяжёлыми перчатками красного цвета. Прямо по моральному центру где-то в темени. Вот так. Вот так. Я почти не обижаюсь. Я сделаю ей этого ребёнка. А если не получится – значит, на то была воля случайной генерации судьбы её и меня. Впрочем – моё дело малое, моя судьба здесь не перетрудится.
- Я люблю тебя, - странное словосочетание. Я и верю в это и не верю. Я чувствую это и не чувствую. Единственное, что я знаю – это то, что я хочу выпотрошить себя и что я себя ненавижу.
Позже, когда сел за печатную машинку печатать эти богом забытые, никому, кроме меня и заказчика ненужные некрологи – за стеной загудел пылесос. Мне даже на секунду показалось, что в кружке моего тёмного, с прожилками молока кофе пробежали круговые волны. До края и обратно. Мелкой дрожью. Цунами в керамике. Но это понятно, что всего лишь показалось. Просто гул чересчур резко и неожиданно появился среди этой тихой (под стать сочинительства некрологов) ночи.
Глупышка ведь спит. И я всё-таки работаю.
...
Это называется – общественный долг. Мне это не нужно, меня это мало заботит. Да, причиняет время от времени неудобство, но я могу потерпеть, плюнув на эти понятия относительно непогрешимости воли каждого в частности и индивидуальности (сильный духом и всё такое прочее). И остальных это тоже мало заботит. Так – звенит иногда: «А может нельзя так терпеть, вдруг меня сочтут слабаком?». Вот и доведут себя и требуют общественного долга.
Я нажимаю на кнопку звонка. Я стучу в тонкую дверь. Мне кажется, что если на неё надавить – то она прогнётся как алюминиевая банка пива – вкривь, вкось, пока не станет лепёшкообразной. Я так зачарован этим представлением двери-банки, что очень удивлён тому, когда замечаю лицо в очках, открывшее дверь.
За этим удлиненным наигранно-умном лицом в очках – тесный коридор, где на полу, словно писаная красавица, возлежит пылесос. Пылесос в плавном изгибе гофры демонстрирует блестящую ножку и светит мне в глаза бликом.
- Будьте добры – не сосите пыль ночью. Люди работают, - я чувствую себя эгоистом и лидером общественности одновременно. Замечательное чувство, но оно приносит неудобство, когда вступает в бесстыжую связь с совестью. Я успокаиваю их, тем, что всего-навсего выполняю долг.
- Какую пыль?
- Бытовую. Обычную.
- А...
- Или бесшумно.
- Ладно.
- В общем – это надо заканчивать.
- А...
- Хорошо? – можно было бы и прекратить, но мне нравится выступать в роли истязателя. Особенно тогда, когда мне ничего не могут сделать. Я сволочной сорт мелкого садиста.
- Хорошо. Только вот я не понимаю, что в этом особенного?
Он меня раздражает, этот человек в очках.
- Я просто говорю о том, чтобы не было шума ночью. Вас линчуют когда-нибудь такие же как вы. Я от лица общественности, - от лица общественности говорить легче. Есть куда сбросить мусор ответственности.
- Можно подумать, я один тут всем мешаю.
- Можно. Я пойду.
Да, я могу потерпеть, мне наплевать. Честно. Пусть шумит свои пятнадцать минут раз в три ночи. Мне приятнее слышать пятнадцать минут звуки процесса минета пылесоса ковру, нежели полминуты тратить на «общественный» диалог с этими псевдо-умными очками.
...
Плотность населения хлопьев снега на данный момент составляет пятнадцать-десять штук на кубический метр. Эти беженцы-переселенцы с одного кубика метра на другой неспешно мигрируют, олицетворяя вселенский покой и безмятежность. Они врезаются мне в лицо. Изредка. Будто в вас врезался джентльмен на тротуаре, приподнял шляпу, извинился и пошёл дальше. Изредка (реже, чем в меня врезаются хлопья) я проговариваю: «Сэр» и тянусь к несуществующему цилиндру.
Общественность в лице Глупышки покинула меня, обменяв на несколько часов работы. И я остался в страшной очной ставке с самим с собой. И разговаривать теперь придётся – с самим собой. В этом есть плюс: можно быстрее постичь мир. Потому как мир вокруг – не что иное, как ты сам. Эгоистичный сам с привкусом приправ окружения.
Я долго оттягивал это пустое интервью: смотрел фильм до середины, готовил ужин, напевал песни и сортировал книги, но дела кончились, а время осталось. Сложив на пузе руки, переплетя пальцы, оно уставилось на меня, требуя желанного диалога. Шизофреник и шизофреник расселись по местам. Один стал у плиты на кухне, другой слёг на диван в зале. Каждый из них старался крикнуть как можно тише, но ничего не выходило – шоу есть шоу. Выяснение несуществующей и утопичной истины – это всё-таки чистой воды выяснение истины. Тут уж ничего не поделаешь.
Чтобы как то начать пришлось нагрубить. Грубость она всегда затягивает. В отношениях, в книгах, фильмах. Она создаёт мнимую опасность борьбы. Голословный звон на почве фрустрации.
- Ты неудачник! Ты просто-напросто неудачник.
- Легче сказать – гедонист, - это был провокационный ответ.
Внезапно грубость была встречена как конструктивная критика.
- Нет. Я очень страдаю от того, что получаю.
- Так почему твоё страдание не ведёт к нарушению? Почему ты не возьмешься и не сделаешь что-то сам?
- Потому что то, что я хочу сделать – сделают без меня. Если бы хотели сделать по-другому, а я по-другому – я бы взялся.
- Кого ты обманываешь?
- Я не обманываю, я в уверен в том, что говорю. Как может быть ложью то, в чём я уверен? Это правда.
Крик из кухни всё-таки сомневался. Он всегда сомневается в том шизофренике, что лежит на диване.
- Допустим. Тогда зачем ты страдаешь? Это ведь не толкает тебя даже на раскаяние. На искупление.
- Допустим, толкает на самобичевание. И я уверен ещё и в том, что это толкает меня на альтруизм и совершенно необъяснимые деяния. Созидательного характера я имею в виду.
Шизофреник из кухни замолчал. Крик замолчал. Либо пришла Глупышка. Либо я просто был оставлен в полном, в полном смысле этого слова, одиночестве. Вряд ли он бросил меня. Мы с ним неплохо сосуществуем. Нам не скучно, в отличие от тех, кто вечно жалуется на скуку и ищет развлечения в других, мастурбирая ими.
- Ты снова эгоцентричен и самолюбив, - эхо кухни искажает этот крик.
- А сколько жалости к себе... Сколько-сколько...
Качать головой на пустынную публику зала – вещь бессмысленная. Впрочем, как и всё остальное.
Меня разбудила Глупышка. За окном играло красным и белыми цветами – машины внизу вновь собрались в пробку. Центр сумрачного города хотел быть как и остальные центры остальных городов – в пробках, злобе, грязи, муниципальных службах и безразличных людях.
К счастью – я и Глупышка были как раз такими людьми.
...
До конца срока в две недели оставалось ровно три четырнадцатых.
Четвёртый таксист на сегодня вяло изображал недовольного жизнью ворчуна. Он скупо отозвался о заторе. Машина была похожа на саванный дом. Её несло по скользкому покрытию дороги. Я зевал и отбрыкивался ответами на заданные мне еле уловимым акцентом вопросы.
- Вы торопитесь?
- Не знаю.
- Понятно. Светофор – да тут могут пять-шесть-восемь машин проехать за раз, а пока один тронется. Глазами хлопает...
Почему он пытается мне это объяснить. От людей требуется исполнение функций. Функция разговора сейчас не к месту. Я смотрю на дорогу. Вернее – на заляпанный и скучный зад микроавтобуса. Хочется домой. Заретушировать образом милого дома неприятные лица, действия и ощущения дня.
Пакеты с покупками на коленях. Банка шпрот неприятно давило на бедро. Саванный домик не позволял развернуться – нам со шпротами мешала коробка прямоугольной формы между колен. Размерами – сто двадцать, на шестьдесят, на тридцать.
Таксист номер три был полон достоинства и царственно, как может, мне показалось, молчал. Пахло вкусным (сирень или что-то вроде этого, этакий фиолетовый запах) и вспомнилось, что такое же было во флаконе, которым прыскалась Лейбористская партия. Она была склонна к таким ароматам. Идолопоклонно гонялась за всем тем, что приукрашало её.
- Приехали.
Очень мятые купюры ложатся горчичниками на элегантную панель. Взгляд царя удостоил меня тусклым вниманием. Фонарики магазина призывают меня на подвиг. Я дёргаюсь, забыв отстегнуть ремень безопасности. Затем я дёргаюсь, чтобы отстегнуть его. Царь недоволен. Прости меня. Ты получил за эту клоунаду бесплатно. Нет, мне не неловко, просто очень смешно, что я Так хочу подвига неизвестно за что.