На улице говорили, что он не только немой, но ещё и глухой. Точнее глухонемой. Именно так. Это позволяло нам - сопливым недошколярам - без страха получить хотя бы подзатыльник кривляться за его спиной и выкрикивать обидные прозвища. Правда, только тогда, когда рядом не было других взрослых.
Самым дерзким этого казалось мало и в стремлении обратить на себя внимание начинали бросать в его адрес всякую гадость. Не только словестную. А он, получив снежок или огрызок яблока в спину, лишь виновато улыбался, словно ему неудобно, что вот так получилось, что он не вовремя подвернулся. Даже тех, кто в бессильной злобе, подбегал к нему с палкой и вдруг, струсив, поскальзывался и падал прямо под ноги, он поднимал, стряхивал снег и снова виновато улыбался. Нет, у него точно не все дома!
Даже когда он однажды снял с забора зацепившуюся платьем на штафетине и верещащую на всю улицу Маринку, не изменило общего отношения к нему. Наоборот, к хору пацанов присоединились ещё и писклявые голоса девчонок. Ладно, мы, но они-то чего?!
А потом он пропал. Может и не пропадал, но не стало Немого на Санаторной улице. Это не было каким-то заметным событием. Его и не вспоминал никто. Просто одним развлечением у пацанов стало меньше. Тем более что со своим преклонным возрастом - ему явно было больше тридцати, а может и сорока лет - он легко мог просто умереть, и всё. Ну, нет и нет. Ни жалости, ни сожаления! Да и некогда особо жалеть убогого. Ведь у мальчишек всегда на улице полно дел, подумаешь, глухонемого не стало! По правде говоря, ещё школа ощутимо сократила наше вольное времечко. Светлана Георгиевна - первая учительница, ленинградка, беззаветно влюблённая в город на Неве незаметно влюбившая и всех нас. Мне, в отличие от многих уличных дружков, нравилось учиться. Нравились перьевые ручки и измазанные пальцы, каллиграфично выведенные оценки красными чернилами, школьные товарищи, девочки в нарядных передниках, высокое звание "Октябрёнка"! От запаха нового ранца и свежевыкрашенных к сентябрю парт кружилась голова. Пошло и поехало - уроки, футбол на переменах, домашние задания, кружки-секции и родительские собрания... Из-за последних приходилось успевать всё: и учиться прилично, и вести себя на уроках в рамках, одевать фуражку с раскрытой книжкой вместо кокарды и курточку с ежедневно пришиваемым белым воротничком, и много ещё чего, что сильно сковывало мальчишескую свободу. И только вырвавшись на улицу, я, как и остальные мальчишки, наконец, вздыхал полной грудью. Когда тут вспоминать про Немого?!
Жизнь была полна событий и впечатлений. Воспринимал я её такой, как есть и ни о чём особо не задумывался. Что непонятно, взрослые объяснят. На то они и взрослые. И вот однажды осенью...
Наша Санаторная улица в пригороде Житомира, застроенная одноэтажными домишками, перпендикулярно упиралась в улицу Карла Либкнехта. Там уже начиналась цивилизация, там был асфальт и ходил автобус, а за забором военного училища стояли трёхэтажные дома. Рядом с автобусной остановкой располагался киоск "Союзпечать", будка фотографа, продмаг и павильон "Пиво-воды" с его непередаваемым специфичным запахом. Ровно за павильоном, за штабелями ящиков из-под пива цивилизация и заканчивалась. Санаторная была немощеная. В сухую погоду по ней - одно удовольствие, только пыльно, а вот после дождя или ранней весной - караул! Особенно в одном месте недалеко от остановки. Там была никогда не пересыхающая канава, пересекающая кратчайшую дорогу к остановке поперёк. Её было не обойти, и требовалась немалая сноровка, чтобы, ступая по камням, подложенным доскам, тем же ящикам из-под пива не свалиться. Даже пацаны, не хуже горных козлов умевшие сигать с кочки на кочку, иногда не долетали, проваливались в воду кто по щиколотку, а кто и по колено и хлюпали потом дальше мокрыми кедами.
Я уже прицелился, как буду прыгать, но вдруг увидел Немого. Сначала некая неловкость - вдруг узнал, потом недоумение. Он стоял в своём видавшем виды драповом пальто и в резиновых сапогах прямо посреди канавы и улыбался. "В таких-то сапогах можно и так" - мелькнула мысль, и я не хуже разрядника по тройному уверенно перемахнул на другую сторону. Внутренне загордился и ждал похвалы. Потом вспомнил, от него дождёшься! Собрался, крикнуть что-то соответствующее обстановке и, не теряя темпа, бежать дальше, но заметил, что автобуса на подходе нет, и притормозил. Однако остановило меня не это. Какая-то нелогичность в положении человека, стоявшего пусть в сапогах посреди грязной канавы. Даже то, что это был Немой. Странноватый, конечно, но не дурак же он! Я, озадаченный, совсем остановился, тем более что к канаве по тропке приближалась небольшая группа женщин, и мне пришлось сойти в сторону, чтобы разминуться с ними. "Ну-ну, посмотрим, как они прыгать будут", - подумал я и с тихим злорадством стал ждать представления. Тётки, действительно, сгрудились у канавы, но ни одна не решилась двинуться дальше. В юбках, на каблуках да ещё с сетками, нагруженными продуктами, дело было гиблое. А эта ещё с девчушкой трёхлеткой за руку.
И тут случилось нечто неожиданное - Немой подошёл к бабам и просто повернулся спиной, делая приглашающие жесты. Самая бойкая, непрерывно хохоча, обхватила его за шею и ловко взгромоздилась на спину. Немой с неизменной улыбкой перенёс её на другую сторону и, развернувшись, аккуратно поставил на сухое место. У другой, которая держала в руках две сетки, взял одну, чтобы ей было чем держаться. Также на руках перенёс девчонку, а на спине её маму. Женщины что-то тарахтели, кляли грязь и дорожников, смеялись и все как одна поклоном благодарили убогого. Только знакомая баба Ганя, сама тащившая на спине кошёлку, за габариты прозванную народом "телевизор", ещё вдобавок и перекрестила. Он отвернулся, когда старушка, порывшись в своём коробе, достала яблоко и завёрнутый в тряпицу пирожок. При этом кивком головы поблагодарил, а жестом руки категорически отверг подношение. Сделано это было уважительно и вместе с тем с удивительным достоинством. Затем поспешил на другую сторону - там уже топтался в нерешительности какой-то старик.
На неё зашикала баба Ганя и, оборвав смех, женщины пошли своей дорогой. Я расслышал только, как другая, с дочкой, сказала:
Не надо смеяться, можете обидеть, а он, видите, - как ребёнок...
"Ни фига себе ребёнок", - мелькнула мысль, но спорить не стал. Не такой уж и глупой оказалась эта мысль, если вдуматься. Не зря же даже молокососы допускали с ним то, чего с любым другим взрослым им бы и в голову не пришло.
В мою же голову чередой лезли совсем другие мысли.
... Ему, что, делать нечего? Охота эту грязь месить? ...А ведь ничего не просит, даже яблоко не взял! ...Оказывается, его Колей зовут.
Простая истина, что у человека есть имя, для меня стало откровением.
...Зачем глухим имена? Всё равно ведь не слышит...
Я ещё не осознал, что произошло, но вдруг стало пронзительно стыдно. За себя, за соседа Алика Чечу, за особо изобретательных в издевательствах братьев Зиминых, за всех, кто позволял насмешки в адрес этого человека. Более всего за то, что сам смел думать о каком-то превосходстве над ним. Немой, ну и что?!!! Какой он "убогий"? Он... Никак не мог подобрать слово. Оно вертелось в мозгу, но не шло. Хороший... добрый... не то. Вот! Он - благородный! Да! Я, может быть впервые в жизни, увидел поступок Благородного Человека. Не услышал от учителя, не прочитал в книжке, а увидел не в кино, а вживую. И не важно, что он не был при коне, со шпагой и в шляпе с перьями, а рядом не стояла красивая дама в длинном платье. Да, он не очень похож на рыцаря. Где конь, какая шпага?! Но именно мысль о благородстве почему-то гвоздём засела в моей голове.
Украдкой глянул на Немого. Ничего особенного. Обыкновенное обветренное, чисто выбритое лицо. Правильное, без изъянов. Немного растрёпанные русые волосы на непокрытой голове и глаза... Голубые, глаза совсем не старого, но сильно виноватого человека. Не такие, когда прячут взгляд за неприглядный поступок, а когда глазами извиняются за других. Из них струился тихий, тёплый свет. Немой словно устыдился своего поступка и говорил: "Ты прости, что я вот так, тут... Иди, уж, раз шёл, нет здесь ничего интересного". Что-то хрустнуло у меня внутри. Господи, как мне стало стыдно!
И я пошёл. Вернее рванул. До свиста в ушах и слёз из глаз. Пока бежал за подходящим автобусом, уже тогда поклялся, что никогда больше не буду и другим не позволю смеяться над Немым. Чего бы мне это не стоило! Всем расскажу, что он за человек! По шеям надаю, кто камнем бросит! И потом, сам подойду и извинюсь. Не один на один, а при всех. Он поймёт. По глазам видно, что он всё понимает!
Кондукторша заметила некстати покрасневшие глаза.
Тэбэ хто образыв, хлопчик?
- Никто! - не очень вежливо буркнул в ответ.
Я получил свой билет и отвернулся к окну. "Хлопчик", какой я хлопчик! Хорошо дитятком не назвала. Автобус увозил меня с Богунии, по мосту через Камянку всего лишь на несколько остановок до Чулочной, а казалось, что уезжаю с рубежа, на который больше никогда не вернусь. И дело даже не в том, с какого места и куда. Я физически ощутил, что переступил очередной порог своего взросления, спуститься с которого больше не смогу.
Больше Немого я не видел. Не защитил, не извинился. Не успел...
Его похоронили следующей весной. Двух орущих, обезумевших от страха, мальчишек с соседней Бондарной улицы понесло на льдине на плотину по той самой Камянке. Он их догнал вплавь и вытолкал до прибрежного льда, а сам вылезти не смог, затянуло течением. По весенней раскисшей Санаторной за гробом до самого кладбища шло десятка три взрослых, а за ними ватага пришибленно притихших пацанов. Среди них и те двое. Играл военный оркестр. Не помню, чтобы какая другая процессия на нашей улице удостаивалась такой чести. Зато хорошо запомнил подушечку, которую нёс впереди процессии настоящий солдат. На ней три медали "За отвагу" и звёздочка, как у меня-октябрёнка, только побольше...