Был декабрь; Эмиль Детуш иззяб и страшно проголодался. Снег устилал мостовые, и бриллианты звезд сияли в бесстрастно чистом небе; леденящий ветер проникал под самые теплые пальто и заставлял редких пешеходов ускорять шаги. С посиневшим лицом, не попадая зуб на зуб, с окоченелыми членами, Эмиль словно прирос к витрине Де-Шеве, залитой огнями. 5-ти фунтовый осетр величественно раскинулся на ложе из травы; белые жирные пулярки, подняв вверх ноги, невинно выставляли свои зады; жаворонки, чибисы, ортоланы, лежали, запеленатые салом; сияющие яблоки и победоносные груши, обернутые бумажным кружевом, томно покоились на вате корзин; соблазнительный пирог, начиненный серебристыми сосисками и крапчатыми мортаделями, поглощали все его внимание. Взрезанный паштет выставлял свое розовое тело с жирными печенками, в виде перерезанных вен, и мрамором трюфелей. Эмиль таращил жадные глаза и сжимал свои 32 острых, длинных зуба.

Уже три дня несчастный не ел: неистовый голод скручивал и терзал его внутренности, сокращал мускулы челюстей и наполнял рот слюной. Он стоял без движения, не чувствуя холода, подавленный видом этих дивных вещей, которые облегчили бы его голод, укротили бы страдания и наполнили бы его существо блаженством. Только хрупкое стекло отдаляло его от предмета его пламенных вожделений; одним ударом кулака он мог бы разбить окно и завладеть столь желанным паштетом; стоит ему только повернуть ручку двери, толкнуть ее слегка, протянуть руку, схватить и положить в рот радость своего желудка; между тем, он не двигался, как бы застывший, насыщая зрение и обостряя голод желудка. Какая трусость!

Человек природы, дикарь, взял бы, съел и сказал просто: «я голоден!» Но страх перед городовым, страх перед моральным возмущением цивилизованной толпы за нарушение установленного порядка парализовал движения и заглушал властный вопль природы.

Несчастный, чего ему было бояться?!

Он умирал с голоду и, чтобы покончить со своими мучениями думал о самоубийстве.

— К чему жить? Разве у меня будет, что есть сегодня вечером, разве я смогу утолить голод завтра, послезавтра, всегда? Зачем цепляться за жизнь, когда потерян всякий смысл существования, когда жизнь — сплошное несчастье. Нужно кончить!...

— Несчастный, ешь глазами свою последнюю трапезу! В возбуждении, он говорил уже вслух.

Высокий тучный господин с черной бородой и волосами, с одутловатым лицом, с огромным животом, еле помещавшимся в просторном, с трудом застегнутом пальто, приближаясь, внимательно наблюдал его. Он положил руку на плечо Эмиля:

— Вы хотите убить себя? — Да, ответил тот машинально.— Вы хотите убить себя, потому что вы голодны?— Да. — Вы молоды, хорошо сложены, словом, вы — человек, которого я ищу; идите за мной.

Эмиль подумал, что сама судьба спасает его, и поспешно повиновался. Незнакомец вошел к Вефур, поднялся в 1-й этаж, занял, отдельный кабинет и дружеским жестом пригласил молодого человека садиться. На столе лежал маленький хлеб, и голодный с жадностью впился в него зубами.

— Капельку терпения, друг мой, берегите свой аппетит, это самое драгоценное из всех благ; подождите бульон из дичи.

В мгновение ока Эмиль опрокинул в себя тарелку супа; подали устрицы.

— Но вы заколачиваете свой желудок, ведь это преступление есть устрицы с хлебом; ешьте их так.

Толстый господин сам ничего не ел; очарованный, он любовался, заботился и советовал своему гостю.

— Будьте умеренны... не возвращайтесь больше к холодным перепелкам; приготовьтесь к пулярке. Не забывайте, что вас ждет салат из лангунисты.

Как ловкий жокей сдерживает пыл чистокровного коня, он умерял прожорливость молодого человека; рассчитанными перерывами и медленностью знатока он хотел продлить его счастье и время, чтобы заставить смаковать каждый момент.

Эмиль тысячу раз принимался благодарить своего странного благодетеля.— Не рассеивайте своего аппетита разговорами, не часто вам удается обладать им при таких хороших условиях; я дал бы тысячу франков, десять тысяч франков за аппетит подобный вашему. Есть — это высший долг. Религия сделала из этого священный обряд. Во время еды должна быть религиозная тишина, чтобы мысль сосредоточилась вся целиком на совершаемом акте. Монахи, эти великие мастера гастрономического искусства, предписывали молчание в трапезной.

— Уф!... я больше не могу... благодарю вас.

— Сохраните вашу благодарность для более удобного случая; я — не свободомыслящий филантроп и не милосердный христианин, мне нечего делать с вашей благодарностью. Вы удовлетворили свой желудок и обрели уши: слушайте меня. Когда с горящими глазами, которые едва не растопляли жира ветчины, вы любовались выставкой у Шеве, я сказал себе с завистью: «если бы у меня был такой аппетит»... Золото, а его у меня больше, чем у любого жида, доставляет удовольствия и уму и чувству; я над этим смеюсь: аппетит выше ума, выше любви... я живу через желудок и для желудка; я радуюсь только, когда ем, только, когда пью, остальное суета. Я Ш... это должно сказать вам, что у меня колоссальное богатство; я не знаю счета своим миллионам, в 32 года я был королем железа и угля; я могу опьянить себя поцелуями и фимиамом почестей. Я могу обладать всеми земными радостями, но я презираю их все; слышите, все. Удовольствия, за которыми гонится человек, я отдал бы их все за один обед моего главного повара, — гениального ученого, химика, единственного человека которого я люблю и уважаю. Если Соломон, которого Иегова наделил мудростью, разочарованный в людях, пресыщенный реальностями жизни и мечтами о знании, мог воскликнуть все суета! — это потому, что он исчерпал только наслаждения любви, удовольствия рассудка и удовлетворение всемогуществом, это потому, что он не знал наивысших радостей стола. Что такое любовь? — удовольствие жалкое и мимолетное, едва оно начинается, как вот и рассеялось, исчезло, прошло! И рядом — наслаждения желудка кажутся вечными; они длятся чудными часами. Чернь мудрее Соломона; все нации, негр Африки так же, как и желтокожий китаец, приняли за видимый знак превосходства общественного положения — вздутый живот, живот огромный и круглый, как шар. Капиталистическая буржуазия, класс, правящий миром класс, которого я один из самых влиятельных представителей, отказалась от всякого интеллектуального и физического труда, чтобы посвятить себя исключительно служению желудку и создать расу обладателей могущественных желудков (ventrepatent). Знаете ли вы самое замечательное событие конца нашего века, то, что лучше всего характеризует нашу эпоху? Это нѳ открытие телефона, не изобретение динамита, не восстание коммуны, не поражение при Седане; это — маленькая медаль, которую артисты, литераторы, журналисты, философы, ученые, сливки интеллигентной и утонченной буржуазии, вычеканили, чтобы напомнить грядущим поколениям, что во время бомбардировки осажденного Парижа, когда он весь был залит кровью, трепетал в лихорадке сражений и выл от голода, они, по обыкновению, пили и ели очень хорошо; нужно было божественное величие души, чтобы подняться выше окружавшей их нужды и несчастий и выполнить с ясным и спокойным сознанием первую и важнейшую из функций человека. *(Медаль, о которой говорил Ш. .(никогда Детуш не пишет этого имени, полностью) была вычеканена в Париже на монетном дворе в честь ресторатора. Поля Бребон; на одной стороне. Во время осады Парижа несколько человек, имевших обыкновение собираться каждые две недели у г-на Бребон, ни разу не заметили, что они обедали в городе, где было два миллиона осажденных. 1801-71. На обороте: Г-ну Полю Бребон. Эрнест Ренан Тюро Поль де-Сент-Виктор Марей.)

Индийцы, эти абстрактные метафизики чистейшей воды, приходят в мистический экстаз при созерцании пупа — центральной точки живота. Только чтобы удовлетворить желудок, обрабатывают земли и переправляются через моря; желудок — это несокрушимая и постоянно напряженная пружина человеческих действий; чтобы его наполнить, перевозят и собирают в больших городах продукты всех стран; его многочисленные потребности и неутолимые аппетиты соединяют народы всей вселенной. Черт меня побери! — я все думаю, что произношу речь. Эта тема всегда уносит меня в высь идеалов; возвратимся на землю…

Ах, несчастное животное, этот человек! Как он несовершенен, насколько он ниже других животных на земле; природа поступила с ним, как мачеха; она не дала ему бесконечной глотки жирафа, чтобы долго и медленно смаковать букет вин, ни горячего и ненасытного желудка утки, чтобы непрестанно переваривать; с этим претендентом на звание царя мироздания она обошлась суровее, чем с кишечными червями, чем с глистами, счастливейшие из смертных! они купаются в питательном соку и могут пить и есть всегда, всеми порами своего существа....

Желудок человека ограничен, позорно ограничен, и в довершение несчастья мы обладаем глазами, более ненасытными, чем желудок. Но, если мой желудок подвержен человеческим слабостям, я по крайней мере, могу расширить, его энергию, купив аппетит другого, как мои собратья-капиталисты покупают добродетель и совесть себе подобных. Итак, я вам предлагаю продать мне вашу пищеварительную энергию, как рабочие продают мне свою мускульную силу, инженеры — интеллектуальную, кассиры — честность, кормилицы, воспитывающие моих детей,— свое молоко и материнские заботы.

— И даже очень. Вы будете производить аппетит, я буду есть и пить для вас, и вы будете сыты. Моралисты, — эти печальные и зловещие двуногие неумолимо проповедуют презрение к тому, что они пренебрежительно, называют животные удовольствия. Вы достаточно молоды и наивны, чтобы поддаться этому. Продайте мне свой аппетит, который осуждает вас на труд и нужду, и вы будете иметь золото, чтобы купить все возможные удовольствия; у вас будет 1500 франков ежемесячного дохода.

— Hо...

— Без всяких но: вы находите сумму недостаточной? тогда 2000 франков. Подумайте, если вы откажетесь от моего предложения, вам негде будет сегодня спать и завтра обедать, a если вы согласитесь — бульварные красавицы будут принимать вас в своих постелях.

Глаза Детуша блестели.

— 2000 франков! 2000 франков в месяц -— это мне очень подходит . Что же я должен делать?

— Подпишите контракт у нотариуса. Не смотрите на меня так: я не сатана, черт возьми!., я такой же обыкновенный смертный, как и вы. Но никто из живущих не имеет моей власти; мое знание превосходит все человеческие знания. Все могущество Наполеона 1-го и наука Дарвина не давали возможности обедать два раза в день; я обладаю этим таинственным и драгоценным качеством. Двадцатый век, как объявил его великий философ буржуазии, Огюст Конт, есть век альтруизма; в самом деле, никогда, ни в какую эпоху, не умели до такой степени эксплуатировать другого, Эксплуатация человека капиталистом так усовершенствовалась, что самые личные, самые интимные свойства индивидума, могут быть утилизированы другими. Капиталист, чтобы защитить свою собственность, полагается не на свою храбрость, а на храбрость пролетариев, переодетых солдатами; банкир потребляет честность своего кассира, промышленник — жизненные силы своих рабочих, как развратники пользуются услугами уличных Венер.

Между тем, две вещи ускользают от альтруизма капиталиста, это — беременность женщины и пищеварительная способность; никто еще не мог превратить их в товары, создать возможность продавать и покупать их, как это произошло с невинностью девушки, совестью депутата, талантом писателя, ученостью химика.

Человек, который сотворил бы это чудо, был бы более велик, чем Карл Великий, более учен, чем Ньютон, он был бы великим благодетелем класса бедняков. Тогда богатая женщина не будет уродовать свою фигуру, вынашивая во время длинных и томительных периодов плоды своей любви; она положит в матку какой-нибудь бедной оплодотворенное яйцо, и те девять месяцев, когда сдавшая в наем свою матку будет кровью своего тела, питать зародыш капиталистки явятся передышкой в ее нищете. В первый раз отдохнет она, имея возможность пить и есть вволю. Бедняк не будет больше бояться своего страшного врага — голода; он будет культивировать свой аппетит, который сделается товаром, желательным миллионерам, постоянно - ищущим это высшее благо, которого не сумела открыть греческая философия. Какой заработок будут тогда иметь бедные! Я знаю благодетельное искусство заставлять переваривать других то, что я ем; я открою этот секрет только на моем смертном ложе.

— Вы шутите. . .

— Нет, мой дорогой, в том, чтобы другой переваривал содержимое моего желудка, положительно нет ничего более чудесного, ни более непонятного, чем в том что в Лондоне или Нью-Йорке при посредстве телеграфа исполняются мои желания, в тот самый момент, как я их испытываю, И я так мало шучу, что вот 2000 франков за первый месяц.

Ш… и Детуш отправились в контору г-на Габари, который составил акт, точно оформленный, и оба договорщика скрепили его по листам и расписались. Эмиль Детуш продавал на пять лет свой аппетит за две тысячи франков; который Ш... должен оплатить вперед. Заключив контракт, Эмиль выпил, и это погрузило его в глубокий сон. Проснулся он в кафе de la Paix, перед ним были два бока * (бок - кружка пива) и толстая девица, которая глупо смеялась, выставляя при этом два ряда ослепительных зубов. Думая, что это сон, он стал себя ощупывать, потом нашел в кармане золотые монеты, которые только что получил; больше он не был голоден; итак, это была действительность.

Один черт знает, где он провел остаток вечера, начавшегося так странно.

II.

Все хорошо, что ново — говорит народная мудрость. Начало новой жизни восхищало Эмиля Детуш; в 10 часов утра, как верующего посещает экстаз он чувствовал, что в его желудок спускаются кушанья и напитки, которых он не пил и не ел; он не различал ни запаха, ни вкуса и должен был лишь переваривать: его желудок наполнялся таинственным образом.

Обед, который он воспринимал ртом и глоткой своего господина, продолжался два часа; с отяжелевшей головой, в истоме, — он дремал часть дня, медленно переваривая мясо и вина поглощенные другим. К часам трем он шел на длинную прогулку, чтобы облегчить свой стесненный желудок: так требовала одна из статей контракта. — Вечером снова наполнялся его желудок, и он снова и снова впадал в оцепенение, как змея. Это обжорство не было противно его крепкой деревенской натуре, и между делом он урывал удовольствия, которых лишала его нищета: он элегантно одевался и ухаживал за девицами.

— Я теперь — только мешок со съестными припасами, говорил он сам себе; моя жизнь, как у утки, которую откармливают из-за ее жирных почек; я не пробую ни вин, ни блюд которыми мой патрон отягощает мое пищеварение. Баста! Люди, потерявшие обоняние, в таком же положении как я; и потом, это продолжится только пять лет; за это время каторжных работ моего желудка я не только буду освобожден от труда пережевывания и от оскотиневающей заботы о хлебе насущном, но также сэкономлю 10—20 тысяч франков в год. И рабочие, осужденные на каторжные работы в рудниках и мастерских на всю жизнь, позавидуют мне.

Так старался он утешать себя, сравнивая свой труд с работой других наемных рабочих. Он говорил, что его служба лишь временная, и что к концу он соберет хорошенькую сумму, которая позволит ему жить, как буржуа, ничего не делая.

Упражнения на чистом воздухе и служение Венере, которым он предавался, не помешали этой системе обжорства отразиться на его крепком здоровье: он жирел, желудок его обленился, и он сделался ипохондриком. Г-н Габари, у которого он получал свое месячное жалованье, строго ему выговаривал и упрекал за бессонные ночи в обществе публичных женщин; излишества чувственных удовольствий притупляли его аппетит и ослабляли мощь желудка, которая, будучи продана, ему больше не принадлежала; он должен смотреть на себя, как на работника фермы, которого наняли на год и который не может располагать по своему желанию ни временем, ни силами,- но должен их подчинять нуждам, того, кто ему платит жалованье. — Тогда Эмиль стал мечтать о женитьбе и сельской жизни.

— Я буду охотиться, ездить верхом, буду обрабатывать землю; мой желудок возвратит себе прежнюю силу и будет без труда переносить пиры моего патрона.

Он оставил свои амурные похождения и удвоил гимнастические упражнения, но по мере того, как он укреплял свой желудок и тем увеличивал его пищеварительную способность, его хозяин увеличивал количество съестных припасов, которые вливал в себя, как в бездонную бочку.

Нотариус подыскал ему невесту с привлекательной наружностью, из хорошей семьи и с кругленьким приданым, Порешив дела со свадебным контрактом, занялись официальным представлением жениха и невесты. Эмаль, напомаженный, вычищенный, вылощенный явился, сияя надеждами; он уже видел себя землевладельцем, наблюдающим за всходом и размножением скота. Прошло три часа, как патрон отправил в желудок последний кусок своего людоедского завтрака и, по обыкновению, должен был дать время, чтобы переварить.

Но едва Детуш вошел в гостинную своей будущей тещи, как почувствовал, что его еще, отягощенный желудок наполняется снова. У патрона случились какие-то неприятности, и настроение его было убийственно, чтобы рассеяться он сел за стол и стал есть с остервенением; он без передышки, одну за другой, поглощал громадные бутылки огромными глотками.

Бедный Эмиль не мог больше... оболочки его желудка расширились, едва не лопаясь; он опустился в кресло; изо всех пор выступал холодный, вонючий пот; тошнота подступала к сердцу; он не мог больше сопротивляться; собрав свои истощенные, силы, он бросился вон из гостиной, и на лестнице остались, в виде жирного бульона, твердые и жидкие вещества, проглоченные патроном. Но по мере того, как он опорожнял свой желудок, чудовище, как данаиды свою, бочку, продолжало его наполнять… Он испачкал и провонял весь дом: со стыдом дотащился он до улицы и отказался от проекта женитьбы. В другой раз патрон ел миндаль и запивал его крепкими испанскими винами; Детуш переваривал на ипподроме Лоншан, наблюдая, как бегают, лошади; вдруг он теряет голову, начинает толкать людей, у женщин рвет платья и дает пощечину городовому. Связанного, его отправили в участок проспаться от вина, которое выпил патрон. На следующий день его привели в суд.

— Лишь бы только мой пьяница не начал снова своих возлияний — пробормотал он.

Случилось то, чего он боялся: винные пары, поднимающиеся из желудка, снова опьяняют его; он оскорбляет суд и заседание, и его присуждают на два года в тюрьму за оскорбление при исполнении служебных обязанностей; но спустя три дня его всемогущий хозяин устроил, чтобы его освободили.

Пищеварительная работа Детуша становилась день ото дня тяжелее и неприятнее; обжора повторял свои обеды по 4 по 5 раз в день и тысячу раз напивался до опьянения. И Эмиль, чтобы облегчить себя, прибегал к способу римлян: он вызывал рвоту, но каждый раз, как только он разгружал свой желудок — мучитель снова наполняет его.

Жизнь сделалась неприятной. Его тошнило при виде всякой пищи—даже хлеба. Отвращение пресыщенного и бессильного человека к толпе и ко всему, что живет, кричит, движется, охватило его душу, он избегал общества людей и соседства их жилищ; он жил один среди полей, выходил только ночью, чтобы не встретить какого-нибудь живого существа — человека или животного; день и ночь работал он над перевариванием гигантских количеств пищи его патрона. Боязнь нужды, этой верной подруги его молодости, мешала ему нарушить контракт, но он признал себя побежденным. - Лучше жизнь без хлеба, чем этот ужасный труд этот всегда варящий желудок. Он отправился к г-ну Габари с решением порвать контракт; нотариус резко объявил ему, что это невозможно. Он был связан еще на три года и должен идти до конца, хотя бы это стоило ему жизни. В утешение, он прибавил: «Вы жалуетесь, что превратились в переваривающую кишку, но все, кто зарабатывает себе, на пропитание, находятся в таком же положении; они добывают средства к существованию, ограничиваясь тем, что делаются органами, функционирующими для другого: рабочий —- это рука, которая кует, забивает, строгает, копает, ткет; певец — гортань, чтобы петь, вытягивать ноты; инженер — мозг, который вычисляет, чертит планы; продажная женщина — половой орган, доставляющий венерическое удовольствие. Вы воображаете, что писцы в моем бюро работают головой, что они соображают, переписывая акты. О, совсем, совсем нет! Думать — это не их дело, они это пальцы, чтобы писать. В продолжение 10-12 часов они в моем бюро исполняют эту мало интересную работу, которая награждает их головными болями, страданиями желудка и геморроями, а вечером они уносят собой доканчивать эти писанья, чтобы получить несколько су и заплатить домохозяину».

«Утешьтесь, мой дорогой, эти молодые люди страдают так же, как и вы, и ни один из них не имеет удовольствие сказать, что получает в год такую сумму, как вы в месяц, за ваш желудочный труд».

— Это грустно, грустно, хоть умирай, я даже не имею утешения думать, что я несчастнейший из людей.

— Зарубите в своем мозгу следующую истину: в нашем цивилизованном обществе бедный существует не для себя, а для других, для того, кто по своей фантазии или потребности заставляет его работать тем или иным органом.

Эмиль Детуш вышел из конторы с удрученным сердцем. Он блуждал по улицам, как прежде, когда голод терзал его внутренности. Никогда не чувствовал он себя таким несчастным: настоящее — без радостей, будущее — без надежд. Он с отчаянием констатировал, что его силы быстро истощились; он так исхудал, что остались кожа да кости; пища, которую он переваривал, не питала его, она только проходила через его тело, оставляя после себя глухое чувство голода и головные боли, доводящие чуть не до сумасшествия.

В то время, когда он ходил наугад, со смертью в душе, его патрон, его веселый патрон, ел и пил, и в желудок Эмиля падала масса пищи, тяжелой, как свинец.

—- Ах, какой ужас! Мое измученное тело разрушается, хотелось бы успокоиться и страдать в тишине, но мой палач, которому я продал больше, чем душу, беспрестанно заставляет меня работать... только в смерти найду я покой...

Обезумев от горя и утомленный жизнью, он шел вдоль набережной; вода притягивала его, и он бросился в реку. Его вытащили и, успокоенного, холодной ванной переправили домой.

На другой день здоровый парень вручил ему письмо от Ш..., ...который оповещал, что отныне, до истечения контракта, он будет жить под надзором принесшего письмо.

— Ну, друже, грубо сказал ему его тюремщик, я твой начальник; без фокусов, слышишь? Ты больше не принадлежишь себе, ты продал свой аппетит и получил 48 тысяч франков — ты должен жить и не имеешь права погибнуть. Если бы ты себя уничтожил, что стало бы с патроном? Разве этот милый человек может переварить то, что ой съедает? Это невозможно. Чтобы отдыхал его желудок — надо, чтобы надсаживался твой. Я предупреждаю, что при первой же попытке к самоубийству я заберу тебя, как сумасшедшего; я имею на это полномочие. Но не горюй, до старости ты не доживешь; я стерег до тебя двух других, они быстро умерли. Наш буржуа такой обжора, праведный Боже!., аппетит к нему приходит во время еды, это ему так мало стоит, ведь не он получает несварение желудка. Он набивает себе брюхо, пока не лопнет пищеварительная машина, которую он купил.

— Умереть от несварения желудка! вот конец, который мне предстоит.

Началась новая жизнь. Как ремесленники, работающие для своего патрона на дому, Эмиль жил до сих пор с тенью свободы; но с этого дня он, как пролетарий, закабаленный в хозяйскую мастерскую, стал переваривать под надзором.

Удрученный чудовищным количеством еды, он оставил свои гигиенические прогулки, предписанные контрактом; день и ночь лежал, вытянувшись во всю длину, двигаясь только для выполнения самых необходимых физиологических потребностей. Но обязанностью его тюремщика было наблюдать за строжайшим выполнением контракта; он не должен был давать ему ни минутки драгоценного времени, которое тот продал.

Ранним утром он вытаскивал его из постели, заставляя долго бегать по полю, чтобы приготовить патрону утренний аппетит. После обеда, нагруженный до горла, вытянувшись на спине, когда он желал бы оставаться неподвижным, нужно было ходить, чтобы усилить пищеварение и приготовить хозяину новый аппетит, свежий и солидный.

Эмиль проявлял слабые попытки возмущения. «Не брыкайся, дружок»,— сказал ему стражник при первой попытке неповиновения,— «ты имеешь дело с сильным противником, ты будешь разбит. У меня в портфеле есть медицинские свидетельства, приказы префекта полиции, разрешение судьи словом, все необходимое, чтобы упрятать тебя в Шарантон. А там я буду с тобой обходиться палкой, как с сосланными на галеры».

Эмиль — сраженный, ошеломленный, убитый, жил без воли, постоянно переваривая, постоянно страдая, постоянно трепеща. Он ложился, вставал, ходил, останавливался, садился, по команде своего сторожа, покорный и немой, как прибитый пудель, не смеющий лаять.

Однажды утром патрон съел завтрак, более грандиозный, чем обыкновенно: он пожирал миски супа, глотал пирожки с треской, целые кило мяса и горы макарон. Эмиль был в изнеможении и спал два часа; когда сторож поставил его на ноги для положенного бега, эта огромная масса несваримой пищи, как мертвый груз, давила его желудок. Тяжело ступая, он шел рядом со сторожем, с трудом волоча ноги, с грустно опущенной головой; на повороте дороги он бросился в толпу разговаривающих и смеющихся женщин и мужчин. III... находился в центре и был веселее всех. Его смех, широкий, и громкий звучал, как труба, а собеседники млели, слушали его.

— Какое грубое веселье,— говорил один из них, кто бы поверил, что это животное только что набило себя пищей, количество которой устрашило бы десяток крестьян после трехдневной голодовки.

Вид патрона, счастливого и в хорошем настроении, внушил Детушу решение: он раздвигает толпу, бросается к ногам Ш.., плачет, рассказывает свое горе, оскорбление, взывает о милосердии, умоляет освободить его от ужасного рабства, обещает возвратить все деньги; он умоляет об одной милости — отдохнуть, не переваривать больше для другого.

— Чего хочет этот сумасшедший?- спросил Ш.., сталкивая его ногой.

Сторож схватил Эмиля за шиворот, поднял с земли, потащил через поля и дома уже нещадно колотил его.

— Это выучит тебя беспокоить пищеварение патрона!..

Детуш покорялся пассивно, как тупое животное, но случается, что и бараны могут взбеситься.— Я работал, я уставал, чтобы другой мог наслаждаться; я все выносил; когда же, обессилев, я плакал, умолял, меня били: мне остается только умереть. Смелее! Нечего терять !

Ускользнув от наблюдения сторожа, которого он напоил пьяным, он побежал к своему палачу. Ш... сияющий, с красным лицом, благодушно, со спокойной совестью, собирался сесть за стол. Он перепугался, увидев Эмиля Детуш, растрепанного, свирепого, с пистолетом в руке.

— Помогите!., не убивайте меня!

— Подлец, негодяй, свинья, обжора!.. Ты измучил меня... ты убил работой одних и убьешь других... ты не будешь больше есть!..

Выстрелом в самый живот он уложил его. Думая, что тот умер, он отправился в полицию и рассказал свою повесть. Комиссар решил, что он сумасшедший; прибежал, запыхавшись, сторож и подтвердил это мнение, которое признали и врачи-психиатры.

Ш... вылечился от раны и через несколько недель принялся за свое обжорство.

Эмиль Детуш заперт в Шарантон и подвергнут лечению душами и смирительной рубашке за то, что продал свой аппетит.