Речь, собственно, о вот этой небольшой истории: Забавная мифология: Персейные похождения. Ч 1 - ну там, Зевс, Даная, золотой дождь... и кто-то серьёзно верит, что там обошлось без последствий? Ха! Наш жёлтый античный таблоид таки разоблачит аэдские выдумки!

— Не-е-е-ет!!!

Персефона подняла бровь. Нечасто можно услышать в своей опочивальне нечто, похожее на рев бешеного марала. Нет, вполне понятно, когда тебя застает с любовником супруг, но когда тебя застают с супругом… и не любовник…

— Чего нет? — почти мягко осведомился Аид, набрасывая на супругу гиматий.

Гермес, столпом отчаяния застывший в дверях, изобразил руками что-то паническое.

— Зевса!

— Точно, — сказала Персефона. — Зевса тут нет.

— Почему тут должен быть Зевс?! — нахмурился подземный царь. Теперь он набросил гиматий и на себя.

Гермес отчаянно замотал головой и всхлипнул:

— Везде!

— Везде должен быть Зевс? — осведомилась Персефона. Аид почесал бровь.

— Слушай, — серьезно сказал он жене, — по-моему, он чем-то расстроен…

Вестник богов вознес руки к потолку и разразился серией восклицаний, из которых следовало, что Громовержец, Надежа и Опора всего Олимпа, Тучегонитель, Вседержитель и Самый-Рассамый во всем безвестно сгинул в неизвестном направлении.

— Ага, — сказал на это подземный царь. — Дверь закрой.

Племянник послушно выполнил сказанное и уставился на Владыку с безумным ожиданием мудрых советов.

— С другой стороны дверь закрой, — обрадовали его. — По голове получишь утром. За то что отвлек.

Персефона смущенно подхихикнула, но все же сочла необходимым выступить на стороне брата.

— Так ведь Зевс же…

— А что — Зевс же?!

— Так ведь нет же его!

Аид вздохнул. Посмотрел на жену, как мог, проникновенно.

— Ну и хорошо, что его здесь нет! — выдал он тоном, который возвещал: «Нет Громовержца — нет проблемы!»

Но Персефона уже настроилась разделять боль брата, а потому уселась на супружеском ложе поудобнее и закуталась в гиматий поплотнее.

— Искали?

Гермес замахал руками и издал серию звуков, в которых невнятно просматривалось многое: бешеная Гера, масштабная организация поисков, рассылка вестников, опрос оракулов…

— У баб искали? — лениво поправил Аид.

Очередная порция мимики от дверей показала, что и к этому отнеслись серьезно, и опрос: «Громовержец у вас не завалялся?» — еще долго будет будоражить умы элладских нимф, богинь и смертных…

— Говорят, он к Данае хотел наведаться, — поведал Гермес, уже почти не заикаясь. — Дочке аргосского басилевса. Все говорил, мол: басилевс дочку запирает, так что надо бы особый способ изобрести, чтобы… это самое. Пошел. А потом — испарился!

И дальше уже пошли заламывания рук и трагедия в одно лицо об истеричной Гере, парочке «Афина-Арес», которую некому мирить, Посейдоне, предлагающем себя на вакантное место, обильно поминающем пропавшего отца Дионисе…

Аид тоскливо вздохнул и потер лоб.

— Не пойду я, — сказал он решительно. — Жена у меня.

— У Зевса тоже жена, — мрачно напомнил Гермес.

— У него — не четыре месяца в году, — отпарировал Аид, намекая на важность брачного периода у подземных богов.

— Зато у него — царство! — попытался Гермес во второй раз.

— И? — последовал аргумент всех времен и народов.

На «и?» ответа не существовало. «И?» подводило черту чему угодному лучше любимого «В Тартар!» Перед «И?» подземного Владыки трепетали олимпийцы и ёжился Танат.

Страшнее этого могло быть только одно.

— Дорогой, — нежным шепотом сказала Персефона на ушко мужу, — а вот представь себе, мама расстроится. Конечно же, приедет в гости, плакать будет, в обмороки падать…

Через три секунды ошеломленного Гермеса волокли к выходу из дворца, цедя сквозь зубы:

— Пошли добывать эту державную скотину! Шевели таллариями, кому сказал! Где, говоришь, следы теряются? Что у вас там — собак с нормальным нюхом нет или все вещи Зевса потерялись? Куда-куда — за Цербером!

Гермес ошеломленно моргал. Ему ни разу не приходилось видеть, чтобы из-под наспех наброшенного гиматия вылетали в боевом доспехе, держа в одной руке двузубец, а во второй — шлем.

— Милый, я тебя жду-у-у! — донеслось в спину.

Персефона, философски вздохнув, принялась взбивать подушки.

* * *

Вдоль стены басилевского дворца в Аргосе крались три тени. Первая выступала неспешно, держа в руках поводок. Вторая порхала в метре над землей, держала в руке сандалию и время от времени спускалась, чтобы ткнуть сандалией в третью. Третья — трехголовая — нюхала сандалию, хмуро подвывала и обильно тошнила на землю ядовитой слюной и остатками медовых лепешек.

— Чего это его так крючит? — удивился Гермес после сто семнадцатого «вее» за долгий путь.

— Солнце, воздух, сандалия Зевса, — кратко обрисовала первая тень, она же Владыка подземный. — Вообще, на брата так многие реагируют.

— Буэ, — выразил свое отрицательное мнение Цербер, он же тень номер три. Медовые лепешки покидали организм аидского песика на глазах.

— Искать, — буркнул Аид, — кому сказано.

— Песика жалко, — посочувствовал Гермес.

Аид, который сам рисковал оказаться на месте Цербера (если вдруг в подземный мир заявится рыдающая Деметра), не ответил.

В молчании, мрачном настроении и рвотных потугах поисковая группа преодолела двор и оказалась возле спуска в подвал, который был обустроен Акрисием для своей дочки Данаи, чтобы та — упаси Зевс — не забеременела и не родила что-нибудь, что по предсказанию сможет убить дедушку.

Зевс явственно не упас — это подтверждалось тем, что беременной Данаи в подвале не оказалось.

Вообще, подвал был как подвал: медные стены, пол с позолотой, столик с рукоделием, ложе, поднос для фруктов, два кресла, лужица какой-то жидкости в углу…

— Буэ-э-э! — сделал интерьеры более неприятными Цербер. Всеми тремя головами и хвостом-драконом.

— Да понял я, понял, — пробормотал Аид. — Ладно, домой.

И отпустил поводок. Счастливый пес незамедлительно отбыл бегом в сторону ближайшего спуска в подземелье. С поверхности донеслись испуганные крики слуг и негодующее: «Ве-е-е!» Цербера, который на сегодня наобщался с верхним миром.

Аид стащил с головы шлем-невидимку и принялся расхаживать вдоль стен, заложив руки за спину. На робкий вопрос: «А… где Зевс?» — он ответил лаконично:

— Смылся.

— Как?! — ужаснулся Гермес.

— Элементарно, Гермий. Боги, знаешь ли, могут превращаться. В животных, в птичек, в насекомых. Иногда в другое… всякое. Например, в воду. Или в золото. Или в воду и в золото — драгоценный дождь, всякое такое…

Какое-то время Гермес внимал слегка маниакальной лекции о способах просочиться в запертые помещения, не прибегая к «дурацким преображениям в осадки». Потом спросил:

— Так что?

— А как ты думаешь — почему я выпросил у Циклопов шлем и никогда ни во что не преображался? — поинтересовался Аид все тем же скучным лекторским тоном. — Уязвимость, Гермий! Уязвимость в преображенном виде!

— Что — уязвимость?

— Возрастает, — ответил Аид, показывая на лужицу на полу.

Лужица была маленькой, сиротливой и золотой. Лужица была не особенно похожа на Громовержца, о чем Гермес, переваривший новость не сразу, и сообщил дяде.

— Ага, — отозвался дядя, — внутреннюю сущность лучше отобразило бы… эх, Цербера нет. Да, как-то маловато для главы всея Олимпа.

— Олимпом не может править лужа, — жалобно сказал Гермес, — это противоестественно.

— Вот и я после жребия то же самое говорил, — отозвался Аид, почесывая нос. — Так. Для Громовержца лужица слишком маленькая… что? Как могу, выражаюсь! Значит, кто-то тут прибрал. И кто бы…

— Ходють тут… ходють! — приложили подземного бога из-за плеч.

Скрюченное создание в сером невзрачном хитоне бодро вперлось в подвал, громко шаркая по меди тряпкой. Тряпка, изрядно золотая от Громовержца (Гермес обмер от такого кощунства) выжималась в ведро. Золотые капли звонко барабанили по деревянному днищу. Смертная продвигалась по подвалу с целеустремленностью тарана, несущегося на ворота, бурча по пути, что «ходють тут… следять… а ей убирать потом… сначала гадости нальють, а потом ходють… хотюдь…»

— Кхм, почтеннейшая, — вкрадчиво заговорил Гермес, — а что это вы тут…

— Приказано убирать — я и убираю, — не отрывая головы от пола, забормотала почтеннейшая. — Што? Золотишка надоть? Вон, на дворе, корыто — оттуда черпайте! А мне — приказано убирать, я и убираю…

…в корыте оставалось на дне. Когда Аид, задержавшийся поболтать с «почтеннейшей» рабыней, нашел племянника, тот печально смотрел на остатки золотой жидкости в глубокой деревянной раме. Губы вестника дрожали, силясь выговорить что-то вроде «п-п-а-п-па…»

Аид молча и деловито вылил в корыто деревянное ведро, наполовину полное очень жидким золотом.

— А почему он… не… ик… обратно? — наконец выдавил Гермес.

— Потому что мало, — лаконично ответил Аид и поиграл шлемом, озирая народ, который шлялся по двору. Вид у народа был неприлично довольный — от домочадцев басилевса до рабынь.

— Испарился?!

Аид, пожевав губами, снизошел до объяснений, но Гермес мало что вычленил из рассуждений о возможности конденсирования Громовержцев при высокой температуре.

— …нет, — угрюмо перевел сам себя подземный царь, — но вот ты — ты знаешь, чего нельзя делать в Греции? Превращаться во что-то золотое.

И скупо изложил то, что успел выяснить у рабыни-уборщицы: раз — сам басилевс, который обрадовался такому пополнению казны, два — свита басилевса, которая тоже себе обрадовалась, три — ты не замечаешь, племянник, что у окружающих слишком много золотых украшений?!

— Ой, — сказал побледневший Гермес, который поднял голову, посмотрел на двор и оценил количество украшений и из чего (кого?) колечки-бусики-браслетики могут быть сделаны.

Подземный царь пожал плечами со спокойствием бога, который как-то разрубил на куски собственного отца.

— Да что ему сделается! Собрать воедино — а там уж…

И прибавил, щурясь в безмятежные небеса:

— Проще говоря, мне сейчас не помешал бы очень хороший вор. И где б достать, а?

Гермес немного воспрянул.

* * *

На поляне стоял вместительный котел. В котле аппетитно булькало.

Гермес, вытирая со лба копоть, подкладывал дровишек.

Аид философски помешивал варево, время от времени привставая с корточек.

— Хорошо сидим, — лирично заметил он. — Давно так не выбирался.

Выбредший из леса на запах костерка сатир замахал рукой, весело прокричал: «Ребята, что варим?»

— Громовержца варим, — категорически сообщил Аид, — пока что мало соли.

И помешал еще раз.

Сатира сдуло обратно в чащу.

Гермес опасливо посмотрел в котел, где кипело расплавляемое золото.

— Оно нас понимает? — шепотом осведомился он.

— Это хорошо бы, — вздохнул царь подземный, — давно с братом по душам не разговаривал. Так вот, если о том, что я о нем думаю…

Через две минуты Гермес поежился и отошел к своей сумке. В бездонной глуби сумки звякали и бряцали браслеты, колечки и серьги, которые Гермес вдохновенно добывал остаток дня. Изделия из Громовержца ритмично падали в котел. Варево булькало. Монолог Владыки не смолкал и был все так же нецензурен.

Лиризм вечера не хотел идти на убыль.

— Последнее, — робко пискнул Гермес, вбрасывая в котел крупное кольцо с изумрудом.

Монолог смолк, и можно было дышать, хоть и с опаской.

— Слушай, дядя… я вот подумал: мы же не знали, что там из Громовержца, а что… ну, то есть… дядя? Дядя?!

Тут вестник богов обнаружил, что сидит у костра в гордом одиночестве.

А из котла медленно вырастает кулак. Очень знакомый державный кулак…

— Папа, — расплылся в улыбке Гермес, прежде чем на полянке громоподобно раздалось:

— Как-как он меня назвал?!

* * *

— Семнадцать колец, — кивнул Гермес, подавляя смех, — два оказались в носу, сколько-то — в губах, в бровях еще…

— Изумруд во лбу? — лениво переспросил Аид.

— Изумруд в пупке, — поправил Душеводитель. — Во лбу рубин. Наверное, стоило все-таки выковыривать из перстней драгоценные камни.

Царь подземного мира легко махнул рукой, как бы говоря: «Все к лучшему!»

— И я не видела глаз Геры, — огорченно высказалась Персефона. — Эх.

— Я предлагал доставить его на Олимп в жидком состоянии, — отозвался Аид. — Что?! Пусть бы сама занималась тугоплавкими Громовержцами!

— А почему не…? — приподняла брови Персефона.

— Так то ж Гера! — развел руками Гермес. — Кто там знает, что она налепит!

Аид хмыкнул и кивком показал, что можно запускать следующую партию теней на суды.

— Выкрутился, конечно, — пробормотал он категорически.

Гермес уныло пожал плечами.

— Заявил, что путешествовал по варварским странам, а это — новая обязательная мода. Вот…

И продемонстрировал подземному царю и его супруге серьгу в ухе, пробормотав пару слов о том, что Олимп никогда не будет прежним.

Так уж получилось, что у меня тут образовался маленький тупичок. Лыжи не едут Одиссей не пишется, подписчики не уходят, совесть жрёть со страшной силой. Так что я решилась выложить малеха  своих аидско-хулиганских рассказов из цикла "Хроники невидимки" (они же"Байки из подземки"). Общий посыл всех историй: это было в Аиде, аэды ничего не узнали, у царя подземного таки есть шлем невидимости, и ваааще - все было не так, а иначе! Ежели зайдет - доброшу еще. Ну и да, над чем же издеваться для начала, как не над самой лиричной и нежной античной историей про Орфея и Эвридику? Нежно любящих саму историю  - просьба простить)

Вообще-то, Аид, царь подземный славился своей проницательностью. Поскольку в чтении по глазам достиг такого искусства, что мог, мельком глянув на тень, буркнуть «Воровал у бабушки пирожки — не видать тебе Элизиума». Или сходу определить по выражению физиономии Гермеса — чем порадует поверхность на этот раз (от появления новых героев до заявления Геры, что она уйдет на край света и будет там жить).

Но в этот раз на скорбном лике Психопомпа застыла настолько глубокая, трудноопределяемая хтонь, что Владыка подумал только: «О как».

Судя по прибитости Гермеса — поверхность на сей раз решила подбросить что-то из ряда вон.

«Зевс, война, новые герои, Геракл, Зевс, — перебрал в уме Владыка. — Ссоры на Олимпе, Гера, нашествие пьяных кентавров, новое чудовище вроде Тифона… возможно — ссоры на Олимпе из-за Геракла и пьяного нового чудовища. Или просто…»

— Зевс? — выдохнула Персефона, которая основательно привыкла, что если уж что-то на Олимпе случается — Громовержец к этому окажется каким-то боком.

Гермес помотал головой, глядя на Владычицу с внезапной жалостью. Потом преодолел последние шаги и сообщил раздельно и трепетно:

— У вас. Скоро. Будет. Орфей.

— Будет — вылечим, — отмел Владыка решительно. Потому что мало ли какую хворобу с поверхности принесут.

— Так ведь это же хорошо? — оживилась Персефона. — Царь мой! Ходят слухи, что Орфей — лучший кифаред среди смертных и поет почти как Аполлон! Рассказывают, что его музыка способна разжалобить даже скалы — и вообще, он победил своим сладкозвучным пением сирен во время похода аргонавтов.

— Послушаем, — лаконично буркнул Владыка, который досыта накушался разной сладкозвучности на Олимпе (от постоянно что-то воспевающего Аполлона до Зевса, который мог под хорошее настроение перекинуться в петуха и устроить братьям утреннюю побудку после вчерашней пирушки).

Гермес неопределенно закряхтел и с мученическим видом заметил, что говорят — оно-то, конечно, разное, но молва, она, как бы это сказать, совсем немножечко преувеличивает, да и вообще…

— Что, не лучший кифаред? — подозрительно осведомился Владыка.

— Ну — Орфей-то утверждает, что лучший… — протянул Гермес, зачем-то грустно лупя себя по уху. — И, понимаешь ли, Владыка, с ним как-то… боятся спорить.

Пока царь и царица мира подземного переваривали это заявление, Гермес набрал в грудь воздуха и приступил к душераздирающему повествованию.

Неписаное правило, по которому недостаток таланта в поэте-живописце-певце восполняется количеством апломба, в рассказе Гермеса заиграло новыми красками. По этому самому рассказу выходило, что Орфею при рождении случайно достался апломб как минимум сотни других кифаредов. Что и оказалось с лихвой компенсированным за счет таланта.

На ушах будущего дарования, говорил Гермес, справляли буйную мистерию титаны (не только с плясками, но и с соревнованиями в беге-прыжках-борьбе). Голосом Орфея можно было обратить в бегство ко всему привычного Пана (а на высоких нотах — озадачить Тифона). Когда Орфей шел и пел — это действительно могло разжалобить скалы, потому что они не имели ног для бегства и вынуждены были оставаться и слушать.

Смертных у Орфея получалось разжалобить даже лучше. Послушав пару песен, смертные живо стонали: «Ах, это слишком прекрасно для нас, несчастных!» — и откупались серебром, золотом. Или пытались забросать кифареда цветами, в тщетной надежде, что это приглушит звук.

Окрыленный Орфей обозвал себя самым сладкозвучным певцом в Элладе и начал свое победное шествие к вечной славе.

— Почему он не вызвал на поединок Аполлона? — заинтересовалась Персефона. — Неужто герои нынче так скромны?

Гермес поглядел на царицу кисло. По одному виду можно было заключить, что Орфей и скромность — два понятия, не уживающиеся в одной Ойкумене. Примерно как «Зевс и верность» или «Гермес и честность».

«Пф, тоже мне, было б с кем соревноваться», — заявил Орфей, когда ему как-то раз предложили вызвать Мусагета на этот самый поединок.

Владыка, который о чем-то напряженно размышлял, поднял палец.

— У Орфея был брат, — припомнил он. — Тоже кифаред. Проходил лет десять назад.

Гермес закивал. И поведал душераздирающую историю Лина — в случае с которым малое количество апломба было компенсировано абсолютным слухом. От брата и его музыки Лин дальновидно держался подальше — и даже взялся обучать Геракла пению, бормоча невразумительное «Страшнее я все равно уже ничего не услышу»…

— …ну, а потом он получил от брата послание. Мол, Орфей собирается пожить неподалеку от него, «поделиться опытом и спеть тебе все свои новые песни». Ну, Лин, вроде как, пошел и сходу стукнул Геракла… — Гермес поскреб затылок и развел руками: — Самоубийство!

Владыка уважительно кивнул. «Самоубился об Геракла», — звучало свежо и оригинально.

Психопомп вздохнул и продолжил жутковатую повесть. Кифара Орфея звучала в этой повести, надрывая сердца и заставляя кровоточить уши. Слушатели честно предупреждали, что такого наплыва прекрасного не вынесут, и да, сейчас мы сложим о тебе легенды, только иди уже, поиграй природе, авось, простит.

Путь Орфея как великого певца был наполнен мертвыми белками, падающими с деревьев, и сатирами, боящимися показаться на глаза.

— Ну, а потом Ясон начал собирать в поход аргонавтов, и Орфей оказался в числе остальных героев… то есть, его брать-то не хотели, но тут он взялся за кифару — и…

Ясон, по словам Гермеса, оказался героем практичным и знающим — куда применять неистовую силу творчества Орфея. Начиная от мотивации команды в духе «Вот сейчас быстро гребем между этих скал, а то Орфей споет», до прицельного сбивания песнями Стимфалийских птиц. Но особенно блеснул Орфей талантом, когда на обратном пути аргонавты доплыли до сирен.

— … в общем, Ясон и его команда уже заслушались и развернули корабль, но тут кифару взял Орфей… и сирены бросились вниз со скал, — Гермес немного подумал и еще раз развел руками. — Самоубийство.

Дальше повесть стала менее жуткой и почти семейной: вернувшись домой героем, Орфей сходу женился на не успевшей увернуться Эвридике (имело место коварное оглушение мелодией). Но семейного счастья молодые хлебнули недолго: как-то раз Эвридика на лугу встретилась со змеей, а дальше… тут Гермес развел руками в третий раз.

— Самоубийство? — удивилась Персефона. Владыка же молча нахмурил брови и движением двузубца призвал к себе скорбную тень Эвридики.

В глазах у тени жила правдивая история о танце на лугу, о выползшей погреться змее… и об ожесточенном тыкании оной змеей в собственную ногу под аккомпанемент шепота: «Кусай, зараза. Фас, кому сказано! Кусь! За гидру, за Химеру… с-с-скотина, кусай скорее, он же сейчас найдет и запоет».

Змея в воспоминаниях тени мученически таращила глаза в нежелании кусать бешеных нимф.

— Гм, — выдал Владыка уже с некоторым уважением. — Ты сказал, что он скоро будет у нас. Почему?

— Самоубийство? — шепотом подсказала Персефона.

Гермес закатил глаза, как бы говоря потолку «Да если бы!». И поведал, что Орфей ну очень был расстроен смертью возлюбленной Эвридики. И решил дерзко отправиться в Аид и возвратить Эвридику обратно в жизнь… Здесь Гермес запнулся, глядя, как тень Эвридики пытается схорониться под владыческим троном.

— Угу, — определился Аид, легким движением двузубца отпинывая тень обратно в зал.

Гермес набрал воздуха в грудь повторно и приготовился озвучить варианты. Вариантов у Гермеса было много — от построения системы хитроумных ловушек до объявления эвакуации в подземном мире или опрокидывания на подземный мир чаши Гипноса. И да, есть же еще на худой конец и Тартар. И если разжиться тысчонкой талантов воска…

Психопомп заткнулся, не начав говорить. Обнаружив на лице подземного дядюшки мрачную ухмылку, говорящую «Вызов принят».

— Свиту надо будет предупредить, — озабоченно вздохнула Персефона. — Обрадуются…

В подземном мире внезапно повеяло культурной программой.

* * *

Шествие Орфея по подземному миру началось бодро, торжественно и эпически. Постанывая: «Эвридика, о-о-о-о-о, я верну тебя, Эвридика», кифаред прошагал к Стиксу. Где и был встречен сперва в штыки. В смысле, в весло.

— Я человек творческий, — заявил Орфей, глядя на весло, которым тыкал в него хмурый Харон. — Денег с собой нет. Но могу рассчитаться натурой.

Весло неопределенно повисло у Харона в руках. Лодочник осторожно попятился на нос своей посудины. Орфей вдохновенно остекленел глазами, ударил по струнам и завел:

Если вдруг друг и не друг оказался, а Пан козлоногий —

Ты его в горы тяни и оставь в них его на неделю.

Сразу поймешь, кто такой, если жив будет он и приветлив,

Если же мертв будет он — вот и нет никакой тут проблемы…

Харон, обнимая весло как лучшего друга, попятился на нос лодки, бормоча, что нет, оплаты-то не надо, а особенно натуры, и можно он лучше погребет, вот как-то просто подальше.

Естественное намерение погрести подальше споткнулось на середине реки о простейший факт: Харон обнаружил, что Орфей от него не удаляется. Потому что сидит на корме лодки.

— Я человек творческий, — гордо сообщил Орфей, и кифара прозвенела зловеще.

Сказку я вам расскажу о богине Селене,

Что виновата во всем, потому что она голубая…

Харон с одиноким и тоскливым криком попытался совершить прыжок веры за борт. Но сандалия, зацепившаяся за уключину, подвела.

Основная часть Харона грустно и безнадежно булькала что-то водам Стикса. В лодке оставались отчаянно дрыгающиеся пятки.

— А вот эту, — сообщил им затуманенный творчеством Орфей. — Я сочинил недавно — ах, этот порыв вдохновения!

Выйду я ночью с кентавром во многоширокое поле —

Тихо пойдем я и он под сияющим звезд покрывалом.

Нет ни сатиров, ни нимф, ни прекрасных во всем олимпийцев —

Только вдвоем мы с кентавром по полю неспешно шагаем…

Харон совершил немыслимую акробатику, ухитряясь грести из положения «Наполовину погружен в ледяные воды». Ледяные воды, остро прочувствовав накал творчества, помогали и сами толкали лодку.

— А знаете, с чего я начал свое творчество? — хищно сообщил Орфей теням, которые встретились ему на берегу.

Тени не знали и за это жестоко поплатились. Орфей оглянулся в поисках аудитории.

Аудитория нашлась в лице (точнее, в морде, а еще точнее — в мордах) Цербера, пытавшегося переварить убойную дозу медовых лепешек. Цербер явно не был знаком с музыкой и нуждался в просвещении.

О беспощадный Эрот, ведь никто меня страстно не любит!

Не приласкает никто, даже ласковый взор не подарит —

Что мне осталось? В саду светлоокой Деметры

Сесть на траву и объесться червями от скорби…

После первых аккордов Цербер обнаружил в себе тонкий слух. После половины песни — еще и творческую, ранимую душу. К концу песни одна голова пыталась перебить певца истошным воем, а две других судорожно затыкали уши остатками медовых лепешек. Хвост-дракон тем временем высказывался за однозначное «Бежать, залезть на дерево, я на такое не подписывался».

— Животное, — надрывно сказал Орфей, когда вой стража ворот затих вдалеке. — Что оно может понимать…

Впереди были асфоделевые поля и Области Мук.

Очень скоро тени могли в полной мере оценить раскаты донельзя фальшивого тенора:

Белые розы — шипов беззащитная нежность!

Что же творит с вами ярость Деметры холодной?

И для чего замерзать она вас заставляет,

Ваши цветки заметая снегами от горя?

Тени оценили и честно пытались сперва жевать асфодели, потом хором стенать, потом толпами валить во второй раз к Лете — за двойной порцией. Орфей подгонял их добрыми творческими возгласами: «Я подарю вам то, что незабываемо». Тени рыдали при мысли о том, что Лета может не помочь.

Поля Мук, в отличие от полей асфоделя, вынесли испытание творчеством с достоинством. Дело ограничилось перебитыми пифосами данаид и засоренным колодцем. Колодец был засорен именно данаидами, попытавшимися в нем скрыться от силы искусства.

Тантал силы искусства счастливо избежал, воткнув голову в песчаное дно реки, на котором стоял.

Сизиф попытался провести атаку за все хорошее, оседлав камень и боевито катясь на нем на несладкоголосое дарование. Дарование увернулось, всхлипнуло и добило Сизифа в спину песней о невесте, которой повезло, потому что вскоре жених будет тратить ее приданое.

— Варвары, — оскорбленно вздохнул после этого Орфей и направился искать ценителей своего творчества.

По пути творчеством были жестоко травмированы несколько мормолик и две случайно подвернувшиеся гидры.

* * *

— Я человек творческий, — надрывно сказал Орфей, извлекая из кифары причудливые звуки. Казалось, кто-то пытает дикую кошку — или дикого Диониса. В глазах у Орфея горело непреклонное «Ща спою!»

Аид, который в задумчивости певца созерцал, чуть пожал плечами и дал отмашку начинать. Свита вытянула шеи. Гермес тихо выполнил защитный жест — он так и не смог оставить дядю на растерзание музыке.

— Это песня — о моей безграничной любви! — пафосно-рыдательным тоном выдал кифаред.

Хочешь — достану тебе этих странных оранжевых фруктов?

Хочешь — прочту наизусть я тебе «Илиаду» Гомера?

Хочешь — повеют сейчас смерти черные крылья

Над головою соседей, что спать нам мешают?

Персефона после первых же строк склонилась на грудь к мужу — непонятно, то ли смахивая слезы, то ли так просто было удобнее. Танат чуть приподнял брови, показывая, что текст, в целом, одобряет. Свита восхищенно загомонила.

Что-то было не так. Допев песню, Орфей нервно потренькал струнами. Не было ни благодарных обмороков, ни предложений «Отдать за такую красотищу все и сразу». Правда, Эмпуса свалилась на пол в мгновенных конвульсиях, но тут же подскочила и проорала: «Воооо продирает!»

— Гм, — сказал царь подземный. И показал жестом — мол, есть что-то еще?

— История о великой любви! — уже менее решительно отозвался Орфей.

Долго я буду свою гнать в полях колесницу.

Остановлю средь лугов, где цветов изобилье.

Там соберу я букет, чтобы в дар преподнесть деве юной,

Что мое сердце украла, как Гермий — стада Аполлона…

Гермес покивал со слезами на глазах — и это было не чувство признательности. В рядах подземных раздались сдавленные стоны и торжествующие вопли: «Ха-а-а, продержался только две песни, продул спор!» Керы, кажется, развернули какой-то плакатик, на котором кровью было намалевано о том, как они любят певца.

Что-то определенно было совсем не так. Орфей выдохнул и взялся за свою лучшую композицию — после нее случайно подвернувшиеся певцу Грайи в голос жалели, что у них один глаз и один зуб, а не одно ухо:

Слух преклони — жил когда-то несчастный художник,

Скромно расписывал амфоры в домике старом,

Только влюблен в Мельпомену он был, музу драмы,

Ну, а она лишь цветам отдала свое сердце…

Поднатужившись, Орфей на особо жалостном моменте о море цветов взял высокое «си». Вдоль стен треснули светильники. Трех Эриний сбило с крыльев.

Владыка выразил на лице легкую заинтересованность.

— А есть что-нибудь про песиков?

Через два часа Орфей значительно осип.

* * *

Не беспокойся, сказал я тебе, нас они не догонят:

Пеший едва ли сумеет догнать колесницу…

На последней строчке великий кифаред дал петуха, сам это услышал и озадаченно примолк.

Среди свиты царили вдумчивые настроения — кто-то спорил насчет «Да нет, Пан тут рядом не валялся», кто-то звал Гекату с нюхательной солью, кто-то гордился своим бесстрашием. Персефона стойко блюла позицию у мужа на груди. Владыка стойко сохранял скучающую мину.

— Ладно, — сказал он наконец. И, подумав, прибавил: — Ты приходил только показать свое искусство?

Глаз певца тихо дернулся. Творческий человек осознал, что забыл попросить обратно Эвридику.

На просьбу Аид откликнулся с пониманием и всучил возлюбленному рыдающую тень, дав наставление — не оглядываться.

— Я напишу об этом новую песню, — хрипло пообещал кифаред, вызвав нервный вздох у Гермеса.

Через мучительный промежуток времени отзвуки кифары начали затихать в отдалении. Психопомп потрогал распухшие уши и неверящими глазами вперился в царя подземного.

— Владыка — как?!

— Пф, — ответил Аид со скукой на физиономии. — Ты слышал, как поет Геракл?

— Ну-у-у издалека…

— Так вот, у него это наследственное.

Аид не стал говорить, что всех трех братьев-Кронидов счастливо объединяло полное отсутствие музыкального слуха. Что позволяло в славные деньки юности леденить сердца врагов на примирительных пирах и ходить в тройные психологические атаки.

— Н-но… Владычица?! — поразился Гермес.

— А что — Владычица, — хмыкнула Персефона, переставая затыкать правое ухо гиматием супруга и выпрямляясь на троне. — У меня — мама.

Когда Деметра прощалась с родимой дочуркой — возле ее пещеры старались не пролетать птицы.

— Н-но Танат?!

Бог смерти не откликнулся. Он плавно водил точильным камнем по мечу и пребывал в альтернативно прекрасном мире холодного оружия, выпадов и ударов.

— Н-но Гип… — Гермес взглянул на подозрительно благодушного Гипноса и принюхался к густому маковому аромату. — А, ну да. Но Владыка, неужели ты так и отпустишь тень Эвридики в жизнь… и никак не отмстишь за пострадавших подданных?

Пострадавшие подданные расходились и расползались, делясь впечатлениями — «Таких-то ужасов и у нас не насмотришься!» «Меня на четвертой аж до печенок прохватило!»

Владыка двинул бровью, как бы говоря — «Обижаешь».

В руках у него неизвестно откуда появился шлем невидимости.

…обратный путь Орфея проходил даже слишком гладко. По пути он сипло сочинял под нос новую песню:

Я обернулся внезапно — узреть я хотел бы,

Не обернулась она, чтоб узреть — вдруг и я обернулся?

Но оборачиваться на всхлипы следующей за ним Эвридики отказывался категорически. Даже на шепот «Ой, кажется, я не могу идти дальше». Даже на просьбы повернуться лицом и спеть.

Цербера не было, зато у ближайшей ивы тревожно похрустывали под чем-то тяжелым ветви. Харон перевез кифареда и тень Эвридики с такой скоростью, будто на олимпийских играх все же ввели состязания по скоростной гребле.

Надежды Эвридики таяли с каждым шагом к свету.

— Сейчас, — напевал себе под нос Орфей, — сейча-а-а-ас, дорогая, мы выйдем отсюда, а потом я тебе спою все свои новые песни…

— Да не вопрос, — согласилась вдруг Эвридика из-за спины хмурым басом. — Мы еще с тобой и дуэтом споем.

После чего предполагаемая Эвридика напела строчку о колеснице Гелиоса, которую нарисовал на воске мальчик, желающий мира. Слегка ушибленный этим чудовищным звуком, Орфей тихо выронил кифару и обернулся…

— Муа-хахаха!!! — возопила счастливая тень Эвридики, сунула суженому под нос кукиш и форсажно удалилась к Лете.

Потрясенный Орфей сперва вышел из подземного мира, потом что-то осознал, обернулся…

И наткнулся глазами на валун там, где раньше был вход. На валуне красовалась однозначная надпись.

— В каком смысле — неприёмный день?! — возмутился кифаред. — Я — человек творческий!..

* * *

— В общем, это очень печальная история, — сказал Гермес и промокнул уголок глаза углом хламиса. — Просто понимаете… Орфей скорбел, и тут, непонятно почему, мимо проходил Геракл…

Владыка выразил на лице легкое изумление. Танат пробормотал, что да, известно — вечно этот герой мимо проходит, а потом…

— …а потом Геракл решил утешить друга. И спел.

«Да неужели?» — говорили полные искреннего незнания глаза Владыки.

— Ну, а Орфей… в общем, пошел и убился об вакханок, — Гермес развел руками и хотел добавить что-то о самоубийстве, но передумал и добавил: — Геракл.

— Быстро развивается, — жизнерадостно заметила Персефона.

— Примем, пристроим, — лаконично отозвался Владыка, не замечая вопрошающих взглядов племянника.

— И вот еще, — решился тот. — Я никак не могу понять: а что заставило его тогда обернуться?

Владыка подземного мира слегка пожал плечами. Персефона прыснула в кулачок и тихо предположила:

— Сила искусства.

По версии Еврипида, изложенной в его трагедии "Ион", Медуза была рождена Геей и убита Афиной во время Гигантомахии.

Источник (без цензуры)

Источник (Artstation)

Андромеда

Персефона

Деметра

Афина

Даная

Пандора

Ариадна

Гера

Сирены

Медея

Геба

Ирида

50. Отцы и дети

Завтрак для Эвмея и Одиссея началось с эпического «Свинопас, открывай, Телемах пришел!». Свинопас открыл, умилился и кинулся к Телемаху обниматься. Объятия Телемах снес стоически – зато потом увидел невыясненного бродягу, который лупал глазами из угла. И поинтересовался – а шо это, собственно, такое тут завелось.

– Да вот странник несчастный, – ответил Эвмей. – Пожалуйста, пожалуйста, не проси меня пересказывать тебе его историю! Лучше возьми его во дворец. Он хороший.

Телемах с подозрением посмотрел в честные глаза Эвмея, где значилось «Этот бродяга нас тут через три дня в Аид сведет своими историями». Потом – в еще более честные глаза Одиссея (здесь он содрогнулся и подумал: «А оно мне надо?»). И блестяще проявил отцовские гены:

– Меч дам, одежду дам, а остальное… А-а-а-а, бедный я, несчастный, мое имущество расхищают буйные женихи-и-и-и! А-а-а-а, я даже не могу открыто явиться домой, потому что это опасно! Эвмей, кстати, сходи к маме, скажи, что я уже вернулся.

Эвмея плавно вынесло звуковой волной за горизонт действий. Одиссей же внимал талантам сына в восхищении – пока его не позвала на двор Афина с «Пст, не хочешь немного красоты?». Так что Одиссей отпросился на минуточку из дома, получил на улице по голове божественным жезлом – и вернулся обратно а-ля звезда модельного бизнеса. И, само собой, Телемах, который ждал от кратковременной отлучки какого-то не такого эффекта, прореагировал форсажным воплем: «Да ты, наверное, бог! Мы принесем тебе богатые жертвы!»

«А хорошо бы», – подумал Одиссей, но устоял и срезал сына ответной сенсацией:

– Я твоё родное папо! Давай, приди в мои объятия!

Телемах посмотрел на объятия с понятным подозрением. Потому что, как известно, где-то на Олимпе там Зевс, который тоже любит превращаться и обнимашки. И потому что тут вроде как было нечто страшное и корявое, а теперь оно аж глаза слепит, только глаза все те же – честные.

– Да ты не сомневайся, – подбодрил Одиссей. – Тут где-то поблизости Афина шастает, так вот, сначала она меня маскировки для превратила в бродягу, а теперь вот дала мне жезлом по голове…

Тут Телемах поверил, что такое может нести только его незабвенный папка, а потому радостные обнимашки все же состоялись. Сразу же после обнимашек состоялся военный совет, на котором выяснилось, что:

– женихов понаехало сто восемь человек, так что силы, как бы, мягко говоря, неравны (Телемах бьет себя в грудь, Одиссей вспоминает Ахилла и ухмыляется).

– на стороне женихов некоторые рабы и рабыни, так что силы еще более неравны, чем казалось до того (Телемах в отчаянии, Одиссей вспоминает Харибду и ухмыляется еще шире).

– женихи очень активно расхищают владения, а еще, возможно, хотят убить Телемаха, так что действовать нужно форсажно (матерый ветеран Троянской войны вздыхает и ощущает, что вот это как раз непривычно).

Но зато на стороне Одиссея играла Афина, которая, как известно, многофункциональна. Еще в активе точно имелся свинопас Эвмей.

Так что можно было начинать активные партизанские действия. Как и положено – с разведки.

Античный форум

Гермес: Ставки, ставки, принимаются ставки!

Арес: Но там же сто восемь женихов.

Афина: Но там же Одиссей.

Арес: А можно утроить?

Гермес: Ставки?

Арес: Количество женихов. А то счет какой-то неравный получается…

51. Разведка и немножко боем

На следующее утро команда Одиссея двумя бодрыми разведгруппами выдвинулась в сторону дворца. В первой группе окапывались Телемах и прорицатель Феоклимен, и здесь все было обыденно: дружные здравницы от женихов (которые недавно договорились Телемаха при случае убить), сдержанные рыдания Пенелопы («Этот Одиссей, чтоб ему провалиться!») и обязательные прорицания Феоклимена, что да вернется Одиссей, вернется, вот уже почти и возвращается.

Прорицатель в кои-то веки был почти что прав: как раз в это время Одиссей и вправду возвращался. В виде бродяги и в феерической компании свинопаса, с аккомпанементом из пенделей от пастуха Мелантия. Возвращение Одиссея было столь эпичным, что на его пути дохли даже собаки: древний песий пенсионер Аргус в два счета признал хозяина, понял, что спокойная жизнь закончилась и тут сейчас начнется трэш, и в панике ломанулся в собачий Аид прямо от ворот дворца.

Одиссей смахнул слезинку и пробормотал, что не ожидал, что его камуфляж действует так, но… нужно проверить, может, и с женихами будет такой же эффект. Так что он отправился на пир и принялся проводить психологическую атаку комбинированными способами.

Сначала женихов настигал вопль: «Сами мы не местные!» Потом они могли видеть странника во всей красе грима от Афины. И обонять. Совокупно зрелище могло заставить любого жениха догнать и перегнать пса Аргуса на пути в Аид – если бы женихи были трезвы. Женихи, понятное дело, трезвы не были. Потому все попытки психологической атаки разбивались о нежное: «Ой, бомжик, даже симпатичный, а давайте что-нибудь ему дадим!»

Правда, жених Антиной явно недобрал даров Диониса и попытался Одиссея прогнать. «Жадина-говядина, – отозвался на это дело Одиссей, который стал почти что профессиональным нищим. – В чужом-то доме мог бы хоть что-то дать!»

«Идея, – подумал Антиной. – Надо ему дать». И он от души дал Одиссею по спине скамейкой.

Скамейка не вынесла жестокой действительности и столкновения с тылом героя. «Мебель в доме ломают, сволочи», – хмуро подумал Одиссей, почесывая лопатку и созерцая щепки.

И разразился настолько зловещими прорицаниями по поводу будущего Антиноя, что остальные женихи перепугались в том смысле, что а вдруг вот это вот – Зевс?!

Тем временем на поле действий галопом прибыла конкуренция. В смысле, другой нищий по имени Ир. Этот с ходу перешел к предъявам в духе «Это моя точка и мои женихи, ой, ну то есть в смысле, а ну пошел вон, а то ка-а-ак дам!» «А ты и попробуй», – согласился Одиссей, посматривая на то, что до столкновения с его спиной было скамейкой. Тут женихи тоже решили, что организовать бой бомжей – это будет весело, а потому назначили награды (козий желудок и точка сбора милостыми – за победителем), обозначили углы ринга и стали ждать подготовки бойцов. Подготовка Одиссея включала сдирание одежды, обнажение бицепсов-трицепсов и перебирание вариантов судьбы Ира (полет в стратосферу, экстренный путь в Аид, оторвать бошку с одного удара, сделать особо жестокую «крапивку»…). Подготовка со стороны Ира включала попытки не упасть еще до боя и мысли в духе: «Шо у него там за набор Геракла под одеждой, у него что – абонемент в качалку для бомжей? А-а-а-а, я не подряжался драться с этим античным шаолинем…»

Бой был прост и короток: Ир стукнул Одиссея в плечо и ушиб кулак, Одиссей стукнул Ира в голову и ушиб всего Ира. После чего вытащил противника за ворота, посадил и сказал, что так и было.

Даже женихи слегка прониклись быстрым нокаутом. Наиболее адекватный – Амфином – даже принес страннику вина. Странник в ответ по-доброму посоветовал жениху уматывать. Амфином не послушал и, как потом оказалось, очень зря.

Тем временем в зал спустилась Пенелопа, которую неутомимая Афина успела существенно отреставрировать во сне. Божественный мейкап был божественен, и женихи сходу прониклись восторгом. Пенелопа же сходу раздала люлей сперва сыну («В доме ломают мебель и обижают странников! Причем, мебель ломают о странников…»), а потом и женихам, задвинув речь о том, что вот, они расхищают имущество в доме. А раньше было не так, раньше женихи дарами склоняли невесту к себе! Женихи уже примерно понимали, чем кончится, но все же попытались дарами склонить невесту к себе. Пенелопа взяла дары, хмыкнула что-то вроде: «Я пока не склонилась!» – и отправилась в свои покои. Одиссей прослезился («Моя ж ты девонька!»).

Дальше пир продолжился до вечера, и Одиссей напросился следить за светильниками. Один из женихов даже решил спетросянить по этому поводу:

– Господа, боги послали нам античный диско-шарик! Глядите, сколько света лысина этого странника вырабатывает!

Но уж к доморощенным стэнд-ап комикам Одиссей привык настолько, что мог бы их сделать левой пяткой.

– Ух ты, какой ты могучий, – ответил он. – А вот представь – вернется хозяин, и ты разовьешь скорость в десять Гермесов. Как ты думаешь, ты точно попадешь на такой скорости в эту вот дверь?

Рассерженный Эвримах схватился за доступное – за скамейку. Позабыв, что это средство на Одиссея точно не действует.

На сей раз Одиссей не стал портить мебель и ушел от скамейки в изящном уклоне (агент Смит обнимает Нео, и они вместе долго плачут в стороне). Тут Телемах заявил, что пир пора бы заканчивать, а то скамеек на всех может не хватить.

Женихи послушно разошлись, а Телемах и Одиссей яко тати в нощи заперли рабынь и принялись выносить оружие. При этом в качестве персонального переносного прожектора выступала, опять же, Афина. «А что это такое горит, – удивился Телемах. – Неужели это Афина, и она умеет светиться в темноте?» В ответ Одиссей посоветовал сыну лишнего не спрашивать, ибо кто знает, что там такого на этом Олимпе залегает. И как, сынок, волосы не выпадают? Вот молчи, не спрашивай, и от света подальше, подальше…

В общем, граждане герои как раз убрали из зала все оружие, но тут Одиссею сказали, что Пенелопа желает побеседовать с ним перед сном.

Одиссею представлялась уникальная возможность наврать даже и жене, перед самым возвращением. Само собой, упустить он ее не мог.

Античный форум:

Арес: А это такой новый боевой стиль – «Метательная скамья»?

Гермес: Ага, очень популярен на некоторых пирах.

Дионис: Есть еще «Метательная амфора», «Метательный стол», «Метательная нимфа», «Метательный светильник», «Метательный Гермес»…

Гермес: Объединяются все стили в единое мастерство «Посейдон опять в неистовстве».

Дионис: Перебивается единственным боевым стилем «Пендель из невидимости».

Аид: Кому-то здесь нужно мое боевое искусство?

Все покинули форум.