Странный был тогда день (это я сейчас понимаю), странным было все — от звонка Маришки, моей бывшей коллеги, в шесть утра в субботу до нелепой, страшной, неоднозначной развязки спустя несколько часов. Но разве придаешь значение странностям, если рабочая неделя позади, впереди два дня с великолепной перспективой полнейшего безделья, а за окном голубое безоблачное небо? Все вышеперечисленные факторы повлияли на мой положительный ответ Маришке, у которой «мама приболела... а поездка куплена заранее... и это всего лишь сутки, дорогая, посиди с Васькой, пожалуйста!»

Вот так и случилось, что пятилетний карапуз сидел на моей кухне пару часов спустя, жуя наспех сделанный бутерброд с колбасой и болтая ножками, а я судорожно перебирала все занятия, которые могли бы быть интересны пятилетнему Ваське в ближайшие 12-13 часов, потому что в 21:00, повинуясь строгим инструкциям его мамочки, я уже должна была уложить его спать. Решение было принято быстро, его мне продиктовало солнце, бьющее в окно, и звонкие голоса играющих под окнами детей — мы отправились на прогулку.

Первые странности (которые еще не бросились мне в глаза, но уже начали неприятно царапать где-то там, внутри) начались как раз-таки у подъезда, где Васька, что-то бубня под нос, налетел на большого грязного бродячего пса.

— Стоой, Васенька, — я постаралась не кричать, чтобы не испугать ребенка, но, видимо плохо, получилось, потому что Васька опешил и тут же заорал:

— Мамаааа! Мне страшно!!! К мамеее!!! — и спрятался за меня.

Собака не делала попыток напасть, она лишь пристально следила за нами взглядом, скалилась и поскуливала, как будто у нее что-то болело. «Бешеная?!» — стучало у меня в висках. Приговаривая: «Тихо, Васенька, тихо», — я отползала куда-то вбок, таща за собой хнычущего и упирающегося ребенка.

Дальше — больше. Мимо нас прошли две моих соседки по этажу — милые общительные бабушки (обычно, но не в тот день), странно, кричаще-пестро разодетые, — на мое приветствие они отреагировали нелепым квохтаньем и хихиканьем, неприятно искривляя губы, накрашенные одинаковой ярко-малиновой помадой. Пожав плечами, я продолжила свой путь, отвечая на бесконечные васькины «что?», «где?» и «почему?». Возле детской площадки, где я и планировала провести большую часть прогулки, я увидела единственную свободную скамеечку, и, отправив Ваську на разноцветные горки и качельки, с чувством выполненного долга я плюхнулась на лавку и огляделась вокруг.

Странность номер два. На эту странность я уже не смогла бы не обратить внимания, даже если бы захотела. Плюшевый мишка. Милый такой, серо-голубого цвета, с глазками-пуговками и клетчатым шарфиком, лежал себе и лежал возле лавки — и что бы в этом странного? Если бы не волна ужаса и какого-то неясного отвращения каждый раз, когда мой взгляд останавливался на нем. Внутри все сжалось, тошнота подступила к горлу, и резкая судорога скрутила мой живот— все дело было в игрушке, я точно знала, каким-то внутренним, звериным чутьем. Подбежав к Ваське, я схватила его за ручку и быстрым шагом, не оглядываясь, пошла в сторону дома.

Уже подходя к своему дому, я обратила внимание на странное (еще одно!) обстоятельство — такая прекрасная погода, разгар дня, и такая пугающая нелепая пустота вокруг: уже не играли дети в песочнице, не прогуливались мамочки с колясками, лавки были пусты, в окнах не видно было силуэтов, и даже звуки, обычные для улицы, были несколько приглушенными, словно эхо.

Дома мы позвонили Маришке (хотя связь была ужасной), и я, посадив Ваську перед телевизором, побежала готовить обед. Вернувшись в комнату с двумя тарелками макарон с сыром, я увидела, что по телевизору шел какой-то старый черно-белый фильм ужасов, где убийца в маске смешливого поросенка гонялся за своими жертвами.

— Вась, ну ты хоть меня бы позвал, что же ты эту ерунду смотришь? — проворчала я укоризненно, протягивая ему тарелку с едой. Пощелкав по каналам, я убедилась, что альтернативы не было: триллеры и новости — малоподходящее зрелище для ребенка.

Долго и бестолково тянулся остаток дня; за что бы мы с Васькой не брались — рисовать, что-то строить или просто читать — все нам казалось скучным, неинтересным, блеклым. Белобрысый пухленький Васька меня немного раздражал (и зачем я в это все ввязалась?), он, видимо, чувствуя мое внутреннее состояние, постоянно канючил и хныкал, прося то попить, то поесть, то просто требовал отвести его к маме. Словно мы оба предчувствовали нечто грозное, страшное, неотвратимое... Эта нервозность выражалась в наших мелких обидах и васькиных слезках, капризах и атмосфере недовольства.

Девять часов вечера пробили мои старые, доставшиеся от бабушки часы (почему я вспомнила Эдгара По, при чем здесь вообще он?) — и я, отогнав назойливую мысль, всучила Ваське стакан молока и печенье и, быстро постелив Ваське на своей кровати, начала его укладывать. Целый час уговоров, колыбельных и сказок — и вот, наконец, Васька провалился в сон, смешно надув пухлые детские губки. Я тоже недолго бодрствовала — сказалась накопленная за день усталость, и хотя раскладушка была старенькая и шаткая, я скорее отрубилась, нежели уснула.

Что-то разбудило меня, причем разбудило не резко и неожиданно, а как-то исподтишка, ужом вползая в мой сон. Я привстала на раскладушке и попыталась понять, что это было.

Комната была тускло освещена прыгающим пламенем свечи — хотя когда я ложилась, ночник горел в коридоре (по просьбе Васьки), и никаких свечей не было и в помине. Я бросила взгляд на кровать — Васька спал, сбросив одеялко и широко разбросав ноги и руки по кровати. Странный звук шел со стороны шкафа — и я повернула голову туда. Из зеркальной двери шкафа на меня смотрел Васька. Он был одет в подобие ночной рубашки, белой и просторной; и это его маленький кулачок сжимал свечку, от которой исходил неровный свет.

Он стоял и смотрел на меня — и только звук, звук скрежетания маленьких зубок, единственный оставшийся звук во всей вселенной поглотил мое сознание, заворожил меня, приковал меня к месту. Шелохнуться или двинуться я просто не могла, и единственное, что я могла делать — это наблюдать за происходящим в зеркале. Нечто, похожее на Ваську, долго стояло, не двигаясь, глядя мне прямо в глаза и бессильно скрежеща зубами. Потом маленькая ручка поднялась вверх и странным дерганным движением опустилась вниз. Вверх — вниз, вверх — вниз, вверх — вниз, как будто отмеряя секунды моей жизни. Умирая от ужаса, я наблюдала, как этими же рваными марионеточными движениями зеркальный Васька долго-долго шел в угол отражения моей комнаты, где целую вечность он опускался на коленки — маленькие розовые расцарапанные коленки — и его начало рвать кровью... скрежет прекратился, и сознание смилостивилось надо мной — я провалилась в благодатную тьму, без снов и видений...

Разбудил меня свет солнца, бьющий в окно, и телефонный звонок. Я подскочила в своей кровати, потянулась к телефону и машинально глянула на часы: 6:02 показывали они. Медленно, медленно я открыла телефон и посмотрела на определившийся номер — звонила Маришка.

— Алло, — бесцветным голосом ответила я.

— Дорогая, извини, что так рано беспокою, но тут ситуация... заболела мама... Не с кем оставить Ваську... не могла бы ты..., — пробивался к моему сознанию звонкий маришкин голосок.

Я оглянулась назад: комната была пуста, солнечный свет заливал окно, теплая кровать была гостеприимно распахнута.

— Нет, — ответила я и повесила трубку.

Источник kriper. Автор: TaKitta girl

Последние деньки лета выдались на удивление солнечными. Стояла жаркая солнечная погода, детишки на улице, казалось, хотели накричаться вдоволь перед новым учебным годом.

Но ничто из этого не заботило Димку.

Высокий, светловолосый и худощавый парень был занят собственными, понятными только студенту переживаниями – не успел в срок подать документы на стипендию, теперь придется идти в офис института и разбираться. Бросила девушка, любимая Катенька. Впереди последний учебный год и нужно писать диплом.

- С-сука, - проскрежетал сквозь стиснутые зубы Димка и злобно распахнул ноутбук. Солнце нещадно било в глаза, словно бы приглашая выйти, наконец, на улицу и порадоваться вместе со всеми этой прекрасной погоде, этому прекрасному дню.

- Ага, щас! – Непонятно кому ответил Димка и включил свою любимую компьютерную игру.

Жизнь, вне всякого сомнения, стремительно катилась под откос.

Примерно через полчаса реального времени и тысячу с лишним убитых монстров в игре, Димка отвлекся от монитора компьютера на монитор своего смартфона и обнаружил с десяток пропущенных от Темы.

Тема был лучшим другом Димки еще с шести лет, поэтому, не теряя ни секунды, парень набрал номер приятеля и почувствовал – жизнь-то вот-вот начнет налаживается.

Чутье не подвело.

- Алло! Алло! Вы слышите меня?! – Крикнул Димка изображая манеру общения пенсионеров по телефону.

- Алло! Я на линии! Алло! – Вторил Тема.

«Алло! Алло» - перекрикивались друзья еще примерно с минуту.

- Ладно, че хотел? – наконец, не выдержал Димка.

- Заброшку помнишь? – Тут же перестал дурачиться Тема, - ну ту, что на окраине города, кинотеатр.

Как не помнить – парни вот уже недели две нарезали круги возле этого мрачного и обветшалого здания. Кинотеатр «Родина». Пережиток советских времен, динозавр, теперь, как и положено всякому добропорядочному динозавру, превратившийся в скелет – зарешеченные окна с давно выбитыми стеклами, железный забор по периметру, разрисованные стены и мрачная атмосфера. Ну не сказка ли?

- Че прям сегодня? – С полуслова понял Димка.

- Да погнали, лето кончится и вообще никогда не сходим. – Пытался урезонить товарища Артем.

- Может через часик?.. – Заброшка манила и пугала одновременно, да и компьютерная игра вот она, под боком, зовет, ждет.

- Хорош задротить, сейчас приду, - Безапелляционно заявил Тема и положил трубку.

Уже через час друзья шли по окраине города к заброшенному кинотеатру.

Увлечение ребят заборшками имело довольно простое объяснение – оба обожали хоррор фильмы и рассказы, оба выросли на игре Сталкер и оба маялись от безделья на каникулах.

Странно было как раз то, что раньше они не слышали про этот кинотеатр. Димка смутно помнил, как он совсем маленький ходил туда с мамой на «Собачий спецназ» чтоли, но почему здание располагалось так далеко, почти что за чертой города.

Впрочем, бодрый ветерок и зеленый ковер душистых трав, обрамлявший тропинку, по которой шли парни, очень быстро развеял все неприятные мысли. Даже про стипендию, даже про Катьку!

Хотя нет, про Катьку не развеял.

- Нет, ну ты подумай, она паузу попросила – в который раз принялся ныть Димка, - И ладно бы я был страшный или тупой, нет же, клевый! И все для нее делал, цветы и прочая лабуда. Че вот ей не хватало?!

- Хз… - Уныло отвечал Артем, его совсем не заботили амурные дела хоть Димкины, хоть чьи-то еще.

- Блин, помню как мы с ней познакомились, - Продолжил нудить парень, - Мне сразу как в голову ударило – та самая, ламповая няша моей мечты… Артем так внезапно остановился, так что Димка, все еще грезивший о Кате, врезался в спину друга.

- Ты че, блин! – рыкнул Димка и тут же осекся.

Кинотеатр «Родина» возвышался шагах в ста от ребят. Лучи заходящего солнца окрасили желтые кирпичи в красноватый багрянец. Зрелище восхищало и при этом пугало своей красотой.

Ребята расположились неподалеку от кое-как запертой на замок двери, расчехлили принесенную с собой еду и стали дожидаться сумерек – смысл заходить в заброшку днем, вся атмосфера пойдет чертям под хвост (и это в лучшем случае, в худшем какой-нибудь сторож поймает горе сталкеров и конец приключению).

- И все-таки, почему кинотеатр расположен чуть ли не в лесу? – Вполголоса начал размышлять Димка.

- Ну, может, они сюда людей заманивают, а потом кирками по голове? – Отозвался с набитым ртом Тема.

- Почему с кирками?

Артем пожал плечами:

- Ну а чем же еще?

Оба друга согласно кивнули. Действительно, в заброшенном кинотеатре помимо кирки маньяку воспользоваться нечем.

Так, беседуя обо всякой ерунде, перешучиваясь, парни дождались сумерек.

Ночью кинотеатр выглядел совсем иначе, он больше не восхищал и пугал, а просто пугал. В голову лезли мысли про маньяков, спрятавших там свои жертвы, про дома с приведениями и прочее, прочее.

- Может, ну его? – Нервно усмехнулся Тема.

Но оба друга понимали, что назад пути нет и что завтра при свете дня, они будут либо с хохотом вспоминать свои вчерашние приключения, либо позорно молчать, пристыженные своим малодушием и трусостью.

Так, за невеселыми мыслями, парни перемахнули через забор и двинулись по заросшей, заваленной мусором тропинке обходя здание в поисках входа – главный был заколочен досками.

Запасной выход (или вход?) обнаружился примерно в пятидесяти метрах от главного. Решетка на нем была скособочена в сторону, а на парней смотрел, раскрыв свою голодную черную пасть кинотеатр «Родина».

Вдохнув свежего воздуха в последний раз, Димка включил фонарик на телефоне и осторожно переступая по стеклу, досками и бог его знает чему еще, вошел внутрь. Тема, спустя мгновение, последовал примеру друга.

Узкий коридор, щербатая лестница, поворот, еще один и ребята оказались у касс.

- Вон он главный вход – показал в другой конец зала Артем.

- Ты чего шепчешь, придурок? –Попытался подколоть друга Димка.

- А сам?

Действительно, внутри кинотеатра можно было говорить только шепотом. Атмосфера стояла не просто мрачная, казалось, сами стены недобро косились на непрошенных гостей.

Гости в свою очередь косились на стены – тут и там граффити перемешивались с какими-то нацарапанными гвоздем или чем-то еще фразами. «Некуда бежать!» - гласила одна.

«Смерти нет!» - вторила другая.

«Молчи!» - требовала третья.

«Они в тебе!» - заявляла четвертая. - Блин, жесть! – Прошептал Димка.

- Да фигня, вон сколько граффити, здесь явно проходной двор – Попытался урезонить друга Артем.

Получилось не слишком убедительно.

Вдоволь насмотревшись на царапины на стенах, которые складывались в жуткие слова, а также на весьма талантливые граффити, ребята двинулись в сторону зала для просмотра.

Здесь следует рассказать о планировке кинотеатра, которую нагуглилил Тема – Кинотеатр представляет собой двухэтажную коробку. Главный вход, справа туалеты и подвальчик с запасным выходом (через который и вошли наши друзья), слева кассы и лестица на второй этаж. Если пройти прямо, то окажешься возле входа в зал для просмотра. На втором этаже кафе, балкончики выходящие видом на первый этаж и еще один вход в зал для просмотра, только к задним рядам.

Зная эту незатейливую схему кинотеатра, ребята свободно ориентировались даже в темноте среди настоящих гор мусора, наваленных как будто бы специально повсюду.

- Блин, закрыто! – Подергал дверь зала для просмотра Димка.

Ребята попытались открыть вместе, но дверь просто не двигалась с места. Казалось, что она заперта на замок, либо кто-то изнутри привалился и держит ее.

Это нарушало план действий парней – они собирались пробраться в кинотеатр ночью, побродить в темноте, попугаться, зайти в зал с огромным экраном, проникнуться атмосферой запустения и уйти.

- Че делать будем? – прошептал Тема. Намек был ясен, пора домой.

- Давай верхний проверим и сразу на выход? – Зачем-то упорствовал Димка.

- Давай.

Друзья медленно двинулись к лестнице, когда Артем остановился.

- Блин, я в туалет захотел.

- Да ты гонишь… - Злобно прошептал Димка, - Давай прям здесь

Промямлив, что он быстро, Тема побежал в сторону туалета.

Чувствовалось, что законы жанра хоррор вступают в силу. Вот они уже и разделились. Димка уныло привалился к стене на лестнице и стал слушать как Тема медленно пробирается к туалетам – фанарик уже скрылся где-то за поворотом, но звук шагов все еще можно было разобрать. Артем медленно пробирался к туалету, сердце отбивало барабанную дробь. Вот и вход в туалет, Артем медленно со скрипом отворил дверь и не теряя ни минуты направился к писсуару.

Туалет был в ужасном состоянии. Кабинки были разбиты и наваливались одна на другую, зарешеченное окно тоже было разбито и глядело на Артема еще большей чернотой.

Сделав свои дела, Артем еще раз оглянулся, чтобы запечатлеть в памяти эту мрачно-пугающую картину и обомлел. Свет фонарика выхватил нечто…

- Офигеть! – Прошептал Тема.

Свет фонаря мальчика был направлен на часть стены, где еще остался кафель. Именно там кто-то нарисовал разноцветными маркерами великолепную рыбину. Из тех полумифических чудовищ, какими иногда украшали очень старые морские карты. Рыба сосем не пугала, наоборот, она дарила ощущение надежности и веру в то, что все страхи здесь всего лишь страхи и им не дано обрести плоть.

Вдоволь насмотревшись на прекрасное создание на стене, Артем, наконец побрел к лестнице.

Димка уже начинал нервничать, звуки шагов так и не прекратились, будто бы Тема встал за углом и просто топал.

Затем шаги стали приближаться, но света фонаря все еще не было видно. Холодный пот выступил на лбу парня. Не смея пошевилиться, он зачем-то тоже выключил фонарь. Как будто тьма способна скрыть его от самой себя.

Шаги становились все громче.

Десять метров.

Пять метров.

Затем душераздирающий крик:

- Сукаааа! – Это Артем повалился рядом с другом на лестницу.

- Ты че?! – Подскочил от неожиданности Димка

- Запнулся, че! – Злобно потирая ушибленное колено отозвался Тема, - Ты нафига свет выключил?

- А ты?

- Аккумулятор сел.

- А.

Димка вновь включил фонарик, посветил на все еще злое лицо друга, на обшарпанные стены, на лестницу.

- Стой! – остановил Димку Артем, - посвети еще раз на стенку возле лестницы.

Прямо над головой ребят было нацарапано кривыми буквами: «Ты умер»

- Хочешь сказать, ее здесь раньше не было? – Прошептал Димка.

- Вроде бы…

Парни поежились, от внезапно подступившего липкого страха.

- Так а че ты свет-то выключил? – Нарушил молчание Тема.

- Шаги твои услышал, - Отмахнулся Димка, - Кстати, ты чего так долго шагал, туалет-то рядом должен быть.

- Че? – Не понял друга Артем, - Он и так рядом, я зашел, поссал и обратно.

- Ври больше, я слышал, ты ни разу не остановился.

- Да ты че несешь, как бы я в туалете ссал и шел одновременно.

Оба друга разом замолкли.

Снова стало слышно шаги в стороне туалета.

Димка многозначительно посмотрел на товарища, видишь, мол.

Не сговариваясь, ребята одним махом взбежали на второй этаж.

- Да это бомжи, домой приперлись, - попытался пошутить Тема.

- Тсс! – Шикнул на друга Димка.

Бомжи или не бомжи, а единственный выход располагался как раз там, где ходили то ли бомжи, то ли маньяки.

Свет фонарика снова погасили, хотя напоследок он успел высветить нацарапанное «не дыши» на ближайшей стене.

Двигаясь наполовину на ощупь, наполовину в свете зарешеченных окон (ночь выдалась хоть и темная, но луна все же иногда выглядывала из-за туч). Куда шли ребята, они, пожалуй, и сами не смогли бы объяснить – всюду мусор, темнота и кое-где дырки окон с решетками, навивающие мыли о тюрьме. Не смотря на отсутствие цели, парни через минут пять блужданий уперлись во вход в зал кинотеатра.

На этот раз вход не был заперт, поэтому не видя альтернативы, друзья ступили внутрь.

Вокруг была абсолютная темнота – в зале совсем отсутствовали окна, пахло плесенью и запустением.

Не в силах противиться внезапному желанию посмотреть, что же там, за этой темной завесой, Димка включил свет фонарика. И обомлел. Зрелище, представшее взорам друзей, было поистине величественное – огромный зал с красными креслами сидений, сцена с еще не истлевшими занавесками и огромное белое полотно экрана, гордо располагавшееся посредине.

- Ну, посмотрели и валим. – Прошептал Тема и попытался вытянуть друга за руку из зрительного зала.

Но Димка, лишь отмахнувшись от друга, словно зачарованный побрел к сцене. Не желая оставаться в одиночестве, Тема двинулся следом. Ребята медленно, и с каким-то почтением двигались между стекол и прочего мелкого мусора на полу.

Димка, словно в трансе подошел к сцене, залез на нее и начал двигаться вдоль экрана, подсвечивая фонариком то тут, то там.

- Блин, да ты чего?! – наконец не выдержал Тема.

Словно только поняв, что он здесь не один, Димка обернулся на друга и двинулся в его сторону. Когда парень подошел достаточно близко, Артема заметил, что зрачки товарища закатились, рот приоткрыт, а из уголка свисает слюна.

- Эй, блин! – Доражл не только голос Артема, всего парня потряхивало

- Я съем твою душу! – Закричал Димка и с хохотом прыгнул на Тему.

- Сука, ты че совсем двинутый?! – Заорал в ответ Артем и тоже начал смеяться, наполовину от облегчения, наполовину из-за нервов. Веселье прервал внезапный грохот – дверь, в которую парни вошли захлопнулась.

- Твою ж мать. – Констатировал Димка.

- Сквозняк? – Нервно облизнулся Тема

- Или тот, кто шагал возле туалетов…

На негнущихся ногах, друзья проследовали ко входу в зрительный зал и толкнули дверь. Заперто.

- Слушай, тут должен быть подарный выход, где-нибудь рядом со сценой! – С надеждой воскликнул Тема.

Не теряя времени, друзья побежали к сцене. Там их ждало разочарование – голые стены и ничего больше.

Хотя…

Димка посветил на заинтересовавший его участок стены – новая надпись «Яша не Яша»

- Может нижняя открыта? – Вновь подал идею Тема.

Вздрогнув, Димка посветил в лицо другу.

- Эй, блин, ты чего? – Артем закрылся руками, пытаясь защитить отвыкшие от света глаза.

Ничего не ответив другу, Димка помотал головой и побрел к нижней двери. Лавируя между креслами, ребята молчали – каждый думал о своем.

Нижняя дверь действительно оказалась запертой, но не на замок, а на железную палку или трубу, встевленную в ручку, так чтобы дверь невозможно было открыть

Без особой надежды, ребята вытащили палку-трубу и навалившись всем весом толкнули дверь. Та открылась так, словно ее петли были смазаны только вчера.

Друзья вывалились из зрительного зала на пол. Хотелось рассмеяться в лицо своим страхам, вот он долгожданный выход, еще метров сто и можно будет выбраться из этого злополучного кинотеатра.

Но парней ждало новое разочарование. Вместо широкого зала с кассами перед ними предстал узкий коридор, уходящий куда-то во тьму.

- Че за бред! – Уже не сдерживась и не боясь показаться трусом заскулил Димка.

- Надо идти. – Обреченно вздохнул Тема и первым двинулся навстречу неизвестности.

Было жарко. Вентиляция явно отсутствовала. Друзья уныло брели по неизвестно откуда взявшемуся коридору. Димка светил в пол. Стены пугали – надписей было так много, что одна налезала на другую и все они не сулили ничего приятного «времени нет», «он здесь», «куда делся свет?!», «сдохнисдохнисдохнисдохни»

Внезапно фонарь выхватил впереди стену «не ходи!» и стрелка влево.

Друзья оказались пред развилкой.

- Куда? – Прошептал Димка.

- Налево? – Пожал плечами Тема, - В конце концов, если бы там было что-то ужасное, какая-нибудь ловушка для, нас бы не стали предупреждать?

Недобро глянув на друга, Димка протиснулся перед ним и первым пошел налево.

Идти пришлось дольше, чем в прошлый раз. За все это время друзья не перекинулись ни одним словом. И так было понятно, что в кинотеатре не может быть такого длинного коридора.

Наконец, Димка остановился, Тема едва не впечатался в друга, но успел затормозить. Перед парнями раскинулся зрительный зал кинотеатра.

Проверить верхний выход.

Закрыто.

Тогда Димка бросился к сцене, запасных выходов по-прежнему не было. Прежняя надпись изменилась «Он не он! Он не он! Оннеон оненеоноенеоенеоенео…»

- Че это? – подоспел запыхавшийся Тема. Вся стена перед ребятами была исписана этой странной фразой. От пола и до потолка, точнее до границы фонарика, потолок терялся где-то во тьме.

- Тебе лучше знать! – Закричал Димка, - Это ты нас сюда привел, это ты пропал в туалете, а потом появились эти шаги! Это ты пошел туда, где написано «не ходи», ты! Все ты!

- Больной что ли?! – Отшатнулся Артем.

Повисла гнетущая тишина. Димка тяжело дышал и лишь мотал головой, словно отрицая происходящее.

- Пойдем перекусим, на сытый желудок что-нибудь придумаем, - тронул за плечо друга Артем.

- Да, извини, реально извини, - Отозвался Димка, - Такая фигня вокруг.

Артем покивал.

Друзья расположились на сцене и без аппетита принялись за остатки припасенной в рюкзаках еды.

- Время-то всего час ночи, - с Набитым ртом заметил Димка.

- А во сколько мы сюда вошли?

- Да фиг знает, как стемнело.

Темнело летом поздно, поэтому можно было предположить, что ребята находились в кинотеатре всего часа два-три. Казалось, целую вечность.

- Если что, дождемся рассвета и там уже попроще будет, - предложил Тема.

Ночевать в это жутком месте казалось ужасной идеей. Но других у Димки не было. Поэтому достав кофту из рюкзака, парень утеплился и устроившись поудобнее на сцене уставился в потолок.

Тема еще жевал остатки чипсов, когда услышал мерное посапывание друга.

В голову пришла идея спать по очереди. Мало ли кто бродит в этом жутком здании. Но так как Димка уже уснул, обсудить эту идею не представлялось возможным, поэтому Артем просто не стал ложиться, решив разбудить товарища через несколько часов.

Когда ребята ходили, бегали, переговаривались, казалось, что они единственные источники шума в этом месте. Но едва Артем остался наедине с кинотеатром, последний наполнился всевозможными звуками.

Шорох где-то между сидениями, звук капающей воды, поскрипывание колышущихся штор, обрамлявших экран.

Ничего потустороннего, пытался успокоить себя Тема. Просто звуки ночи.

Темной, пугающей, безнадежной ночи, в которой сами силы зла прячутся от древних давно забытых божеств, лишившихся своих почитателей, а значит и жертвоприношений, вечно голодных и бесконечно жестоких.

Артем усмехнулся. Да, Лавкрафту бы понравилось в этом кинотеатре. «Родина». Идиотское название, насквозь пропахшее советским союзом. А откуда в советском союзе взяться потустороннему. Эта мысль успокаивала.

Так, размышляя обо всякой ерунде Тема провел несколько часов.

- Эй, Дим, проснись!

- М?

- Теперь твоя очередь дежурить.

- М?

- Блин, проснись говорю, - Артем пнул друга ногой, - Теперь ты дежуришь.

- А, да, - потягиваясь, согласился Димка, - хорошая идея.

Артем улегся на место друга, подложил под голову рюкзак и попытался выбросить все из головы ,чтобы хоть немного поспать.

Димка тупо уставился в темноту зала. Сон никак не хотел улетучиваться.

Часы показывали 3:15.

Скоро рассвет.

А что дальше?

Глупо, конечно, думать, что они здесь заперты. Кто их мог запереть, в конце концов? При свете дня все страхи точно улетучатся и ребята с легкостью найдут выход.

Димка улыбнулся, мысль о том, что все нормально, успокаивала. Думать о бесконечном коридоре как-то не хотелось. Ну было и было. Все еще глядя в зрительный зал, Димка прищурился.

Какое-то движение?

Надо затаиться, вдруг их с Артемом не заметят.

- Блин, да идите вы в жопу! – Рассердился сам на себя Димка и включив фонарик двинулся к источнику шума.

Не смотря на то, что парень шел быстрым шагом, звук никак не приближался, скорее наоборот, отдалялся от смельчака.

Дойдя примерно до середины зала, Димка посветил наверх, туда где был верхний выход.

И ахнул, там на полу валялось какое-то тело.

Парень прищурился и вытянув шею попытался понять, кто это или что это. Приближаться не хотелось.

- Тема?! – не поверив своим глазам ахнул Димка.

Сзади раздался шорох. Тот, кто притворялся Артемом, кажется, понял, что его раскрыли и проснулся.

Не помня себя от ярости, Димка схватил кирпич валявшийся между креслами и побежал на… На самозванца.

- Эй, ты чего?! – Только и успел крикнуть Самозванец, еще не до конца очнувшийся ото сна, но в следующую секунду на его голову обрушился удар кирпичом. Затем еще. И еще. И еще.

Димка бил осточертело, словно от этого зависела его собственная жизнь. Голова друга уже напоминала собой разбитый арбуз, брызги крови залили лицо, руки одежду Димки, а он все бил, бил.

- Сука! – вдруг вспомнил о лежащем возле верхнего выхода теле Димка.

Отбросив орудие убийства в сторону, парень бросился выручать друга.

- Тема! Димка подбежал к лежащему на полу телу и оцепенел.

Манекен.

Тогда…

Димка обернулся туда, где лежал убитый Артем.

- Блять.

Теряя последние силы, парень сполз по стенке на пол. Он только что убил Тему. Сам. Убил.

- Блять.

Сложно сказать, сколько времени Димка просидел возле манекена. Наконец, пошатываясь, он встал и толкнул дверь.

Заперто.

В голове гудело, все тело покрылось потом. Перед глазами плясали звездочки.

Убил.

Внизу со сцены послышался хлюпающий звук. Какое-то чавканье.

К шоку от только что совершенного убийства начал примешиваться страх за свою жизнь.

Чавкающий звук приближался

«Крыша!» - мелькнуло в голове у Димки, и парень бросился к металлической лестнице, находившейся возле противоположной стены верхнего яруса. Люк оказался не заперт.

Улица дыхнула запахом ночи в лицо Димки.

Вокруг стояла беспросветная тьма. Ни звезд, ни луны.

Дика посмотрел на часы.

Час ночи.

- Твою ж мать! – В отчаянии заскулил горе сталкер.

Сзади послышались шаги, Димка украдкой оглянулся на темный силуэт, стоящий рядом с люком.

Выход один – прыгать.

«Второй этаж, не так уж и высоко» - промелькнуло в голове парня, а затем он шагнул в пустоту.

В ушах раздался звук завывающего ветра, а затем тишина и темнота.

Умер?

Димка приоткрыл один глаз, затем второй.

Он лежал на полу в здании кинотеатра «Родина».

Парень подобрал лежащий неподалеку гвоздь и нетвердым шагом направился к стене. «Некуда бежать», вывел он дрожащей рукой.

В начале нулевых я подрабатывал в мелкой гостинице в Москве – вёл учёт постояльцев: за копейки, которых едва хватало на плохую еду, записывал ФИО въезжающих к нам, номер, где они селятся, и прочее.

Однажды очередной наш посетитель, подойдя ко мне, попросил посмотреть список постояльцев за последний месяц и сообщить ему, нет ли там какого-то Максима с такой-то фамилией. Делать такое так-то не положено, однако посетитель – человек примерно моих младых лет – оправдался тем, что ищет внезапно пропавшего друга, так что я исполнил его просьбу. Никаких Максимов ни в последний месяц, ни даже в последние два у нас не останавливалось.

Посетитель тут же приобрёл сокрушённое выражение лица, растерянно попрощался и хотел уходить. Но человек я добрый, к тому же на рабочем месте в отсутствие собеседников и вообще других людей было крайне скучно, потому я окликнул его и спросил, в чём дело.

– Это долгая история, - нервная и натужная улыбка.

– Да рассказывай, чё ты. Хоть выслушаю, - я был готов убивать время как угодно.

Человек вздохнул и, присев рядом со мной у стойки, представился Алексеем и рассказал.

∗ ∗ ∗

Алексей и Максим были типичными "братанами", друзьями из разряда не разлей вода, скорешившимися в глубоком детстве. В противоположность тихому умнице Лёхе, Макс представлял всем знакомый типаж буяна, хулигана, весельчака и любимца женщин. До добра это его редко доводило, что и вылилось в конце концов крайне крупные неприяности: на втором курсе местного ВУЗа Макс умудрился перейти дорогу их криминальному авторитету. То ли взял в долг крупную сумму и, понятное дело, не смог отдать, то ли приударил за дочкой бандита, то ли что-то ещё, – но положение Максима тут же стало незавидным. Авторитет, какой-то жестокий дедуля старой закалки, пожелал видеть молодого человека исключительно мёртвым или на крайняк сильно покалеченным. У двери квартиры, где Макс жил со своей матерью, стали дежурить бритые люди в чёрных кожаных куртках, делающие впавшей в шок матери мрачные намёки; к ВУЗу ежедневно подъезжали тонированные "восьмёрки", откуда выгружались парни в спортивных костюмах, наблюдавшие за зданием и интересующиеся у прочих студентов, где же находится Макс. А Макс находился на квартире то у одного друга, то у другого, то у незнакомых бабулек-кошатниц, размышляя, как бы ему залечь на дно. В конце концов один из его многочисленных приятелей подсказал ему какую-то непонятную контору, и в один прекрасный день Макс буквально испарился, оставив в квартире Алексея, в которой он также скрывался, лишь записку.

"Я в Москву. Перекантуюсь пару дней в %район_нейм, гостиница_нейм% [а других гостиниц с таким же названием, как у нас, в столице-таки нет]. Если всё получится – хуй они меня достанут. Прости за суету. Максон".

– Ну так, - перебил я рассказ Алексея, – может, планы его поменялись и в другом месте он на дно залёг. Или успели его цепануть бандиты ваши.

Мой собеседник покачал головой. – Я не закончил.

Не только записку Максим оставил. Когда Алексей выносил из своей квартиры мусор, из кучи пивных банок и упаковок от бичпакетов случайно выпал невзрачный бумажный прямоугольник, который был поднят и прочитан.

Ничего, кроме надписи, сделанной на дешёвом монохромном принтере:

«ИСЧЕЗНУТЬ? Залечь на дно? Хочет ли кто-то вас убить, недовольны ли вы своей нынешней жизнью, – если вам требуется срочно уйти с чужих глаз, мы поможем вам сделать это. Вы буквально испаритесь для всех, кто был в вашей уже прежней жизни. О вас даже не вспомнят! Так что будьте рассудительны! Цена договорная. Мы ждём вашего звонка!»

Внизу необычного объявления был указан короткий телефонный номер по типу используемых всякими конторами и службами. Ни названия организации со столь странными услугами, ни каких-либо других контактов указано не было.

Это было ещё никакой не странностью, не проблемой. Мало ли какие какие заведения "для своих" могли оказывать услуги и пожёстче, чем залечь на дно в то время, когда ещё не было этого вашего тёмного интернета.

– Проблема была в том, - почти усмехнулся Алексей, – что о Максе и вправду даже не вспомнили. Он испарился.

Решив, что дружба дружбой, а и так убитую горем мать своего кореша надо ввести в курс дела, Алексей нанёс ей визит, однако с удивлением обнаружил, что никакого сына у неё на самом деле-то нет. Ну, по её словам. Ещё вчера нервно грызущая ногти и едва не плачущая женщина преспокойно хлопотала у плиты и объясняла Алексею, что всю жизнь детей она не имела. Бесплодие-де. Сначала горевали с мужем, но затем свыклись. Усыновить – не-еет, против был муженёк-то. Ну а потом помер он, царствие ему.

Дальше – больше. Максима не помнили его многочисленные однокурсники, знакомые, приятели, лучшие друзьях, бывшие и настоящие девушки. Нынешняя (то есть уже прошлая) пассия его, бывшая влюблённой в молодого человека по уши, изумлённо хлопала накрашенными веками, выслушивая слова о её парне, которого у неё никогда не было. Ну, по её словам.

– Ты чё, Лёх? Ты Мишу что ли в виду имел? Из Максов только дядю из шиномонтажа знаю, братан. Я бы на твоём месте водку не пил, или что ты там потребляешь. Пей пиво, оно полезней.

– Алексей, я понимаю, скоро сессия, все на нервах, но не до такой же степени, чтоб людей тут выдумывать. Вы серьёзно что ли? Попейте таблеток, у Тамары Анатольевны в кабинете вот возьмите.

– Лешёнька, дорогой, я, конечно, та ещё дура, но целого человека за день забыть не смогла бы. Не было никогда никакого Макса, кончай придуриваться.

Максим больше не значился ни в списке студентов ВУЗа, ни даже на учёте в местном отделении милиции, где он был тем ещё завсегдатаем. Дежурный мент, выслушав нервную речь Алексея о человеке, которого он никогда не знал, предложил ему провериться на наркотики. А Алексей помнил, как не раньше месяца назад этот мент по-дружески болтал с Максом, вновь загремевшим в отделение за хулиганство. "– На людей-то что бросаешься, бандюган, а?".

Отличник факультета, у которого Макс постоянно списывал работы, выдавал "Н-не зн-наю".

Ручные гопники городского авторитета, буквально охотящиеся на Максима, мигом исчезли с улиц. Связаться с самим авторитетом Лёша не мог, но он тогда уже знал, что старый вор в законе не вспомнил бы ни о каком молодом студяге, которого он хотел убить.

Телефон залёгшего на дно не отвечал на звонки; номер пропал из телефонной базы.

Какой именно из знакомых переставшего существовать человека посоветовал ему загадочную контору по ликвидации прежней жизни, Алексей также не смог узнать.

– Отовсюду исчез, - бормотал собеседник. – Из памяти, из списков всех. Объявление-то то я выкинул после прочтения: дурак. Не знаю, снял бы кто трубку, позвони я туда, или вместе с Максом эта лавочка испарилась б. Ну и вот последней зацепкой вы были: у вас он хотел остановиться. Но и отсюда...

С две-три минуты мы молчали. Я поглядывал на раскисшее лицо Алексея и пытался вспомнить симптомы различных психических расстройств.

– Не понимаю только, - продолжил вдруг он, – почему я его помню. Друг лучший? Так мать родная его забыла. Может, потому что объявление конторы этой ебучей увидел? Не знаю. Пиздец...

Мы вновь замолкли. Я зачем-то просмотрел журнал постояльцев ещё раз. Понятное дело, ничего я не нашёл.

– Ладно. Пойду. Спасибо, что выслушал, - Алёша удалился, оставив меня размышлять, реально ли пропал во всех смыслах его друг, или это он поехавший. Уходя, Алексей оставил мне номер своего мобильника и адрес электронной почты – я даже не знаю, зачем. Но я их сохранил.

Через некоторое время я всё ж заклеймил загадочного посетителя нашего хостела душевнобольным и позабыл об этой истории. Но человек я добрый и даже сердобольный и поэтому спустя пару месяцев всё же позвонил ему разузнать, что да как, как самочувствие, разыскал ли друга. Однако набранный мною номер не существовал, как и ящик емэйла. Удалил почему-то, должно быть.

Или же Максиму удалось действительно надёжно исчезнуть.

Автор: Звезда Похорон

Не ходите в отдел периодики в библиотеке. Не хотите — не верьте, я тоже хотела как лучше. Думаете, у меня паранойя? Было бы хорошо, будь это так. Все началось с того, что у мамы была и есть подруга, которую я называла тетя Ира. Познакомились они в роддоме, подружились, поэтому мы с ее старшим сыном росли лучшими друзьями. Впоследствии она родила еще одного сына, и на момент тех событий ему было лет восемь. И у него было больное сердце. Тетя Ира была хорошим человеком, по крайней мере, мне так всегда казалось. Теперь я не уверена в этом. Не уверена, что она человек. Когда я поступила в институт, то выбрала факультет иностранных языков. Как и на любом факультете, приходилось писать курсовые, и тут неожиданным камнем преткновения стал поиск исследований по французскому языку. Исследований английского в Интернете было завались, а по французскому попадалась какая-то ерунда. Но научный руководитель требовал найти искомые статьи где угодно, потому что ссылаться в списке литературы на интернет сайты было нельзя. Пришлось идти в библиотеку за подшивкой лингвистических журналов за 1967 год. Вы наверняка догадались, что там, в отделе периодики, работала тетя Ира. С этого момента и началась эта странная история. С того, как я потянула на себя тяжелую деревянную дверь. Первое, что меня поразило, это размеры читального зала. Я успела привыкнуть к инязовским клетушкам в институте, и большие помещения были в диковинку. Вторым шоком стала гнетущая тишина, будто упавшая на меня тяжелым одеялом. И третий странный момент — никого не было в зале. Отдел периодики популярностью не пользовался, судя по всему. Странно, город у нас немаленький, посетители бывают везде…

- О, Дианка! - полушепотом воскликнула тетя Ира, выходя из подсобки. Выглядела она вполне по-человечески: средний рост, густые светлые волосы, собранные в хвост, серебряный кулончик на цепочке.

- А я к вам по делу.

- Да неужели, - улыбнулась она.

- Курсовую пишу, нужны журналы за шестьдесят седьмой год. Вот, я тут номера записала…

- Так-так, подшивочка есть, помню ее. Садись, сейчас их принесу.

И она собралась идти в подсобку, как зазвенел ее сотовый. Я вздрогнула: в этом помещении все звуки слышались словно через вату, а мобильник заверещал изо всех сил. Разговор был короткий: тетя Ира нахмурилась, невнятно произнесла что-то, после чего положила телефон в карман.

- Слушай, младшему опять нехорошо, я схожу домой, тут через дорогу, ты знаешь, я покажу тебе, где лежит журналы. Только ничего не путай местами. И она провела меня вглубь темной пыльной подсобки. Запах включал в себя пыль, плесень, старую бумагу, а также много чего, не поддававшегося идентификации. Подсобка оказалась по ощущениям больше даже читального зала. Тусклый свет не давал рассмотреть стеллажи во всех деталях. Даже подумалось, как же они еще не рухнули, когда на них десятки лет давят такие кипы бумаг. Ориентируясь не иначе как с помощью интуиции, тетя Ира остановилась перед очередным стеллажом и, минутку покопавшись на полках, вытащила подшивку филологических бредней за 1967 год. Пыль взвилась столбом, и я чихнула.

- Держи, читай, а я вернусь через полчаса.

И быстро ушла. В подсобке оказалось неожиданно удобно. Я села на какую-то картонную коробку и быстро нашла нужную серию статей. Пользуясь отсутствием тети Иры, быстро их перефотографировала: повезло, что камера телефона была оснащена хорошей вспышкой. Запихнув подшивку на место и обчихавшись при этом, я решила посмотреть еще какие-нибудь старые издания, уже чисто из интереса. Прошла мимо пары стеллажей и наугад взяла пыльную папку. Подшивка за 1914 год, ничего себе! Сто лет здесь лежат эти газеты, и, судя по пыли, их никто не брал. Странно, что они здесь лежат. Библиотека же была основана в конце пятидесятых. Откуда же собирали эти газеты? Впрочем, может, кто-то их отдал в дар. Какой-нибудь наследник. Рассматривая картинки, я все чаще ловила себя на ощущении, что здесь что-то не то. Много портретов, какие-то объявления, колонки текстов, чего еще надо? Но тревога нарастала. И когда я перевернула последнюю страницу ноябрьского выпуска, меня прошиб холодный пот. Здесь не было ни слова о Первой Мировой. Даже об убийстве принца Фердинанда умолчали. Газета вела повествование так, будто никакой войны не было, а само существование принца Фердинанда было под вопросом. Может, издание далеко от политики? Нет, в майских выпусках были какие-то чиновники. И в январских тоже. Положив подшивку на место, я взяла наугад другую и смахнула с нее едва ли не полкило пыли. Та же самая газета «Свежий взгляд». На этот раз за тридцать девятый год. Ни слова о Сталине и его помощниках, зато куча статей о некоем Медникове Петре Николаевиче, который занимает пост Президента. Ага, именно так. Президент Медников Петр Николаевич. Но по газете получалось так, будто СССР не существовало, а вместо него была Россия, которую возглавлял президент Медников. Что за черт?! Какие-то фантастические рассказы под видом газеты? Я бегло пролистала подшивки за пятьдесят четвертый и девяносто второй года. Неизвестные лица, неизвестные фамилии, но главное — фотография новых купюр, которые вводились в обращение в 1992 году. Хоть я и почти не помню ту эпоху, но у нас дома сохранились многие образцы денег того времени. Я их неплохо знала. А если бы не знала, то все равно поняла бы, что здесь напечатана какая-то чушь. Никогда у нас в России не печатали денег с портретами неких Никодимова, Алпатова и Субботина. У нас после распада СССР вообще не печатали денег с портретами. Шаги тети Иры раздались внезапно. Я поспешно сунула подшивку на место и села на коробку. Нет, тетя Ира не запрещала ковыряться, она просто просила, чтобы я не перепутала папки местами. Я и не перепутывала. Так что нечего было нервничать. Но все же почему-то мне было не по себе. Наверное, не привыкла находиться в темных затхлых подсобках.

- Все нормально, он просто устал, - сказала тетя Ира. Взгляд ее скользнул по стеллажам. - Ты нашла статьи для курсача?

- Да, спасибо.

- Что-то еще? - беспокойно спросила она. При этом разговор она начинала куда беззаботнее.

- Нет, я пойду. Спасибо за помощь.

- Да-да, приходи еще, - рассеянно пробормотала она.

Мы пошли к выходу.

Вечером мама пришла домой не одна: по дороге ей «случайно» встретилась тетя Ира, и они засели на кухне пить чай. Не могли они встретиться случайно: тетя Ира живет в другом районе, туда ехать с пересадкой. И она не была у нас около года, что было вполне объяснимо с учетом болезни сына. Но сегодня, когда ему стало плохо и когда я увидела газету «Свежий взгляд», она оказалась у нас. Я старалась не выходить из комнаты, чтобы не попадаться ей на глаза. Но задумка не удалась: мама крикнула, чтобы я принесла ей телефон. Ей лень было идти в коридор.

- Здрасьте, тетя Ира.

- И тебе привет. Как дела в институте? Дай-ка окину тебя... свежим взглядом. Не запыленным.

Меня как из ведра окатили.

- Нормально. Курсовик пишу, вот…

- Это хорошо.

В жизни не видела такого жуткого взгляда.

- Ладно. Еще увидимся, - улыбнулась она. - Обязательно увидимся. Мне показалось, что у нее исчезли зрачки, но впечатление было слишком кратким. Вы спишете его на мое разыгравшееся воображение или даже на галлюцинации, но я-то знаю, что было на самом деле. Уходя, тетя Ира оставила мне экземпляр газеты «Свежий взгляд», который отпечатали сегодня. Первая полоса была посвящена вторжению злоумышленников в библиотеку. В отдел периодики. Начальник местной жандармерии Сапрыкин обещал публично покарать злоумышленника, как это и принято в обществе...

Вероятно, источник

Огромная круглая дверь в глубине растворилась, и мерцающие чаши света на кремовом потолке потускнели. Но когда круглолицый человек в черном джемпере захлопнул и задраил за собой дверь, они вновь залили все вокруг белым сиянием. Он прошел в переднюю часть зала, повернулся спиной к занимавшему полстены полупрозрачному экрану, и двенадцать репортеров — мужчины и женщины — шумно перевели дух. А потом из уважения к Службе безопасности все, как обычно, бодро поднялись на ноги.

Он приветливо улыбнулся, махнул рукой, чтоб они сели, и почесал нос пачкой отпечатанных на мимеографе листков. Нос у него был большой и, казалось, еще прибавлял ему солидности.

— Садитесь, леди и джентльмены, садитесь. У нас в Бруклинском проекте церемонии не приняты. Просто на время эксперимента я, так сказать, ваш проводник — исполняющий обязанности секретаря при администраторе по связи с прессой. Имя мое вам ни к чему. Вот, пожалуйста, возьмите эти листки.

Каждый брал по одному листку, а остальные передавал дальше. Откинувшись в полукруглых алюминиевых креслах, они старались расположиться поудобнее. Хозяин бросил взгляд на массивный экран, потом на циферблат стенных часов, по которому медленно ползла единственная стрелка, весело похлопал себя по бокам и сказал:

— К делу. Сейчас начнется первое в истории человечества дальнее путешествие во времени. Отправятся в него не люди, а фотографические и записывающие устройства, они доставят нам бесценные сведения о прошлом. На этот эксперимент Бруклинский проект затратил десять миллиардов долларов и больше восьми лет научных изысканий. Эксперимент покажет, насколько действенны не только новый метод исследования, но и оружие, которое еще надежнее обеспечит безопасность нашего славного отечества, оружие, перед которым не напрасно будут трепетать наши враги.

Первым делом предупреждаю: не пытайтесь ничего записывать, даже если вам удалось тайно пронести сюда карандаши и ручки. Сообщения свои запишете только по памяти. У каждого из вас имеется экземпляр Кодекса безопасности, куда внесены все последние дополнения, а также брошюра с правилами, специально установленными для Бруклинского проекта. На листках, которые вы только что получили, есть все необходимое для ваших сообщений; в них также содержатся предложения о подаче и освещении фактов. При условии, что вы не выйдете за рамки указанных документов, вы вольны писать свои очерки как вам заблагорассудится, всяк на свой лад. Пресса, леди и джентльмены, должна оставаться неприкосновенной и свободной от правительственного контроля. А теперь, пожалуйста, ваши вопросы.

Двенадцать репортеров уставились в пол. Пятеро принялись читать только что полученные листки. Громко шуршала бумага.

— Как? Вопросов нет? Неужто вас так мало интересует проект, который преодолел самую последнюю границу — четвертое измерение, время? Ну, что же вы, ведь вы олицетворяете любопытство нации — у вас не может не быть вопросов. Брэдли, у вас на лице сомнение. Ну, в чем дело? Поверьте, Брэдли, я не кусаюсь.

Все рассмеялись и весело поглядели друг на друга.

Брэдли привстал и указал на экран.

— Зачем он такой непроницаемый? Я вовсе не хочу знать, как работает хронор, но ведь нам отсюда видны только тусклые смазанные силуэты людей, которые тащат по полу какой-то аппарат. И почему у часов всего одна стрелка?

— Хороший вопрос, — сказал исполняющий обязанности секретаря, и крупный нос его, казалось, засветился. — Очень хороший вопрос. Так вот, у часов только одна стрелка, потому что в конце концов эксперимент касается времени, Брэдли, и Служба безопасности опасается, как бы из-за какой-либо непредвиденной утечки информации плюс зарубежные связи время самого эксперимента… короче говоря, как бы не нарушилась тайна. Вполне достаточно знать, что эксперимент начнется, когда стрелка дойдет до красной черты. По тем же причинам экран малопрозрачен и происходящее за ним несколько смазано — таким образом маскируются детали и регулировка. Я уполномочен сообщить вам, что чрезвычайно… как бы это сказать… важны именно детали аппарата. Есть еще вопросы? Калпеппер? Калпеппер из Объединенного агентства, так?

— Да, сэр. Из Объединенного агентства новостей. Наших читателей очень интересует эта история с изобретателями хронора. Поведение их и все прочее, разумеется, не вызывают у наших читателей ни уважения, ни сочувствия, но хотелось бы знать, что они имели в виду, когда говорили, будто эксперимент опасен из-за недостатка данных. А этот их президент, доктор Шейсон, будет расстрелян, не знаете?

Человек в черном подергал себя за нос и задумчиво прошелся перед репортерами.

— Признаюсь вам, точка зрения этих изобретателей-хронористов, или, как мы называем их между собой, хроников-вздыхателей, на мой вкус, уж чересчур экзотическая. Во всяком случае, меня мало волнуют взгляды предателя. За то, что Шейсон раскрыл характер доверенной ему работы, его, возможно, ожидает смертная казнь, а может, и нет. С другой стороны, он… в общем, может, да, а может, и нет. Сказать больше я не вправе из соображений безопасности.

Соображения безопасности. При этих магических словах каждый репортер невольно выпрямился на своем жестком сиденье. Калпеппер побледнел, и на лице его проступила испарина. «Только бы они не сочли, что я спросил про Шейсона, чтобы выведать побольше, — в отчаянии подумал он. — Черт меня дернул спрашивать про этих ученых!»

Калпеппер опустил глаза и всем своим видом старался показать, что ему стыдно за этих непотребных болванов. Он надеялся, что исполняющий обязанности секретаря заметит, как он ими возмущен.

Громко затикали часы. Стрелка была уже совсем близко к красной черте. За экраном, в огромной лаборатории, прекратилось всякое движение. Вокруг двух прислоненных друг к другу сверкающих металлических шаров сгрудились люди, рядом с этими громадами они казались крохотными. Большинство вглядывалось в циферблаты и распределительные щиты, те же, чья миссия была уже окончена, болтали с сотрудниками Службы безопасности в черных джемперах.

— С минуты на минуту начнется операция «Перископ». Разумеется, «Перископ», ведь мы проникаем в прошлое с помощью своего рода перископа — он сделает снимки и запечатлеет события, происходившие в различные периоды от пятнадцати тысяч до четырех миллиардов лет назад. В связи с рядом серьезных международных и научных обстоятельств, сопутствующих эксперименту, было бы правильней назвать его «Операция Перекресток». К сожалению, название это уже было… э… использовано.

Каждый постарался сделать вид, будто понятия не имеет, о чем идет речь, хотя долгие годы все сидящие здесь журналисты с завистью поглядывали на спрятанные за семью замками книги, которые могли бы порассказать о многом.

— Ну, неважно. Теперь я коротко изложу вам предысторию хронора, изученную Службой безопасности Бруклинского проекта. Что там у вас еще, Брэдли?

Брэдли снова привстал.

— Нам известно, что когда-то существовал Манхэттенский проект, Лонг-Айлендский, Уэстчестерский, а теперь вот Бруклинский. Так вот, хотелось бы знать, не было ли проекта Бронкс? Я сам из Бронкса, местный патриотизм, знаете ли.

— Конечно. Вполне понятно. Но если проект Бронкс и существует, могу вас заверить, что, пока он не завершен, кроме его участников о нем знают лишь президент и министр государственной безопасности. Если, повторяю, если такой проект существует, сообщение о нем будет для человечества громом среди ясного неба, как было с Уэстчестерским проектом. Думаю, такое нескоро выветрится из памяти человечества.

При этом воспоминании он хохотнул, и тут же эхом отозвался Калпеппер — чуть громче остальных. Стрелка часов была уже совсем близко к красной черте.

— Да, Уэстчестерский проект, а теперь этот. Тем самым безопасность нашего государства пока что обеспечена! Вы представляете, какое чудодейственное оружие дает хронор в руки нашей демократии? Взять хотя бы только одну сторону — задумайтесь-ка над тем, что случилось с Кони-Айлендским и Флэтбушским филиалами проекта (события эти упоминаются в листках, которые вы получили) до того, как хронор был всесторонне опробован.

Во время тех первых экспериментов еще не знали, что третий закон Ньютона — действие равно противодействию — справедлив для времени точно так же, как для остальных трех измерений. Когда первый хронор был запущен назад, в прошлое, на девятую долю секунды, вся лаборатория была отброшена в будущее на такое же время и вернулась… э… вернулась совершенно неузнаваемой. Кстати, именно это помешало путешествиям в будущее. Оборудование поразительно изменилось, человеку такого путешествия не выдержать. Но вы представляете, как благодаря одной только этой штуке мы можем расправиться с врагом? Установим достаточной массы хронор на границе с враждебным государством и зашлем его в прошлое, и тогда государство будет заброшено в будущее — все целиком, — а вернутся из будущего одни трупы!

Заложив руки за спину и покачиваясь на каблуках, он поглядел себе под ноги.

— Вот почему вы видите сейчас два шара. Хронор есть только в одном, в том, что расположен справа. Второй — просто макет, противовес, масса его в точности равна массе первого. Когда хронор зарядится, он нырнет в прошлое на четыре миллиарда лет назад и сфотографирует Землю, а она в ту пору находилась еще в полужидком, частично даже в газообразном состоянии, и быстро уплотнялась, ведь сама Солнечная система тогда только-только еще образовывалась.

В то же время макет врежется на четыре миллиарда лет в будущее и вернется оттуда сильно измененным, но причины этих перемен нам еще не, вполне ясны. Оба шара столкнутся у нас перед глазами и снова разлетятся в стороны, примерно на половину временного расстояния, и на этот раз хронор зарегистрирует сведения о почти твердой планете, которую сотрясают землетрясения и на которой, возможно, существуют формы, близкие к живой жизни, — особо сложные молекулы.

После каждого столкновения хронор будет нырять в прошлое на половину того временного расстояния, на которое он углубился в предыдущий раз, и каждый раз будет автоматически собирать всевозможные сведения. Геологические и исторические эпохи, в которых, как мы предполагаем, он побывает, обозначены на ваших листках под номерами от первого до двадцать пятого. На самом деле, прежде чем шары окажутся в состоянии покоя, хронор будет нырять еще много раз, но во всех остальных эпохах он будет находиться такое краткое мгновение, что, по мнению ученых, доставить оттуда фотографии или какую-либо другую информацию он уже не сможет. Учтите: в конце опыта, перед тем как остановиться, шары будут всего лишь словно бы подрагивать на месте, так что, хотя они и будут при этом удаляться на века от настоящего момента, заметить это едва ли удастся.

Я вижу, у вас есть вопрос.

Справа от Калпеппера поднялась тоненькая женщина в сером твидовом костюме.

— Я… я знаю, мой вопрос сейчас неуместен, — начала она, — но мне не удалось задать его в подходящую минуту. Господин секретарь…

— Исполняющий обязанности секретаря, — добродушно поправил круглолицый коротышка в черном. — Я всего лишь исполняю обязанности секретаря. Продолжайте.

— Так вот, я хочу сказать… Господин секретарь, нельзя ли как-нибудь сократить время нашей проверки после опыта? Неужели нас продержат взаперти целых два года только из опасения, что вдруг кто-нибудь из нас увидел слишком много, да еще при этом он плохой патриот, а потому окажется угрозой для государства? Когда наши сообщения пройдут цензуру, через какое-то достаточное для проверки время, ну хоть месяца через три, нам, по-моему, могли бы разрешить вернуться домой. У меня двое маленьких детей, а у других…

— Говорите только за себя, миссис Брайант! — прорычал представитель Службы безопасности. — Вы ведь миссис Брайант, так? Миссис Брайант из Объединения женских журналов? Жена Алексиса Брайанта? — Он словно бы делал карандашные пометки у себя в мозгу.

Миссис Брайант опустилась в кресло справа от Калпеппера, судорожно прижимая к груди экземпляр Кодекса безопасности со всеми дополнениями, брошюру о Бруклинском проекте и тоненький листок, отпечатанный на мимеографе. Калпеппер отодвинулся от нее как можно дальше, так что ручка кресла врезалась ему в левый бок. Почему все неприятности случаются именно с ним? И теперь еще эта сумасшедшая баба, как назло, глядит на него чуть не плача, словно ждет сочувствия. Он закинул ногу на ногу и уставился в одну точку прямо перед собой.

— Вы останетесь здесь, так как только в этом случае Служба безопасности будет вполне уверена, что, пока аппарат не станет совсем иным, чем вы его видели, наружу не просочится никакая существенная информация. Вас ведь никто не заставлял приходить сюда, миссис Брайант, вы сами вызвались. Тут все вызвались сами. Когда ваши редакторы выбрали именно вас, по законам демократии вы были вправе отказаться. Но никто из вас не отказался. Вы понимали, что отказ от этой беспримерной чести будет означать вашу неспособность проникнуться идеей государственной безопасности, покажет, что вы, в сущности, не согласны с Кодексом безопасности в той части, где речь идет о принятой у нас двухгодичной проверке. А теперь — не угодно ли! Чтобы человек, которого до сих пор считали таким дельным, достойным доверия журналистом, как вы, миссис Брайант, в последнюю минуту вдруг задал подобный вопрос… Да я… — голос коротышки упал до шепота, — я даже начинаю сомневаться, достаточно ли действенны наши методы проверки политической благонадежности.

Калпеппер кивнул в знак согласия и возмущенно поглядел на миссис Брайант, а она кусала губы и пыталась сделать вид, будто страшно заинтересована тем, что происходит в лаборатории.

— Неуместный вопрос. В высшей степени неуместный. Он занял время, которое я намеревался посвятить более подробному обсуждению широких возможностей хронора и его применению в промышленности. Но миссис Брайант, видите ли, должна была дать выход своим дамским чувствам. Какое ей дело до того, что наше государство изо дня в день окружает все большая враждебность, что ему грозит все большая опасность. Ее это нисколько не трогает. Ее заботят лишь те два года, которыми государство просит ее пожертвовать, чтобы обезопасить будущее ее же собственных детей.

Исполняющий обязанности секретаря одернул джемпер и заговорил спокойнее.

Всех словно бы немного отпустило.

— Аппарат придет в действие с минуты на минуту, так что я коротко коснусь наиболее интересных периодов, которые исследует хронор и сведения о которых будут для нас особенно полезны. Прежде всего периоды первый и второй, ибо в это время Земля принимала свою теперешнюю форму. Затем третий, докембрийский период протерозойской эры, миллиард лет назад; здесь найдены первые достоверные следы живой жизни — главным образом ракообразные и морские водоросли. Шестой период — сто двадцать пять миллионов лет назад, это среднеюрский период мезозойской эры. Путешествие в так называемый век рептилий может дать нам фотографии динозавров — тем самым станет, наконец, известно, какого они были цвета, — а такие, если повезет, фотографии первых млекопитающих и птиц. Наконец, восьмой и девятый периоды, олигоценовая и миоценовая эпохи третичного периода, отмечены появлением ранних предков человека. К сожалению, к тому времени колебания хронора будут столь часты, что ему вряд ли удастся собрать сколько-нибудь существенные данные…

Раздался удар гонга. Часовая стрелка коснулась красной черты. Пять техников включили рубильники, журналисты тотчас подались вперед, но шары уже исчезли из виду. Место их за плотным пластиковым экраном мгновенно опустело.

— Хронор отправился в прошлое, за четыре миллиарда лет! Леди и джентльмены, вы присутствуете при историческом событии, поистине историческом! Я воспользуюсь временем, пока шары не вернутся, и остановлюсь на бредовых идейках этих… этих хроников-вздыхателей.

Общий нервный смешок был ответом на шутку секретаря. Двенадцать репортеров уселись поудобнее и приготовились слушать, как он расправится со столь нелепыми идеями.

— Как вам известно, против путешествия в прошлое возражают прежде всего из страха, что любые, казалось бы, самые невинные действия там вызовут катастрофические перемены в настоящем.

Вероломный Шейсон и его беззаконное сообщество распространили эту гипотезу на разные заумные выдумки, на всякие пустяки вроде сдвига молекулы водорода, которую на самом деле никто у нас в прошлом никуда не двигал.

Во время первого эксперимента в Кони-Айлендском филиале, когда хронор вернулся обратно уже через девятую долю секунды, самые различные лаборатории, оснащенные всевозможными аппаратами, тщательнейшим образом проверяли, не произошло ли каких-нибудь изменений. И никаких изменений не обнаружили! Государственная комиссия сделала из этого вывод, что поток времени строго разграничен на прошлое, настоящее и будущее и в нем ничего изменить нельзя. Но Мейсона и его приспешников это, видите ли, не убедило, они…

I. Четыре миллиарда лет назад. Хронор парит в облаках из двуокиси кремния над бурлящей Землей и с помощью автоматов неторопливо собирает сведения. Пар, который он потеснил, сконденсировался и падает огромными сверкающими каплями.

— …настаивали, чтобы мы приостановили эксперименты, пока они еще раз все не просчитают. Дошли до того, что утверждали, будто, если изменения произошли, мы не могли их заметить и ни один прибор не мог их засечь. Они говорили, будто мы воспримем эти изменения как что-то существовавшее испокон веков. Видали? И это в ту пору, когда нашему государству — а ведь это и их государство тоже, уважаемые представители прессы, их тоже — грозила величайшая опасность. Можете себе представить…

Он просто не находил слов. Он шагал взад-вперед и качал головой. И репортеры, сидя в ряд на длинной деревянной скамье, тоже сочувственно покачивали головами.

Снова прозвучал гонг. Два тусклых шара мелькнули за экраном, ударились друг о друга и разлетелись в противоположных временных направлениях.

— Вот вами — секретарь махнул рукой в сторону экрана. — Первое колебание закончилось. И разве что-нибудь изменилось? Разве все не осталось, как было? Но эти инакомыслящие будут твердить, что изменения произошли, только мы их не заметили. Спорить с такими антинаучными, основанными на слепой вере взглядами — пустая трата времени. Эта публика…

II. Два миллиарда лет назад. Огромный шар парит над огненной, сотрясаемой извержениями Землей и фотографирует ее. От него отвалилось несколько докрасна раскаленных кусков обшивки. У пяти-шести тысяч сложных молекул при столкновении с ними разрушилась структура. А какая-то сотня уцелела.

— …будет корпеть тридцать часов в день из тридцати трех, чтобы доказать, что черное — это не белое или что у нас не две луны, а семь. Они особенно опасны…

Долгий приглушенный звук — это вновь столкнулись и разлетелись шары. И теплый оранжевый свет угловых светильников стал ярче.

— …потому что они владеют знанием, потому что от них ждут, что они укажут наилучшие пути. — Теперь правительственный чиновник стремительно скользил вверх и вниз, жестикулируя всеми своими псевдоподиями. — В настоящее время мы столкнулись с чрезвычайно сложной проблемой…

III. Один миллиард лет назад. Примитивный тройной трилобит, которого машина раздавила, едва он успел сформироваться, растекся по земле лужицей слизи.

— …чрезвычайно сложной. Перед нами стоит вопрос: будем мы струмпать или не будем? — Он говорил теперь вроде бы уже и не по-английски. А потом и вовсе замолчал. Мысли же свои, разумеется, выражал, как всегда, похлопывая псевдоподией о псевдоподию.

IV. Полмиллиарда лет назад. Чуть изменилась температура воды, и погибли многие виды бактерий.

— Итак, сейчас не время для полумер. Если мы сумеем успешно отращивать утраченные псевдоподии…

V. Двести пятьдесят миллионов лет назад.

VI. Сто двадцать пять миллионов лет назад.

— …чтобы Пятеро Спиральных остались довольны, мы…

VII. Шестьдесят два миллиона лет.

VIII. Тридцать один миллион..

IX. Пятнадцать миллионов.

Х. Семь с половиной миллионов.

— …тем самым сохраним все свое могущество. И тогда…

XI. XII. XIII. XIV. XV. XVI. XVII. XVIII. XIX.

Бум… бум… бум бумбумбумумумумумуммммм…

— …мы, разумеется, готовы к преломлению. А это, можете мне поверить, достаточно хорошо и для тех, кто разбухает, и для тех, кто лопается. Но идейки разбухателей, как всегда, окажутся завиральными, ибо кто лопается, тот течет вперед, а в этом и заключена истина. Из-за того, что разбухатели трясутся от страха, нам вовсе незачем что-либо менять. Ну вот, аппарат наконец остановился. Хотите разглядеть его получше?

Все выразили согласие, и их вздутые лиловатые тела разжижились и полились к аппарату. Достигнув четырех кубов, которые больше уже не издавали пронзительного свиста, они поднялись, загустели и вновь обратились в слизистые пузыри.

— Вглядитесь, — воскликнуло существо, некогда бывшее исполняющим обязанности секретаря при администраторе по связям с прессой. — Посмотрите хорошенько. Те, кто роптал, оказались неправы — мы нисколько не изменились. — И он торжественно вытянул пятнадцать лиловых псевдоподий. — Ничто не изменилось!

Автор: Уильям Тенн

Экзамен в школе, экзамен в любви

Рамук из Тощего Леса ("Книга бесконечных теней", глава VIII) утверждает, что наш город — единственный из человеческих городов, который, хоть и стоит на земле, но одновременно принадлежит к царству мёртвых. Возникший на двух границах — земли и моря, и Пещер и Поверхности — он выползает на Побережье, словно огромная пёстрая ящерица: вместо челюстей у него Порт, обхвативший глубокую и уютную гавань, вместо спины — главная улица с двухэтажными домами, а на пологом холме, в подножье которого зияет чёрная нора входа в штольни, вытянулся небольшой хвост из сравнительно недавно, лет двадцать назад, построенных особнячков.

Если смотреть оттуда, кажется, что городок может поместиться у тебя под мышкой, а все его жители знают друг у друга даже ногти на ногах. Но это вовсе не так: даже в те времена, когда новых домиков не было, страшные ринаввские истории ходили по всему континенту, достигая самой Маджолвы, и не одна армия делала здоровенный крюк, лишь бы не приближаться к её стенам из узорчатого песчаника. Совсем нестоличная (Ринавва приписана к Прибрежному Наместничеству), она прячет в каменных карманах извилистых улиц целые пригоршни загадочных историй и совпадений.

Правда ли, что под таверной "Мокрый Кабан" зарыт в землю огромный якорь со стародавнего пиратского брига? Что камни для набережной добывали на одном из Седых Островов, который ушёл под воду, как только строительство было закончено? Что двести лет назад один рыбак нашёл во рту у пойманной ставриды золотую монету, на которой был изображён он сам? Ответов не существует. Каждый житель сам решает, верить легендам или сочинить свою собственную.

Таллукер был сыном того самого купца, что перевозил камни для городской набережной. Когда отец пропал в джунглях Кипящего Берега, оставив вдове большой дом, стабильный доход и уважение всего города, он уже второй год ходил в школу при Канцелярии, упражняясь в лтаморском, юриспруденции, точных науках и каллиграфии. Учёба у него шла хорошо, поведение было примерным, а лицо таким грустным, что учителя забывали его похвалить, а перечисляя лучших учеников, называли вторым или третьим.

Близких друзей у него не было, как не было и тайн от родителей — каждый вечер он возвращался из школы, обедал в огромной столовой с расшитыми драпировками и окном, занимавшем целую стену, потом отправлялся в свою комнату, выходившую окнами в сад и до ужина занимался, углубляя то, что знал и дополняя это тем, что было написано только в книгах.

Геометрию, географию и историю он знал так, что мог бы надиктовать по памяти учебник, а на лтаморском готов был составить любое письмо, поздравление или завещание — при условии, что ему будет, что и кому завещать. После ужина он немного читал — от отцовских должников ему осталась порядочная библиотека — а потом ложился в кровать и моментально проваливался в сон, словно в чёрную яму. Снов, почти целиком копировавших его обычную жизнь, он не запоминал и потому часто в них путался: должно быть, две трети событий, которые он мог вспомнить, произошли с ним именно во сне.

Праздничные дни означали визит в Храм Воды. Мать просила помощи и поддержки; Таллукер шептал положенные слова и смотрел, как бежит вода по цветным камушкам на алтаре. Богов он боялся, они были большие и непонятные, словно ветер или море: и даже в легендах появлялись неохотно, словно из жалости к беспомощному человеку, который за завтрашний день поручиться не может, не говоря уже про день вчерашний.

После пропажи отца внешне он почти не изменился: всё так же сидел на занятиях и безукоризненно отвечал, когда его спрашивали, но дома уже не занимался, а просто лежал на кровати и считал щелчки ножниц в саду. Спустя два месяца всё прошло, он продолжал свои штудии, словно надеялся опять нырнуть в ту же самую реку, и даже когда полутора годами позже отец нашёлся и вернулся, разбогатевший вдвое и с отметинами на лице, какие островные племена ставят прошедшему на испытания воина, Таллукер не изменился, отражая внешний мир не лучше, чем разбитое зеркало. А ведь даже отец за это время стал другим: его огромные плечи, казалось, того и гляди разорвут рубашку, а в голове клокотали идеи насчёт торговых факторий, добычи изумрудов и целых садах редких фруктов, ни цветом, ни формой не похожие на те, что продавались в городе. Спустя всего месяц отец организовал ещё одну экспедицию, теперь уже на трёх кораблях, с уставным фондом, вдвое превышавшим годовой доход городского казначейства. Успехам сына он очень радовался, хоть их и не понимал, и даже верил, что Таллукер пойдёт дальше чем он, пусть даже и по другой дороге. И вот он снова исчез, но отсутствие теперь было не пугающим, а уютным, словно нагретое кресло, которое ждёт хозяина.

В год сдачи экзамена (экзамен приходился на лето и его всегда сдавали в День Совы, когда даже звёзды не смотрят на землю) Таллукеру исполнилось шестнадцать. Все сведенья о его внешнем виде можно почерпнуть из "Записей о Предварительном (Пробном) Экзамене" — существовал ещё и такой, за месяц до основного и по тем же предметам; провалившийся на нём ученик доучивался ещё год и за удвоенную плату.

Это был сухощавый паренёк среднего роста, с впалой грудью и глазами, цвет которых не помнила даже мать, в неизменно-чёрной ученической хламиде до пяток и с волосами, укороченными, по тогдашней моде, до плеч. Правая рука, всегда перепачканная чернилами, напоминала лапу леопарда, а на левой можно было разглядеть шрам, полученный, похоже, во сне. Говорил он громко и словно бы сам для себя, а ещё не любил виноград, потому что его мало есть — нужно ещё и выплёвывать косточки.

День предварительного экзамена был солнечный и тихий, какие только на картинках рисовать. Осушив за завтраком кувшин молока (вино ему не наливали) Таллукер вышел через дверцу в воротах и зашагал вниз по улице: в одной руке бумага, а в другой — сундучок с письменными принадлежностями. На нарядном Кедровом мосту он посторонился, пропуская телегу с углём, и успел заметить, как по дну реки скользнула рыбка с крошечными плавничками цвета киновари. "Рыбка-Красные Плавники" подумал он по-лтаморски, и сразу почувствовал себя уверенней.

Дальше спуск шёл по ступенчатой аллейке, обсаженной молодыми каштанами; в самом низу, возле выложенного камнем фонтанчика, Таллукер всегда замедлял шаг, словно боялся кого-то обидеть. Здесь, в тесном закутке главной Улицы, Порт, Главная и окраины перетекали друг в друга свободно, словно воды одной реки — напротив поднимался красный куб Уездной Канцелярии, двумя кварталами влево начинался Морской Рынок, а из-под холма, тихо-тихо, словно заболоченный ручеёк, полный тины и сонных лягушек, выбирались чумазые хижинки окраины, отродясь не наблюдавшие даже отблеска хоть какой-нибудь планировки, с изодранной одеждой на верёвках и замшелыми крышами, надвинутыми на самые окна. Истории про них ходили самые найжутчайшие, туда даже стража редко заглядывала, но сейчас, в тепле полуденного солнца, там нельзя было разглядеть ни страшного, ни интересного. Халупки себе и халупки, запущенные и на редкость безлюдные, с редкими огородиками и тесными загонами, в которых обитают, наверное, мелкие чумазые кролики. Здесь никогда ничего не менялось, даже ветер щадил эти ветхие деревяшки, а тоненькие деревца за шесть лет его учёбы так и не выросли и всё так же виновато глядели ему вслед, словно изменяясь за собственную никчёмность.

В этот день, однако, кое-что было другим. Скамеечка возле фонтана, перекошенная так, что на неё было страшно взглянуть, больше не пустовала: на ней, поджав ноги и наклонив голову, устроилась зеленоглазая русоволосая девушка в потрёпанном платье с пионами. Ноги у девушки были босые, а на упругой груди угадывалось ожерелье, непонятно почему спрятанное под платьем.

— Ты из школяров, да?— заметила она, немного заглатывая в нос открытые гласные. Таллукеру невольно вспомнился лтаморский, где такое глотание было одним из самых сложных правил.

— Да, я в школе учусь. Я как раз туда иду,— он хотел добавить ещё слов, но обнаружил, что в голове пусто.

— Здорово тебе. С утра — и сразу умнеешь. Я Янтарь,— она поднялась и хлопнула по ладони его правой руки — старое-старое приветствие времён неизвестно каких,— А тебя как зовут?

— Таллукер.

— Хорошее имя. Ты спешишь, я вижу? Ладно, ничего, потом увидимся.

И исчезла между хижин. Таллукер смотрел ей вслед и чувствовал, что его сердца почему-то поднялось вверх и стучит теперь уже в горле.

Стряхнув оцепенение, он продолжил путь, довольно безуспешно пытаясь прикинуть, сколько времени он потерял на разговоре. Городские часы он видел, но почему-то не мог представить на них время начала экзамена; более того, иногда ему казалось, что циферблат подмигивает ему и что-то бормочет сквозь усы-стрелки.

В школе он застал полный коридор чёрных накидок и кто-то утешительно похлопал его по спине: экзамен только-только начался и он уже успел упустить свою очередь и теперь пойдёт последним. Таллукер не возражал и уселся на пустой бочонок, где и просидел всё положенное время, выводя на промокашке угольком чьи-то незнакомые лица.

В комнате где бесчисленные ответы и бескрайнее утомление уже давно пропитали стены и пол, он поймал ушами вопрос, закрыл глаза, набрал побольше воздуха, стал отвечать одной огромной фразой — и примерно к середине её услышал, что вопрос закрыт и теперь можно перейти к каллиграфии.

После письменного задания и ещё двух вопросов обнаружилось, что он знает предмет лучше всех.

Я иду

Вернувшись домой после пробного экзамена, Таллукер запил обед водой и лёг с закрытыми глазами в на кровать, слишком взбудораженный, чтобы уснуть. Потом рассказал матери о своём успехе, выслушал все положенные поздравления и отправился готовиться дальше.

Но дело почему-то разладилось. Нет, слова были знакомые и части речи сидели все на своих местах, но ближе к вечеру, когда рыжее солнце запуталось в ветках росшей в саду акации, он вдруг обнаружил, что смотрит в окно чаще, чем в книгу, а вместо того, чтобы переворачивать страницы, уже неизвестно сколько времени пытается перевести на лтаморский "зелёные глаза и русые волосы". Грамматика была ясна, но слов под рукой не было и поэтому казалось, что лтаморского он не знает, а всю жизнь учил какой-то другой язык, совершенно не на что не пригодный.

Таллукер отложил перо и решил выйти в сад — вдруг вкус знакомого воздуха вернёт его мысли на место? На глаза попался лтаморский словарь цвета нового кирпича, но искать и выяснять не хотелось. В голове зудело; казалось, она забита шелухой от тыквенных семечек. До ужаса хотелось проветриться.

В саду не оказалось никого, только из кухни доносились осколки голосов и звон посуды. Таллукер прошёл сначала по одной, потом по другой дорожке и только сейчас понял, какой сад маленький и насколько похож формой на "имзу" — последнюю букву лтаморского алфавита, которая использовалась только в конце существительных, чтобы показать их неодушевлённость. Остановившись перед калиткой (замок был в форме морды муравьеда, причём запирался он на язык), Таллукер долго-долго рассматривал засохший цветок, а потом распахнул дверь и оказался снаружи.

Улицы были по-вечернему безлюдны: только кошки крались в сырых тенях и пёстрые воробышки порхали по заборам, выискивая кучи свежего навоза. Когда он шёл, мостовая подавалась то вверх, то вниз, словно спина опечаленного слона, а потом вдруг оборвалась перед полоской кустов и пологим песчаным склоном, перетекавшим в огромный пустынный пляж. Город закончился, дальше было только море: огромное, медно-рыжее, оно полыхало вместе с закатом, медленно-медленно растворяя в себе тяжёлое золотистое солнце. Песок ещё хранил тепло, он ласкал ноги, и в голову забрела мысль, что здесь, наверное, можно и спать — не так, конечно, сухо, как в кровати, но почти так же мягко и уютно.

Он довольно долго так простоял, оцепеневший, среди песка и чёрных водорослей и ветер трепал его чёрную накидку, а потом где-то на краю слуха зашлёпали босые ноги, и его кто-то окликнул — без слов, одним голосом.

Девушка — та самая, зеленоглазая и русоволосая — шла к нему по кромке прибоя, оставляя зыбкие следы, которые тут же слизывали волны. Платья с пионами на ней больше не было, мокрые волосы разметались по плечам и груди, словно диковинная узорная роспись, а из одежды осталось только ожерелье из янтаря. Крупные, дымчато-тёмные, цвета пива камни были нанизаны на простую верёвочку, какими связывают мешки или доски. Солнце, запутавшись в них, лежало на коже медово-жёлтыми пятнышками.

— Привет,— сказала она, остановившись в двух шагах и закрыв спиной солнце,— А я и не знала, что ты тоже здесь купаешься.

— Нет. Я... нет,— Таллукер попытался подобрать нужное слово, но вдруг сообразил, что девушка понимает и так,— Я здесь первый раз в жизни, да, честно. Здесь...— он ещё раз задумался,— Здесь красиво. Я никогда не видел... ну, ничего такого.

— Ты много чего ещё не видел,— девушка зацепила пальцами ноги и подняла какой-то камешек,— И много чего не видишь. На, держи — это мой тёзка.

Камешек янтаря был точь-в-точь такой же, как те, что на её ожерелье и тёплый-тёплый — Таллукер так и не понял, от руки или от песка. Если сжать его рукой, казалось, что камешек живой, он дышит и ворочается во сне. Таллукер пригляделся к золотым искоркам, а когда смог оторвать взгляд, оказалось, что девушки больше нет. Таллукер посмотрел в море, на пляж — и там, и там было пусто — и стал карабкаться обратно, так ни разу и не оглянувшись. Янтарь остался в руке; опустить его в карман почему-то казалось кощунством.

Когда он пробрался в калитку и ступил на дорожку, выложенную восьмицветными терракотовыми треугольниками, солнце скрылось совсем. Небо потемнело, город оделся огнями фонарей и фонариков, а столовом павильоне уже расставляли посуду для торжественного ужина. Таллукер забрался в свою спальню через окно и успел сесть за стол за мгновение до того, как его позвали ужинать.

— Я иду,— сказал он, заталкивая камешек в подставку чернильницы. Потом немного посидел, разглядывая так и неоткрытый словарь, погасил лампу и побрёл на кухню, абсолютно запутавшись в паутине собственных мыслей. Голова полыхала, всё в животе ходило ходуном, а перед глазами плясала какая-то чушь.

Ужин оказался роскошным, с ароматным мясом в белом соусе, сыром, перемешанным с сочными шкварками, зеленью, хрустящими пирожками с нежной начинкой, серебряной посудой и скатертью, которую доставали из сундука раз в сорок лет. Таллукер сидел во главе стола, по левую руку от матери, дальше была тётка, которая, оказывается, приехала сегодня в полдень, ещё одна тётка, жившая на другом конце города, её муж с ухоженной бородой и сросшимися бровями, ещё какие-то люди, наперебой поздравлявшие его и пророчившие славное будущее... Таллукер кивал, улыбался, чувствуя, что губы бледные и улыбка получается постной, а сам тем временем обнаружил, что язык, на котором к нему обращались, был ему ничуть не понятней и не удобней лтаморского.

Сидя над тарелкой, он наблюдал за мошками, кружившими вокруг завёрнутого в бумагу фонарика. Пища с трудом ворочалась во рту, словно и она была на незнакомом языке, а уши раз и за разом жевали рассказ Тамокни — этот Тамокни года два учился в одном классе с Таллукером, сын ювелира, отличник, отчисленный за что-то развратное. Рассказ касался классификации морских янтарей

Оказывается, их разделяют на пять видов. Первым был Молочный — белый и непрозрачный, похожий на стеклянную форму, залитую белой водой; этот камень совсем прост и привычен, словно чашка коровьего молока и годен на что угодно. Вторым — Солёный, прозрачный и сверкающий, пахнущий морем, с оттенком лёгким и свободным, как воздух; пригодный на правильную геометрию подставочек, шаров и пирамидок. Дальше шли Лимонный — золотистый с зеленью и идеально круглый: незаменимый на ожерелья и кольца и сам себе на уме — и Медовый — сочный и яркий, годный на шкатулки, фигурки и подарки любовницам. Замыкал процессию морских чудес янтарь Имбирный или Горький — космически-тёмный, с крошечными искорками и такими насекомыми внутри, каких не встретишь даже во сне. От Горького пахнет всем сразу, он то тяжёлый, то лёгкий, не похож цветом ни на смолу, ни на песок, ни на древесину, почти не бывает правильной формы, и происходит, как предполагают, от упавших в море осколков звёзд.

Камушек, который дала ему девушка, был, видимо, горьким — пробуя жаркое, Таллукер даже ощутил его вкус, — и почти полностью отбивал аппетит. Есть не хотелось совсем, стол казался огромным невспаханным полем. Когда подали зелёное вино в небольших кувшинчиках, Таллукер попросился к себе — всё вокруг казалось вырезанным их бумаги, а к горлу подкрадывалась тошнота.

В спальне он долго смотрел в темноту, на ощупь пробираясь среди скачущих мыслей, а потом, не глядя, вытащил камешек, прильнул к нему губами и очень осторожно лизнул языком.

Камешек был ещё теплым.

День окончательного экзамена

В день экзамена мать вытряхнула из мешочка на его поясе все монеты, которые он не тратил, и насыпала туда на счастье морских камушков. Где-то в течение недели должен был вернуться отец, так что всё предвещало праздник. Попутно принесли письмо — в дом одного из компаньонов отца вернулись на каникулы две дочери, жившие в столичном пансионе: их мать очень интересовалась успехами Таллукера и просила разрешения захватить их с собой на торжественный ужин. Таллукер последней новости не воспринял: она прошла мимо него, словно мышь и сразу же юркнула в норку.

Гардероб сменился, теперь он выглядел скорее праздничным. Накидка была тонкого сукна и с серебряным воротником, новеньким-новеньким, не успевшим ещё потемнеть от солёного ветра. Пояс был тот самый, который молодой отец одевал на танцы, а на голову — лёгкая повязка. Даже сандалии были новые, из самой лучшей кожи, ещё не привыкшей что ей пользуется кто-то другой. Вот почему даже знакомые ступеньки аллеи показались ему редкостно неудобными.

Янтарь сидела на том же месте, но это не было повторением — словно птица, она, казалось, того и гляди вспорхнёт с шаткой скамеечки. Платье на ней было прежнее, оно совсем не обтрепалось, но не стало и чище.

— А ты как на свадьбу одет,— заметила она и подошла поближе, сверкая глазами из-под спутанных волос.

— Экзамен,— только и сказал Таллукер,— У меня экзамен сегодня.

— Кстати, камешек, который я тебе подарила — он у тебя с собой? Я ведь и не рассмотрела его толком.

— Он... нет, не с собой,— Таллукер схватился за мешочек, но вспомнил, что оставил камешек в тайнике,— Я потом принесу, если надо.

— Не стоит, у меня ещё есть. Пошли, посмотришь,— она схватила его руку и потащила куда-то за хижины, где под ногами хлюпала земля, и пахло почему-то вяленой рыбой. Остановившись возле заборчика, ограждавшего невесть что, Янтарь повернулась к нему лицом (губы — чайно-тёмные, намазанные, как небогатых мещанок, соком леопардового дерева вместо помады), обхватила его плечи ладонями и прижала губы к губам.

Так Таллукер в третий раз почувствовал этот вкус — вкус морских глубин, которые человек некогда не попробует. Он попытался отстраниться и вместе с тем хотел подождать ещё чуть-чуть, чтобы получше распробовать, а море зашумело уже и в ушах и весь мир качался, словно палуба в шторм — а руки течения опять волокли его среди рифов и топких заводей, не понимающего уже...

Потом была комнатка — видимо, в одной из этих хижинок — полупустая, с пучками сохнущих водорослей на стенах, глиняной лампой на полу и дверным проёмом без двери, выходившим прямо во дворик. Он на лежанке, а Янтарь раздевается, стаскивая через голову платье. Под платьем — точь-в-точь то же, что и на пляже, и даже в камешках мерцают точь-в-точь такие же огоньки, а потом она помогает раздеться ему, стаскивает пояс и повязку, открывая голову ветру, выбрасывает прочь сандалии, за каждую из которых можно купить десять таких домиков и берётся теперь за накидку, а Таллукер только помогает, облизывая пересохшие губы. Снова объятия и поцелуй; ему кажется, что в глотку потекла морская вода, а она уже отбросила накидку прочь и стоит теперь над ним на четвереньках, похожая на последнюю, самую сильную волну. "Она ведь одного со мной возраста",— думает Таллукер и выпускает мысль прочь вместе с выдохом.

— Не бойся, если не умеешь,— шепчет она в ухо и больше всего хочется, чтобы губы задевали щеку,— Море забирает только неумелых мореходов.

А потом она опустилась и он поплыл сквозь локти и колени, вдыхая, выдыхая, но не пытаясь бороться с течением. Лежанка была тесновата для любви, он чувствовал, что места не хватает, но не мог оторваться от губ и всплыть из огня, который легко и быстро пожирал любое неудобство. Это была добровольная борьба, горячий заплыв в тяжёлой морской воде и он с удивлением обнаружил, что не только возраст, но и рост неё совершенно такой же, словно они были нарочно так собраны, чтобы осознать, что родились в один день. А потом, когда часть, знакомая ему по снам, закончилась и пошла другая, пряная и незнакомая, он почувствовал, что теряет власть над всем — сами его мысли таяли и текли в незнакомом водовороте, а хижина словно вращалась вокруг своей оси, неторопливо покачиваясь на волнах прилива.

После он снова лежал, уже один, а она, окатив себя из ведра прямо на пол, пила из кувшина и с каждым глотком её груди вздрагивали, словно принимая и свою долю. Потом она предложила кувшин и ему, но там оказалась не вода, а вино, мутное и кружащее голову, от какого даже из носа начинает пахнуть, а она натянула всё-таки платье, плотно облепившее вспотевшее тело, и ушла куда-то наружу, а потом ночь, и свечи на полу, и маслины с косточками, которые положено плевать прямо во двор, и снова ожерелье, но теперь уже луна играет на нём и искорки становятся совсем крошечные, словно пылинки серебра на верстаке ювелира. Теперь волны подкатывали прямо к голове и Таллукер помогал им, понимая, что Янтарь тоже должна что-то чувствовать, потому он ей что-то шептал, обещал, доказывал... потом опять был полдень и на этом месте Таллукер запутался окончательно.

Всё вокруг расклеилось и потекло, как узоры в тающем калейдоскопе. Дни и ночи перемешались, словно карты в колоде; бывало, они сменяли друг друга так быстро, что только мельтешили за окном, накатываясь и пропадая, как промелькнувшая мимо телега. Случались дожди; по стенам бежала вода, а они лежали рядом, и её ладонь лежала у него на груди, словно огромный и тёплый паук, а потом снова было солнечно, и полоса золотого света окатывала лежанку теплом.

Нужду они справляли сразу возле выхода, в небольшой потёрханной будочке со скрипучими петлями и крошечным глазком, который в круговерти дней и ночей словно подмигивали, а за ней, притулился, похоже, чей-то крольчатник. Кроликов там давно не было, только белая тряпка сохла на окне, и паук плёл рядом кружева мохнатой паутины. А потом снова была хижина и янтарный, морской, звёздный огонь, пробирающий до загривка и мешающий часы в пряное, перебродившее варево.

Горячие ночи

Однажды он проснулся один. Стоял головокружительно жаркий полдень, лежанка высохла так, что хрустела, как хворост, а на землю было страшно ступить босой пяткой. Пошатываясь, он вышел во дворик, сощурил глаза и почувствовал, как тепло облегает его, словно мантия. Он решил всё-таки одеться и вернулся назад, в сухую тень, нащупал скомканную накидку, что-то из белья и пояс с мешочком, так и не тронутым и по-прежнему набитым морскими камушками. Пояс он одевать не стал, разыскивать сандалии — тоже; просто натянул накидку поверх нижней рубашки и вышел, жадно ступая босыми ногами. В дворике не было ничего примечательного, только трава росла из-под нужника (а когда-то он был уверен, что обитатели халупок делают прямо в яму...); справа был проход с заборчиком, давным-давно заблудившимся среди кустарников. Туда и направился, можно сказать, наобум: мимо перекошенного столба и двух заборов с вычерненными временем досками, ещё хижинки, и ещё хижинки — на пустырь, где бурчала и фыркала чумазая, неопрятная кузница.

Наконец, вышел к стене — длинной-длинной, от горизонта до горизонта, из белого кирпича, покрытого полуосыпавшейся штукатуркой. Стена была невысокая, примерно в полтора человеческих роста; во многих местах она до того обрушилась и осела, что можно было разглядеть и ту сторону.

Он прильнул к проёму и увидел бесконечную заболоченную равнину без единого деревца, поросшую хвощами и папоротниками. Дух от неё шёл гнилой и тяжёлый, словно из заросшего тиной омута. Почему-то казалось, что он здесь уже был, даже просыпался как-то в точно такой же жаркий полдень, прямо на горячих кирпичах стены и долго-долго тряс головой, пытаясь понять, как занесло его на эту странную границу. Нужно было срочно у кого-то спросить, узнать, выяснить, как такое могло быть — с этой мыслью он обернулся, уже открыв для верности рот... и внезапно увидел Янтарь. Она стояла у него за спиной, и её ожерелье сверкало теперь поверх платья.

— Гуляешь?

— Да. Послушай, что это у вас здесь?..

— Это стена. Пошли, нам пора обедать.

За обед успело смениться три ночи — Таллукер и сам не понимал, как так может быть и всё порывался выйти во двор и проверить, но воспитанность не позволяла — и, таким образом, обед трижды превращался в завтрак, себя и ужин.

Потом выпала ночь длиной в три обычные ночи. Девушка зажгла светильник — огонёк горел, словно в янтарном плафоне — и Таллукеру, словно сквозь туман, вспомнились ночные лтаморские бдения. Пришла мысль, что зря он учил, наверное, этот язык, похожий на плетёную корзину, хитро сделанную, но пустую внутри — всё равно ни один народ на нём не говорит и даже буквы не подходят к другим языкам, словно чураясь и считая их недостаточно важными.

— Ты знаешь лтаморский язык?— спросил он, с трудом выводя каждый звук.

— Не надо,— ответила она на обычном.

— Что не надо?

— Ты не должен спрашивать или спорить. Только чувствуй.

Но какое-то лтаморское слово всё-таки плясало у него на языке, поджидая удобного мига, чтобы прыгнуть наружу. Тогда Янтарь достала его поцелуем, а потом погасила светильник.

Ночи были похожи на бездонные бочки. Иногда в самый разгар любовной игры он слышал шум дождя и пытался попадать под его ритм, пока наконец не обнаружил, что Янтарь следовала тому же ритму с самого начала. Потом он научился и ритму тишины, этой особенной медлительности послеполуденных часов — в их тёплой и тягучей патоке можно разговаривать, только не сообщая друг другу ничего нового. Временем страсти был вечер, когда закатное небо оставляло только соблазнительные округлые контуры, а время невинности приходилось наутро, когда телесный голод просит лёгкого завтрака. Потом вдруг падало время дождей, по закоулкам бродили голодные ветры и низкорослые хижинки трепетали, озябнув; он сидели возле очага, накрывшись одним одеялом и он чувствовал её тёплое раздетое тело, даже не касаясь его руками. Иногда она перебирала ему волосы, а он смотрел её в глаза и думал, что в этой скачке дней и ночей ни у него, ни у неё даже волосы не отрастают — и это сейчас, когда стало уже совсем холодно, и он переделал одеяло в занавеску и накрыл какой-то тканью все стены, чтобы не уходило тепло, а найденную возле давнишней кузницы трубу приспособил под дымоход. Оказалось, что хижина великолепно ориентирована — даже в самые холодные дни она прогревалась так, что можно было спать без одеяла и видеть отблеск огня на себе и на ней.

Сколько было таких сезонов, он не помнил, как не помнил, какие из них ему только приснились.

Пришёл и увидел

Как-то раз, в один из мелких дождливых дней, когда Янтарь в очередной раз исчезла, он прибирался в комнате и наткнулся на прислонённый к стене свиток туго скрученной бумаги. Сперва Таллукер его просто не узнал, потом по голове пронеслась тень слабого-слабого воспоминания о сундучке и экзамене. Скорее по привычке он развернул свиток и увидел, что наружный лист пожелтел, а всё, что было внутри, сгнило и расползлось на кусочки. Неизвестно, сколько простоял он, прислонённым, и в каждый дождливый день по стене, как по желобу, стекала в него вода.

Таллукер бросился искать сундучок и обнаружил его возле изголовья — подржавевший, сырой, и всё-таки сохранившийся. Даже перья были на месте, обросшие космами пушистой белой пыли.

Автор: Таинственный Абрикос

[Продолжение в комментариях]