Вы, конечно, шутите, мистер Фрейденбергер - 2⁠⁠

Первый день после отпуска. Трюк с отключением телефона и мораторием на публикации в социальных сетях почти сработал: за две недели было не больше пятидесяти звонков. Поэтому я чувствовал себя невесомым, парящим над общепроизводственными проблемами, в общем, отдохнувшим, но с другой стороны просьба пристрелить в глазах многих коллег (а ведь именно это принято делать с загнанными лошадьми) стала выглядеть намного отчетливее. Впрочем, в глаза можно и не смотреть. Мою абстракцию нарушил громкий жаркий спор где-то в глубине цеха. Со временем я научился оценивать проблему не только по содержанию речи, но и по форме самого крика: разочарованный самозабвенный рык свидетельствовал о критической ошибке, а длинный пассаж с переливами — это недовольство конструктивными решениями инженера. Но в этот раз было что-то новенькое, что-то в параллельных тональностях, и я устремился к источнику звука.

Сеня, один из пяти слесарей, кто задержался у нас больше чем на полгода, обычно улыбчивый и молчаливый, стоял с гаечным ключом наперевес, и, кажется, мысленно уже настроился вернуться обратно в колонию. Напротив него - электрик Вова, мужчина с офицерской выправкой, статный и импозантный, слегка себе на уме, и полная противоположность худощавому Сене. Я с трудом протиснулся поближе к импровизированному октагону: дискуссия обратила на себя внимание всех цеховых, за исключением старого еврея Наума — тот, не поведя бровью, в углу помещения мастерил гладилку для бетона. 

— Рот щас зашью тебе, чертила!

— Сенька, стой где стоишь, а то я твоим же разводником отхлабучу!
— Видит бог, сам виноват...

Марш Сени был жестом отчаянным, но от этого не менее устрашающим. Шаги тяжелых ботинок по ржавым листам железа отзывались эхом, а гримаса искренней злобы и отвращения на его бледном лице достойна пера Тициана. Но Вова был непоколебим и покорно ждал оппонента, не вытаскивая рук из карманов робы. Проявление спартанской стойкости электриком было совсем не по сценарию и на расстоянии вытянутой руки Сеня остановился и процедил сквозь зубы хриплым голосом:

— Не свисти, понял?

— Не указывай тут,  — ответил Вова, швырнул перчатки в сторону, и был таков.

Как выяснилось, в основе конфликта лежала полная идеологическая несовместимость. По несчастливой случайности двум стихиям в этот день пришлось работать по близости друг с другом. Вова сосредоточенно копался в щитке возле слесарного верстака, и отнюдь небесталанно насвистывал популярные шлягеры девяностых годов, что не могло не рассердить глубоко религиозного, и, как это водится, крайне суеверного Сеню. Трудовой коллектив вообще его несколько побаивался и старался не злить, давало знать криминальное прошлое слесаря — два украденных по пьяному делу велосипеда, но Вове, как и до многих других местных устоев, было глубоко индифферентно. Так, молчаливые упреки в насупившейся физиономии Сени трансформировались в вышеописанные совсем не молчаливые угрозы. Но апогей войны наступил на следующий день.

Радостное настроение в цеху царило обычно в двух случаях: если в делегации заказчика присутствовала миловидная особа, либо в дни зарплат. День зарплаты вообще был особенным торжеством в отличие от других календарных празднеств, ведь никто кроме директора не знал, когда он наступит. Новость о получке достигала адресатов вмиг: от встречи по-особенному грустного и обреченного лица директора до появления по-детски восторженной улыбки фрезеровщика проходили считанные минуты.

Я в предвкушении шел в цех: в день зарплаты на кураже рабочие все делали быстрее, и почти никогда не спорили, не выступали, а по службе сегодня требовалось сделать многое. Открыв дверь, мои мечты рухнули в миг: в сборочной творилась страшная суета, «смешались в кучу кони, люди» и по одиноким цензурным словам в потоке брани стало ясно, что Сеня вовсе не пустослов и все-таки дорвался до излишне музыкального электрика. А поводом стала недополучка в размере двух тысяч рублей в конверте для слесаря, что по его мнению означало одно: досвистелся Володя и денег не стало. Вообще-то формула начисления заработной платы была подвластна только директору и его близкому другу, начальнику цеха выразительной кубанской внешности с банальным прозвищем Казак. Для остальных формула была чем-то сродни уравнению Шредингера и за разъяснениями было бесполезно обращаться: используя особую уличную магию там появлялись какие-то специальные коэффициенты трудового участия и линии тренда выручки компании.  Поэтому рабочие от греха подальше считали свою зарплату основываясь на эмпирических рассуждениях, оценивая сколько было получено в прошлом месяце, насколько они устали в этом, и как много косяков при этом было выявлено. По мнению Сени, очевидных причин для столь кардинального уменьшения не было, а потому это явное проклятие Вовы, свист которого не удалось остановить, но на будущее обязательно следует потушить пламя Орфея. Конфликты в нашему цеху события вовсе нередкое, но до рукоприкладства доходило редко, посему нынешний случай вызвал броуновское движение. Спустя несколько минут мастер Юрич кое-как, растащив соперников по разным комнатам силами миротворцев, организовал временное прекращение боевых действий.  А сам ушел на тет-а-тет с Пашкой, практикантом с ПТУ,  нашим регулярным «косячником», зато почти бесплатной, а потому ценной по мнению начальства, единицей низкоквалифицированного труда. В цеху Пашку не очень любили, поскольку ему все сходило с рук, мол «а что с него взять», но исправлять за ним все равно приходилось.

— Ну, что думаешь по ситуации, студент?

— Думаю, что наваляет ему Вова, к бабке не ходи! — радостно заявил Паша.

— Да нет, вот что причина-то?

— Так денег ему меньше дали!

— А почему ему Казак денег меньше дал?

— А откуда мне знать? Накосячил где-то! Вон болгарку сломал же три дня назад!

— А ты болгаркой пользовался?

— Ну а как без нее!

— Хрипела небось?

— Хрипела, конечно! Бывало, что искрила! — без задней мысли признался Пашка.

— Так выходит, что ты знал и никому не сказал?

— Не, ну это...

— Выходит так: пользуешься ты болгаркой, хрипит она, на последнем издыхании значится, а ты в шесть вечера, хоп, инструмент бросил, и по тапкам? — возмутился Юрич.

— Дак, ну я, это, кто знал... У него ж свои глаза, уши есть...

— И у тебя есть! И руки и ноги еще, а Сеня утром взял болгарку, дернулась она предсмертно, и всё. И хорошо, что просто дернулась, а могла и по ручкам и по ножкам Сене! И кто бы его деток кормил? Ты? Да ты сам же дите! А Казаку, сам знаешь, лишь бы штраф впаять.

— Мда... — пролепетал студент.

— Вот тебе и мда! Не знаю, ты, смотри сам, Пашка, конечно. Но некрасиво получилось. Цех весь на дыбы, Сеня обиду затаил. Владимир злой. Некрасиво всё вышло, не по-мужски.

Юрич эхнул, встал со скамьи, и вышел из комнаты, оставив практиканта задумчиво сверлить стену туманным взглядом. Став невольным свидетелем разговора, затаившись с ноутбуком в «зеленом уголке» под большим фикусом, я успешно предпринял попытку покинуть помещение воспользовавшись замешательством Паши.
Наступившее хрупкое перемирие не смогло восстановить парализованную работу цеха: оппоненты обошлись без серьезных увечий и, кажется, были готовы к новому бою, а остальные шепотом обсуждали минувшие события. Юрич предпринял не увенчавшуюся успехом попытку прекратить стачку, спровоцировав тем самым обмен колкостями в духе «я с ним в одном поле гайки крутить не стану!». Напряжение возрастало, зачинщики разминались, не стесняясь применять самые грубые реплики из непечатных выражений, а прочие на всякий случай незаметно убирали с поля брани все тяжелые и острые предметы.  Но тут...

— Сеня! — забежал с улыбкой до ушей прямо в эпицентр бури практикант Паша. — Сеня, слушай, это моя вина!

И он рассказал. Про болгарку, про ее лебединую песнь, и про свое бескорыстное желание вернуть долг. Закончив по истине прекрасную в своем покаянии речь, Пашка сунул в мозолистую ладонь слесаря, совершенно ошалевшего от этого акта милосердия, свернутые в трубочку две тысячных бумажки. Сеня без лишних слов обнял Пашу, и отпустил того пройти круг почета через цеховых под одобрительные «Красавец! Молодцом!», издававшегося из разных уст в толпе. Венцом трогательной картины стало крепкое мужское рукопожатие слесаря и электрика, готовых еще пару минут назад порвать друг друга на британский флаг. А затем началось... Давление спрессованных эмоций забило положительным ключом: вот уже несут корпоративную клюквенную настойку «на особый случай», братаются вчерашние враги, и токарь достал с антресолей пыльную гитару. И даже Вовка в ответ на одобрительный кивок своего нового товарища начал подсвистывать мелодии нестройных аккордов, а Сеня подпевал своим хриплым голосом. Звездой вечера стал Пашка: травил истории, байки для благодарных слушателей, и теми было принято коллективное решение впредь «такому мужику» только помогать и наставлять, а пихать только в исключительных случаях.  Стрелка часов едва перешагнула пятичасовой рубеж: официально еще целый час работы, но какой уж тут труд.

И только старый Наум в углу так и мастерил гладилку для бетона.

В конце дня, уже по пути к станции метро, оставшись наедине, я спросил хмельного мастера:

— Слушай, Юрич, а болгарка же у тебя в руках сломалась? Я ж видел, ты при мне зачищал...

Юрич загадочно улыбнулся.