Скука. Глава V. Часть 18.⁠⁠

Перед дверью кабинета я останавливаюсь, согнувшись и уперевшись руками в колени. Мне нужно отдышаться после захватывающего спринта по лестницам. Я слышу глухие удары в голове, чувствую собственные горячие щеки, мое дыхание скорее похоже на хрипы выброшенной из воды рыбы-курильщика.

Опаздываю, как всегда. Минут на двадцать, наверное. Черт.

Сегодня на планерке будут заслушиваться годовые отчеты. Андрею не получится просто налить воды на уши. Он не камень. И единственный плюс в этом – по крайней мере, я понимаю, когда нас предупреждают об отчетах.

Отдышавшись, я оправляюсь и захожу в кабинет.

– ... в целях противодействия коррупционным факторам, поэтому мне придется передать свои полномочия номеру семьсот одиннадцать, – говорит Андрей и кивает куда-то за свой стол.

Сам он стоит на подоконнике, за его спиной – распахнутое окно и голубое небо. Ветер треплет полы его пиджака. Увидев меня, Андрей улыбается. Эта улыбка пригвождает меня к полу – она такая легкая и спокойная, что кажется, будто он сейчас вылетит в окно и махнет куда-то вверх, в прохладную синеву. Его глаза чисты и прямо лучатся теплым солнечным светом. Он облегченно вздыхает и подмигивает мне, как человек, расправившийся, наконец, с долгой и нудной работой, а теперь идущий домой.

– Так что, пора мне, наконец, в отставку, – заканчивает он и отталкивается ногами.

Медленно, как в тяжелой больной дреме, он начинает падать, заваливаясь на спину.

Медленно, как песочные часы, его лицо «пересыпается» сверху вниз, меняя выражение, – глаза закрываются, улыбка сходит, а на их месте разливается чистое спокойствие спящего ребенка.

Медленно, как густой джем, мне в голову просачивается понимание – Андрей сейчас выпадет из окна. Он умрет.

Медленно, как боксерская груша, мое тело реагирует на эту мысль, и я бегу к подоконнику.

Медленно.

Медленно.

И тут – пах!

Короткий глухой удар где-то внизу и я, перегнувшись через подоконник, уже смотрю на взвившиеся вокруг распластанного далеко внизу тела Андрея песчаные облачка.

Медленно, как конфетти над салатом, они оседают.

Тяжело дыша, я поворачиваюсь к столу.

Сенька, Гоша, Паша, все они сидят и смотрят на меня с легким раздражением.

– Вы хули сидите? – свищу я сухим горлом.

Они удивленно переглядываются.

– Он же... – я не нахожу слов. Меня пробивает дрожь, с которой я не могу совладать. – Он же...

– Слушай, садись уже, – недовольно говорит Сенька. – Дел по горло, а нам еще отчеты слушать.

– Что?.. Отчеты... – и в этот момент я все понимаю. Раскаленные обручи сжимают мои легкие. – Какие отчеты?!

Меня колотит. Я не контролирую свой голос, он дрожит и прыгает.

Все смотрят на меня как-то опасливо, Сеня медленно поднимается из-за стола. Он что-то говорит, но я его не слышу.

– КАКИЕ ОТЧЕТЫ?! ОН ЖЕ УМЕР, ВЫ... вы вообще видите?!

– У нас теперь другой начальник, – нарочито мягко, словно успокаивая плачущего ребенка, говорит Сеня. – Отчеты мы заслушаем...

– КАКОЙ НАЧАЛЬНИК?! КАКОЙ...

– Да вон! – Сенька повышает голос. – Вон, за столом! Семьсот одиннадцатый!

Я смотрю за стол. Там, на кресле, лежит камень, размером с семьсот двадцать восьмого, только немного округлый с одной стороны. Живот сводит еще одной волной ярости.

– ДЕБИЛЫ! ЭТО КАМЕНЬ! КАМЕНЬ! – одним прыжком, сам этого не замечая, я оказываюсь у кресла и подхватываю камень. – ВОТ! КАМЕНЬ! ХВАТИТ ВАШЕЙ ИГРЫ! ОН ЖЕ УМЕР!

Я напрягаюсь и со всей силы опускаю камень на стол. Раздается оглушающий грохот, стол под камнем жалобно хрустит. От удара камень выскальзывает у меня из рук и, оставляя за собой повисшие в воздухе отзвуки ударов послабее, как кольца на воде, скачет дальше по столу.

– ВОТ! КАМЕНЬ! – ору обезумевший я. – КАМЕНЬ! – я вскакиваю на стол и прыгаю к нему.

Мое сознание, вернее, его остатки, смотрят на все это со стороны, как пьяница, засыпающий перед телевизором.

– ОН ЖЕ КАМЕНЬ, А НЕ ЧЕЛОВЕК! ХВАТИТ ИГРАТЬ! – я снова хватаю камень и поднимаю его над головой.

Сквозь мой собственный ор до меня доносятся суматошные крики Сеньки и Гоши. Я их совсем не понимаю. Я чувствую, что меня хватают за брюки, чувствую, что теряю равновесие. И тогда, уже падая, я на последнем выдохе запускаю камень в окно.

Панический вздох кого-то из моих сослуживцев.

Истеричный хруст оконной рамы.

Звон стекла и дождь рассыпающихся по полу осколков.

И самое главное – глухой удар камня о подоконник, и еще один – о пол.

И снова время вязнет в моем крике.

Медленно камень подскакивает на полу.

Медленно мои ноги вырывают из-под меня.

Медленно я падаю со стола, приближаясь лицом к распластавшемуся камню.

Медленно он увеличивается в размерах.

Я отчетливо вижу на нем каждую впадинку и каждую шероховатость. Это могло бы быть эротичным.

«Надо было в открытое окно» – эта мысль звучит в голове расстроенным голосом отца двоечника, но ее заглушает хруст моего носа.

***

– Э! К тебе посетитель! – грубый голос из темноты разливается волнами боли в моей голове.

Хлопок двери, похожий на лязгающий лай несмазанного электрического пса, окончательно приводит меня в чувство. Я понимаю, что не могу дышать.

Мой нос распух, а неаккуратно наложенный на него пластырь пропитался кровью. Наощупь эта конструкция ощущается, как разваренный пельмень на лице. Он пульсирует и дергает меня за нервы при каждом прикосновении.

Я отваживаюсь приподняться.

Первые же потуги приводят к тому, что в моей шее что-то хрустит, а по всей длине позвоночника пробегает горячая молния. Она шустро заползает ко мне в голову и ослепляет меня.

– Ай! Твою...

Сесть все-таки удается.

Я нахожу себя на деревянных нарах в серой цементной коробке три на полтора. В одном конце коробки – тяжелая дверь с маленьким оконцем, сейчас закрытым. В другом конце – маленький прямоугольничек неба, забранный решеткой. Я не могу понять, какое оконце больше по размеру. В дальнем от двери углу – рыжий от ржавчины унитаз. Я морщусь и отвожу от него взгляд.

На нарах напротив меня, вцепившись ногтями в колени, сидит Анджела. Она смотрит на меня блестящими от подступающих слез глазами и иногда всхлипывает. Видимо, убедившись, что я осознаю себя частью действительности, она отрывисто вздыхает, вздрогнув всем телом, и с надрывом выдавливает:

– Ч-что ж ты наделал?

Я чувствую себя, как подросток, проснувшийся с похмелья от разочарованного взгляда матери. Мне становится стыдно, хоть я и не совсем понимаю, о чем это она. Но приходится сглотнуть подступающий к горлу ком, чтобы сказать:

– Не знаю. А что случилось?

Она еще раз вздрагивает, словно я зарядил ей пощечину и расплывается в плаксивой гримасе, однако ей удается совладать с собой и не расплакаться.

И рассказать мне, что произошло.

***

Все это заходит слишком далеко.

Зашло.

Все это зашло слишком далеко.

Если раньше я чувствовал себя крысой, толи домашней, толи лабораторной, хоть и запертой в клетке, но хотя бы живой и веселой, с ощутимыми перспективами на смерть от старости или, по крайней мере, от неудавшегося опыта с веселящим газом, то сейчас я все чаще чувствую пристальный взгляд удава на спине.

Или это от веселящего газа?

Нет, даже не хочется думать, что это какой-то опыт. Во-первых, это все усложняет. Во-вторых, это становится слишком циничным.

Мне намного комфортнее думать, что все окончательно сошли с ума.

***

Когда я стоял перед кабинетом, пытаясь перевести дух, Андрей как раз заканчивал оглашать новый приказ ОВ(П)ЕЗдУ. Приказ номер восемь тысяч сто. «Об организационных мерах по борьбе с коррупцией». Смысл в том, что теперь все сотрудники, замещающие должности начальников отделов, раз в полгода должны освобождать свое место, передавая полномочия сотруднику, кандидатура которого утверждается совместно КОКом и ОВК, а затем – самоликвидироваться.

Во время той планерки несколько десятков людей по всей ИКОТе покончили с собой.

Сейчас я даже не могу вспомнить, предполагал ли я когда-нибудь, хотя бы в шутку, что дойдет до этого. Нам в прямом смысле приказывают самоубиваться. И все продолжают поддерживать игру. Никаких вопросов, никаких возражений, разве что пара ворчливых замечаний в усы.

И большая часть разговоров – о том, не пропихнута ли эта законодательная инициатива лоббистами от камней? И опять заговор камней, и опять каменная паранойя. Как будто с прошлой недостаточно времени прошло.

Как коровы, по пути на бойню недовольно обсуждающие неопрятный вид мясников.

Мне страшно.

Мое восприятие будто бы разделяется. С одной стороны я не могу представить себе, как кто-то вообще может относиться к этому серьезно. С другой – я точно знаю, что все относятся к этому серьезно. Это похоже на игру в каменное лицо с аллигатором под столом.

Судя по всему, я проиграл.

***

Через полчаса дверь со скрежетом открылась, и хмурая морда незнакомого ОВКшника сказала, что свидание закончилось. Анджела испуганно встала и ушла, бросив мне на прощание сверлящий сердце взгляд, из-за которого я почувствовал тяжесть петли на шее.

Хмурая морда отказалась говорить, в чем меня обвиняют.

Хотя, мне сейчас не до этого.

Серый цемент камеры и зависшие над головой абстрактные перспективы призрачного наказания навевают кафкианские мысли, но я отгоняю их.

Вот, значит, как?

Вообще-то, само по себе издание такого приказа логично. Мы тетешкались с камнями, потом признали их равными, а что дальше? У шизофреника два выхода – отдаться своему безумию и покончить с собой. И по большому счету это одно и то же. Но даже старые психопаты из ОВ(В)ПЕЗдУ понимают, что не смогут приказать нам стать камнями. А вот самоубийство!

Это все понятно.

Что меня действительно выводит из себя – как же вы все могли на это пойти? Как? Почему? О чем вы думали в этот момент? Стоя на подоконнике, проверяя крепеж петли, нащупывая в канцелярской подставке ножик для бумаги, к чему вы все шли? Что было впереди?

Не похоже, что вы хотели избавиться от невыносимых тягот жизни, вам ведь все нравилось, да?

Я вспоминаю выражение лица Андрея, падающего из окна.

– В отставку ты уходишь... – бормочу я под нос, а сердце неприятно екает. – Дурак, в какую отставку?

Или это было что-то вроде жеста? Выражение преданности своему родному учреждению? Да бросьте! От нас этого никогда не требовали. Нам все равно некуда больше идти... Что? В другой бункер? Ага, ну и идите... Копать.

Нет, все было более обыденно. Обычная работа. Выполнение приказа.

Но какого приказа!

Бюрократические камикадзе. Офисные шахиды.

То есть, что? То есть, все просто продолжают корчить хорошую мину? Ну не при такой же игре!

Паутинистой тенью мне в голову заползает вспоминание о книге, которую я читал еще в детстве. Вроде как там люди повырезали себе глаза, а потом как ни в чем не бывало продолжили заниматься своей рутиной. А тех, кто не повырезал, вроде гнали... не помню.

Ладно, может быть, наказание? Что было бы, если бы какой-нибудь начальничек не выполнил требований приказа?

Интересно, а ведь в приказах уже давным-давно нет никаких санкций. Они даже не предусматривают неповиновения. А зачем предусматривать-то? У нас никогда не было даже повода не подчиниться. У нас из показателей социального статуса – этаж в жилом комплексе и отдельный кабинет. Раньше, наверное, за это могли и глотку перегрызть и задницу подставить, но у нас таких идиотов нет. У нас это, скорее, игра. А кроме этажа с кабинетом? А больше у нас ничего и нет – подчиняйся не хочу. У нас нет самой возможности жить как-то иначе. Нет, ну, можно копать туннель...

И что получается-то? Что все просто по инерции, просто потому что такая работа, летят, хлопая полами пиджаков, как птицы с подрезанными крыльями, прямо в песок, с девятого – или кто там на каком – этажа, даже не задумываясь об альтернативах. Потому что альтернатив-то больше нет. Потому что это уже природа, это уже изнанка подкорки, это уже на уровне рефлексов и инстинктов.

А, собственно, почему должно быть иначе? Мы ведь с самого детства к этому привыкаем. Этим занимается наш отдел образования. Он же детский сад, он же школа. Помню, как я сбегал оттуда в библиотеку. Уже тогда Андрей прикрывал меня.

Я не люблю вспоминать детство. Наверное, это говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности. В общем-то, мне и нечего вспоминать, как и всем нам. Все то же самое, только вместо квартальных отчетов – аппликации из картона.

Наверное, все, что сейчас происходит, говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности.

Резкий лязг дверного оконца режет слух, я вздрагиваю от неожиданности.

– Э! Обед!

Красная грубая рука ставит на маленький подоконник под оконцем оловянную тарелку.

Оконце захлопывается.

Есть мне сейчас совсем неохота, в желудке, будто стираются носки. И заглушить это чувство никак не получается.

В надежде взбодриться я пытаюсь посмотреть в окно, то, которое ведет на улицу, а не в унылый коридор, но при каждом повороте моя шея хрустит и стреляет в голову, так что я просто откидываюсь на нарах и пытаюсь расслабиться.

Я вспоминаю, как камень увеличивался в размерах, приближаясь к моему лицу. Черт, я ведь упал рожей на камень, причем со стола упал! Повезло, что шею не сломал. Был бы сейчас коллегой бывших начальников в небесной канцелярии.

От этой мысли по спине бегут мурашки. Это же мой самый жуткий кошмар – наличие канцелярии даже там, наверху.

Через какое-то время окошко снова лязгает, и та же красная рука забирает нетронутую тарелку, оставляя меня наедине с мыслями.

А какие у меня мысли? Да никаких.

Наверное, это должно меня беспокоить. Ведь неспроста же я сижу здесь. Ведь я натворил что-то. Вот, интересно, что? Не причинение же вреда мне инкриминировать. Камню? Хотя, конечно, может быть. Я даже не удивлюсь.

В любом случае, я ведь должен чувствовать что-то. А я не чувствую. И нельзя сказать, что я в шоке каком-то, что я не понимаю, что происходит. Все я понимаю. Никогда еще реальность не кидалась мне в лицо так резко. Я могу избавиться от этих цементных стен, только закрыв глаза, иначе – они напирают на меня, накатывают, лезут в глаза, застилают собой все пространство.

Но мне все равно. Лежу себе, как камень. Ничего не чувствую.

Ответственность? За что? Вина? Перед кем? Перед камнем? Плевал я на него.

Страх перед наказанием? Точно нет. Скорее – просто страх. Да, это я чувствую. Вернее, даже не страх. ИКОТа, ОВ(П)ЕЗдУ, в общем-то, в лице этих органов, весь мир сошел с ума. Я чувствую себя, будто бы качели, на которых я раскачивался, сломались и запустили меня куда-то. Прямо в небо. И я теперь падаю с такой высоты, что уже успел все осознать и со всем смириться.

В общем, мое состояние теперь лучше всего описывают незабвенные, буквально вырезанные на столешнице истории слова Ивана Иваныча, кем бы он ни был. Да ну все это нахуй.

Уже ближе к вечеру дверь опять лязгает.

На пороге стоит, очевидно, мой охранник – ОВКшник с красными грубыми руками и таким же лицом.

– Следователь вызывает, – говорит он. – На допрос.