Послежизние Клима Самгина⁠⁠

18 апреля 1930 года, в кремлёвском кабинете генерального секретаря ЦК ВКП(б) нагло и не ко времени зазвонил телефон. Сталин отложил ручку и удивлённо воззрился на аппарат: обычно о звонках заранее предупреждал и соединял секретарь Поскрёбышев. Генсек осторожно снял трубку и даже не успел сказать «Алло?», как в ухо ему ударил взволнованный поток фраз:

— Пётр Александрович? Очень рад, что вас застал!

«Что за Пётр Александрович?! Незаконный сын Александра III что ли? Они там не в курсе, что Романовы уже 13 лет, как в Кремле не живут?» — озадаченно подумал Сталин и спросил:

— Товарищ, вы как — здоровы вообще? Какой ещё Пётр Александрович?!

— ...благодарю вас, здоров. Пётр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции.

И опять генсек был поставлен в ступор: «Какая операция?! Ввод в строй ТуркСиба? Дело "Промпартии"? Открытие МАИ? Разгром правой оппозиции?» и тут вдруг до него неожиданно дошло. Усмехнувшись, он аккуратно положил эмоционально клокочущую трубку рядом с бумагами и продолжил писать. Досчитав до ста снова взял её и прислушался.

— ...бумажка! Фактическая! Настоящая! Броня! — победно выкрикнул голос и умолк.

— Товарищ Булгаков? Здравствуйте, Михаил Афанасьевич. Вы, мне кажется, опять увлеклись. Да-да. Сколько раз вам ещё нужно повторять: вы не профессор Богоявленский...

— Преображенский! — тут же поправила трубка

— Вот-вот. Вы не Преображенский, а я не Пётр и не Александрович, я занятой человек и вы, наконец, отвлекаете меня от работы.

В трубке зашуршало и что-то упало, дважды отозвавшись эхом. Затем тот же голос, но градусом пониже произнёс:

— Ради бога простите, товарищ Сталин. Вы понимаете: задремал, видно приснилось что-то, схватил телефон и...

— А откуда у вас мой прямой номер, товарищ Булгаков?

— Сам не пойму! Случайно набрал несколько цифр и попал на вас. Очень странно... Жена говорит — это мне чёрт постоянно ворожит.

— Воланд?

— ... а вы читали? — оторопел Булгаков — Оно же пока только в рукописи?

— Что же — рукописи не только не горят, но ещё и быстро копируются, товарищ Булгаков. Да, просматривал. Очень смешно, очень. Однако много допущений в трактовке евангелических текстов, это я вам как бывший семинарист говорю. Не находите?

— Ну так это только намётки, черновой, так сказать, вариант. Я буду ещё дорабатывать...

— Работайте, Михаил Афанасьевич, дорабатывайте. Только вот с морфием опять начинать не стоило бы. Вы же врач, должны понимать.

— Господи, а как вы... Я же совсем чуть-чуть!! Только от депрессии и исключительно дома!

— Принимаете вы его, возможно, и дома, однако людей шокируете потом и во вне его. Кто сказал жене Михаила Иваныча Калинина: «Клодина, ты ли это, неунывающая вдова!»? Да ещё в помещении секретариата Союза писателей! Будучи без штанов?!

На той стороне линии повторно что-то упало и даже, кажется, покатилось по полу.

— Она такая невыносимая мещанка, товарищ Сталин! — торопливо заговорил Булгаков — К тому же была безвкусно одета и делала мне двусмысленные намёки. Обозвала меня боровом! Хлопнула по морде, а у меня, как и у моего героя Шарикова, морда не казённая!

— Так вы же первый её ущипнули за... Ладно, опустим. Кстати, про Шарикова. Откуда вообще взялся у вас этот персонаж?

— А это мы с господином Горьким как-то пересекались во МХАТе и он спросил, чем могла бы закончиться жизнь его героя Клима Самгина после революции. Ну я и сказал ему (в шутку, конечно), что он скорее всего, под сценическим псевдонимом «Чугункин» веселил бы публику частушками под балалайку в пивных заведениях. Никчемный же человечишко этот Самгин, худший образчик интеллигента, притворно сочувствующего социал-демократии!

— Как вы, однако, безжалостны к своим собратьям по прослойке, Михаил Афанасьевич.

— А как иначе? Да вы на них только взгляните получше, товарищ Сталин! Они же...

— Я вас очень хорошо понял, товарищ Булгаков. Также понял мотивы, которыми вы руководствовались, разбивая молотком рояль и посуду на квартире товарища Киршона.

— А всё потому, Иосиф Виссарионович, что секретари РАППа из всех партийцев самая гнусная мразь! Их же терпеть невозможно! Этот Киршон, он же...

— Фарш слопал у Дарьи? — пошутил Сталин

— Что?!

— Я говорю: по возможности ограждайте себя от морфина, товарищ Булгаков. Не держите дома этой дряни. И опиум не добавляйте в табак, добрый вам совет. Пейте лучше красные вина.

— Что же, я не понимаю, что ли? Вино — другое дело. Вина — напитки полезные. Спасибо за совет. Да, ещё, товарищ Сталин, раз уж я вам случайно дозвонился...

— Что такое?

— Я тут одну пьесу хотел поставить в Художественном театре. Можете себе представить: отказали. А я без пропитания оставаться не могу, где же я буду харчеваться?

— А вы подайте заявление ещё один раз. — Сталин черкнул что-то в календаре. — Мне кажется, что они согласятся.

— Большое спасибо, Иосиф Виссарионович!

— Мне-то за что? Вам спасибо, что радуете советских трудящихся новыми пьесами. И будьте смелее с критиками, не давайте себя в обиду.

«У самих револьверы найдутся…» — мстительно подумал Булгаков, а вслух сказал:

— Ни в коем случае, товарищ Сталин! Ещё раз спасибо!

— Желаю вам всего хорошего. — генсек положил трубку

* * *

«Тиран, самодур, кремлёвский горец!» — мысленно кипел Булгаков, выбирая остатки раствора в шприц. — «Как же нечувствителен он к страданиям интеллигенции в её поисках самой себя?! К её чаяниям и устремлениям!»

— Всё-таки правы были вы, Владимир Ильич, в своём метком определении мелкобуржуазной интеллигенции! — подвёл итог Сталин, обращаясь к портрету Ленина, строго глядящего со стены кабинета, и закурил «Герцеговину Флор».