Порезы II⁠⁠

Ссылка на первую часть: https://pikabu.ru/story/porezyi_i_6260718

***

Дальнейшие события развивались быстро, своим потоком грозя унести в неизвестность не только меня, но и бедного Геру. После того вечера, когда мы с Антоном поговорили о его странной проблеме, все стало только ухудшаться.

На следующее утро я увидел алые пятна на кровати своего друга. Его самого в комнате не было; я не на шутку перепугался. Волнение мое ушло, когда Антон показался в дверях комнаты - бледный, но все-таки живой. На лбу его красовался бледно-бирюзовый, «медицинского» цвета пластырь, а в глазах было еще больше отчаяния, чем вчера.

Думаю, это было закономерно. Та ночь принесла Антону гораздо больше боли и крови, чем предыдущие. Позже я узнал, что новая рана оказалась глубже остальных, а выглядела так, словно кто-то желал вырезать на лбу жертвы букву или знак, но закончить начатое не успел.

Мне искренне хотелось помочь другу, но что, в сущности, я мог сделать? Предложения сходить к психотерапевту Антон отвергал, и очень скоро вообще перестал со мной говорить. Два дня бедняга молчал, большую часть времени сидя на кровати и глядя куда-то в пустоту. Порой он скорбно вздыхал, своим видом напоминая душевнобольного; в институт ходить перестал. А та невыразимая печаль, что завладела моим другом, оказалась сильнее, чем я думал вначале: несколько раз Антон даже плакал в подушку. Я не стал его за это упрекать - на его месте многие взвыли бы от отчаяния.

Возлюбленная Антона тогда ничего не знала – ее попросту не было в городе, а в своих звонках к ней мой друг нашел, пожалуй, единственную отдушину, позволявшую забыть о странной проблеме. Каждый раз Аня разговором поднимала ему настроение, почти возвращала к жизни. И хотя эффект от этих телефонных бесед не был длительным и устойчивым, я до сих пор испытываю к ней благодарность за это.

В то же время градус ненависти Геры к соседу по комнате увеличился пропорционально тому, насколько увеличилась неприязнь самого Антона к этому чудаку. Пару раз я думал: еще немного и мой старый (бывший?) друг врежет доходяге так, что от него останутся лишь очки да ботинки.

Но этого не происходило. Думаю, здесь не обошлось без страха: Антон боялся трогать Геру, я в этом почти уверен. Ведь если бы очкарик действительно проделывал все эти фокусы, то разозлившись окончательно, мог и убить моего друга. Или не мог? На этот счет у меня были сомнения раньше, есть они и сейчас.

Стоит отметить, что в ту пору тревожные мысли мучили не только Антона. Я и сам стал жертвой своих палачей - совести и подозрительности. «А может быть, ты сам лунатик?» - вопрошала меня та часть мозга, которую я не мог заткнуть. - «Может, это ты мучаешь друга по ночам? Ты ведь завидуешь ему, завидуешь совсем не белой завистью. Он талантлив, а ты – нет. У него есть роскошная девушка, а ты и двух слов связать бы не смог в разговоре с такой, как Аня!».

Эти мысли, тупые и жестокие, словно старые мясницкие ножи, вновь и вновь пронзали мою голову, и это мучило меня, и больше всего я хотел, чтобы следующим утром Антон проснулся и сообщил мне, что нового пореза нет. Чтобы каждый день он просыпался без окровавленных простыни и одеяла, а мне не приходилось корить себя за то, что происходило неизвестно по чьей вине.

Но все надежды оказались бесплодны. На третье утро после нашего разговора на подушке моего друга лежал кусочек мочки уха, а все изголовье кровати было залито кровью.

Именно в то утро Антон и обвинил во всем Геру.

***

Тогда я проснулся от криков. Антон орал, как… простите за каламбур, как резаный. Был в своем праве, так сказать. Но его крики казались ничем по сравнению с верещанием Геры, который, наверное, решил тогда, что настал его смертный час.

Едва я раскрыл глаза, как тут же пожалел об этом. Обои комнаты были обагрены брызгами крови. Сам раненый изо всех сил мутузил соседа-ненавистника, выкрикивая в его адрес чуть ли не по нескольку оскорблений в секунду, так что речь его казалась совершенно неразборчивой.

- Сктинамразьгнидатварьсволчь! – рычал обезумевший Антон, нанося удар за ударом по беззащитному отличнику.

Я вскочил с кровати и бросился к ним. Во все стороны от Антона летела кровь, я увидел его раненое ухо. Это меня покоробило, но не остановило.

- НЕ ЛЕЗЬ! – взревел Антон, едва заметив меня.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я прыгнул и сбил паникера с ног, повалив на Германа, который теперь не верещал, а лишь тихо и тоненько скулил. Антон орал и матерился, извивался, но вырваться из моей хватки не был в состоянии.

- Успокойся! – громко сказал я и повторил это несколько раз, пока он не перестал дергаться. В ушах стучал пульс, тело словно бы било током, адреналин вскипятил кровь. Все вокруг было в алых брызгах, как и я сам. Антон разрыдался.

- Ну что за дерьмо! - сказал я тогда, стащил Антона с Германа и каким-то образом усадил его рядом с кроватью. Оба они – жертва и мститель - выглядели ужасно. Антон бился в немой истерике, Геру знатно помяла неожиданная атака соседа, и он весь как-то обмяк, а я…

Черт, я был слишком молод, чтобы справиться тогда в одиночку. Честное слово, мне не пришло в тот момент ни одной дельной мысли о том, как бы вытащить друга из сложившейся ситуации, а весьма скоро в этом просто отпала необходимость.

Как оказалось, на крики Геры и Антона сбежался весь этаж, и когда в дверь, которую мы все-таки начали закрывать на ночь, стала ломиться толпа, я не придумал ничего лучше, кроме как открыть незваным гостям.

***

Нетрудно представить, какой переполох поднялся тогда - и все из-за нервного срыва моего соседа по комнате.

Антона в тот день увезли в отделение полиции, Геру – в травмпункт, фиксировать побои. Мой друг разбил ему нос и раскроил губу. Если бы я проснулся чуть раньше, возможно, Антона не выгнали бы из института. Однако я не испытываю жалости по этому поводу. Думаю, я ничего не мог изменить.

После обследования психиатра в заключении написали: острый психоз. Помимо возмещения ущерба пострадавшему Гере, Антона обязали ходить на приемы каждую неделю, и, в конце концов, все дошло до того, что его положили в психиатрическую лечебницу.

Мне бы очень хотелось закончить эту историю прямо сейчас, но… вы ведь не поймете, чего в ней такого особенного, верно?

Ну что ж. Будете правы. Надо рассказать все до конца.

Я отдышусь и продолжу печатать.

***

Все это произошло зимой 2007 года. Ровно пять лет назад, стало быть. Сейчас за моим окном бушует самая настоящая метель, словно взбесившийся дух некогда милой сердцу ностальгии. Глядя на этот снег я не чувствую покоя.

Сейчас я живу в съемной квартире, один. Ставка учителя средней школы не позволяет мне, как сказал бы Антон, разгуляться, но жить на нее все-таки можно.

Я не женат, девушки у меня нет. Как, впрочем, нет и семьи: я рос без отца, а мама неожиданно умерла от инсульта за полгода до того, как я получил диплом. На фоне того, как Антона посадили на принудительное лечение, потеря матери стала для меня сокрушительным ударом, который я пережил с большим трудом. Около года я сидел на антидепрессантах. Радости свободной и молодой жизни меня интересовали тогда не больше, чем труп мухи, валяющийся на подоконнике в первый снежный день года. Опустошение и траур – вот все, что у меня было.

Однако даже тогда мне хотелось все забыть, очиститься и родиться заново, и каким-то чудом я сумел все это сделать. Квартира, в которой мы с мамой жили до моего переезда в большой город, перешла мне по наследству, но жить в ней я не хотел – надеюсь, вы понимаете, почему. Продав свое скорбное наследство, я окончательно перебрался в областной центр, сменив тесную комнатушку в общаге на приличное съемное жилье, которое мне настолько нравилось, что впоследствии я уговорил арендодателя на продажу. К третьему году с окончания института мое существование стало столь сносным, что я признал его жизнью. А сейчас даже моя работа меня полностью устраивает, и я могу сказать, что стал почти на сто процентов счастлив.

Однако есть одно коварное, гнилостное «но», которое не даст мне жить спокойно.

В ящике моего кухонного стола лежит пакет, свернутый вчетверо. В этом пакете покоится письмо, плотно замотанное в пергаментную бумагу, которую некоторые домохозяйки обычно используют при выпечке. Письмо это большое и написано широким скачущим почерком. Когда я увидел его впервые и прочел содержимое – а случилось это полтора года назад – сердце мое упало.

Пакет с письмом пришел мне по почте. Адресантом был, как вы наверняка догадались, мой старый приятель Антон, который на тот момент, как выяснилось, успешно прошел курс принудительного лечения.

Я приведу полный текст письма здесь. Думаю, любые мои комментарии не смогут передать чувств, что я испытал, прочитав это послание. Вот как оно звучит:

«Здравствуй, Коля.

Надеюсь, ты хорошо спишь по ночам, и не испытываешь чувства вины. Потому что оно того не стоит. Мне бы тогда никто не смог помочь. Теперь я это понимаю.

Первое время в лечебнице все было относительно нормально. Сначала у меня диагностировали «кратковременное диссоциативное расстройство личности в совокупности с параноидным психозом», и еще что-то. Я не очень хорошо помню весь пучок психозов, который на меня тогда повесили, ну да это ладно.

В любом случае теперь все нормально. Ну… почти нормально.

Современные методы лечения, которые применили врачи, изгнали то, что мешало мне жить.

Я боюсь, что ты не поймешь, но я хочу, чтобы ты знал правду. О том, что твой старый друг не сошел с ума.

Те раны… в лечебнице они вернулись! Более того, там мне удалось узнать, что они появлялись на мне сами собой! Понимаешь? Меня пеленали в смирительную рубашку, в порядке эксперимента приковывали руки и ноги на ночь к кровати… и к утру я все равно просыпался в крови. У меня на теле до сих пор несколько крупных, плохо стянувшихся шрамов. Несколько раз я чуть не умер, дважды мне переливали донорскую кровь – настолько сильно ранил меня ночной сон. Днем такого не происходило, но, даже выспавшись днем, ночью я все равно засыпал, вопреки убойным дозам бодрящих веществ, которыми меня там пичкали, лишь бы я только не отключался.

Санитары в больнице между собой болтали о демонах, библейских проклятиях и прочей ерунде. Я старался не слушать это. Сам не знаю почему, но вид белых больничных стен не сломил меня, а наоборот, каким-то образом придал мне сил. «Посмотри вокруг, - думал я, - ты оказался в месте, где не может быть никакой чертовщины. Только истина, факты и безумие в чистом виде, лишенное примесей предрассудков». Эти мысли меня ободрили. Ты ведь помнишь, я всегда был атеистом, и в мистику не верил. Это мне и помогло.

Но мой воинственный дух оказался быстро сломлен. Врачи так и не нашли всему происходящему рационального объяснения. Позже, уже в Москве, консилиум врачей установил, что мой случай уникален, и было решено, что мое тело каким-то образом имитирует эти ранения. Было выдвинуто множество гипотез, как, зачем и почему оно это делает, но все они вели к тому, что нужно резать (!) мой мозг.

Операцию я не помню – логично, правда? Я вообще не имею понятия, что эти толстолобики со мной сделали. Как бы там ни было, в копилку моих шрамов добавился еще один – на затылке, а вся эта ерунда с ранениями ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПРЕКРАТИЛАСЬ. Проснувшись на утро после операции на сухой белоснежной простыни без единого алого пятнышка, я расплакался. В НИИ, в котором проводили операцию, мне предложили хорошие деньги за возможность изучения моей нервной системы. Три раза в неделю я езжу на обследования и получаю сумму, которой вполне хватает на жизнь. Я много сплю и читаю книги. Все хорошо.

Но, к сожалению, по договору я не могу покидать Москву, и я знаю, что ты вряд ли ко мне поедешь. Да это и не важно.

Я до сих пор очень боюсь, что все начнется снова. Каждое утро я открываю глаза и лежу, глядя в потолок, не рискуя смотреть на что-то еще. Боюсь увидеть на кровати пятна крови.

А самое главное, порой мне кажется, что порезы должны вернуться. Не знаю почему, но я в этом практически уверен. Если это действительно всего лишь болезнь, то она наверняка смертельна и похожа на рак, а метастазы ее въелись в мой мозг. Утренняя паника не отпускает меня, но безысходные мысли перед сном куда страшнее.

Правда, пишу я тебе не только для того, чтобы рассказать все это. Врачам я, конечно, такого не говорю, но не это важно. Коля, если это письмо до тебя дошло, то скоро к тебе придет и почтовое извещение о денежном переводе. Исполни просьбу старого друга – найди Аню, расскажи ей все, что в этом письме, и отдай деньги. Передай ей мой номер телефона (он на обратной стороне), но сам мне не звони. Мы с ней плохо расстались, но я хочу узнать, как она поживает. И главное, как бы там ни было, где бы она ни оказалась, пусть получит деньги и узнает, что произошло. Даже если звонить не станет. Заранее спасибо».

А внизу стояла подпись: «Антон Кручинин», и за ней, как водится, постскриптум: «Не обижайся, но тебе ни к чему наша дружба. Прости и прощай».

***

И вот, после восемнадцати месяцев безмолвия, эта история подходит к концу. Могу сказать, предвосхищая ваши вопросы: бывшую девушку Антона я нашел, но деньги она так и не приняла. Как и не поверила в историю, рассказанную мной. По-моему, Ане к тому моменту было уже все равно; по кольцу на безымянном пальце и ее ухоженному виду я понял, что она удачно вышла замуж. Пачка банкнот Антона до сих пор лежит в пакете вместе с его письмом, и за полтора года я ни разу к ней не притронулся.

А вчера утром мне на электронную почту пришло короткое письмо. «Они вернулись» - говорило оно, и я почти сразу все понял. Тотчас я позвонил по номеру, который Антон хотел передать через меня Ане. На том конце провода мне ответила женщина. Судя по дрожащему старческому голосу, эта женщина была матерью моего друга, и своим дрожащим голосом она сообщила мне страшную новость. Антон повесился.

А я? Я стал единственным, кто имеет хоть малейшее представление о том, что на самом деле происходило с ним в течение последних пяти лет.

Врачи, эти «толстолобики», кажется, так и не сумели разобраться в природе его странного заболевания, но разве это важно? Я думаю, все это полная ерунда. Теперь так думаю, хотя раньше считал совсем иначе.

Теперь я думаю, что это и не заболевание вовсе. Не может быть такой болезни, от которой на здоровом теле сами собой появляются порезы. Думаю, понять, что на самом деле происходило с Антоном, может лишь тот, кто сам прошел через что-то подобное. Врачи, вырезав часть мозга моего приятеля, только отсрочили неизбежное. Антон это понял, когда вчера утром на его теле вновь появилась кровь, но почему? С чего он сразу же решил, что эта кровь имеет отношение к старым ранам?

Да потому что эти порезы ни с чем не спутать. Боль от них ни с чем не спутать. Тот невнятный, неосязаемый, едва сознаваемый ужас, касающийся тебя ночью, когда нечто темное оставляет на тебе кровавую метку обреченной жертвы, ни с чем не спутать.

Сегодня утром я проснулся с окровавленным пальцем, и лишь взглянув на него, вмиг все понял.

***

Это произошло утром. Ровно десять часов назад, стало быть. Сейчас метель за окном унялась, словно дух моей ностальгии сжалился и решил напоследок напомнить мне о лучших временах.

Но мне нет дела до лучших времен. Летящий с небес снег за окном будто шепчет: «…жизни кончаются… оплачь себя, если хочешь… смерть придет и за тобой…», но мне совсем не хочется слушать этот шепот. Странно? Может быть.

Ведь я не безумец. Я знаю, что мои нервы не выдерживают напряжения, но я не безумец.

Почему Антон не попробовал спать в другой комнате, а остался в нашей, хотя и опасался Геру? Не потому ли, что подсознательно знал: рыжий ни при чем? Почему он, чувствуя, что с ним действительно творится, как он выразился, чертовщина, не отправился к какой-нибудь бабке-ведунье или в церковь? Порезы могли легко сломить его бравый атеизм, но на самом деле он словно бы и не думал искать решение. Так в чем же было дело?..

Если раньше я задавался подобными вопросами, то теперь меня беспокоит лишь один. Антона, я думаю, беспокоил он же.

В моей правой руке – кухонный нож. Через минуту я положу левую руку на стол ладонью вверх и буду сидеть, глядя на нее до тех пор, пока не решу, что же все-таки лучше.

Сойти с ума от ожидания смертельной раны, или нанести ее самому?..