Пока ещё белый (часть 1)⁠⁠

Говорят, угасающий разум старика выделывает странные штуки с памятью. Можно в деталях помнить события полувековой давности, но регулярно забывать, что ел на завтрак и где вообще находишься. Я, вроде, не совсем ещё старик. Да, мои сорок с небольшим успели забрать половину волос, несколько зубов и… кое-что ещё. Просто последние годы были настолько малоприятными, что слипаются в ком грязного снега и катятся к чёртовой матери вместе со мной. Но годы, которые вспоминаются гораздо ярче, куда логичнее было бы назвать «последними».

В школе я боялся попасть в армию. Думал, что такие как я не выживают в тюрьме и в окопах. Мой выпускной пришёлся на конец девяностых, и окопы вполне могли стать реальностью. Поэтому я решил поступать. Денег на обучение в больших городах у родителей не было, а дома надёжную «вышку» предлагал только педагогический. Я с детства дружил с книгами и ненавидел цифры, поэтому выбрал филфак. Студенчество помню, как самое лучшее время в жизни, и мог бы говорить о нём часами. Но всё, что я действительно хочу рассказать, случилось после.

Финишная прямая к диплому пришлась на более спокойное время. Шанс угодить в «горячую точку» был уже небольшой, да и порядок кое-какой навели. Но когда встал выбор между службой и распределением в сельскую школу, я задумался. Это в сорок общаешься на равных с теми, кто на десяток лет старше или младше. В юности же все ямки ― пропасти, все углы ― острые лезвия. Двадцатитрёхлетнему мужику неуютно быть равным среди мальчишек. Уж лучше — по разные стороны учительского стола.

Цепочку воспоминаний в этом странном дневнике начну с первого приезда в Затворки. Был август 2005-го. Некогда большое село, как и многие, превратилось в полузаброшенную деревеньку. Чудом здесь сохранилась «девятилетка», колхоз и даже больница. Всё это продолжало «коптить», потому что обслуживало некий Объект в лесах неподалёку.

Единственный рейсовый автобус пришлось бы ждать сутки, поэтому из райцентра меня подбросил водитель хлебного грузовика. Он же и поделился информацией. Не забыл упомянуть летающие тарелки, секретное оружие и людей в химзащите. Всё это «точно видел один знакомый». Наверное, как и рядом с любым из военных городков.

Школа, которую легко было найти по заросшей аллее от центральной площади, встретила краской, свежей древесиной и прочими запахами ремонта. Всё это в связке с летней жарой и волнением вызвало головную боль.

Директор лично повёл показывать предоставленное жильё. Высокий плотный мужчина с красным лицом и волнистой сединой напомнил Ельцина в его «лучшие годы». Но вместо специфического тембра имел густой, хорошо поставленный баритон. А тёмно-карие глаза, несмотря на широкую улыбку, неприятно прожигали насквозь. В голове всплывали два слова: «самодур» и «манипулятор». И очень хотелось, чтобы ассоциации оказались ошибочными.

Позади кирпичного двухэтажного здания школы располагался стадион. Точнее, вытоптанное футбольное поле с парой ржавых ворот и десятком деревянных лавочек. Стайка мальчишек, гоняющих мяч под не слишком цензурные крики, при виде нас затихла и поздоровалась. Валентин Серафимович строго погрозил им пальцем и повёл меня дальше, прямо через центральный круг. Я буквально спиной ощущал взгляды будущих учеников и был уверен, что они обсуждают «новую жертву». Тогда всё это казалось преодолимыми трудностями.

Сразу за школьной территорией начинались заросшие бурьяном поля. Слева вдали виднелись руины ангаров, справа скелетом какого-то динозавра торчал ржавый комбайн. Мы направились протоптанной дорожкой к одинокому деревянному домику посередине. Попутно Валентин Серафимович рассказывал:

― Тут старый Карпыч жил. При колхозе когда-то сторожем числился. Потом эту часть забросили, его переселить хотели, а он ― ни в какую. Поэтому домик и уцелел. Даже электричество есть. Лет пять назад шалили, конечно, провода резали. Вот, заново натянули к твоему приезду.

Директор выразительно посмотрел на меня. Наверное, ожидал, что я проникнусь благодарностью и не сбегу в самом начале сентября. Я молча дёрнул дверную ручку. Оказалось не заперто. Жара набирала обороты, но в пыльном полумраке жилища было прохладно. Старая ветла в палисаднике удачно затеняла ржавую крышу. Удивительно, что дерево, как и сам дом, до сих пор не ушли на дрова. Тянуть газ в такую глухомань едва ли планировали.

Малюсенький коридорчик вёл в кладовку, засыпанную углём. В полумраке на чёрных глянцевых камешках плясали яркие солнечные пятна.

― Крыша местами как решето, ― задумчиво кивнул директор. ― Поправим. С ремонта школы что-нибудь выделим.

Единственная жилая комната не обманула ожиданий. Пожелтевшие обои, маленькая печка в углу, умывальник с разбитым зеркалом, крепкий старый шкаф, круглый столик у одинокого окна и, внезапно, больничная койка. Видя моё удивление, Валентин Серафимович пояснил:

― У Карпыча диван был. Столетний, продавленный. На нём и помер. А нашли только дней через… Нда… Вот, заменили, чем смогли. Не сомневайся, кровать новая. Больница у нас в порядке, может себе позволить.

Я сбросил объёмную сумку на пол и с удовольствием расправил плечи. Директор хлопнул меня по спине и бодро сказал:

― Располагайся! Если что ― обращайся. По предметам не помогу, математик всё-таки. В остальном — всегда рад.

― Спасибо, ― неуверенно проговорил я.

Немного коробило из-за того, что меня даже не спросили, подходит ли мне жильё. Из удобств имелась только электроплитка на подоконнике. Однако качать права с первого дня казалось неразумным.

На выходе Валентин Серафимович обернулся и посмотрел на меня с нескрываемой иронией:

― Ну что, Юрий Вадимович, потянешь три предмета? Хотя придётся. Сам понимаешь, коллектив маленький. Зато часы, нагрузка. Завтра ждём на работу. Молодец, что устроился с августа. С ремонтом поможешь и сам освоишься.

Директор вышел в изрядно уже разогретое утро, оставив неприятный осадок. За пять лет обучения и практики я привык к обращению на «вы» и по имени-отчеству. Как от учеников, так и от преподавателей. А тут с порога бесцеремонно «тыкают». Я понял, что всё ещё ближе к мальчишкам, от которых хотел отгородиться столом, чем к новым своим коллегам…

Подумав немного, я поднял сумку и снова повесил на плечо. Надо было где-то найти надёжный замок.

***

Каждое событие, повлиявшее на моё нынешнее состояние, словно кошачья лапа, оставляло царапину в памяти. Новая отметина появилась довольно быстро. Кое-как привыкая к выделенной жилплощади, я начал ходить на работу. Первую неделю занимался ерундой, вроде протирания плафонов и перетаскивания тяжестей. Дети и их родители, помогавшие с ремонтом, были приветливы и настраивали на оптимистический лад.

В конце второй недели директор отрядил меня в помощь учителю технологии. Пётр Захарович, или просто Захарыч, оказался стереотипным трудовиком. Даже трезвый раскачивался при ходьбе, за что ученики прозвали его Морячком. Походкой и сизым носом он действительно напоминал персонажа «Деревни дураков». Однажды кто-то пришил к берету учителя рыжий помпон, чем вызвал громкую брань и швыряние инструментов. Теперь Морячок на время стал моим начальником, и я искренне боялся не сдержать при нём улыбки.

Весь день мы сортировали школьную мебель, отправляя размалёванные ручками парты в ремонт или на дрова. Пару кособоких стульев мне разрешили забрать. Захарыч был строг и молчалив, словно присматривался к чужаку. Ближе к вечеру я отпросился отнести стулья домой, заодно зашёл в продуктовый. Пить водку в жару не хотелось, поэтому я взял две бутылки портвейна. Глаза старого педагога заблестели, но он мастерски изобразил равнодушие. Лишь нехотя махнул рукой:

― Плесни, раз принёс.

После пары стаканов трудовик заметно оттаял. Начал расспрашивать обо мне и о моих планах на будущее, то и дело усмехаясь и качая головой, как полагается мудрому наставнику. О себе говорил неохотно, всё время переводя разговор на других.

Важных моментов в общении было два. Я не ошибся в оценке директора. По словам Захарыча, он «мнил себя царём», которому неплохо бы «поправить корону шерхебелем». Что такое шерхебель мне, гуманитарию, было неизвестно. Но звучало обидно. Также выяснилось, что у Валентина Серафимовича роман с молодой учительницей начальных классов Эллой Илларионовной. Вспомнив, как она красила лавочки во дворе, порхая в лёгком голубом сарафане, я невольно позавидовал директору. И пожалел детей. Язык же сломать можно! Элла Илларионовна… Словно перекличка пастухов на альпийских лугах… А ещё у неё был суровый и крепкий муж-кузнец. И однажды директор так «дозвездится», что Захарыч всё этому кузнецу выложит. Вот тогда-то головы и полетят. Буквально…

Разливая остатки второй бутылки в мятые железные кружки, трудовик повторил, наверное, в пятый раз:

― В общем, Элку не трожь!

Я с серьёзным видом покачал головой:

― Даже глядеть на неё не буду.

― Ну глянуть-то можно, почему же, ― Захарыч подозрительно прищурился. ― Или ты из «этих»?

― Да не дай бог! Мне просто… химички больше нравятся! ― отшутился я.

Трудовик задумался и тихо проговорил:

― Да, Соня хорошая девочка. Только присмотреться к ней надо.

Уже поздно вечером, запирая мастерскую, Пётр Захарович кинул мне вслед:

― Ехал бы ты отсюда, Юра! Пока можешь.

Я махнул рукой и шатаясь ввалился в помещение школы. Открыто. Значит, кому-то ещё дома не мёдом намазано. Я подошёл к стене и сфокусировал взгляд на стенде «Наши учителя». Вот тут, скорее всего, влепят моё фото. Прямо рядом с некой Софьей Максимовной. Надо же, какое совпадение… Это к ней, что ли, присмотреться надо? Мой рот невольно расплылся в глупой пьяной ухмылке.

Про химичек я ляпнул просто так. Теперь с фото над подписью «учитель химии и биологии» на меня смотрела худощавая конопатая девушка. Я был убеждён, что рыжие делятся на два типа: яркие-красивые и блёклые-незаметные. Середины не бывает. Софья Максимовна оказалась, на мой взгляд, из откровенно блёклых. Но настоящая красота часто скрывается внутри. Да и поживёшь тут в одиночестве…

Толком не помню, как я дошёл до дома. По пути через поле даже с кем-то здоровался. Свежекупленный амбарный замок придавал моей халупе иллюзию защиты. Ввалившись в комнату, я плюхнулся на один из школьных стульев у стола. Подпёр голову руками и долго смотрел в окно. Начинало темнеть. Вдалеке, через заросшее поле и жиденькие посадки, белело здание школы. На первом этаже горел одинокий огонёк. Я вынул из кармана джинсов телефон ― простую дешёвую «звонилку». Ни звонков, ни СМС. Никому я не нужен. Может, и хорошо?

Я впервые в жизни почувствовал себя свободным. Всё студенчество завидовал приезжим однокурсникам. Никто им не указ. Гуляют и спят, где хотят и с кем хотят… А они завидовали нам, местным, сытым и не думающим о деньгах… Теперь я такой же приезжий. Сам себе хозяин. Захочу ― нажарю сейчас картошки. Или пойду в магазин и куплю чего-нибудь вредного и вкусного. Или возьму ещё портвейна и уйду на всю ночь шляться по лесу. Может, костёр разведу, искупаюсь в реке. Позвоню своей бывшей часика в два ночи… А может, курить начну. Хотя нет. Денег жалко.

Я вдруг понял, что до сих пор не изучил толком свои владения. Ведь кроме кособокого деревянного туалета позади дома имелся двор. Пока ещё не совсем стемнело…

Отдельного выхода во двор не было. Я полюбовался с крылечка гнилым палисадником с зарослями крапивы. Поднял голову на сыплющие листвой ветви старого дерева. Помахал рукой огоньку в здании школы и пошёл обходить дом справа.

Забор почти полностью растащили, как и большинство сараев. Уцелело лишь одно длинное строение из шлакоблоков — какой-то ангар или гараж. На воротах висел наглухо проржавевший замок. Пришлось сходить в угольную кладовку за топором. Алкоголь и не слишком умелые руки заставили повозиться и погреметь. Кроме обломков провалившейся местами крыши, внутри не было ничего. Однако меня заинтересовало нечто на полу у дальней стены. В нос ударил запах застарелой гнили. Придётся вычистить всё как следует.

Мой телефон имел бонус в виде фонарика. Включив его, я осторожно шагнул в глубину сарая. У дальней стены валялись какие-то деревяшки и тряпки. Я собрался уже выходить, но что-то тревожно кольнуло внутри. Направив свет на ворох разноцветной ткани, я подошёл ближе. В голове неприятно застучала кровь. Из-под тряпок выглядывало нечто, напоминавшее кости человеческой руки. Ветка? Я шумно выдохнул и разгрёб тряпьё. Фонарик высветил желтоватый череп с остатками светлых волос ― таких же, как у меня…

Я поспешно выбрался наружу и убежал в дом. Зачем-то подпёр дверь изнутри одним из стульев. Долго сидел на другом, положив топор на колени и не зажигая свет. Резко протрезвевшая голова пульсировала болью и паникой, подбрасывая исключительно мрачные варианты.

Проворочавшись в постели остаток ночи, я уснул только с рассветом. Недолгий беспокойный сон принёс ещё больше головной боли. Благо был выходной. Я вышел из дома ближе к обеду. Солнце уже припекало, но меня била крупная дрожь, подкреплённая похмельем. Я постоял несколько минут у порога, щурясь на школьное здание вдалеке, потом развернулся и пошёл во двор.

Здесь я остановился, соображая, паниковать мне или радоваться? На воротах сарая висел здоровенный ржавый замок. Значит, вчерашнее мне привиделось? Или просто приснилось? Ну не настолько я был пьян! Да и топор, который обычно лежит на куче угля в кладовке, валялся неподалёку. Что же здесь происходит?

Я подобрал топор, вернулся в дом и поставил чайник. Сидя за столом, пытался собраться с мыслями. Решил пока никого ни о чём не расспрашивать. Понаблюдать. Если на меня хотят повесить что-то нехорошее, лучше не втягиваться в эту игру как можно дольше.

***

Самое насыщенное событиями воспоминание относится к началу ноября. Нет смысла описывать начало моей педагогической деятельности. Каждый молодой учитель наступает на схожие грабли, а остальным это не интересно. Главное, что за школьной суетой случай во дворе задвинулся куда-то далеко. Его забросало тряпьём, как тот самый скелет в сарае, который мне, возможно, привиделся. Или школьники разыграли, подбросив пособие из кабинета биологии. Чем дольше я жил здесь, тем больше находил отговорок не проверять сарай.

В то утро у меня было особенное настроение. Я увидел в окно, что серую пустошь с торчащими костями сухого бурьяна красиво припорошило белым.

«…Самый первый снег был самым чёрным,

Он летел, не зная, где ему упасть…»

Умываясь у допотопного рукомойника, я напевал под нос строчки, которые всегда приходили на ум в таких случаях. И чуть не обосрался от неожиданности, когда перемотанная изолентой коробка на стене зашипела. До сих пор я не знал, что радио работает, считая просто деталью старой обстановки. Наверное, точка транслировала только сообщения местной станции.

— От администрации Затворок, — проговорил невнятный мужской голос. — Угроза минимальна. С Объекта предупреждений не поступало. Работы и занятия не отменяются. Рекомендуется слушать эфир, сохранять спокойствие и бдительность…

На последнем слове диктор несколько раз запнулся, будто был пьян уже с раннего утра. А после долгой паузы вдруг начал читать «Берёзу» Есенина. Я застыл с полотенцем на шее, глазея на радио и пытаясь понять этот странный перформанс. Диктор дочитал последние строки, в динамике щёлкнуло и затихло.

В школе, неожиданно для середины недели, собрали общую линейку. Валентин Серафимович долго напоминал всем о важности исследований, проводимых на Объекте, и о его роли в жизни села. За три месяца я так и не понял, чем занимается эта организация. Коллеги не рассказывали, а я не расспрашивал. Ненавижу ситуации, когда ты один не в курсе чего-то, известного остальным. Они начинают ощущать себя причастными к Очень Важному Знанию, смотрят снисходительно, перемигиваются и перешёптываются. Детский сад! Хоть и под вывеской школы… Речь директора я почти не слушал. Рассматривал веснушки на щеке стоявшей неподалёку Софьи Максимовны. Важно ли для нас обоих, что мы дважды просыпались в одной постели? Морячок был прав: стоило только присмотреться.

В итоге дети и взрослые разошлись по классам с максимально озабоченными лицами, а я так и не уловил сути собрания. Наверное, дежурная благодарность главному спонсору школы.

Из-за линейки, отобравшей время первого урока, на второй пришли сразу два шестых класса. Целых одиннадцать человек. Я любил историю и старался каждое занятие сделать нескучным. Школьники это ценили. Кроме девятиклассников, которым было интереснее вывести молодого учителя из себя. Однако на этот раз меня, кажется, не слушал никто. Все, даже отличница Таня, напряжённо высматривали что-то в окнах. Я за холодными стёклами не видел ничего необычного. Школьный двор с клумбами, футбольная площадка, дальше — пустынное поле, где торчала моя одинокая хибара. Всё это было слегка припорошено снегом, большая часть которого уже растаяла на солнце. Редкие снежинки кружились в воздухе.

— Насыпал бы уже как следует, — сказал я с улыбкой. — А то и в снежки не поиграть.

В следующую секунду я вздрогнул и пожалел о своих словах, потому что одиннадцать пар глаз уставились на меня. Во всех читались недоумение и страх. Пожалуй, даже суеверный ужас… Таня вскочила из-за парты перед учительским столом и без спроса выбежала в коридор. Дверь за ней медленно закрылась, заглушая гулкий топот и рыдания. В классе стояла тишина, дети по-прежнему смотрели на меня. Я почувствовал, что начинаю поддаваться какой-то иррациональной панике, откашлялся и спросил:

— Ребят, а в чём дело? Я что-то не то сказал?

Ученики продолжали молчать, но их взгляды опустились в тетради или вернулись к окнам. Наконец, Галя, обычно шумная и весёлая, ответила на удивление тихо:

— У Тани просто дедушка…

— И бабушка! — резко перебил её сосед по парте Антон.

Парнишка дерзко и иронично сверлил меня чёрными глазами. Совсем как директор… Внутри начало закипать то самое мерзкое ощущение непричастности к чему-то общему. Захотелось как-то сломать наглеца, заставить всё объяснить…

Тишину резко взорвал хрип старого динамика, висевшего под потолком. Кажется, все, кто был в классе, подпрыгнули в этот момент. Больше никаких звуков не последовало, просто проверка системы. Эта неожиданность дала разрядку накопившемуся напряжению. Кто-то из детей засмеялся, некоторые начали тихо переговариваться. Всё вокруг постепенно входило в привычную колею.

На остаток урока я задал письменную работу и вышел проветриться. Отдельные снежинки продолжали меланхоличный танец в воздухе.

Я обошёл здание и оказался на одной из центральных улиц посёлка. Здесь не было ни души. Даже рынок в паре кварталов, шумный и многолюдный в эти часы, непривычно молчал. Сегодня какой-то особенный день? Или у местных некие суеверия насчёт первого снега?

В памяти всплывали сюжеты о деревенских сектах и древних культах. Словно сараи, полные скелетов… Что если прямо сейчас завалиться к директору и потребовать объяснений? Или дальше наблюдать и выжидать? Что в моей ситуации более рискованно? А может, все тайны я выдумал? В сарае нет ничего, кроме гнилого тряпья, а детей просто выбила из колеи неожиданная линейка?

Оставшиеся уроки прошли в менее напряжённой атмосфере. Снег окончательно растаял, земля после полудня практически высохла. На улицы Затворок вернулась прежняя вялая суета.

На футбольном поле меня догнала Таня.

— Юрий Вадимович, извините, что я с урока убежала, — девочка виновато кусала губы, рассматривая потёртые кроссовки. Её щёки были ярко-красными.

— Я просто… знаете… — она вдруг подняла голову и посмотрела мне в глаза с какой-то мольбой. — Уезжайте отсюда! Пока снег ещё белый…

Я открыл было рот, но Таня уже бежала обратно к школе. В голове снова зазвучал хрипловатый голос Васильева:

«Первый снег был самым красным,

Я не знал, где кровь, а где вишнёвый сок…»

Дома я долго ходил по комнате, не разуваясь и не снимая куртки. Это что за намёки? «Пока снег ещё белый…» А потом что? Окрасится моей кровью? Да пошли вы все на хер, ясно?!

Я открыл дверцу шкафа, куда в отсутствие холодильника складывал и продукты. Вытащил из-под стопки футболок начатую бутылку самогона. Вылил в глотку мерзкую тёплую жидкость, с трудом отдышался и пошёл в кладовку за топором. Вдогонку мне со стены захрипело и защёлкало радио, но слушать Есенина никакого желания не было.

Во дворе алкоголь подействовал. Я развеселился и почувствовал злобный азарт. «Ща я вас выведу на чистую воду, суки! Лоха городского нашли?!»

Замок слетел с первого же точного удара обухом. Я рванул на себя створку ворот, зачем-то держа наготове топор. Фонарик в этот раз не требовался, солнце было ещё высоко. Лучи удачно попадали внутрь сарая через вход и дыру в крыше. Куски шифера валялись на прежнем месте. Я прищурился, пытаясь рассмотреть получше. Удивлённо хмыкнул и двинулся в глубину помещения.

У дальней стены было пусто. Никаких скелетов, никаких тряпок. Подсуетились, сволочи? Или всё-таки ничего не было?

Вернувшись в дом, я чувствовал себя опустошённым. Словно лишился какой-то важной цели. За окном начинало смеркаться, и снег наконец-то повалил крупными хлопьями. Телефон в кармане куртки, которую я до сих пор не снял, пиликнул об СМС. От Сони:

Izvini,pribolela,lyagu rano.:-*

Я печально усмехнулся и таким же экономным транслитом накнопал ответ:

Vyzdoravlivaj!

Выходит, с приятным походом в гости сегодня тоже не сложилось…

До позднего вечера я допивал самогон под вчерашнюю жареную картошку. Света не включал, в темноте приятно потрескивала печка. Дешёвый кассетник жужжал заунывными метал-балладами, усиливая атмосферу зимней безнадёги. К снегопаду подключился порывистый ветер, поэтому снаружи уже порядочно намело. Луна слабо просвечивала сквозь густую пелену, и выпавший снег отливал какой-то стальной серостью. В изрядно захмелевшей голове снова и снова звучал голос девочки. «Пока снег ещё белый…» Выходит, опоздал?

Дальнейшее вспоминаю урывками.

Помню, как напялил куртку и вышел на улицу. Остановился на пороге, глубоко вдыхая морозный воздух. Снежинки сразу облепили кожу лица, приятно покалывая разгорячённую плоть. Я резко закашлялся и чуть не блеванул, потому что вдохнул снежинку размером с кулак — так мне показалось. На миг мои лёгкие будто наполнились жидким азотом, и я представил, как грудная клетка от кашля рассыпается на осколки. Пьяные фантазии… Вытерев мокрое от снега лицо, я поплёлся в сторону села.

Помню, что ноги сами привели к дому Сони. Я несколько раз заходил сюда на чай, и дважды уходил только утром. В тёмном квадрате окна над её кроватью виднелся маленький огонёк. Экран телефона? Легла пораньше, а сама переписывается с кем-то?! Ах ты…

Ревность или пьяная дурь заставили меня зачерпнуть пригоршню снега, скомкать снежок и звонко бахнуть им по стеклу. Огонёк потух, а занавеска зашевелилась. Со злобным смешком я слепил новый снаряд, больше прежнего. Но не успел замахнуться, как что-то больно ударило меня по затылку. Я с трудом удержался на ногах и повернулся. Передо мной стоял человек, закутанный с ног до головы. Старая армейская шинель, валенки, драная шапка, толстые меховые варежки. Даже лицо незнакомца было наглухо замотано пуховым платком.

— Ты… кто? Ты… чего? — только и смог выговорить я заплетающимся языком.

— Жизнь спасаю! И ей, и тебе, мандюк!

Хриплый недовольный голос нельзя было спутать ни с чем. Захарыч схватил меня за воротник и бесцеремонно поволок по дороге. Жил он в паре домов от Сони. Я был не в силах сопротивляться, поэтому ковылял за трудовиком, стараясь не падать.

Захарыч заставил меня прямо в холодном коридоре разуться и раздеться до трусов. Обмёл голову от снега лохматым веником, долго с подозрением осматривал мокрые ледяные руки и лицо. Потом грубо впихнул в натопленную избу, где меня тут же развезло окончательно.

Я проснулся около пяти утра на матрасе, брошенном на голый деревянный пол. Голова трещала, во рту и желудке стояло мерзкое ощущение, но бывали похмелья и хуже. Трудовик храпел на старом диване, накрытый драным лоскутным одеялом до подбородка. Под толстой тканью его силуэт казался каким-то коротким. Поджал ноги в коленях, что ли? Ответом стали два деревянных протеза на полу у дивана. Вот тебе и Морячок…

Я с трудом поднялся, чувствуя, как звонко шумит в голове. Подошёл к лавке у печки, где стояло ведро воды. Зачерпнул бурой от чая кружкой, выпил всё залпом и наполнил снова. За окном, прикрытым плотной шторой, было неожиданно светло, хотя для рассвета ещё рановато. Я понял, что шумит вовсе не в голове, а снаружи. Отодвинул ткань в сторону и оцепенел.

Вся округа, насколько хватало обзора, была заполнена одинаковыми зелёными фигурами. Десятки людей в химзащите суетились в ярком искусственном свете. Ходили по улице, проникали во дворы, залезали по лестницам на крыши. Жители никак на это не реагировали. Ни света в окнах, ни собачьего лая… Я попытался вспомнить, видел ли я в Затворках собак или кошек, и не смог. На зелёных спинах, словно ранцы, крепились объёмные баки, от которых в руки змеились гибкие шланги со странными наконечниками. То ли опрыскиватели, то ли пылесосы… Последствий снегопада на земле становилось всё меньше.

Вечером мне не показалось: снег действительно был не белым, а каким-то стальным. Оттенок не исчезал даже в лучах прожекторов, светивших из кузова грузовика. Выходит, местные боялись не зря? И что теперь будет со мной? Я в ужасе посмотрел на свои дрожащие пальцы, приложил ладони к лицу. Кажется, пока всё в порядке. Страшная догадка заставила обернуться на протезы Петра Захаровича. Трудовик проснулся и молча смотрел на меня в полумраке. Потом тихо произнёс:

— Всё правильно, Юра. Сучий снег мои ноги схавал.

Я сел на лавку рядом с ведром и уставился на старика:

— Как схавал? Кислота, что ли?

— А хер его знает, — развёл руками Захарыч. — В восьмидесятые, когда всё затрещало по швам, всякое случалось. Вот и на нашем Объекте чего-то бахнуло. Выброс какой-то. И снег выпал вот такой же, «стальной». Кто сдуру влез, тот поплатился. Многие калеками стали. Военные тогда по-человечески поступили. Всем лечение за счёт государства. Больницу тут осовременили. Село — на особый контроль. До сих пор поля наши и пищекомбинат на Объект работают. «Взаимовыгодное сотрудничество»… А может, им просто подопытные нужны. Выбросы-то до сих пор случаются. Каждую зиму. И кто-нибудь обязательно влезет. Особенно приезжие. Тебе вот чудом свезло.

Взгляд трудовика стал каким-то чересчур пристальным, отчего мне стало не по себе. Я отвернулся, допил вторую кружку воды и спросил:

— А уехать нельзя, что ли?

— Куда? — печально усмехнулся Захарыч. — Тут либо инвалиды, либо неудачники, нигде не пригодившиеся. Знаешь, сколько в нашей школе учителей с дипломами? Ты да Сонька. Может, директор ещё. Остальным деться особо некуда.

Я вскочил и нервно заходил по комнате. Остановился у окна, наблюдая за жутковатыми зелёными фигурами.

— А минобороны что? Неужели переселить вас не могут? Это же зона отчуждения какая-то! Ведь уже не девяностые!

— Охолони, парень, — перебил старик. — Думаешь, один ты такой умный? В девяностые оборонка сама выживала, как могла. Война, развал, коррупция… Может, Объект Кремлю уже и не принадлежит. Частник какой-нибудь выкупил. Экспериментирует теперь.

— Знаешь, Захарыч, — решительно ответил я, — поеду на выходных в город, напишу в администрацию президента! И никакой Объект мне не помешает!

— Объект… — грустно покачал головой трудовик. — Для него мы тля мелкая. Ему достаточно нас подкармливать. А вот местные царьки... Им любые перемены не в масть. Вся их власть на страхе и опасности держится. И Серафимыч наш среди них самый влиятельный.

Мы ещё много говорили в то утро. Захарыч признался, как глупо стал калекой. Вышел пьяный по нужде, в фуфайке и трусах. Обратно — поскользнулся и вырубился на пороге, ногами наружу. Ночью пошёл «стальной» снег. Очнулся уже в хирургии. Потом долго осваивал протезы. Горд, что обходится без коляски. Пускай лучше дразнят за походку. С него не убудет.

Я узнал, сколько местных пострадали в разные годы, сколько приезжих поплатились за свою самоуверенность. Кому в Затворках можно доверять, а кто преданнее других «шестерит» Валентину Серафимовичу. В речи трудовика то и дело проскакивали жаргонные словечки, но спрашивать о возможном тюремном прошлом я не решился.

«Уборщики» разъехались только в начале восьмого. После двух кружек крепкого чая от завтрака я отказался. Морщась от холода, напялил валявшуюся в коридоре одежду и вышел на улицу. Небо обещало ясный морозный день. На земле от ночного снегопада не осталось практически ни следа. Только затоптанная множеством ног мёрзлая слякоть и следы больших колёс намекали на то, что «стальной» снег не растаял самостоятельно.

Я подумал, что неплохо бы извиниться перед Соней за ночное хулиганство. Тем более, её дом был совсем рядом, и она уже точно проснулась. Зайдя на покосившееся крылечко, я постучал в дверь несколько раз. Потом подошёл к окну, в которое бросался снегом, и попытался разглядеть что-то за занавесками. Меня коробило от двух вещей сразу. Ночью я мог разбить окно и впустить этот чёртов снегопад... Если бы не Захарыч… А второй момент — в доме явно кто-то был. Силуэт, сидевший за столом, не оставлял сомнений, что меня просто игнорируют. Тогда уж пусть выгонит, но услышит, что мне действительно жаль.

Я вернулся на крыльцо и нащупал рукой под карнизом запасной ключ. Оказавшись в чистом уютном коридорчике, я тщательно вытер ноги и дёрнул дверь жилой половины. Свет не горел, в комнате стоял приятный полумрак. К знакомой душноватой атмосфере прибавились новые запахи. Напоминало какие-то лекарства и старомодный парфюм. Женщина, сидевшая спиной к двери, проговорила странным свистящим шёпотом:

— Сонечка? Ты вернулась? Забыла что-то?

— Здравствуйте, — сказал я как можно мягче, стараясь не напугать. — Извините, я думал, Соня ещё дома.

— Юрочка! — радостно прошептала женщина, встала из-за стола и повернулась ко мне.

Лица у неё не было. Сплошная бугристая маска из множества шрамов и швов, соединявших островки гладкой кожи. Только лишённая губ прорезь рта, которая, кажется, пыталась мне улыбнуться. Я остолбенел и просто смотрел неотрывно на это несчастное существо. Судя по редким рыжим волосам, это была мать Сони. Меня окончательно накрыла паника, когда я представил, что она всегда была здесь. Тихо сидела в соседней комнате, пока мы тут… О, господи… Чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота, я поспешно выскочил из дома.

Пока ещё белый (часть 2)