Перевёртыш⁠⁠

– …они ведь, заморские бабы, знамо какие – тощие да больные, к нашей тутошней слякоти не приспособлены. Оченно уж студёно им, дунь-плюнь – сразу загнётся!

Мужики дружно загоготали. Самый болтливый – борода веником – схватил кружку и в несколько глотков опустошил. Крякнул, смачно рыгнул, отёр усы и продолжил:

– Не чета они нашим красавицам, как есть не чета! Наши-то все как одна царевны! Вот-кось, гляди… Маня! Марусь! Подь сюда!

Они загомонили, застучали кружками, замахали наперебой статной, при теле, подавальщице.

К вечеру трактир в Мокрицах был, как всегда, переполнен. Собранный по большаку проезжий люд торопился нанять на ночь комнату, койку или на худой конец лавку в углу, коли уже всё окажется занято. Николаю Степановичу Вязину, отставному чиновнику 14 класса, бывшему письмоводителю при судебном приставе города Н-ска, ещё с утра повезло разжиться небольшой комнатушкой. Окна выходили во двор, и о жестяные откосы непрестанно колотил дождь.

В отличие от других гостей, он планировал выехать к ночи, с тем чтобы по пустому тракту быстрее добраться до места. Теперь же он сидел с краю длинного струганого стола и неспеша возил ложкой в миске со щами. Непогода заставила его задержаться – хотя промокнуть он не боялся, но лошадь жалел, потому сидел в ожидании, пока ливень утихнет. Впрочем, “климатическая неприятность”, как называл такую погоду Николай Степанович, обернулась к лучшему, потому как рядом собралась развесёлая компания, и разговор там неожиданно повернул на очень интересную для него тему.

Тем временем служанка, покачивая неохватными бёдрами, подплыла к их столу, бахнула кружки, взвизгнула, когда Борода ущипнул её за зад и, укоризненно, хотя и кокетливо глядя через плечо, удалилась.

– Во! Видали?! – торжествующе крякнул Борода. – Вот это краса! А не то шо… Тьфу!

И, смачно сплюнув на пол, ценитель женской красоты вновь приложился к кружке.

– Хороша! – согласился сидящий с ним рядом мужичок в армяке. – Но ты давай, Кузьма, дальше рассказывай.

– Да погоди… Об чём это я? А! Так вот, говорю, жена-то у нового барина оказалась чудна! Волос чёрный волной, лицом смуглая, фигурой тонкая. Когда старый барин-то помер, сынок его из-за морей возвернулся, и её с собой притащил. Тутась как раз тогда купцы обозом стояли, а барин всё хотел заморской своей угодить, да и скупил у тех купцов всё подчистую. Мы с мужиками пока тюки в барскую усадьбу таскали, на ту красавишну во как насмотрелись!

Он черканул себя по горлу ребром ладони и понизил вдруг голос, но у Николая Степановича, по счастью, был очень хороший слух.

– Так-то она всё в окошке маячила, но как зыркнет бывало глазищами своими чёрными, ровно в бездну по самую макушку уйдёшь! Ужасть одна! Ну да барин-то видать подход к ней какой-никакой нашёл али задобрил шелками обозными, да только не прошло и полгода, как она понесла. А как барчонок родился, так день ото дня стала чахнуть и померла вскорости. Барин от горя ровно с ума сошёл. Обмыть, отпеть жену по-христиански не дал, всё бормотал, что, дескать, живая она. Не можно, говорит, живую в могилу класть! Дохтур-то из города приезжал, осматривал – как есть мёртвая баба, но барин – нет, ни в какую. Оставил её в спальне лежать, не подпускал никого. Пусть, говорит, выспится, устала она. Девять дней в комнату никого не пускал, уж и священник к нему приходил, стыдил, божьей карой пугал, всё нипочём! На девятый день к вечеру насилу его повязали, да войдя в комнату ахнули – барыни-то в кровати и нету!

– Врёшь поди! – сидящий напротив Кузьмы седой дед, хмуро поглядел на рассказчика.

– Вот те крест! Всё обыскали – нет как нет. А барин вдруг враз успокоился. На всё, говорит, воля божья, раз уж случилось так, буду сам сына растить. Закрылся затворником в усадьбе и почитай восемь лет уж почти никуда не выходит. Барчонка и вовсе не видел никто! Барин даже девок всех из дому погнал – видано ли такое?! Осталась одна, как её… горнишная, что с евонной женой из-за моря приехала. Но от неё толку нет, потому как немая она, и ежели когда со двора и выходит, рассказать всё равно ничего не расскажет. Да только с тех пор… – тут он оглянулся по сторонам, и Николай Степанович принялся усердно давиться щами, делая вид, что разговор за другим концом стола его совсем не интересует. – С тех пор, говорят, тварь какая-то в лесу завелась. Навроде змеюки огромной. И ежели кто на неё наткнётся, живой не уйдёт!

– А откудова ж тогда про неё узнали? – засомневался старик.

– Да оттудова, что люди в лесу пропадать начали! И люди, и бабы, и дети, кто в лес войдёт, так Бог весть, выйдет ли! Следователь с города приезжал, большой человек, всё разнюхивал, по лесу шастал, искал. Вот он-то змеюкины следы и нашёл. Строго-настрого наказал по одному в лес не ходить, пока рептилию не изловят. Да только люди-то не дураки, сразу смекнули: то баба барина нашего змеёй обратилась, потому как ведьма заморская. Изловить её надобно, не то так и будем всю жизнь от каждой тени шарахаться.

Мужики покивали. Потом дед философски заметил:

– Все бабы змеи! Всех-то, знать, не переловишь!

А второй задумчиво возразил:

– А може оно и так… Брательник мой матросом, когда служил, сказывал, что бывают в дальних краях такие огроменные змеюки – Анакобры. Длиной саженей в пять, а какие и в десять! Такая проглотит и не подавится.

– И чего, брательник твой сам их видал? – недоверчиво хмыкнул старик.

– Та не, сам не видал… А подельники его – да.

– Тьфу ты! – старик скривился. – Брехуны вы оба.

– Чего?! Да мы…

Дальше Николай Степанович слушать не стал, рассудив, что больше ничего интересного он не узнает. Были у него, правда, несколько вопросов к Кузьме, но задавать их он поостерёгся – внимания лишнего привлекать к себе не хотел. Потому, отставив в сторону миску, вышел на двор проверить, как там погода. До барской усадьбы он планировал добраться ещё до полудня.

Хотя и был Вязин человеком прогрессивного характера и во всякие сплетни не верил, однако же, лес, о котором давеча Кузьма говорил, решил стороной объехать. Потому что змеи змеями, а и другого зверья в русских лесах предостаточно. Свернув с тракта уже к утру, он сообразил, что ко времени не поспеет, и решил уж не гнать, тем более что дорога пошла теперь в гору. Ливень же разгулялся нешуточный, лошадь шла тяжело, оскальзывалась, а порой и вовсе замирала, если тропа становилась совсем крутой. Под конец Вязин слез и пошёл пешком, ведя её в поводу.

Ближе к усадьбе дождь понемногу утих, и даже проклюнулось солнце, будто и непогоде было трудно взбираться наверх.

Дело же, которое заставило его искать барской усадьбы, было очень простым – его друг, дальний родственник местного барина, весьма своевременно порекомендовал Николая Степановича тому в качестве гувернёра его подрастающего наследника. В обратном письме сообщалось, что место всё ещё свободно, так что, если уважаемый Николай Степанович будет любезен явиться как можно скорее, ему будут премного за то благодарны. Вязин, не раздумывая, пустился в путь.

Он рассчитывал задержаться там на зиму, а потом уехать заграницу, но после подслушанного разговора решил пересмотреть свои планы. Уединенность и даже отшельничество будущего нанимателя ему очень понравились. По своим личным соображениям, Вязину хотелось оказаться подальше от городской суеты и некоторых её обитателей, и такое положение дел его вполне устраивало.

К усадьбе он подъехал, когда солнце уже почти совсем скрылось за лесными верхушками, и из низины потянулся туман. Вершина холма, на который он так долго взбирался, казалась будто бы стёсанной гигантским топором. Местность была безлюдна, тишину нарушал лишь цокот копыт его лошади. Сквозь разбитые плиты подъездной дорожки пучками торчала трава, а по сторонам на деревьях уныло хохлились вороны.

Дом был каменным, двухэтажным, некогда беленым, а теперь потемневшим от времени и дождей. Похоже, в чём-то говорливый мужик оказался всё-таки прав – при первом взгляде сразу становилось ясно, что усадьбе решительно не хватает прислуги. Всё здесь говорило о запустении – на ступенях, с двух сторон поднимающихся на большую террасу, лежали листья и мусор, перила осыпались и кое-где поросли мхом. Окна темнели в надвигающихся сумерках, и Николай Степанович даже засомневался, туда ли он приехал. Однако, других усадеб, насколько он успел разузнать, в округе не было, поэтому, кое-как привязав лошадь к ограде, он всё же поднялся и постучал. Прождать ему пришлось не менее десяти минут, прежде чем за порогом раздались шаги, и в дверях появилась девушка примечательной внешности. Худенькая, тонкокостная, с бледной кожей, раскосыми чёрными глазами и тонкогубым ртом, она была явственно некрасива, бедняжка. Она держала свечу и хмурилась, недоуменно вглядываясь в лицо гостю.

– Вязин Николай Степанович, – отрекомендовался он. – Прибыл по приглашению Сергея Павловича Борженевского.

Она некоторое время его разглядывала, после чего кивком пригласила войти.

Странные порядки, размышлял Вязин, шагая следом за горничной. Свет не зажжён, дом не протоплен. Экономит, должно быть, барин. Потому и нанял для воспитания сына его, а не маститого французского месье.

Разглядеть впотьмах убранство было непросто. По сторонам вырастали и исчезали столы и книжные полки, портреты надменно глядели со стен. Полы скрипели почти что при каждом шаге, впереди маячил свечной огонёк. Вязину вдруг подумалось, что отстань он от горничной на пару шагов, как тотчас заблудится и будет вечно бродить по этому старому пустынному дому, пугая случайных гостей скрипом половиц.

Наконец, они остановились. Горничная постучала и заглянула за дверь. После чего, получив, некие указания, посторонилась, впустив Вязина внутрь.

По всему, это был кабинет – стены темнели шкафами, а на столе ворохом лежали бумаги. Борженевский, мужчина по виду крепкий, хотя и столь же бледный, как и служанка, сидел за столом и сосредоточенно что-то писал. На столе стоял канделябр с одной-единственной горящей свечой. Ещё две не были зажжены, но хозяину это, по-видимому, ничуть не мешало. Писал он бегло, перескакивая со строки на строку и не испытывая никакого интереса к гостю.

Николай Степанович откашлялся, привлекая внимание, и после того, как хозяин поднял-таки голову, назвался.

– Да, я ждал вас, – сухо обронил Борженевский и, мельком кивнув на стул против себя, продолжил писать.

Озадаченный Николай Степанович сел и стал дожидаться, пока у хозяина отыщется для него время. Наконец, тот промокнул написанное, сложил листок и, запечатав конверт, поднял голову. С минуту молча разглядывал Вязина, затем кивнул, словно бы увидел всё, что хотел.

– Значит, учить сына будете языкам, русскому и французскому, чистописанию, арифметике и литературе. Это обязательные предметы. Другие, будь у вас или у мальчика желание, обсудим позднее.

Говорил он по-деловому быстро, отрывисто, не утруждая себя излишним многословием или словоерсами, при этом глядя собеседнику прямо в глаза. У Вязина от такой манеры вдруг пересохло во рту и едва не отнялись ноги. Глаза хозяина дома в свете свечи отдавали жёлтым, а взгляд обладал такой тяжестью и силой, что казалось, прикажи он сейчас выдать свой самый страшный секрет, и Николай Степанович без колебаний подчинится.

– Платить я вам буду пятьдесят рублей чистыми, – продолжил барин. – Естественно, стол и проживание в эту сумму не включены.

Вязин удивился, хотя виду не подал. Полсотни – жалованье меньшее, чем он имел в Н-ске, но большее, чем то, на которое он рассчитывал. Особенно очутившись в доме и оценив его состояние.

– Мальчик болезненный, – продолжил, тем временем, Борженевский. – К нему нужен особый подход. Сразу скажу – физических наказаний я не приемлю. Узнаю, что ударили сына – вылетите сразу и без пособия. Кроме того, в связи с болезнью раздражать его также крайне нежелательно.

И снова Вязин не выказал своего удивления. Немногие отцы разделяли такой подход. Что ж, это делало Борженевскому честь как родителю.

– Но вам не стоит тревожиться, – Сергей Павлович откинулся на спинку кресла. – Владислав тихий послушный ребёнок и будет выполнять все ваши задания вовремя. Насчёт него я спокоен.

Неспокоен насчёт меня, догадался Николай Степанович. Он откашлялся и начал было:

– Что ж…

– Что же до вас, – перебил его собеседник, – в неделю вам положен один выходной, можете самостоятельно выбрать день. Хотя, полагаю, вряд ли он вам понадобится, не так ли?

И опять уставился пристально. Вязин медленно, напряжённо кивнул. Что и откуда ему известно?

– Вам не следует волноваться, я не лезу в чужие дела, – прохладно отметил Борженевский. – Однако с вами мне всё предельно понятно. Уволились из госслужбы, приехали в глушь по первому зову. Не интересовались оплатой и сейчас сидите, набрав в рот воды, безо всяких условий. Очевидно, вам выгодно держаться подальше от города. Проигрались, не так ли? От кредиторов скрываетесь?

Вязин медленно кивнул, с вниманием разглядывая проницательного барина.

– Что ж, выгодно вам и выгодно мне, – тот поднялся. – Сюда, знаете ли, немногие стремятся приехать. Погодные условия не каждому подходят, да и живём мы, как видите, по-простому, это многих отпугивает. Но вы, мне думается, не из пугливых. Идёмте, покажу вашу комнату.

На втором этаже оказалось теплее. Борженевский зажёг пару свечей и удалился, обронив, что через час Николая Степановича будут ждать к ужину. Спальня обставлена была очень просто – большая кровать, письменный стол, шкаф да вытертый ковёр на полу – вот и всё убранство. Что ж, ничего выдающегося, но бывало и хуже. Когда, переодевшись в сухое, он явился в столовую, часы пробили девять. За столом сидел господин Борженевский с газетой в руках, а напротив него, сложив на коленях руки, скучал смуглый мальчик в сером костюме.

За ужином Николай Степанович пытался было завести светский разговор, но каждая его фраза встречала молчание, и, в конце концов, он тоже умолк. Мальчик ел спокойно, не баловал, не болтал попусту – словом, вёл себя, как маленький взрослый. Составив блюда на стол, горничная присела напротив Вязина.

– Ани всегда ест за одним столом с нами, – обронил Борженевский, поймав его взгляд. – Мы тут, знаете, без церемоний.

Вязин смутился и опустил голову. А подняв, обнаружил, что девица, не стесняясь, его разглядывает. Внимательно, пристально и как бы заинтересованно.

Он улыбнулся, удивившись, с чего это он посчитал её страшненькой. Такие глазищи ему сто лет не встречались. Красота её, конечно, была непривычной для русского глаза, но девица интересная — факт.

Она продолжала смотреть. Потом, словно подражая ему, чуть-чуть улыбнулась. Блеснула полоска зубов…

– Ани! – резко окликнул её Борженевский. Она медленно обернулась, и он гораздо мягче закончил: – Ешь!

Почувствовав неловкость, Николай Степанович поспешил сослаться на усталость и распрощаться. Борженевский окликнул его, когда он уже поднимался по лестнице.

– Вы вот что ещё… Сами видите, дом старый, половицы скрипят, а у Влада весьма чуткий сон. Так что ночами я бы не рекомендовал вам бродить. Впрочем, в правое крыло лучше и днём не заглядывать, там особенная атмосфера, редкие экспонаты. Я, знаете ли, коллекционирую всяческие реликты.

Вязин кивнул, соглашаясь. Пусть хранят свои тайны, он не станет соваться в чужие дела, раз уж в его дела тоже никто не вмешивается.

По натуре своей Николай Степанович никогда не спал больше трёх часов кряду. Сегодня же он и вовсе не мог крепко уснуть, то и дело вздрагивая и ворочаясь с боку на бок. Его бросало то в жар, то в холод, словно организм боролся с болезнью, чего с ним давным-давно не случалось. В короткие мгновения дремы ему виделось, как он бежит от кого-то по тёмному городу, из последних сил, отчаянно. Слышит за спиной топот загонщиков, но боясь обернуться, продолжает мчаться вперёд. И когда кажется, что его вот-вот настигнут, впереди вырастает силуэт огромного змея. Чуть покачиваясь на свёрнутых кольцах, он опускает голову к Вязину и смотрит на него желтоглазым борженевсковым взглядом.

– Вам не стоит волноваться, – шипит змей, и в распахнутой пасти виднеется раздвоенный розоватый язык.

Топот стихает, и всё вокруг заполняет это шипение.

Проснувшись, Вязин не сразу понял, вырвался ли он из власти Морфея, или всё ещё спит. Он, разумеется, никуда не бежал, а лежал на кровати в своей новой спальне, но шипенье из сна продолжало преследовать его наяву. Он сел. Огляделся. Прислушался. Странный шелест, эхо, гуляющее от стены к стене. Что это?

Он подошёл к двери и выглянул в коридор. Шелест не стих, напротив, он явственно доносился теперь откуда-то слева, и было неясно, что способно произвести такой звук. Не обуваясь, чтобы лишний раз не шуметь, Вязин крался к источнику шума, пока не упёрся в широкую двустворчатую дверь. Прислонился ухом, нажал ручку. Дверь оказалась заперта, но шум раздавался явно за ней. Он на мгновение замер, а потом вдруг вспомнил, о чём говорил Борженевский после ужина. Реликты. Редкие экспонаты. Вот, значит, как.

Вдруг до невозможности захотелось посмотреть на них, хоть одним глазом взглянуть, и он резко отпрянул. Любопытство такого рода не было ему свойственно, так с чего бы теперь…

В сильнейшем волнении он отвернулся и направился в спальню, но потом понял, что ему очень, вот прямо сейчас необходимо выйти наружу, и повернул к выходу.

К утру Вязин уже успокоился. Вернувшись, он обнаружил, что шум стих, и в доме царит покой. Спать, однако же, он больше не стал, просидев у свечи за книгой, которую наобум вытащил с полки в прихожей. В шесть за дверью раздались шаги – кто-то тихонько шёл по коридору со стороны запертой двери. Николай Степанович твёрдо сказал себе, что это не его дело и, благодаря такому самовнушению, читал ещё два часа. Когда же спустился вниз, оказалось, что хозяин дома уже заперся в своём кабинете и они позавтракали втроём.

В отсутствие Борженевского, Ани открыто ему улыбалась, от той неприязни, с какой она его встретила, не осталось следа. Привыкшему к женскому вниманию Вязину отчего-то это было очень приятно, и он заливался соловьём, пересказывая последние светские сплетни. С утра девушка выглядела прелестно, и, пожалуй, если б не Влад…

Мальчик, впрочем, тоже казался намного живее, отвечал на вопросы, и даже сам интересовался городской жизнью. Понаблюдав за ним, Николай Степанович пришёл к выводу, что мальчик ему нравится. Спокойный и рассудительный, совсем не похожий на тех детей, что ему доводилось встречать, Влад, однако же, был бойким ребёнком с пытливым умом. Впрочем, наукам никаким он обучен не был, и они занимались усердно вплоть до обеда, пока Ани не позвала их к столу.

Так размеренно и тихо потекли его дни. Порой, просыпаясь ночами и выходя по надобности во двор, он слышал шелест из запертой части дома. Он не был похож ни на что, этот звук. Будто кто-то с силой перелистывал книги и тысячи мотыльков взвивались в воздух одновременно. Иногда же ему казалось, что за из-за всего этого шума чуть слышны чьи-то тихие всхлипы. Тогда было сложнее всего сдержать себя, чтобы не взломать старую дверь и увидеть, понять… Вязин знал одно – этот странный звук вызывает в нём дрожь, желание выйти на двор, оседлать Гнешку и скакать без остановки, пока лошадь не упадёт от усталости. И в то же время его неимоверно влекло внутрь, в комнату, где находился источник звука. Пока же шла эта внутренняя борьба, он просто бродил под дождём. Иногда шёл в сарай, успокаивал лошадь. Она тоже чувствовала неладное – дрожала, нервно прядала ушами, била хвостом. Он гладил её, и сам успокаивался рядом с ней.

Стоял один из редких солнечных дней. Вязин сидел у стола, отодвинув его подальше от окон – он не любил солнце – и составлял план занятий на будущую неделю. Влад решал простые примеры. В воздухе витали пылинки, сквозь открытую форточку неслось щебетание птиц. Странное дело – пахло весной, будто и не стоял на дворе конец ноября. Подняв в очередной раз голову, Вязин опешил: задумавшись над примером, Влад сдирал с пальцев кожу. Словно прилипшую плёнку, словно гладкую ткань. Пару мгновений Вязин, не веря, смотрел на это странное действо. Затем резко окликнул мальчика.

– А? – тот поднял голову, продолжая рассеянно тянуть слой тонкой кожи с руки.

– Что ты делаешь? Прекрати! – воскликнул Николай Степанович, вскакивая.

– Что? – вздрогнул ребёнок и поглядел на руки. – Ой. Простите. Я просто задумался.

Николай Степанович в два шага подбежал к парте и принялся разглядывать пальцы мальчика. Кожа была гладкой и розоватой, никаких ранок и даже царапин. Только на запястье непришитой манжетой болтался кусок смуглой кожи. Засмущавшись, Влад быстро дёрнул её и оторвал окончательно.

Вязин молча глотал воздух.

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста, – пролепетал Влад. – Тут ничего такого страшного нет. Это болезнь. От нервов. Простите. Я не хотел вас пугать.

– В первый раз вижу такую болезнь, – промямлил Николай Степанович и отпустил мальчика. Тот тут же спрятал руки под партой и густо залился краской.

– Извините меня. Я не хотел…

– Прекрати извиняться!

Вязину тут же стало совестно за свой окрик. Он присел на корточки рядом с партой и заглянул в глаза мальчику.

– Просто… Я, понимаешь, многое видел на свете, Влад. А вот такую болезнь встретил впервые. Это было для меня неожиданно. Вот и всё. Тебе не за что просить прощения, ведь болезни не выбирают.

Помолчав, он осторожно спросил:

– А тебе… разве не больно?

– Нет.

Влад простодушно улыбнулся.

– Совсем нет. Наоборот.

Он показал вторую, неободранную, ладонь. На ней взбухали маленькие волдыри.

– Они чешутся, – пояснил Влад. – А когда я сдираю, становится легче.

Вязин покачал головой и резко поднялся.

– Скажи-ка, друг мой, отец показывал тебя каким-то врачам? Потому что…

– Да-да, ко мне приходит иногда доктор, – перебил его мальчик. – Но у меня всё хорошо. Не волнуйтесь.

Остаток урока они провели в тишине. Влад дорешивал свои примеры, а Вязин всё пытался поймать какую-то ускользающую мысль... Однако, вскоре к нему вернулось обычное благодушное оцепенение, и он выбросил тревогу из головы.

К следующему утру, пока он привычно читал у свечи, в дверь постучали. На пороге стоял Борженевский.

– Нужна ваша помощь, – без обиняков заявил он. – Влад рассказал, что вы увидели… так сказать некоторые проявления его хвори. Могу ли я попросить вас об одной услуге?

– Прошу вас, – Вязин отступил, пропуская Сергея Павловича в комнату.

– Не в службу, а в дружбу, – тот глядел, как обычно, пристально и не мигая, – съездите в деревню за мазью для Влада. Там живёт знахарь, он делает отличные мази. У нас, как оказалось, закончилась. А у сына новая кожа всегда очень тонкая и без лекарств часто лопается.

– Да, – переполошился Вязин, – разумеется, я сейчас же отправлюсь…

– Вот, возьмите, – Борженевский вынул из кармана кошель. – Здесь рецепт и оплата. Впрочем, скажете знахарю, что от меня, он сам знает, что дать. И вот ещё что – поезжайте кругом, в лесу нынче опасно. Волки.

Вязин выехал, чуть рассвело. Дождь больше не лил ежедневно, дороги подсохли и покрылись наледью, Гнешка шла уныло, едва переставляя ноги. Однако, спустившись с горы, пошла бойчее, перешла в рысь. Несмотря ни на что, Вязину было в радость выбраться ненадолго из барской усадьбы. Только сейчас, за её стенами, он вдруг почувствовал, что будто бы что-то сдавливало его там со всех сторон, будто сам воздух был тяжелее и гуще внутри мрачного дома. Он жил там уже… сколько? Пару недель? Месяц?

Он неожиданно понял, что потерял связь со временем, и оторопел. Это было похоже на странные чары – ощущение, доселе неведомое, но чем-то очень знакомое. Жизнь внутри усадьбы лилась тягучим вязким сиропом, неторопливо-размеренно перетекая из одного дня в другой, а сколько их в итоге осталось позади, сказать было решительно невозможно. Вязин твёрдо решил по возвращении отмечать дни в блокноте, чтобы вернуть себе хоть какой-то контроль над потерянным временем.

В трактир он прибыл к двум часам пополудни. Народу оказалось немного, старый хозяин хмуро разносил по столам миски и кружки. Его помощницы нигде не было видно, и Вязин решил дождаться, пока тот освободится, чтобы выспросить, где искать знахаря. И вдруг запоздало удивился, что такой прогрессивный человек, как Борженевский, пользуется услугами деревенского травника, вместо того чтобы вызвать из города квалифицированного врача. Его голова, будто навёрстывая упущенные в усадьбе дни, фабриковала одну мысль за другой, словно он внезапно протрезвел после затяжного загула. Хмурый трактирщик показал Николаю Степановичу дорогу, и уже спустя десять минут, тот подъехал к деревянному дому.

На стук выглянул нестарый ещё мужик, махнул рукой – заходи, мол.

В избе было светло и тепло. Пахло кашей и сырым деревом. У стен на верёвках болтались пучки трав.

– Мазь барчуку? – удивился знахарь. – Нешто ужо кончилась? Две недели тому самолично барину две плошки отвёз.

Он покачал головой, но достал с полки деревянную баночку, накрытую сверху бумагой.

– На вот, – сказал, в упор разглядывая гостя. – А ты значит, евонный учитель будешь?

Вязин кивнул.

– Ты вот что, учитель, – травник пожевал губу. – В усадьбу ночью не ворочайся. В трактире вон переспи, а наутро поедешь. Время сейчас больно уж неспокойное. Слыхал небось – зимой пять человек в лесу сгинуло?

– Как?! – опешил Вязин, хватаясь за лоб. – Как так – зимой?

– А вот так. – Не сообразив, чему поразился учитель, травник сердито продолжил: – Сколько говорено было не ходить по одному в лес, нет, всё равно прутся за какой надобностью. Ну ништо… – он вытер руки, повесил тряпку на стул и отпер дверь, выпроваживая Вязина. – Ништо, мужики ужо облаву готовят. Хватит, натерпелись, намаялись. Прочешут лес, найдут след звериный, коли власти до сих пор не сподобились.

Словно в полусне вышел Николай Степанович из дома, медленно взобрался на лошадь. Мысли в голове вертелись, словно рыбы в пруду, не желая выстраиваться одним косяком. Одно Вязин знал точно – ночевать он в трактире не будет. Он чувствовал себя одураченным, а это было не самое приятное для гордого Николая Степановича чувство. Во что бы то ни стало ему нужны были ответы, и сегодня он их раздобудет. Что происходит в усадьбе, каким-таким образом он – ОН! – был лишён памяти, и зачем его вдруг выпроводили сейчас, ведь мазь наверняка была просто предлогом. И ребёнок… Какая опасность грозит в этом доме ребёнку? Всё смешалось в его голове и никак не складывалось вместе. Но он знал, знал, где ждут его все ответы – за закрытой дверью в крыле с «реликтами».

Отправив лошадь в галоп, выехал из деревни. Повернул было на тракт, но остановился. Напомнил себе – начинать всегда надо сначала. И развернул Гнешку в лес.

Лошадь нервничала, упиралась. Вязин положил ей руку на шею, привычно успокаивая, наклонился, шепнул пару слов. Она перестала дрожать, пошла ровно и споро. Лес был мрачен и тих, хищники, будь они здесь, затаились. Даже птицы не пели, лишь Гнешка шелестела листвой.

Половину дороги они проехали мирно, как вдруг Вязин заметил на голом стволе блеск. Вытянул руку… и снял с дерева тонкую блестящую шкурку. Сердце сжалось от нехорошего чувства. Рядом на деревьях то там, то здесь виднелся такой же бликующий свет. Лоскутов было много, кто-то снял здесь с себя кожу, кто-то гораздо больший, чем Влад.

Вязин пришпорил лошадь, Гнешка обиженно заржала и поднялась на дыбы. Он вцепился в поводья, наклонился, но не смог удержаться и выскользнул из седла. Поводья, однако же, не отпустил, упав прямо под брюхо взбеленившейся лошади. Последнее, что увидел — копыто Гнешки над своей головой.

Он пришёл в себя от тихого шороха. Уже порядком стемнело, лошади нигде не было видно. Что-то проползло по руке Вязина, он осторожно сдвинулся. Сел. Глаза различали непрестанное движение на земле среди листьев, на стволах и ветвях деревьев. Лес оживал, шелестел, шевелился.

Вязин поднялся. Лоб гудел от удара о ветку, затылок – от падения с лошади. Но больше всего его волновал шепот. Он звал, завлекал, тянул его прямо к усадьбе. Вязин и не думал сопротивляться. Он помнил, что вроде бы что-то его разозлило, но никак не мог вспомнить, что именно. Шагнул раз, другой. И, влекомый неведомым голосом, зашагал в гору.

Продолжение здесь

Больше рассказов в Холистическом логове Снарка